Пока не сказано «прощай». Год жизни с радостью Уиттер Брет
Не пощадили и монастырь Святого Андрея. Штукатурка осыпалась, открыв взгляду выщербленную от небрежения древнюю каменную кладку. Домики, где жили паломники, полны мусора. В день нашего приезда единственными здешними гостями были несколько бродячих кошек, отощавших собак да парочка диких ослов.
— В жизни не видела такой унылой кошки, — сказала дочь Суллы Алина.
Галерея, где позировал на фото Панос, выглядела совсем заброшенной. Штукатурка осыпалась. Краска облупилась. Невеселое место, совсем не такое, каким оно выглядит на отцовской фотографии.
И все же я улыбнулась, почувствовав его присутствие здесь, в месте, которое он любил.
Я представила монастырь, полный верующих, и среди них Паноса — вот он прикладывается к иконам, священник поет молитву и помахивает кадилом…
Представила запах ладана, который шел от Паноса, когда он целовал меня на ночь.
Вот так вызывают духов.
Так наводят мосты через пропасти, разделяющие людей.
Священные воды святого Андрея все текут, хотя монастырь полуразрушен. Источник находится внизу, почти у самого моря, к нему ведет лестница из множества ступеней.
Я попросила Джона помочь мне сойти к роднику. Он снес меня вниз на руках, тяжело дыша и осторожно нащупывая ногами стертые от времени ступени.
Я уже видела монастырь Святого Андрея в 2010 году, в свой первый приезд на Кипр. Тогда мы были здесь во второй половине дня. Мне хватило времени лишь на то, чтобы сфотографироваться на том самом месте, где когда-то стоял Панос, да сойти к источнику.
Пока заходило солнце, я вложила медальон со святым Андреем — тот самый, что был у Паноса в кармане, когда он умер, — в свою иссохшую ладонь. И опустила ее в холодную быструю воду.
«Здравствуй, Бог, — стала молиться я. — Пожалуйста, разреши эту загадку. Пожалуйста, пусть это будет что-нибудь другое, не БАС. Пожалуйста, сохрани моим детям мать. Ведь они ни в чем не виноваты».
И сфотографировала свою ладонь с лежащим на ней медальоном, по которому течет вода.
Потом еще постояла, молча. И надеясь.
В свой второй визит мне оставалось молиться лишь о чуде.
Да, я верю в чудеса, решила я на пути к монастырю.
Достаточно взглянуть на мою мать, чтобы поверить. Совсем недавно она умирала, а теперь снова жива.
Да, я верю в чудеса.
Но я не ждала чуда для себя.
Потому что не считала, что я его заслуживаю.
Моя мать верила и ходила в церковь всю жизнь. Я — нет. Моя мать никогда не забывала о Боге, я о Нем не думала.
Джон опустил меня на ступени, чтобы отдохнуть, шагах в двадцати от источника.
— Достаточно, — сказала я ему, — дальше нести не надо.
За спиной над Средиземным морем вставала полная луна. Я едва смогла повернуть голову, чтобы разглядеть ее.
Поездка на Кипр ускорила приближение моего конца. Я уже не могу поворачивать свое тело. Не могу ничего держать правой рукой. Моя левая нога, тогда еще без фиксатора, впервые подогнулась, когда я перенесла на нее вес своего тела. А моя речь стала такой невнятной, что мне расхотелось говорить.
— Так печально, — выдавила я, сидя рядом с Джоном и глядя на руины заброшенного монастыря.
Он посмотрел на часы.
— Сейчас семь сорок, — сказал он: ему показалось, что я спросила, который час.
Луна все выше поднималась над морем, и монастырь постепенно погружался во тьму. Алина подогнала нашу машину поближе, чтобы забрать меня. Хруп, хруп, хруп, — хрустел под ногами гравий, когда я, опираясь на Джона, медленно шла к автомобилю. Я радовалась, что могу ходить хотя бы так.
В отель «Тереза» мы вернулись поздно, голодные и уставшие.
Этот отель мы нашли еще в 2010-м, когда проезжали по побережью мимо Ялузы — деревни, где вырос Панос. Мы позвонили в колокольчик, но стойка портье пустовала. Ждали мы недолго, вскоре к нам вышел пожилой мужчина с улитками. Он только что вернулся с охоты на них.
Звали его Эрдоган, он был хозяином гостиницы. Он знал отца Паноса, учителя начальной школы.
«Дед вашей подруги был родом из Каравы, возле Кирении, — позже написал Нэнси Эрдоган — по-английски, как мог. — Он полюбил Ялузу. Снял здесь дом и стал жить, преподавал в школе. Он ладил с людьми. Помогал им делать табак. Здесь построили большую фабрику для табака. После он работал в организации, чтобы давать жителям деревни деньги. В Ялузе его любили».
Отель «Тереза» не претендовал на звездность, здесь была простая пластиковая мебель, голые лампочки под потолком и разномастные простыни. Зато его ресторан под открытым небом расположился в таком месте, что любому пятизвездочному отелю впору: на вершине холма, с видом на море.
Этот уголок земли был прекрасен.
Мы заказали мезе из морепродуктов, ожидая весьма посредственной еды в столь скудном окружении. Прости, Эрдоган, но это правда.
Тарелки принес татуированный официант в майке. Сначала салат из рубиново-красных помидоров и огурцов. Потом салат из риса и чечевицы. Пшеничный салат булгур. Свежий хумус, йогурт и пита. Черные соленые оливки. Пиво.
Наконец настала очередь главного блюда. Сначала подали креветки, каждая величиной с кулак, их усищи загибались через края тарелки. Потом принесли жареных кальмаров. Горстку мелкой серебристой рыбы. Скоро тарелки некуда было ставить.
Мы все ели и ели, пуская тарелки по кругу. Джон чистил мне креветки. На Кипре мы отработали с ним новую систему кормления. Теперь он не дожидался, пока я прожую маленький кусочек, чтобы потом дать следующий, а оставлял меня жевать, возвращаясь к своей еде. Справившись, я тихонько постукивала его по спине.
Тук-тук-тук — настукивала я, не в силах оторваться от вкуснятины.
Когда появился официант с полной тарелкой филе рыбы и лобстеров, нам казалось, что места в желудках у нас уже нет.
Тук-тук-тук!
Ужин завершился блюдом с кусками дыни и сливами. Мы сидели, пили, курили и говорили.
Чтобы заснять нашу поездку на север, мы наняли съемочную группу из двух человек. Стелла, наш звукотехник, сказала, что хотела бы сделать нам подарок — спеть песню.
Надо сказать, что Стелла — молодая женщина с длинными тонкими руками и ногами, мальчишеской стрижкой и в высоких кроссовках. В одном из мест, где мы побывали, ее приняли за мальчика.
На террасе Эрдогана она закрыла глаза, открыла рот и запела. Трудно было поверить, что такой голос мог исходить из столь хрупкого тела. Она пела песню на греческом языке о женщине, которая прощается с любимым, провожая его в дальнее плавание.
Я не поняла ни слова. Но слушать готова была вечно.
Старик из Карпаса
В тот же день, несколькими часами раньше, на той же террасе, где вечером пела Стелла, сидел другой необыкновенный человек, старик по имени Савас.
Когда мы заказали обед, Эрдоган вызвался поискать в деревне кого-нибудь, кто еще помнил Паноса или его отца Петроса, школьного учителя.
— Старейшина греческой деревни, старик из Карпаса, он их помнит, — сказал Эрдоган. — Я приведу его к вам.
Восьмидесятидвухлетний Савас пришел еще до того, как мы отправились в монастырь. Он был в очках в тяжелой темной оправе, с толстыми линзами и опирался на трость. В верхней челюсти торчал один-единственный зуб.
— В понедельник мне вставят новые, — сказал он, сияя.
После вторжения турок Савас решил остаться в родной деревне. И, по словам Эрдогана, превратился в настоящего дипломата местной политики — договаривался с турками, помогал поддерживать мир, принимал у себя работников миссии ООН, когда те привозили в деревню необходимые припасы.
Савас одинаково хорошо говорил на греческом, турецком и британском английском. Настолько хорошо, что даже поправил произношение Нэнси.
— Ах да, вы же из Америки, — с улыбкой сказал он.
Савас ходил с Паносом в школу. Я спросила, был ли Панос хулиганом. Я-то ведь была: переводила классные часы, подстригала хвосты примерным ученицам и даже, что особенно веселило Нэнси, на уроке математики вставляла в нос карандаши и мотала головой.
— Нет-нет. Панос был хороший мальчик. Сын учителя, — сказал старик.
Савас знал моего деда Петроса и бабку Юлию. Ну, вы помните, ту, с усами, которую я приняла на фото за мужчину.
— А Сьюзен похожа на Паноса? — спросила Саваса Нэнси.
— Она похожа на бабушку, — ответил он.
Мы с Нэнси разразились хохотом. Она нацелилась для последнего удара:
— А она была красивой женщиной?
— Она была… леди, — молниеносно нашелся Савас.
Тут мы с Нэнси прямо покатились от хохота. Алина, которая до сих пор помнит, как в детстве боялась усатой бабушки Юлии, сдержанно улыбнулась.
Я сменила тему, спросив Саваса, каково это — жить беженцем в собственном доме.
Эрдоган предупреждал нас, что одну тему Савас не будет с нами обсуждать. В этой войне он потерял сына. В буквальном смысле потерял. Его сын просто не вернулся домой — ни живым, ни мертвым.
Савас сказал нам, что в его греческой деревне осталось всего шестьдесят человек, хотя были сотни. Самой младшей жительнице сорок два, недавно она наконец-то вышла замуж, но иметь детей уже не может.
Я спросила Саваса, не жалеет ли он, что остался.
— Я счастлив на миллион процентов, — сказал он.
В нем не ощущалось ни боли, ни горечи, он никого не обвинял, хотя видел, как вымирала его деревня, и сам потерял сына.
Я никогда этого не забуду.
Спасибо тебе, старик из Карпаса. Спасибо.
Прощай, Кипр, я уношу тебя в своем сердце, тебя и мудрость твоих стариков.
Нью-Йорк
Июль
Кардашьяны
Я лопалась от смеха, слушая, как моя дочь Марина расписывает разнообразные суеверия Алекс, матери своей подруги, американки кубинского происхождения.
К примеру, Алекс верит, что если говорить по мобильнику, у которого разряжена батарея, то заболеешь раком. А если лечь в постель, не высушив как следует волосы, заболеешь пневмонией. Ну а если купаться в бассейне, где плавают листья, то и вовсе подхватишь бог весть какую болезнь.
Моя дочь уже несколько лет в рот не берет мяса — по своей воле, я бы ей такого не посоветовала, — и это приводит Алекс в ужас, так как она убеждена, что это путь к бесплодию.
Марине и ее подруге запрещается спать вдвоем в огромной кровати Лиззи — вдруг они станут лесбиянками. Однажды утром папа Лиззи обнаружил-таки девочек спящими в одной кровати.
— Он спросил, целовались ли мы, — сказала Марина, скорчив мину, означавшую «что за хрень».
Дочка широко раскрывает глаза, и на ее лице появляется выражение непередаваемого ужаса, с которым она и произносит следующие слова:
— Они заставляют Лиззи убирать весь дом!
Надо сказать, что здесь, в доме Венделов, главным источником разногласий является хроническая неаккуратность мисс Марины.
Ее спальня и ванная комната выглядят так, словно там побывала команда взломщиков-трансвеститов, перерыла все шкафы и ящики, перемерила все тряпки, открыла все коробочки с косметикой, почистила зубы, заплевав всю раковину, и на прощание оставила на туалетном столике горячий утюг.
Когда я еще могла ходить и кричать (теперь у меня уже нет сил шуметь), я регулярно врывалась в ее комнату, хватала первое, что попадалось под руку и орала: «Я отдам все это девочке, которая умеет заботиться о своих вещах!»
Точно помню, как я, стоя перед моими детьми, орала на них: «Перестаньте орать!»
Было дело.
Теперь-то я тиха как овечка — еще одна позитивная сторона болезни Лу Герига. Сижу себе в своей хижине-чики, бардака в комнате Марины не вижу, включаю дзен и раздумываю о том, что с природой не поспоришь. Отсутствие аккуратности у девочки-подростка — закон природы, с этим надо смириться.
Как и с тем, что происходит со мной. Лекарства от БАС еще не придумали.
(Что, кстати говоря, просто абсурдно. Семьдесят три года прошло после знаменитой речи Лу Герига, а лекарства нет как нет. Абсурд! Ну сами посудите: мой телефон говорит со мной. Люди отправляют механизмы с дистанционным управлением на Марс. А вот как сохранить жизнь нервам — никто не знает.)
— Чему быть, того не миновать, — говорю я себе.
И тут врывается Джон с криком:
— Поверить не могу, что ты отпустила ее на пляж, когда у нее такой бардак в комнате!
— С природой не поспоришь, — спокойно говорю я ему.
— Сьюзен! Это же антисанитария!
По этому пункту родительской заботы я совсем сдала позиции. Я уже не распекаю детей, как раньше, чтобы воспитать их аккуратными и чистоплотными. Я могу поехать в Венгрию или на Кипр, но у меня нет сил войти в комнату дочери и велеть ей подобрать с пола грязную рубашку.
Эту обязанность я переложила на моего бедного мужа.
Джон, еще недавно сам мистер Невозмутимость, теперь чуть ли не ежедневно впадает в истерику, пытаясь приучить детей не разбрасывать повсюду фантики и прочие бумажки, вешать одежду в шкаф, мыть посуду и помогать в разгрузке посудомоечной машины.
Забытая на диване обертка от шоколадного батончика может привести к пятнадцатиминутному тарараму, начинающемуся со слов: «Сколько раз тебе говорить, нельзя есть на диване!»
Вот, например, сегодня утром Джон разбудил Обри, забарабанив по кастрюле у него над ухом, и велел ему вставать и идти убирать означенную бумажку.
Бедный Джон! Это все я виновата, мое попустительство, привыкла сама все делать за детей. Теперь ему приходится бороться за дисциплину. Быть тем родителем, который входит в комнату — я-то ведь не могу больше ходить — и говорит «нельзя».
— Не смей заставлять Марину быть вместо матери, — твержу Джону я.
Слава богу, Марине четырнадцать. А это означает, что она живет на другой планете. Она так занята своими друзьями, что нередко забывает обо мне.
И вообще, бльшую часть времени она так далека от нас, как будто и впрямь едет в том самом дистанционно управляемом марсоходе.
Я лишний раз вспомнила об этом на днях, когда она вечером влетела в комнату с вопросом, можно ли ей переключить канал на реалити-шоу «Светская жизнь семьи Кардашьян».
— Конечно, — тут же ответила я, желая хоть что-нибудь посмотреть с ней вместе.
Сама я предпочитаю «Закон и порядок», или «Замороженную планету», или, на худой конец, «Мою большую цыганскую свадьбу» — подивиться, как это молодым женщинам в их общине всегда удается одеваться так, словно они проститутки. Шоу о цыганских свадьбах хотя бы яркое, красочное, и потому его можно смотреть. Но что можно сказать про Кардашьянов?
Марина, затаив дыхание, смотрела, как на экране кучка роскошных женщин (имена у всех начинаются на «К») в хвост и в гриву гоняли своих холеных мужей, а те в свою очередь прикалывались, пряча друг от друга «феррари», пока мамаша Кардашьян то бурей врывалась в свой особняк, то вылетала оттуда, слишком озабоченная процветанием своего бизнеса, чтобы готовить детям обед, хотя весь ее бизнес, судя по всему, — разъезжать с детьми в спортивной машине да показывать другим водителям неприличные жесты, ругаясь при этом на чем свет стоит.
Марина была очарована.
— И что такого интересного ты находишь в этом шоу? — спросила я.
— А что тебе в нем не нравится? — ответила она.
— Ну что тебе в нем нравится? Что? Помоги мне понять.
— Ой, мам, какая ты душка.
Да, Марина часто называет меня душкой, проносясь из одной комнаты в другую, занятая то обесцвечиванием волос, то набегами на мой платяной шкаф, пока я сижу над подносом с едой и пытаюсь покормить себя, точно двухлетка.
— Ты такая ми-и-илая, — говорит она мне.
И моя душа улыбается.
Я рада, что я для нее душка.
— Я хочу взять тебя с собой в путешествие, — говорю я ей. Такое, которое запомнится ей на всю жизнь. А еще я хочу войти в ее жизнь хотя бы на два дня. Но об этом я ей не говорю. — Куда ты хочешь поехать?
Она распахивает глаза. Улыбается:
— Калабасас, в Калифорнии. Встретиться с Кардашьянами. — Она не шутит.
Однажды я посмотрела фильм «Жизнь прекрасна» — об одном человеке, который вместе с маленьким сыном попадает в концлагерь. Отец переосмысливает для сына все, что там с ними происходит, маскируя ужас фантазией и юмором. Пряча его за своей большой душой.
Вот именно это я и пытаюсь делать каждый день. Долгое время я не называла свою болезнь в присутствии детей, боясь, что тогда они посмотрят в «Гугле» и ужас обрушится на них.
Еще на ранней стадии психолог посоветовал нам с Джоном не говорить об этом с детьми. Когда те будут готовы, сказал он нам, они сами спросят.
Марина ни о чем не спрашивает.
Так что мне остается лишь надеяться, что я все делаю правильно. Что я поступаю с моими детьми как должно. Интересно, придет ли день, когда Марина пожалеет, что мы так и не поговорили с ней о моей болезни и о том, чему научил меня опыт ранней смерти?
Надеюсь, что нет.
Ей всего четырнадцать, и она ведет себя абсолютно естественно.
Я вообще плохо разбираюсь в мотивах человеческих поступков. Например, я в жизни бы не догадалась, что если кофе назвать по-итальянски, то люди будут платить по пять долларов за чашку. Или выкладывать огромные деньжищи только за то, чтобы, стоя под палящим солнцем, наблюдать, как носятся по кругу гоночные машины. Или смотреть шоу про Кардашьянов.
Но одно я знаю наверняка (или, по крайней мере, думаю, что знаю): чем сильнее я сама, тем сильнее будут мои дети.
Уэсли ужасно нравится, что я теперь ем с подноса, точно как он в школе. У него тоже есть свое убежище: Аспергер.
— Мам, можно я с тобой поем? — спрашивает он.
— Конечно, — отвечаю я.
Он плюхается со мной рядом.
— Клево, — говорит он.
И внимательно смотрит, как я беру оливку и с трудом подношу ее ко рту.
— Тебе кто нравится — Лило или Стич? — спрашивает он.
Я смотрю на него, медленно жуя. Он улыбается. Да, сынок, это и вправду клево.
А Марина?
Девочка моя, да я бы свезла тебя в Калабасас, штат Калифорния, в мгновение ока. Вот только к Кардашьянам ты и близко не подойдешь — хотя с ногами у тебя все в порядке.
Поездка Марины
Поездка в Нью-Йорк спланировалась в одну секунду, прямо в салоне красоты, где мне красили волосы.
Керри не просто стилист, она моя подруга. Мы знакомы уже десять лет. Наши дочки дружат с детского сада. А наших сыновей мы раньше по очереди возили в школу.
Все эти годы Керри была в разводе с мужем. И вот она и ее подруга Пэм собрались зарегистрировать свои отношения.
Пэм — микробиолог. Она дружелюбная, милая женщина, которой устанавливать контакты с людьми так же приятно, как возиться с чашками Петри. Керри была на седьмом небе, когда встретила ее. Ей даже не надо было говорить мне об этом, но она все равно сказала — раз сто.
То, что она абсолютно счастлива, было видно даже по тому, как она сноровисто накладывала краску для волос.
Керри вообще из тех девушек, которые готовы обнимать всех, даже домоправительниц, — она так и поступает, когда приходит к нам, обнимает Иветт, мою помощницу по дому. Но только когда она счастлива, разумеется.
Пока мы ждали, чтобы краска пропитала мою седину, Керри рассказывала подробности своей будущей свадьбы.
Свадьба должна состояться в Нью-Йорке, где однополые браки легальны. У нее будет платье цвета голубого льда, а у Пэм — черное. Прием будет проходить в доме сестры Пэм, в Хакенсаке, штат Нью-Джерси. Маленькие кексики заказаны в итальянской кондитерской, прославившейся благодаря шоу «Кейк-босс», а к ним — цветочки гортензии, они так похожи на бабочек. Покойная мать Керри очень любила бабочек.
Продуманы сотни мелочей, чтобы почтить память покойных родственников. Сами букеты невест будут напоминаниями об ушедших душах. Монетки, которые любил тереть друг об друга дедушка; цветы, которые делала из лоскутков от своих старых платьев бабушка; маленькая фотография умершего младенца; стеклышко — голубое, как льдинка, формой как сердечко, — найденное на пляже в тот самый день, когда Керри особенно тосковала по своему умершему брату.
На ее месте я сосредоточилась бы прежде всего на подходящем букете: пурпурные розы на коротких стебельках, перевязанные лентой подходящего цвета. Но у Керри и Пэм другие заботы: не выпустить из рук память о мертвых.
Я была так тронута, что напросилась к ним на свадьбу.
Затем вспомнила, что год назад Марина отчаянно хотела поехать с классом в Нью-Йорк. Но тогда я сказала, что раньше ей нужно исправить свои оценки. И дочка решила, что овчинка выделки не стоит.
— Хочешь поехать в Нью-Йорк? — спросила я у Марины в тот же вечер. — У Керри там свадьба.
— Конечно, — ответила она.
— Может, ты предпочла бы поехать куда-то еще?
Марина улыбнулась. Не могу удержаться от хвастовства: улыбка у нее обворожительая.
— Может быть, в Калабасас?
— Нет, мам, — сказала она. — Нью-Йорк — это подходяще.
— Можем пройтись по магазинам.
— Здорово! — Теперь она была в восторге.
— Сходим на Бродвей, посмотрим шоу. То, с трубами. И может быть, зайдем… к Кляйнфелду?
Нам с Мариной обеим нравилось телешоу «Скажи „да“ этому платью»: это когда страшненькие молоденькие невесты приходят в знаменитый свадебный салон «Кляйнфелдс» примерять платья и мы видим, какие там разыгрываются драмы, как собираются вместе семьи, какие демонстрируются моды. Я столько раз говорила ей: «Детка, когда ты будешь выходит замуж, мы тоже поедем к Кляйнфелду».
А я всегда держу обещания. По крайней мере, серьезные.
— О’кей, — сказала Марина.
— Может быть, ты примеришь платье.
— Ма-а-а-ам! Ну мне же всего четырнадцать!
В прошлый уик-энд Марина ходила на школьный бал. Первый в своей жизни. Несколько часов она пробегала по магазинам в поисках подходящего платья, сережек, туфелек и правильного тонального крема, потом притащила все это домой и пошла во второй раз — за помадой правильного оттенка. Моя дочь!
Выглядела она роскошно — взрослой и в то же время юной. Впервые в жизни надев туфли на шпильках, она ступала с грацией новорожденного жеребенка, чьи ноги еще слишком длинны для тела и потому неустойчивы. На ее губах играла смущенная улыбка, воплощение юности.
Она еще даже не старшеклассница, а я уже предлагаю ей примерить свадебное платье.
— Да просто так, Марина. Разве ты сама не хотела побывать в этом салоне?
— Ну ладно. — Она воспряла духом. — А потом пройдемся по магазинам.
— Конечно.
Я не сказала ей, о чем тогда думала: что она сейчас стоит на пороге. И может стать кем захочет.
И что я не увижу, какой она станет женщиной. Я не буду на ее выпускном балу, не услышу ее выпускного концерта. И наверное, не познакомлюсь с мальчиком, который будет сопровождать ее на выпускной бал.
Я не стала говорить ей, как сильно мне этого хочется. Сходить к Кляйнфелду. Увидеть, как дочь выходит из примерочной, вся в белом шелке, и словно перенестись с ней вместе лет на десять в будущее, когда она, волнуясь, будет примерять свадебное платье — миг, который я уже не разделю с ней.
Никаких ожиданий, приказала я себе.
Не заставляй жизнь Марины вращаться вокруг твоей.
В Нью-Йорке, мысленно пообещала, мы будем вести себя по обстоятельствам. Марина примерит столько платьев, сколько захочет, даже если это будет означать ноль. Я ни о чем не стану ее просить. Ничего не буду ожидать. Не буду заставлять дочь делать то, что она сама не захочет.
Давным-давно, когда мне поставили диагноз, я поняла, что силой ничего не добьешься. Так что включай свой дзен, Сьюзен. И будь что будет.
Мы не будем покупать платье. Кто-то из журналистов написал потом, что мы с Мариной ездили в Нью-Йорк за свадебным платьем.
Этот автор, он, наверное, был мужчиной! Да какая женщина, если она в здравом уме, будет покупать свадебное платье по крайней мере на десять лет раньше срока! Ни одна мать не станет навязывать дочери свой выбор. Моды-то меняются. И времена тоже.
Я просто хотела создать еще одно воспоминание.
Хотела представить мою красавицу-дочь в день ее свадьбы. Хотя бы мельком увидеть женщину, которой она станет.
Может быть, я заплачу. Матери ведь плачут, правда? Но я знала, что и смеяться я тоже буду. Ведь я буду с моей Мариной. И буду представлять ее счастливой.
Вот какое воспоминание я хотела создать.
Когда моя единственная дочь вспомнит обо мне в день своей свадьбы — а я надеюсь, что она вспомнит, — я хочу, чтобы ей вспомнилась моя улыбка в магазине Кляйнфелда и то, как я скажу: «Ты у меня красавица».
— Ты такая душка, мам, — сказала Марина, возвращая меня в реальность. — Мы обязательно пойдем в «Кляйнфелдс».
И она убрала прядку волос, выбившуюся из моего хвоста, мне за ухо. Сама я уже не могу это сделать, даже если волосы щекочут нос.
Она обхватила меня одной рукой в тинейджерском полуобъятии. Я погладила ее скрюченными пальцами.
Один миг, неожиданный и прекрасный.
Она тут же подпрыгнула, улыбаясь своей самой заразительной улыбкой:
— Можно я возьму денег? Кейси собирается за мороженым.
— Конечно, милая, — сказала я. — Возьми кошелек у меня в сумке.
Она взяла.
— Нью-Йорк, — напомнила я, когда она засовывала двадцатку в задний карман. — Пожалуйста, принеси сдачу.
— Ой, мама, — сказала Марина, — ты такая душка.
И упорхнула.
Читать бесплатно другие книги:
