Заледеневший Тейбор Джеймс

32

После ухода Барнарда Дэвид Геррин, сидя за своим столом, внимательно смотрел на висевшую на стене вставленную в рамку фотографию Дакки. Барнард спрашивал его о ней. «Стоит им узнать, что я оттуда родом, — думал Геррин, — они начинают задавать одни и те же вопросы». Это фото сделано в часы пик? Сколько людей живет в этом городе? Когда на город налетают тайфуны? На что похожи тамошние трущобы?

Из телевизионных новостей им известно о штормах, наводнениях, голоде, эпидемиях, геноциде, сотнях и тысячах жертв. Некоторые вспоминали благотворительный концерт, в котором участвовали очень известные музыканты и эстрадные артисты. Однако спустя короткое время большинству из них название этого города практически ни о чем не говорило.

«Как же мы были бедны», — думал Геррин, глядя на снимок и мысленно возвращаясь к недавнему визиту Барнарда. Бедны совершенно не так, как понимают термин «бедность» в этой стране. Бедняки здесь живут, как члены королевской семьи по сравнению с тем, как живут бедняки в его стране. Они приходят в определенные офисы раз в месяц, и им вручают там деньги, чистые и ничем не обремененные. За это они не делают ничего. Ничего. Жители Бангладеш не могут себе этого представить.

Он вспомнил себя сидящим возле своей матери — это были его первые воспоминания — на громадной, покрытой клубящимся вонючим паром свалке, простирающейся настолько, насколько хватает глаз. Это был его мир. Рассказать здешним людям о том, какой смрад стоял там, было невозможно, не хватало ни словесных, ни описательных средств: гниющая пища, разлагающаяся плоть, горящий хлам. И жара. Одна бесконечная компостная куча. Матери постоянно приходилось следить за ним, чтобы Дэвид не сгорел. Когда она находила что-либо съедобное — сердцевинку яблока, рыбью кость, кусок заплесневелого хлеба, — половину находки она съедала сама, а его заставляла съедать вторую половину.

Они жили в Караиле, самом худшем районе трущоб в Дакке. Он писал и какал где придется, когда появлялось желание. Вода по большей части была опасна для жизни. Дэвид, двое его братьев, две сестры и мать спали на земле под брошенным прицепом грузовика. Сам грузовик был заполнен другими людьми. Отца своего он не помнил — тот умер от брюшного тифа, когда Дэвид был совсем маленьким. Они снимали одежду с мертвых или с умирающих. Ели собак и кошек, когда удавалось их поймать. Он видел, как люди ели трупы.

Дэвид помнил, как умирала его мать от недоедания и дизентерии, когда ему было одиннадцать лет. Она ослабла настолько, что не могла двигаться; лежала до самого своего конца на куче грязного тряпья, облепленная мухами. После ее смерти обеих сестер увели мужчины, которые, как Дэвид узнал позже, до смерти насиловали некрасивых женщин, а красивых девочек продавали сутенерам. Он наблюдал из укрытия, как шайка грабителей убила одного из его братьев ради того, чтобы завладеть его одеждой. Они не хотели продавать рубашку и штаны, залитые кровью, поэтому задушили мальчика мягкой веревкой. Второй брат исчез однажды ночью, когда Дэвид спал, и с тех пор он никогда его не видел.

Дэвид постоянно чувствовал голод. Тело его всегда болело. Были моменты, когда ему казалось, что его кости горят, как в огне. Он весь покрылся чирьями, которые никогда не заживали и были постоянно облеплены роями мух. У него шла кровь из всех естественных отверстий на теле. Несколько дней он передвигался почти как слепой, а его изголодавшийся мозг едва мог соображать хоть что-то. Он почти постоянно был настолько слаб, что не мог постоять за себя, и люди постоянно этим пользовались. А он и сам относился подобным образом к тем, кто был еще слабее его.

Для того чтобы выжить, он не останавливался ни перед чем. Даже сейчас ему снились кошмарные сны о том, чем он тогда занимался. Многие люди предпочли бы лучше умереть, чем делать то, что делал он в то время. Природа наделила Дэвида выдающимися умственными способностями. Ему, как говорили там, случайно достался счастливый билет. Благодаря мозгам, которые природа поместила в его голове, он и выживал.

Через год после смерти матери Дэвид взломал черный «Мерседес». Он никогда не забудет этот серебряный круг с трехконечной звездой, расположенный в нескольких дюймах над его головой, — это было последнее, что он видел перед тем, как подлезть под машину. Он уже знал, как, лежа под днищем, выключать сигнальную систему. Затем мальчик разбил окно, влез в салон и стал высматривать что-либо ценное, когда вдруг огромная рука, схватив за шею, выволокла его из машины. Какой-то мужчина держал Дэвида над землей, его ноги болтались в воздухе, не касаясь земли. Он был настолько же костлявым и худым, насколько державший его мужчина был сильным и могучим. У него были исключительно белая кожа и рыжеватая борода, подстриженная и расчесанная так тщательно, что удавалось разглядеть каждый ее волосок, словно это была вовсе не борода, а плетеная проволочная сетка.

Дэвид ожидал, что мужчина его изобьет, а возможно, и убьет. Такое постоянно случалось с ворами, выходившими на промысел из трущоб. Ими никто не интересовался, и никто их не искал.

— Скажи-ка мне, зачем ты влез в мою машину? — спросил мужчина.

Никто никогда не задавал Дэвиду подобных вопросов. Ложь не принесла бы ему ничего, кроме дополнительных побоев. И он рассказал правду, рассказал настолько ясно, как мог. Он умирал с голоду. Его родители умерли. Его сестры и братья тоже умерли. Он стал описывать мужчине свою жизнь. А тот, опустив его на землю, слушал. Первоначальный гнев сменился слабым интересом, который перерос в сосредоточенное внимание. Незнакомец наблюдал за тем, как говорил этот мальчишка, как сказанное отражалось в его глазах. Тогда Геррин еще не знал того — он понял это позже, — что ум сам говорит о себе.

Закончив свой рассказ, он просто стоял перед мужчиной, ожидая своей участи и глядя на его руки, понимая, что, когда они сожмутся в кулаки, ему не останется ничего, кроме как броситься на землю, свернуться калачиком и стараться увертываться от ударов. Но руки мужчины в кулаки так и не сжались.

— Я хочу, чтобы ты пошел со мной, — сказал он Геррину.

Они подъехали на его машине к зданию, похожему на сиротский приют. Именно это учреждение и размещалось там, как Дэвид узнал позже. Оно было битком набито детьми, которые, как и он сам, обладали хорошими умственными способностями. Так начался его исход из Караила, откуда мог выбраться лишь один человек из десятка тысяч живущих там людей.

Здесь Дэвид поначалу рассказывал людям о том времени своей жизни. Но видеть их скривившиеся от отвращения и жалости лица ему было столь же противно, как им — слушать подробности его жизни в Караиле. Поэтому у него вошло в привычку лишь иногда, да и то мимоходом, вспоминать об этом, и если уж не с удовольствием, то хотя бы без ужаса.

Поэтому он и не сказал доктору Дональду Барнарду ни о чем из своего прошлого, хотя во время беседы чувствовал, что Барнард, возможно, выслушал бы его с большим вниманием и меньшим отвращением, чем многие из прежних слушателей. Сам Геррин повидал немало мест, которые обычным людям могут привидеться только в кошмарном сне. Барнард и сам наверняка принимал участие в таких делах, которые могут являться эпизодами ночных кошмаров. По возрасту он вполне мог участвовать в войне во Вьетнаме. Ведь не только ум сам говорит о себе.

Причина, по которой Барнард пришел на встречу с Геррином, казалась предельно ясной: желание порядочного человека узнать причину смерти своего ценного сотрудника. Но жизнь в таком месте, как Караил, выработала у Дэвида обостренное чутье на опасность и угрозу. Что-то показалось ему странным в интересе, который Барнард проявлял к человеку, уже давно не работавшему с ним и выполнявшему задание, к которому Барнард не имел никакого отношения.

Геррин сделал вид, будто не знает, кого направили на замену Дьюрант, и почувствовал, что его ложь не вызвала у Барнарда никаких подозрений. Хитрость была еще одним ценным качеством, благодаря которому он выживал в Караиле. Она, как говорили здесь, подобна велосипедной езде: однажды научившись, потом будешь кататься всю жизнь, без опасения и подготовки садясь на велосипед после сколь угодно большого перерыва.

Но, разумеется, Геррин точно знал, кого послали на замену Дьюрант. Выбор этого человека производился с особой тщательностью. Эмили Дьюрант была единственным на этой станции научным сотрудником — женщиной, которая до начала зимнего периода должна была вернуться в Северную Америку. Она сама сделала свою смерть неизбежной после того, как проявила подозрительный интерес к «Триажу» и задала слишком много вопросов. Ее смерть не была проблемой, по крайней мере как факт. Но это означало, что один континент останется без покрытия, когда «Триаж» приступит к действию. А после всего того, что они сделали, после составления всех планов и проведения испытаний, после всех затрат, после всех рисков — такая ситуация была попросту неприемлемой.

33

Халли в состоянии полусна двигалась по коридору первого этажа по направлению к комнате Фиды. Ей навстречу шли две женщины. Обе были в рабочих комбинезонах, черных кроличьих унтах и плотных шерстяных рабочих рубашках. Халли видела, как одна из этих женщин-амбалов повернулась к своей спутнице и что-то ей прошептала. После этого обе уставились на приближающуюся Халли пристальными тяжелыми взглядами. Едва они разминулись, девушка услышала, как одна, обращаясь к другой, сказала почти в полный голос:

— Это она. Она самая.

Оглянувшись через плечо, Халли увидела, что обе женщины все еще стоят на месте и наблюдают за ней.

Халли все поняла. Ее приезд был единственным за многие недели появлением здесь постороннего человека. Она, как они считали, принесла с собой какие-то патогенные организмы, явившиеся причиной двух неожиданных смертей. А теперь уже трех, хотя о третьей смерти эти женщины еще не знали. Как называли таких на старых парусниках? Иона. Тот самый, кто навлек беду на корабль и его команду. Тот самый, кто исчез так же неожиданно, как и появился, одной безлунной ночью бросив всех на произвол судьбы посреди бурного моря.

Было понятно, как обитатели Южного полюса, подобно библейским матросам, попавшим во власть природных сил, так легко поддавались предрассудкам и суевериям. Но сейчас Халли попросту не могла ничего с этим поделать. Она постучала в дверь комнаты Фиды, сначала тихо и осторожно, но, не получив ответа, постучала громче и сильнее. Вдруг одна из дверей, расположенных дальше, раскрылась, и в коридор высунулась женская голова. Бледное лицо, черные волосы, изогнутые брови. Мешки под ее глазами были настолько большими, что скорее походили на припухшие черные круги. Это была та самая женщина, которая указывала на Халли во время утреннего всеобщего сбора в обеденном зале.

— Может, прекратишь наконец этот гребаный стук? — язвительным голосом проговорила она. — Люди заснуть стараются.

— Извините.

Голова двинулась назад, потом вдруг замерла; внимательно всмотревшись, женщина узнала Халли. Покачав головой, она, не сказав ни слова, исчезла в комнате.

Халли надо было поговорить с Фидой. Сейчас ее сознание буквально переполнено разного рода загадками. Учитывая обстоятельства, надобности в долгом разговоре нет, однако только Фида, по ее мнению, мог помочь во всем разобраться. Вдобавок ко всему Халли не знала, каким образом сложившаяся ситуация касается лично ее.

Она дошла до лаборатории, где работали Фида и Эмили и где она оставила образцы галофилий, но доктора не было и там. А ведь, кроме всего прочего, им надо решить, что делать с новым биоматериалом. Доктор говорил, что другие образцы жили лишь до тех пор, пока находились в воде из криопэга, но погибали вскоре после извлечения из нее. Повторять эту ошибку Халли не хотела.

Она позвонила телефонному оператору и продиктовала сообщение на пейджер Фиды. После этого снова пошла в кафетерий и, сев за столик с чашкой кофе, принялась ждать. Через пятнадцать минут ее терпение иссякло, а через тридцать Халли начала волноваться.

Постучав в дверь кабинета Грейтера и услышав рычание, отдаленно напоминающее «войдите», Халли вошла. Она сразу заметила, что начальник станции заменил фотографию женщины, висевшую на стене, на новую, на которой было всего несколько проколов. Шесть дротиков для игры в дартс выстроились ровным рядком на правой стороне письменного стола. Перед Заком лежала пачка каких-то документов, похожих на анкеты.

— Мистер Грейтер, нам надо поговорить.

— Отложить нельзя? Вы не представляете, сколько бумажной работы наваливается, когда кто-то здесь умирает. А если умерли трое? — Он в изнеможении покачал головой.

— Отложить нельзя. Послушайте, я микробиолог. Вам это известно. Вы, наверное, по образованию инженер. Вы выражаете мысли в цифрах и угловых градусах. А я думаю о патогенных и инфекционных субстанциях.

— И что? — спросил Зак. Халли как будто бы удалось привлечь его внимание.

— Вы знаете старую поговорку: «Один раз — случайность, два — совпадение, три — система»?

— Да, доводилось слышать.

— Ну так что?

— Вы, я вижу, полагаете, что смерти этих трех женщин каким-то образом связаны между собой.

— Я полагаю, что разумно было бы сделать такое предположение и посмотреть, куда оно ведет.

— Вы так воспринимаете случившееся, а я воспринимаю его иначе.

— И как же?

— Полюс убивает людей разными способами.

«Что, черт возьми, происходит с этими людьми?» — подумала Халли.

— Почти то же самое говорила Мерритт, — сказала она, глядя Грейтеру в глаза. — Для меня это звучит так, будто вы оба пытаетесь найти оправдание этим смертям, ища способ, попросту говоря, списать этих людей. Я понимаю причины, которые вас к этому подталкивают. Но разве не разумно было бы рассмотреть и другие вероятные причины?

— Я этим и занимаюсь. Я, как вам должно быть известно, приказал врачу разобраться с этим. От него нельзя ждать многого, но это все, что мы можем предпринять, пока условия не изменятся и самолеты не смогут садиться. Вы ведь слышали объяснения Морбелла по поводу Ланеэн и Монталбан. По его пока еще не подтвержденному мнению, причиной смерти Бейкон была аллергическая реакция.

— И вы всему этому верите?

Грейтер посмотрел на нее строгим взглядом:

— А вы разве оканчивали медицинский институт?

— Я просто этому не верю. Бейкон провела здесь почти год, верно?

— Я не врач-аллерголог. И вы не аллерголог, я недавно это проверял. Доктор проводит какие-то анализы крови.

— И он уже сказал, какие? Сколько времени требуют такие анализы?

— А какая, собственно разница?

— Он делал еще что-то, помимо этого? Выращивал культуры?

— Да откуда мне знать. Вы можете вырастить культуры из образцов крови?

— Все тела находятся в морге? — спросила Халли.

— Тела — не ваша забота.

— Я беспокоюсь о том, что они могли оставить после себя здесь.

— Я не вижу причин полагать, что существует угроза кому-то еще, — объявил Грейтер.

Это было похоже на разговор со стеной.

— Вы не можете быть уверены, что такой угрозы не существует. Три человека уже умерли.

Голова Грейтера дернулась.

— Я не нуждаюсь в том, чтобы вы, мисс Лиленд, напоминали мне об этом.

Обращение «мисс» Халли оставила без внимания.

— Мистер Грейтер, я не пытаюсь ни вывести вас из себя, ни учить вас, как вам следует работать.

— Что вы говорите! А мне кажется, вы делаете и то, и другое.

— Ведь могут последовать новые смерти.

— Больше никто не умрет. Тела умерших изолированы и заморожены. Доктор привел вам обоснованные объяснения. Что у вас есть? Какой-то бред в духе «Штамма ‘Андромеды’»? Вы пробыли здесь всего-то три дня и уже порываетесь учить меня управлять станцией? — Тембр голоса Грейтера стал выше, лицо покраснело.

«Нет более слепого, чем тот, кто не желает видеть, — подумала Халли. — Возможно, сейчас не лучший момент, чтобы указывать ему на это, но что делать».

— Вы ведь можете поставить под угрозу безопасность всей станции. Подумайте об этом.

Халли кивком головы указала на три фотографии в рамках, стоявшие на столе.

Ладони Грейтера сжались в кулаки, кожа на пальцах натянулась, зажившие трещины разошлись и вмиг заполнились кровью. Халли была уверена, что Зак сейчас грохнет кулаками по столу. Но он неожиданно положил руки ладонями на стол. Сделал глубокий вдох, выдохнул.

— На этом давайте закончим. Если вы недовольны моими действиями здесь, вы можете подать жалобу в Национальный научный фонд.

34

— Этого я делать не хочу, и вы об этом знаете.

Грейтер взял со стола дротик и стал вертеть в пальцах. Через несколько секунд он снова заговорил, но уже более миролюбивым тоном:

— На станции, которой я управляю, полно полярников, которые пробыли здесь по году, а то и дольше. Многие из них чувствуют себя нормально, но есть довольно много таких, что находятся, если можно так сказать, на грани. Вы наверняка видели их, шатающихся по станции, как зомби. Объявление о смертоносных микроорганизмах может дестабилизировать эту часть коллектива.

«Следует ли мне сказать ему?» Халли хотела сказать. Очень хотела. Но не сейчас.

— Можно мне посмотреть списочный состав работников станции?

Грейтер озадаченно взглянул на нее.

— А зачем?

— Меня интересует одно имя.

— Личная информация является конфиденциальной.

Этого ответа Халли и ожидала.

— Тогда, может быть, вы сами посмотрите имя, которое я вам назову?

— А в чем, собственно, дело?

Этот вопрос тоже не был для нее неожиданным.

— Эмили встречалась с каким-то мужчиной, имя которого начиналось на «Эм» или «Ам».

— И что?

— Я хочу узнать, кто это.

— Зачем?

— Возможно, он что-то знает о том, как и отчего она умерла.

— Мы и так знаем, как и отчего она умерла.

— Это вы так думаете. А я в этом не уверена.

— Шерлок Холмс в юбке. Вы начинаете проявлять симптомы паранойи. Вам это понятно?

— Я не проявляю симптомов паранойи, мистер Грейтер. И я сейчас не в юбке.

— Вы знаете, что я имею в виду.

— Разве от заместителя маршала Соединенных Штатов не требуется организовать расследование того, что произошло?

Зак потер лоб и, сделав глубокий вдох, сказал:

— Этот маршальский чин — сплошное фуфло. Чистая формальность.

— Но вы же говорили, что прошли обучение и дали присягу.

— Два дня занятий в классе и два часа на ранчо. Они и называют это МОЧА, хотите верьте, хотите нет.

— То есть?

— Минимальная Оперативность/Частичная Активность. А если перевести это на общепонятный язык, то: достаточно для того, чтобы удовлетворить требования бюрократии.

— Но ведь если совершено преступление…

— Так. Сначала смертоносный микроорганизм распространился по станции. Теперь Эмили Дьюрант убита?

— Что вы потеряете, если потратите пять минут на мой каприз?

Халли подбирала слова очень тщательно и наблюдала за реакцией Грейтера так, как если бы на рабочем столе прямо напротив нее находилась медянка. Если начальник станции к этому причастен, что-то на его лице, в его голосе, в его глазах наверняка его выдаст.

— Лиленд… — Он потряс головой и отвернулся, глянув через плечо, дабы удостовериться, что закрывает ей своим телом вид на то, что он делает. — Так в чем дело, в конце концов?

— Его зовут Эмби. Возможно, это сокращенное от Эмброз, Эмберт, Эймс, Эймос. Вы можете просмотреть тех, чьи имена или фамилии начинаются с Эм или Эйм?

— И вы знаете, для чего мне этим заниматься?

— Нет.

— Очень плохо. Вот и я этого не знаю. Но думаю, что вы могли бы просветить меня в этом вопросе.

— Здорово.

Искреннее удивление, прозвучавшее в голосе Халли, насторожило начальника Грейтера.

— Что здорово?

— У вас, оказывается, есть чувство юмора.

— Оно обычно не работает. Разве что изредка.

— Я заметила.

— Послушайте. Должен вам пояснить: когда я не прав, я признаю, что был не прав. Простите, что орал на вас.

— Не стоит извиняться. Мужчины склонны к резким вспышкам, когда они не могут придумать ничего лучше.

Грейтер скептически взглянул на Халли и покачал головой.

— А когда это произошло? — спросил он. — Я хочу спросить, когда могло случиться то, что, по-вашему, случилось?

— Они сошлись сразу после Дня благодарения.

— К вашему сведению, я ненавижу это выражение. Оно, мне кажется, больше подходит для описания процесса сцепки железнодорожных вагонов.

— Знаете, я тоже не люблю это выражение. Давайте считать его исключенным из нашего лексикона.

— Поименный список работников будет выведен на экран, — сказал Грейтер. — Мне потребуется несколько минут, чтобы бегло пробежаться по всем именам.

— Постойте. Совсем не обязательно делать это.

— А как же без этого?

— Воспользуйтесь функцией «найти». Это займет полсекунды.

— А как задействовать эту функцию?

— Что за программа у вас сейчас?

— Эксель.

— В правом верхнем углу экрана есть слова «найти» и «выбрать», а под ними — маленький бинокль.

— Вижу.

— Просто поставьте туда курсор и напечатайте «Эйм» в поисковой рамке.

— Черт возьми, как все просто.

— Что вы нашли?

— Крэймер, Лэйм, Квэймбер, Рэймирез, ну и еще несколько фамилий подобного типа. Но ни одна из них не подходит для образования имени Эмби.

— Проклятье!

— Послушайте, Лиленд, не исключены и другие варианты. Возможно, Эмби — это производная от чего-то другого.

— Например, от чего?

— Не знаю. Эммо, Эмбер, Эмбиэнт.

— Похоже, вы правы.

Надо будет заняться этим позже.

Зак повернулся лицом к ней:

— Что-нибудь еще?

— Вообще-то да.

— Теперь моя очередь спрашивать: как я догадался, что вы ответите именно так?

— Я пришла к вам, чтобы узнать о Фиде.

— А что с ним?

— Я не могу его найти.

— Не можете найти? Как это понимать? — изумился Грейтер.

— Его нет ни в комнате, ни в лаборатории. Он не отвечает на сообщение, переданное на пейджер. На станции есть такие места, где он не может его услышать?

— Нет.

— А если он вышел из станции?

— Согласно «Правилам внутреннего распорядка» всякий, кто выходит из станции, должен иметь при себе радио, — сказал Грейтер. — И на него дублируется сообщение, передаваемое на пейджер. Может, он просто заснул.

— Я громко стучалась в его дверь.

— Постойте-ка. — Грейтер отправил сообщение на пейджер Фиде и приказал ему немедленно позвонить начальнику станции.

Ничего не последовало.

— Вот что я думаю, — задумчиво сказал Грейтер. — Он лежит где-нибудь, пьяный в дымину, и слушает в наушниках Рави Шанкара. — Вздохнув, он добавил: — Пойдемте посмотрим.

Грейтер стучал в дверь Фиды достаточно громко и долго, чтобы та самая женщина-соседка выглянула с разгневанным видом из своей комнаты.

— Вам чем-нибудь помочь? — обратился к ней Грейтер.

Она растерянно посмотрела на начальника станции, поджала губы и, не сказав ни слова, юркнула в свою комнату.

Грейтер вынул из кармана ключ, прикрепленный короткой цепочкой к футляру в форме винтовочной патронной обоймы.

— МК, — пояснил он.

— А что это значит?

— Мастер-ключ. Открывает любую дверь на станции. Таких ключей всего два. Один у меня, второй у Мерритт.

Войдя внутрь, Грейтер сморщил нос.

— Давно я здесь не был. Вот во что может превратиться комната. Люди просто перестают заботиться о себе.

— Мы разговаривали с ним вчера, — сказала Халли. — Он сказал, что стыдится того, во что превратил свое жилище.

— Стыдиться чего-то и что-то предпринимать, чтобы не жить в таких условиях, — это две разные вещи.