Смерть эксперта-свидетеля Джеймс Филлис

– О, конечно, заметила бы. Увидела бы, если б кто-то выходил через въезд, где когда-то ворота были. Там ведь фонарь напротив, и прямо туда светит.

Мэссингем спросил без обиняков:

– Как вы могли бы заметить? Вы же были вроде очень заняты?

Она вдруг рассмеялась хриплым отрывистым смехом, испугав обоих мужчин:

– Вы что, думаете, это доставляло мне удовольствие? Думаете, мне это нравится?

Потом ее голос снова зазвучал тускло, в нем появились чуть ли не подобострастные нотки. Она повторила настойчиво:

– Я бы заметила.

– А о чем вы разговаривали, миссис Микин? – спросил Дэлглиш.

Этот вопрос ее оживил. Она ответила Дэлглишу с готовностью, чуть ли не просветлев лицом:

– Ну, ему своих неприятностей хватает. Как и всем, правда ведь? Иногда помогает, если с кем незнакомым поговоришь. Кого никогда и не увидишь больше. Со мной-то никто больше видеться не предлагает. И он не предложил. Но он добрый со мной был. Не торопился поскорее уехать. Иногда они меня прямо выталкивают из машины. Вот это уж не по-джентльменски, обидно очень. Но он вроде рад был поговорить. Больше всего про свою жену говорил. Она здесь, в сельской местности, жить не желает. Сама из Лондона и пилит его, чтоб обратно туда уехать. Хочет, чтоб он со своей работы ушел и у ее отца работал. Сейчас она дома у родителей, и он даже не знает, вернется она или нет.

– Он не сказал вам, что в полиции работает?

– Ой, что вы! Он сказал, что антикварные вещи продает. Похоже, он про это дело много всего знает. Но я не очень-то внимание обращаю, когда они мне про свою работу рассказывают. Большинство притворяются.

– Миссис Микин, то, чем вы занимаетесь, ужасно рискованно, – мягко проговорил Дэлглиш. – Вы и сами это знаете, не так ли? Когда-нибудь кто-то остановит перед вами машину и потребует от вас гораздо больше, чем час вашего времени. Это очень опасно.

– Я знаю. Иногда, как машина замедлит ход, а я стою на обочине и жду, и подумаю, какой он там, так и слышу – у меня прям сердце колотится. И понимаю тогда, что боюсь до смерти. Но тогда я по крайней мере хоть чувствую что-то. Лучше бояться, чем быть всегда в одиночестве.

Мэссингем возразил:

– Лучше одиночество, чем смерть.

– Вы так считаете, сэр? Тогда, значит, вы просто ничего об этом не знаете, верно?

Через пять минут они простились с миссис Микин, предупредив ее, что завтра за ней заедет полицейский и отвезет ее в Гайз-Марш, где ей нужно будет дать письменные показания в полиции. Казалось, она была даже рада этому, только спросила, нужно ли сообщать на завод. Дэлглиш уверил ее, что никто ничего знать не будет.

Перейдя через мостик, Мэссингем обернулся и посмотрел на ее дом. Она все еще стояла в дверях, тонким темным силуэтом на освещенном фоне. Он произнес сердито:

– Господи, какая безнадежность! Почему она не уедет отсюда, куда-нибудь в город, в Или, а то и в Кембридж, хоть жизнь какую-то увидит.

– Вы говорите, как те профессионалы, которые советуют всем одиноким людям всегда одно и то же: «Надо выходить на люди, знакомиться, вступить в какой-нибудь клуб…" Если подумать, именно это она и делает.

– Ей бы надо уехать отсюда, найти другую работу.

– Какую другую работу? Она скорее всего считает, что ей крупно повезло, что она вообще работает. И тут у нее по крайней мере хоть какой-то, да дом есть. Чтобы изменить свою жизнь, человеку требуются молодость, энергия и деньги. А у нее ничего этого нет. Все, что ей остается, – это пытаться не сойти с ума, что она и делает единственным доступным ей способом.

– Но ради чего? Чтобы кончить жизнь еще одним трупом в меловом карьере?

– Вполне возможно. Может быть, к этому она подсознательно и стремится. Есть множество способов искать смерти. Она-то скажет, что таким способом хотя бы получает утешение, сидя в теплом, ярко освещенном баре, и надеется, что, может быть, в следующий раз все будет иначе. И она не собирается прекратить это свое занятие из-за того, что два вмешавшихся в ее дела полицейских объяснили ей, что это опасно. Она и сама это прекрасно знает. Ради Бога, давайте уедем отсюда поскорее!

Когда они пристегивали ремни, Мэссингем сказал:

– Кто бы мог подумать, что Дойл на это способен. Я могу представить себе, что он ее подобрал. Как говорил лорд Честерфилд, ночью все кошки серы. Но провести с ней почти весь вечер, рассказывая о своих проблемах!

– Им обоим что-то нужно было друг от друга. Будем надеяться, они это получили.

– Дойл кое-что получил: прочное алиби. Да и мы неплохие результаты получили от их встречи: мы теперь знаем, кто убил Лорримера и как.

– Мы думаем, что знаем, кто и как. Мы можем даже думать, что знаем почему. Но у нас нет ни крупицы доказательств, а без улик мы не можем ни на шаг продвинуться вперед. В данный момент у нас даже нет фактов, которые позволили бы получить ордер на обыск.

– Ну а теперь что, сэр?

– Назад, в Гайз-Марш. Как только разберемся с делом этого Дойла, я хочу послушать доклад Андерхилла и поговорить с главным констеблем. А после – опять к Хоггату. Поставим машину там, где ее ставил Дойл. Хочу проверить, могли кто-то проскользнуть по въездной аллее незамеченным.

Глава 9

К семи часам удалось наконец подобрать все хвосты: последнее заключение для суда проверено, последний исследованный вещдок упакован и ждет, когда его заберут полицейские, количество прибывших дел и вещдоков подсчитано и сверено. Бренда подумала, что инспектор Блейклок выглядит очень усталым. За последний час он не произнес ни одного слова не по делу. И не потому, что был ею недоволен, это она бы сразу почувствовала, просто он ее почти не замечал. Она и сама говорила очень мало, да и то шепотом, боясь нарушить царившую в пустом вестибюле тишину, жуткую и какую-то плотную. Справа от Бренды широкая лестница уходила наверх, во тьму. Весь день эта лестница эхом отзывалась на шаги ученых, полицейских, слушателей курса о методах работы на месте преступления, явившихся на занятия. А теперь она стала вдруг величественной и грозной, будто лестница в доме с привидениями. Бренда старалась не смотреть туда, но лестница непреодолимо притягивала ее взгляд. Стоило ей на мгновение поднять туда глаза, как ей представлялось, что она чуть ли не видит воочию, как бледное лицо Лорримера выплывает из бесформенных теней и застывает в неподвижном воздухе, а черные глаза Лорримера смотрят на нее сверху с мольбой или отчаянием.

В семь часов инспектор Блейклок сказал:

– Ну вот почти что и все. Твоей маме не очень-то по душе придется, что тебя сегодня так поздно задержали.

Бренда ответила увереннее, чем сочла бы оправданным: – О нет, моя мама ничего не скажет. Она же знает, я сегодня утром поздно вышла. Я уже позвонила ей и предупредила, чтоб она меня раньше полвосьмого не ждала.

Они пошли – каждый в свою сторону – забрать пальто из раздевалки. Потом Бренда подождала у двери, пока инспектор Блейклок включит и проверит систему внутренней охраны. Двери во все отделы были закрыты и проверены еще раньше. Наконец они вышли из парадной двери и инспектор повернул в замках два последних ключа. Велосипед Бренда ставила в сарай для велосипедов, рядом со старой конюшней, теперь используемой под гараж. Так что они повернули за угол дома все еще вместе. Инспектор Блейклок подождал, пока она оседлает велосипед, и только тогда тронулся и медленно поехал за ней по въездной аллее. У выезда он приветственно посигналил ей и свернул налево. Бренда помахала ему рукой и энергично закрутила педали, свернув в противоположную сторону. Она подумала, что понимает, почему инспектор так заботливо ждал, пока она благополучно не выедет с территории, и была очень ему благодарна. «Может, я ему погибшую дочь напоминаю, – думала она, – потому-то он так добр ко мне».

И тут, почти сразу же, это и произошло. Неожиданный толчок, скрежет металла по асфальту – ошибки быть не могло. Велосипед рвануло – она чуть не слетела с седла в канаву. Изо всех сил нажав на оба тормоза, она слезла и проверила шины, светя себе большим и тяжелым фонарем, который всегда возила с собой в сумке. Обе шины спустили. Первой ее реакцией было необычайное раздражение. Надо же, чтобы это случилось поздно вечером! Она посветила фонарем на дорогу позади велосипеда, пытаясь найти причину неудачи. Где-то здесь, на дороге, наверное, валяется кусок стекла или еще что-нибудь острое. Но она ничего не увидела и рассудила, что, если бы и увидела, помощи от этого все равно никакой. Надежды как-то заделать проколы не было. Следующий автобус в сторону дома пройдет мимо Лаборатории чуть позже девяти, а в Лаборатория никого не осталось, чтобы подбросить ее домой. Она не очень долго раздумывала. Лучше всего будет вернуть велосипед на место, в сарай, и пойти домой пешком, через стройплощадку нового здания. Это сократит путь километра на три, и – если идти быстро – она будет дома чуть позже полвосьмого.

Гнев и бесцельное возмущение невезением – мощное противоядие страху. Так же, как и голод, и здоровая усталость, влекущая человека к домашнему очагу. Бренда рывком поставила велосипед, ставший теперь старым хламом и лишней обузой, на его место у стойки и быстро зашагала по территории Хоггата. Отодвинула засов деревянной калитки, ведущей на стройплощадку, и тут вдруг почувствовала страх. В темноте и одиночестве тот полусуеверный ужас, который можно было так безопасно подстегивать в Лаборатории, с инспектором Блейклоком, спокойным и уверенным, прямо тут, у нее под боком, теперь заставлял трепетать каждый ее нерв. Перед ней во тьме встал черный массив полудостроенной Лаборатории, словно памятник доисторических времен; его огромные плиты-стелы, запятнанные кровью древних жертвоприношений, устремлены вверх, к неумолимым богам. Вечерняя тьма то становилась гуще, то чуть светлела, тучи нависли низким пологом, скрывая немощный свет звезд.

Бренда приостановилась, но тут облака разошлись, словно сильные руки сорвали чадру с лица полной луны, хрупкой и прозрачной, словно облатка святого причастия. Глядя на нее, Бренда вспомнила вкус этого тоненького кусочка теста, тающего меж языком и нёбом у нее во рту. Но тучи снова сомкнулись, и ее окутала тьма. Поднимался ветер.

Она покрепче сжала в руке фонарь. Тяжелый и прочный, он придавал ей уверенности. Пошла, решительно выбирая путь между затянутыми брезентом штабелями кирпичей, огромными балками, уложенными рядами на земле, меж двумя аккуратными домиками на сваях, служившими конторой подрядчика, к проему в кирпичной кладке, обозначавшему вход на главную площадку. И опять приостановилась. Казалось, проем сужается прямо у нее на глазах, становится прямо– таки символически грозным и пугающим, точно вход во тьму и неизвестность. Страхи не столь далекого детства снова брали свое. Ей захотелось повернуть назад.

Тогда Бренда строго велела себе не быть дурой. Нет ничего странного или зловещего в недостроенном здании, созданном руками человека из кирпича, стали и бетона: здесь нет воспоминаний о прошлом, нет древних стен – укрытия тайных трагедий и бед. И кроме всего прочего, она хорошо знает эту стройплощадку. Сотрудникам Лаборатории не полагалось ходить через стройку, сокращая путь: доктор Хоуарт повесил сообщение об этом на доске объявлений, описав грозящие им опасности, но все знали, что все ходят. Раньше, до начала строительства, здесь были поля Хоггата и шла дорожка. И вполне естественно, что все вели себя так, будто эта дорожка все еще существует. А она устала и проголодалась. Смешно теперь колебаться.

Потом она подумала о родителях. Никто дома не мог знать про то, что у нее спустили шины, и мама скоро начнет волноваться. Они с отцом начнут звонить в Лабораторию, им никто не ответит, и они поймут, что все уже ушли. Они представят себе, что она убита или ранена где-то на дороге, что ее, потерявшую сознание, забирает «скорая помощь». Или, еще хуже, представят, что она лежит скорчившись на полу в Лаборатории – вторая жертва неизвестного убийцы. И так стоило большого труда убедить родителей, что ей надо остаться на этой работе. А вот теперь это новое беспокойство, возрастающее с каждой новой минутой ее задержки, которое достигнет высшей точки и разрядится облегчением и всплеском гнева, когда она наконец запоздало явится домой, может легко повернуть их к необоснованному, но безапелляционному требованию уйти с работы. Вот уж действительно неудачное время для запозданий. Она твердой рукой направила луч фонаря на проем и решительно шагнула во тьму.

Бренда попыталась восстановить в памяти макет новой Лаборатории, установленный в библиотеке. Этот огромный вестибюль, все еще без крыши, должно быть, большая приемная, она разделяет два основных крыла здания. Ей нужно держаться левее и пройти там, где будет Отдел биологических исследований. Этот путь – самый короткий, чтобы выйти на шоссе Гайз-Марш-роуд. Она провела лучом по кирпичным стенам и, тщательно выбирая дорогу, пошла по неровной земле к левому проходу. Луч фонаря высветил еще один дверной проем, потом еще. Тьма густела, казалась тяжелой от запаха кирпичной пыли и спрессованной земли. И вот бледное сияние ночного неба погасло: она вошла в ту часть здания, где уже клали крышу. Здесь стояла абсолютная тишина.

Она обнаружила, что крадется вперед, затаив дыхание, устремив неподвижный взгляд на расплывающийся лужицей кружок света у своих ног. И вдруг ничего больше не стало – ни неба над головой, ни дверного проема, ничего, кроме черной черноты вокруг. Она провела лучом фонаря по стенам: они грозно приблизились. Это помещение слишком мало даже для личного кабинета. Кажется, она забрела в какой-то стенной шкаф или кладовку. Она твердо знала, что где-то должен быть проход, тот, через который она вошла. Но, потеряв ориентацию в замкнувшей ее тесной тьме, она не могла больше отличить стены от потолка. Каждое движение фонарного луча, казалось, заставляло тяжелую кирпичную кладку смыкаться вокруг нее, а потолок – опускаться, медленно, как могильная плита. Пытаясь овладеть собой, она постепенно, сантиметр за сантиметром, двигалась вдоль одной из стен, уговаривая себя, что где-то здесь, сейчас обязательно найдется дверной проем.

Вдруг фонарь в ее руке дрогнул и пятно света упало на пол. Бренда замерла в ужасе перед грозившей ей опасностью. Посреди помещения зияло квадратное устье колодца, прикрытое лишь двумя переброшенными через него досками. Один панический шаг, и она могла бы сшибить доски прочь, провалиться в черное небытие. Ей представилось, что колодец этот – бездонный и труп ее не нашел бы никто и никогда. Она лежала бы там, в грязи, во тьме, слишком слабая, чтобы громко кричать. Никто ее не мог бы услышать. А все, что услышала бы она, – это отдаленные голоса рабочих, кладущих кирпич за кирпичом, замуровывая ее, еще живую, в черной, глубокой могиле. Но тут ей стало страшно совсем по-другому: в голову полезли мысли о причинах случившегося.

Она подумала о проколотых шинах. А было ли это случайностью? Шины были в полном порядке, когда этим утром она поставила велосипед на место. Может, никакого стекла на дороге и не было? Может, кто-то сделал это нарочно? Кто-то, кто знал, что она уйдет из Лаборатории поздно, и некому будет подвезти ее домой, и тогда ей придется идти одной через стройплощадку. Она представила, как он бесшумно пробирается в сарай для велосипедов в темноте раннего осеннего вечера с ножом в руке, приседает у колес, прислушивается к шипению уходящего из камеры воздуха, рассчитывая, какой должна быть дырка, чтобы шины спустили прежде, чем Бренда успеет далеко отъехать от Лаборатории. А теперь он поджидает ее, с ножом в руке, где-то здесь, во тьме. Он улыбается, проводя пальцем по лезвию, прислушиваясь к ее шагам, приглядываясь к свету ее фонаря. У него, конечно, тоже есть фонарь. С минуты на минуту его луч ударит ей в лицо, слепя глаза, чтобы она не разглядела жестокой, торжествующей улыбки, сверкающего лезвия. Бренда инстинктивно выключила фонарь и прислушалась: кровь гремела у нее в ушах, а сердце колотилось с такой силой, что она была уверена: кирпичные стены сейчас непременно задрожат в том же ритме.

И тут она услышала шум. Тихий, словно кто-то сделал один шаг и замер. Шорох – будто рукав задел о доску. Он здесь. Он приближается. И теперь не осталось ничего – только паника. Рыдая, она заметалась меж стен, ударяясь ладонями о твердый шершавый кирпич, обдирая пальцы. И вдруг – пустота. Она споткнулась и упала в проем, фонарь вылетел из ее рук. Она лежала, всхлипывая, и ждала смерти. Потом что-то ужасное налетело на нее с диким, торжествующим воплем и хлопаньем крыльев, отчего дыбом встали волосы у нее на голове. Она взвизгнула – ее тоненький голос потонул в птичьем крике: сова отыскала незастекленное окно и вылетела в ночь.

Бренда не знала, как долго пролежала так, вцепившись ободранными пальцами в землю. Рот ее был полон пыли. Немного погодя, однако, она сдержала рыдания и подняла голову. И очень ясно увидела окно – огромный квадрат светящегося неба, проколотого лучиками звезд. А справа от окна светился дверной проем. Она с трудом поднялась на ноги. Не стала тратить времени на поиски фонаря, а пошла прямо на благословенный свет дверного проема. За ним открылся еще один. И вдруг больше не было стен вокруг, только сверкающий купол неба раскачивался у нее над головой.

Все еще плача, но теперь уже с облегчением, Бренда бросилась бежать в лунном свете, ничего не сознавая, волосы развевались у нее за плечами, а ноги, казалось, едва касались земли. И вот перед ней полоса деревьев и, сияя сквозь осенние ветви, – часовня Рена, освещенная изнутри, манящая и священная, сверкающая, словно картинка на рождественской открытке. Она бросилась к часовне, протянув к ней раскрытые ладони, как сотни се предков на черных болотах, должно быть, бросались к алтарям своих богов, ища прибежища. Дверь была приоткрыта, и светлая полоса стрелкой указателя лежала на дорожке. Бренда ударилась всем телом о дубовую панель, и тяжелая дверь качнулась внутрь, в торжество света.

Поначалу ее мозг, парализованный потрясением, отказывался осознать то, что она так ясно увидела. Ничего не понимая, она осторожно протянула вверх руку и погладила мягкий вельвет брюк, коснулась обмякшей, влажной ладони. Медленно-медленно, словно подчиняясь приказу собственной воли, Бренда подняла глаза и теперь сразу все увидела и осознала. Лицо Стеллы Моусон, ужасное в смерти, склонялось над ней. Глаза были полуоткрыты, ладони повернуты наружу, словно прося о милосердии или о помощи. Вокруг шеи двойной петлей обвивался синий шелковый шнур, конец его, украшенный кистью, был привязан к крюку, высоко вбитому в стену. Рядом с ним, обернутая вокруг второго крюка, виднелась веревка от колокола. Низкий деревянный стул валялся, опрокинутый, под висящими ногами. Бренда подняла стул. Со стоном она ухватилась за веревку и качнулась на ней – раз, другой, третий – прежде, чем веревка выскользнула из ее слабеющих рук и Бренда потеряла сознание.

Глава 10

Меньше чем в полутора километрах от часовни, за полем и территорией Хоггата, Мэссингем завел полицейский «ровер» на въездную аллею Лаборатории и остановился в кустах. Выключил фары. Фонарь напротив въезда озарял аллею мягким сиянием, а дверь Лаборатории былая ясно видна в лунном свете.

– Я забыл, сэр, – сказал Мэссингем, – что сегодня – полнолуние. Ему пришлось бы ждать, пока луна за тучи зайдет. Но даже так ему, конечно, удалось бы выйти из дома и пройти по аллее незамеченным, если бы он выбрал удачный момент. В конце концов, Дойл мыслями, да и не только мыслями, был погружен во что-то совсем другое.

– Но ведь убийца об этом никак не мог знать. Если он видел, как приехала машина, сомневаюсь, что он стал бы рисковать. Ну что ж, мы, во всяком случае, можем выяснить, возможно это было или нет, даже без помощи миссис Микин. Это мне напоминает детскую игру «бабушка идет».[48] Кто начинает – вы или я?

Но этому эксперименту так и не суждено было осуществиться. Именно в этот момент от часовни донеслись три слабых, но несомненных и четких удара колокола.

Глава 11

Не снижая скорости, Мэссингем выехал на травянистую обочину и затормозил в нескольких сантиметрах от живой изгороди. Дорога за ними плавно вилась меж растрепанных ветром кустов, мимо какого-то строения, похожего на заброшенный амбар из почерневших бревен, и дальше, мимо голых болот – к Гайз-Маршу. Справа высился черный массив новой Лаборатории. Фонарь Мэссингема выхватил из темноты перелаз, а за ним – дорожку, ведущую через поле к деревьям на его дальнем конце, сейчас казавшимся лишь размазанным темным пятном на фоне ночного неба.

– Странно, как она далеко от дома, – сказал он. – И стоит так укромно. И не узнаешь, что она тут. Кто-нибудь мог бы подумать, что первые владельцы имения ее построили для совершения тайных магических ритуалов.

– Более вероятно, что они строили ее как семейный мавзолей. Не предполагали исчезнуть без следа.

Больше они не говорили. Они инстинктивно выбрали подъезд к часовне с дороги на Гайз-Марш. Хотя ехать пришлось в объезд около двух километров, это было быстрее, чем идти пешком, отыскивая путь через территорию Хоггата и недостроенное здание Лаборатории. Они ускорили шаг и почти бежали к отдаленной группе деревьев, влекомые каким-то необъяснимым страхом.

И вот они уже идут меж свободно насаженных буков, ныряя под низко склоненные ветви, а под их ногами шуршат и потрескивают неубранные осенние листья. Наконец впереди вырисовались слабо светящиеся окна часовни. У полуоткрытой двери Мэссингем инстинктивно встал боком, как бы собираясь надавить плечом, но с ухмылкой отступил назад.

– Ох, простите, я забылся. Нет смысла мне врываться туда с размаху. Это скорее всего мисс Уиллард трет медяшку[49] или пастор читает положенную молитву, чтобы в очередной раз освятить часовню.

С чуть демонстративной осторожностью он открыл дверь, шагнул в сторону, и Дэлглиш первым ступил в освещенный притвор.

И не было больше разговоров, не было осознанных мыслей, только инстинктивные действия. Теперь они были как единое существо. Мэссингем схватил и приподнял висящие ноги, а Дэлглиш, взяв стул, опрокинутый упавшей без сознания Брендой, освободил двойную петлю на шее Стеллы Моусон и положил женщину на пол; Мэссингем рывком расстегнул застежку ее полупальто, с силой отвел назад ее голову и, бросившись на пол рядом с ней, прижался ртом к ее рту. Непонятный узел на полу у стены вдруг пошевелился и издал тихий стон, и Дэлглиш опустился на колени рядом с Брендой. Почувствовав его руки на своих плечах, она попыталась бороться, неистово и бессмысленно и слабо вскрикнула, словно замяукал котенок. Потом открыла глаза и разглядела, кто это. Тело ее расслабилось, и она теснее прижалась к Дэлглишу. Сказала еле слышно:

– Убийца. В новом здании. Ждал меня. Он ушел?

Слева от двери был распределительный щит с несколькими выключателями. Одним движением руки Дэлглиш включил их все, и вся часовня засияла огнями. Он шагнул за резную перегородку, в алтарь: там было пусто. Дверь на хоры была приоткрыта. Он застучал башмаками по винтовой лестнице, поднялся на галерею. Там тоже было пусто. Он стоял там, глядя вниз, на мирный пустой алтарь, переводя взгляд с изящной лепнины потолка на шахматный узор пола, выложенного мраморными плитами, на два ряда резных деревянных стульев друг против друга, высокими гнутыми спинками обращенных к северной и южной стенам часовни, на гармоничное восточное окно и на дубовый престол, где не было больше напрестольной пелены. Теперь на нем стояли только два серебряных подсвечника, высокие белые свечи в них обгорели до половины, фитили почернели. Слева от алтаря, совершенно неуместно, помещалась деревянная доска – обозначать номера псалмов. На ней было четыре номера: 19, 10, 18, 40. Дэлглишу вспомнился голос старика Лорримера: «Она сказала что-то вроде того, что свет отгорел, и она записала цифры». Две последних цифры были 18 и 40. Так не «свет отгорел», а свечи обгорели – две алтарных свечи, и никакого отношения к номерам дел эти цифры не имеют.

Глава 12

Сорок минут спустя Дэлглиш остался в часовне один. Вызванный на место происшествия доктор Грин после краткого осмотра констатировал смерть Стеллы Моусон и уехал. Мэссингем отправился вместе с ним – отвезти Бренду Придмор домой и объяснить ее родителям, что случилось, заехать в Спроггов коттедж и вызвать доктора Хоуарта. Доктор Грин дал Бренде успокоительное – пришлось сделать укол, но не выразил уверенности в том, что она будет в состоянии отвечать на вопросы раньше следующего утра. Вызвали судебного патанатома, он был уже на пути сюда. Голоса, вопросы, звон шагов по лестнице – все на какое-то время утихло.

В тишине часовню Дэлглиш ощутил невероятное одиночество, тем более гнетущее, что здесь лежало мертвое тело: у него было такое чувство, будто кто-то – или что-то – лишь недавно покинуло часовню, оставив за собой пустоту в ее доселе непотревоженном воздухе. Такое одиночество духа было ему не внове: он уже испытывал его раньше, находясь рядом с недавно умершими. Сейчас он опустился на колени и внимательно оглядел погибшую женщину. При жизни одни лишь глаза придавали некую особость ее изможденному лицу. Теперь они остекленели и казались клейкими, как липкие леденцы, засунутые под полуоткрытые веки. В этом лице не было мира. Его черты, еще не умиротворенные смертью, по-прежнему несли на себе отпечаток жизненной неуспокоенности. Дэлглишу пришлось видеть так много мертвых лиц, что он научился распознавать в них стигматы насилия. Иногда они даже говорили ему – как, когда или где. Но чаще всего, как и в этом случае, они ничего ему не говорили.

Он приподнял конец шнура, все еще свободно обернутого вокруг ее шеи. Сплетенный из шелковых нитей ярко-синего цвета, он был довольно длинным – хватило бы, чтобы подвязывать тяжелую портьеру, а его конец украшала нарядная, синяя с серебряным кисть. У стены стоял длинный, метра в два, деревянный сундук, и Дэлглиш, натянув перчатки, поднял тяжелую крышку. В нос ему ударил запах нафталина, густой и тошнотворный, словно наркоз. В сундуке он увидел пару аккуратно сложенных портьер выцветшего синего бархата, накрахмаленный, но скомканный стихарь, черный с белым капюшон магистра искусств и, поверх всей этой разномастной кучи, – второй плетеный шнур. Тот, кто накинул синий шнур ей на шею – она ли сама или кто-то другой, – знал наперед, где его найти.

Он принялся обследовать часовню. Ступал он мягко, и все же его шаги тяжело и зловеще отдавались от мраморного пола. Очень медленно он прошел меж двух рядов прекрасных резных скамей к престолу. Проект и обстановка часовни напоминали ему церковь в его колледже. Даже запах был тот же – школьный, холодный и строгий, лишь самую малость церковный запах. Сейчас, когда престол был лишен своего убранства, кроме двух свечей в подсвечниках, часовня выглядела совершенно светской, неосвященной. Возможно, она и всегда была такой. Ее официальная классичность отвергала эмоции. Она увековечивала человека, но не Бога; воспевала разум, но не мистическую тайну. Она была местом, где совершались определенные утверждающие ритуалы, помогавшие ее владельцу укрепиться в собственных взглядах на то, каким должно быть устройство вселенной, а также на его собственное место в этом устройстве. Адам попытался отыскать хоть какое-то напоминание о первом владельце – и нашел. Справа от алтаря располагался единственный памятник в этой часовне: мраморный бюст, наполовину задрапированный мраморными же складками ткани, изображал джентльмена восемнадцатого века в пышном парике. Под бюстом – надпись: «Dieu aye merci de son ame».[50]

Эта простая мольба, совсем не характерная для того времени, необыкновенно контрастировала с официальной самоуверенностью самого памятника, с гордым поворотом головы, с самодовольной усмешкой, на полных мраморных губах. Он построил часовню и поместил ее внутри тройного кольца деревьев, но смерть не захотела ни на миг замедлить движение своей руки и даже не дала ему времени проложить подъездную аллею к храму.

По обе стороны перегородки, лицом к восточному окну, стояли на возвышениях две искусно изукрашенных скамьи под резными балдахинами, каждая из них оберегалась от сквозняков синими бархатными портьерами, такими же, как те, что лежали в сундуке. На сиденьях – подушки такого же синего бархата; мягкие подушки с серебряными кистями по углам – на книжных пюпитрах. Дэлглиш взобрался на правое возвышение. На бархатной подушке лежал тяжелый, переплетенный в черную кожу «Молитвенник для всех». Он раскрылся с трудом, и яркие черные и красные буквы засияли с желтоватой страницы:

«Ибо я чужой Тебе, и преходяще бытие мое, как и предков моих. Яви же мне хоть малую милость Твою, чтобы я мог вновь обрести силы, прежде чем покину сей мир и исчезну из вида».

Дэлглиш взял книгу за корешок и потряс. Ни листка бумаги не выпало из ее твердых страниц. Но там, где лежала книга, к бархатному ворсу подушки пристали четыре волоска: один светлый и три темных. Достав из кармана конверт, он прилепил волоски к смазанному клеем клапану. Он понимал, что судмедэксперты очень мало что смогут выяснить по всего лишь четырем волоскам, но все же была надежда, что хоть что-то можно будет узнать.

Часовня, думал он, должна была стать идеальным местом для их встреч. Упрятанная среди деревьев, уединенная, безопасная и даже – теплая. Жители Болот с наступлением темноты не выходят из дома и даже в светлые вечера испытывают полусуеверный страх при мысли о посещении этого пустого и чуждого им святилища. Даже не запираясь на ключ, они могли не опасаться случайных посетителей. Ей нужно было лишь внимательно следить, чтобы никто не видел, как ее «ягуар» сворачивает на въездную аллею Лаборатории, и потом она ставила его в одном из гаражей в бывших конюшнях, вдали от любопытных глаз. А дальше?

Подождать, пока наконец погаснет свет в Биологическом отделе, пока замелькает, приближаясь, луч фонаря в руке Лорримера, и он пойдет вместе с ней через территорию Хоггата к тройному кольцу деревьев. Не она ли, думал Дэлглиш, притащила все эти подушки в святилище? Может быть, ее еще больше возбуждало то, что они занимались любовью близ лишенного покрова алтаря? Что новые страсти восторжествовали над старыми?

В дверях возникла пламенная шевелюра Мэссингема. Он сообщил:

– С девочкой все в порядке. Мать сразу же уложила ее в постель, и она спит. Потом я заехал в Спроггов коттедж. Дверь была открыта, свет в гостиной горел, но там никого нет. Хоуарт был дома, когда я позвонил, но миссис Шофилд отсутствовала. Он обещал прийти. Доктор Керрисон в больнице, на совещании медицинской комиссии. Его экономка сказала, что он уехал чуть позже семи. Я не звонил в больницу. Если он там, у него будет множество свидетелей.

– А Миддлмасс?

– Никто не отвечает. Обедает где-то или в паб отправился. У Блейклока телефон тоже молчит. А здесь что-нибудь есть, сэр?

– Ничего, кроме того, что мы и ожидали найти. Вы поставили кого-нибудь указать дорогу Блэйн-Томсону, когда он прибудет?

– Да, сэр. Да он, кажется, уже прибыл.

Глава 13

У доктора Реджиналда Блэйн-Томсона была забавная привычка: прежде чем приступить к обследованию, он ходил вокруг трупа быстрыми мелкими шажками, не спуская с него настороженных глаз, как бы опасаясь, что мертвец вдруг оживет и вцепится ему в горло. Так он семенил и сейчас, в безупречном сером, в тонкую полоску костюме, с непременной розой в крохотной серебристой бутоньерке на лацкане пиджака: роза выглядела такой свежей, словно стоял июнь и ее только что срезали с куста. Доктор был холостяк, высокий, аристократичный, с худым лицом и нежной, свежей и розовой, как у девушки, кожей. Все знали, что он никогда не надевает защитной одежды, отправляясь освидетельствовать труп. Из-за этого он напоминал Дэлглишу одного из выступающих по телевидению поваров, которые, ради удовольствия продемонстрировать необычайную утонченность своего ремесла, готовят обед из четырех блюд в полном вечернем облачении – не снимая фрака и крахмальной манишки. Поговаривали даже, впрочем, несправедливо, что Блэйн-Томсон и посмертное вскрытие проводит в костюме-двойке.

Однако, несмотря на эти личные странности, он был блестящим судебным патологоанатомом. Присяжные его обожали. Когда он появлялся на свидетельском месте и хорошо поставленным голосом, чуть усталым и небрежно-официальным тоном перечислял свои потрясающие степени и звания и приводил послужной список, они взирали на него с уважительным восхищением людей, умеющих с первого взгляда разобрать, кто выдающийся консультант, а кто – нет, и у которых нет намерения проявить неподобающее недоверие к тому, чтО он сочтет необходимым им сообщить.

Теперь Блэйн-Томсон присел около трупа, прислушался, принюхался, прикоснулся… Потом выключил специальный фонарик и встал в полный рост.

– Так, хорошо, – произнес он. – Вполне очевидно, что она мертва и смерть наступила совсем недавно. В пределах двух часов, если вы настаиваете на определенности. Но вы же и сами скорее всего пришли к тому же выводу, иначе вы не сняли бы ее с веревки. Когда, вы говорите, вы ее обнаружили? В три минуты девятого? Скажем, к тому времени она была мертва уже часа полтора. Вполне возможно. Вы собираетесь спросить меня, убийство это или самоубийство. Все, что я могу сейчас сказать, – это что на шее двойной странгуляционный след и шнур соответствует этому следу.

Но это вы и сами можете увидеть. Нет следов удушения руками, и не похоже, чтобы шнур был наложен поверх какой-то иной лигатуры. Она – хрупкая женщина, весом чуть больше сорока четырех килограммов, насколько я могу судить, так что было бы нетрудно с ней справиться. Но следов борьбы нет, и ногти кажутся абсолютно чистыми, значит, по всей видимости, у нее не было возможности или необходимости царапаться. Если это – убийство, то он должен был подойти к ней сзади очень быстро, накинуть шнур петлей через голову и потянуть вверх, почти сразу же, как она потеряла сознание. Что касается причины смерти – удушение ли это, перелом шейных позвонков или сжатие блуждающего нерва, – ну, тут вам придется подождать, пока она не окажется у меня на столе. Могу забрать ее сразу же, если вы готовы.

– Когда вы сможете провести вскрытие?

– Ну, видимо, чем раньше, тем лучше, не правда ли? Вы не даете мне простаивать, коммандер. Мое заключение о Лорримере вопросов не вызвало, как я вижу?

– Нет, благодарю вас. Я пытался вам позвонить.

– Простите, меня трудно застать. Весь день я был практически замурован в самых разных комиссиях. Когда намечено следствие по делу о Лорримере?

– Завтра, в два.

– Я приеду. Думаю, оно будет отложено. И я позвоню вам и дам предварительное заключение сразу, как только се зашьют.

Он натянул перчатки, – тщательно разглаживая каждый палец, и вышел. Слышно было, как он обменялся несколькими словами с констеблем, ожидавшим его, чтобы посветить, когда он пойдет через поле к автомобилю. Кто-то из них засмеялся. Потом голоса затихли.

Мэссингем высунул голову за дверь. Два одетых в темную форму служителя морга, безымянные чиновники смерти, прокатили носилки на колесах к двери, а затем и в часовню с небрежной ловкостью. Подняли труп Стеллы Моусовс равнодушной осторожностью. Повернули носилки, чтобы вывезти их прочь, но тут путь им преградили две темные тени, и Хоуарт с сестрой спокойно и одновременно вошли в ярко освещенную часовню. Двое с носилками замерли без движения, словно древние рабы-илоты, ничего не видя и не слыша.

Мэссингему подумалось, что появление сестры и брата кажется заранее продуманным, как появление кинозвезд, прибывших на премьеру фильма. Они были одинаково одеты – в свободных брюках и светло-коричневых кожаных куртках, отороченных лохматым мехом; воротники у обоих были подняты. И впервые он поразился их необычайному сходству. Впечатление кинопоказа усилилось. Глядя на эти светловолосые головы и надменные лица, обрамленные мехом, на эти два красивых профиля, театрально обрисовавшихся, словно брат и сестра позировали, на фоне темных стенных панелей, он подумал, что они похожи на избалованных близнецов. И снова совершенно одновременно глаза их обратились к закутанному в полиэтилен, словно в саван, телу на носилках, потом оказались устремлены на Дэлглиша. Тот сказал, обращаясь к Хоуарту:

– Вы не очень-то спешили прийти.

– Сестра уезжала покататься на машине, и я ждал ее возвращения. Вы сказали, что мы нужны вам оба. Мне не дали понять, что дело имеет неотложный характер. Что произошло? Инспектор Мэссингем не был слишком словоохотлив, когда так настоятельно вызвал нас сюда.

– Стелла Моусон умерла. Смерть через повешение. Дэлглиш не сомневался, что Хоуарт правильно оценил важность осторожного подбора слов. Брат и сестра взглянули на два крюка, вбитых в стену, на веревку от колокола, намотанную на один из них, на синий шнур с болтающейся на конце кистью в руке у Дэлглиша.

– Интересно, откуда она узнала, где взять этот шнур? – сказал Хоуарт. – И почему – здесь?

– Вы узнаете этот шнур?

– Он ведь из сундука? Там должны быть два одинаковых шнура. У нас была мысль повесить занавеси у входа в алтарь, когда мы устраивали здесь концерт двадцать шестого августа. Но получилось так, что мы передумали. Вечер был слишком теплый, так что не стоило беспокоиться насчет сквозняков. Тогда в сундуке было два шнура с кистями.

– Кто мог их видеть?

– Практически все, кто помогал с подготовкой: я сам, моя сестра, мисс Фоули, Мартин, Блейклок. Миддлмасс помогал расставлять взятые напрокат стулья, с ним – еще несколько человек из Лаборатории. Кое-кто из женщин взялся помогать с закусками после концерта, поэтому они тоже крутились здесь днем. Сундук не запирается, так что любой заинтересовавшийся, что там внутри, мог туда заглянуть. Но я не понимаю, как мисс Моусон могла узнать про шнур. Она была на концерте, но не принимала участия в подготовке.

Дэлглиш кивнул служителям с носилками. Они осторожно покатили их к двери, и Хоуарт и миссис Шофилд посторонились, давая им пройти. Потом Дэлглиш спросил:

– Сколько имеется ключей к часовне?

– Я вчера уже говорил вам: я знаю только об одном. Он обычно находится на доске в кабинете главного сотрудника по связям с полицией.

– Это – тот, что сейчас в замке? Хоуарт даже не повернул головы:

– Если на нем пластмассовая бирка Лаборатории – да.

– Вы не знаете, его сегодня кому-нибудь выдавали?

– Не знаю. Эта деталь – из тех мелочей, которыми Блейклок вряд ли стал бы меня беспокоить.

Дэлглиш повернулся к Доменике Шофилд:

– Это предположительно и есть тот ключ, который вы взяли, чтобы заказать такие же, когда решили использовать часовню для встреч с Лорримером. Сколько еще имеется ключей?

Она спокойно ответила:

– Два. Один вы обнаружили на нем. Вот второй.

Она достала ключ из кармана куртки и протянула ему на ладони жестом небрежным и полным презрения.

– Вы не отрицаете, что приходили сюда?

– Зачем? Это не противозаконно. Мы оба – взрослые люди, в здравом уме. Свободные. Это даже не было прелюбодеянием, обычное совокупление. Кажется, вас весьма занимает моя сексуальная жизнь, коммандер, даже когда вы заняты более обычными для вас делами. Вы не боитесь, что это становится навязчивой идеей? Дэлглиш продолжал, не изменив тона:

– И вы не попросили вернуть вам ключ, когда порвали с Лорримером?

– Опять-таки – зачем? Он был мне без надобности. Это же не обручальное кольцо.

Хоуарт не смотрел на сестру во время этого обмена репликами. Неожиданно он спросил, очень резко:

– Кто ее обнаружил?

– Бренда Придмор. Ее отвезли домой. С ней сейчас доктор Грин.

Голос Доменики Шофилд прозвучал удивительно мягко:

– Бедная девочка. У нее, кажется, входит в привычку обнаруживать трупы, не правда ли? А теперь, когда мы объяснили вам все, что требовалось, про ключи, мы вам еще зачем-то нужны сегодня вечером?

– Только затем, чтобы сообщить нам, где вы оба находились с шести часов.

Ответил Хоуарт:

– Я ушел из Лаборатории примерно без четверти шесть и после этого все время был дома. Моя сестра в семь часов уехала на машине – одна. Она иногда любит поездить в одиночестве.

– Не уверена, что смогу точно определить маршрут, но я заезжала выпить и поесть в очень милый паб в Уиттлз-форде, – сказала Доменика Шофилд, – незадолго до восьми. Может быть, они меня вспомнят. Там меня довольно хорошо знают. А в чем дело? Вы хотите сказать, что это – убийство?

– Это – смерть в результате невыясненных обстоятельств.

– И вероятно, вызывающих подозрения. Но не приходило ли вам в голову, что она могла убить Лорримемера, а потом покончить с собой?

– А вы могли бы привести хоть одну убедительную причину, почему она могла бы это сделать?

Она негромко засмеялась:

– Почему она убила Эдвина? Да по самой убедительной и самой тривиальной причине, во всяком случае, так об этом в книжках пишут. Потому что она когда-то была за ним замужем. Разве вам самому не удалось это выяснить, коммандер?

– Откуда вы знаете?

– Так он мне сам сказал. Вероятно, я единственный человек во всем мире, которому он решился рассказать об этом. Он сказал, что брак этот так и остался нереализованным и через два года был аннулирован. Думаю, именно поэтому он так и не привез жену домой. Неловко, знаете ли, привезти молодую жену познакомиться с родителями и всей деревней, особенно когда ты знаешь, что она тебе и не жена вовсе, и подозреваешь, что так никогда ею и не станет. Не думаю, что его родители вообще знали об этом браке, так что не очень удивительно, что и вы не знаете. Но впрочем, естественно ожидать, что вы раскопаете о человеке все, что касается его частной жизни и личных тревог.

Дэлглиш не успел ей ответить: все они одновременно услышали звук торопливых шагов по каменным ступеням часовни, и в дверях встала Анджела Фоули. Она раскраснелась от бега. Тяжело дыша, она переводила безумный взгляд с одного лица на другое. Спросила, задыхаясь:

– Где она? Где Стар?

Дэлглиш шагнул вперед, но она отступила, словно испугавшись, что он может ее коснуться. И сказала:

– Эти люди. Под деревьями. Люди с фонарем. Они что-то увозят. Что это? Что вы сделали с ней? С моей Стар?

Не глядя на брата, Доменика Шофилд протянула руку. Его рука тотчас же встретила ее ладонь. Они не придвинулись друг к другу, так и стояли неподвижно поодаль, неразрывно связанные соединенными руками.

– Я очень сожалею, мисс Фоули, – ответил ей Дэлглиш. – Ваша подруга умерла.

Четыре пары глаз не отрывались от ее лица, а она сначала взглянула на синий шнур, свободно свисавший с руки Дэлглиша, потом – на два одинаковых крюка в стене и – наконец – на деревянный стул, теперь аккуратно поставленный у стены. Прошептала только:

– О нет! Нет!

Мэссингем шагнул к ней – подхватить под руку, но она стряхнула его ладонь и, закинув назад голову, как воющий зверь, прорыдала:

– Стар! Стар!

Прежде чем Мэссингем успел ее остановить, она выбежала из часовни, и вечерний несильный ветер донес до их слуха ее отчаянный, дикий вопль.

Мэссингем бросился ей вслед. Теперь она молча быстро бежала вперед через рощу, огибая деревья. Но он легко перехватил ее, прежде чем она добежала до двух людей в черном с их ужасной ношей. Сначала она неистово сопротивлялась, но вдруг, обмякнув в его руках, затихла, и он смог поднять ее и отнести в машину.

Когда он, минут через тридцать, вернулся в часовню, Дэлглиш тихо сидел на одной из скамей, видимо, глубоко погруженный в текст «Молитвенника для всех». Отложив книгу, он спросил:

– Ну, как она?

– Доктор Грин ввел ей успокоительное. Договорился с районной медсестрой, чтобы она посидела с ней сегодня ночью. Больше никто ему в голову не пришел. Похоже, ни она, ни Бренда Придмор не смогут отвечать на наши вопросы до завтрашнего утра. – Он взглянул на небольшую горку нумерованных карточек на скамье рядом с Дэлглишем.

– Я нашел их на дне сундука, – объяснил его шеф. – Думаю, мы можем проверить их на отпечатки пальцев вместе с теми, что на доске. Но мы ведь знаем, что там обнаружится.

Мэссингем спросил:

– А вы поверили тому, что рассказала миссис Шофилд? Что Лорример и Стелла Моусон были женаты?

– О да, думаю, это правда. Зачем лгать, когда так легко проверить факты? И это ведь многое объясняет: экстраординарное изменение завещания, и даже тот всплеск эмоций во время разговора с Брэдли. Первая сексуальная неудача, должно быть, очень глубоко его задела. Даже после всех этих лет ему невыносимо было думать, что она может хоть как-то, хоть косвенно, получить выгоду от его завещания. Или, может быть, сама мысль, что она в отличие от него обрела счастье, да к тому же еще – счастье с женщиной, была для него непереносима?

– Итак, она и Анджела Фоули ничего не получают. Но ведь это не причина для того, чтобы покончить с собой. И почему – здесь, другого места не нашлось? – спросил Мэссингем.

Дэлглиш поднялся на ноги.

– Не думаю, что она покончила с собой. Это было убийство.

Книга пятая

Меловой карьер

Глава 1

На ферму Боулема они прибыли еще до рассвета. Миссис Придмор взялась печь очень рано. На кухонном столе уже стояли две больших глиняных миски, накрытые поднявшимся горбом полотном, и дом благоухал теплым, сытным ароматом дрожжевого теста. Когда приехали Дэлглиш и Мэссингем, доктор Грин – приземистый, широкоплечий, с лицом благодушной жабы – убирал стетоскоп на дно старомодного гладстоновского саквояжа.[51] Прошло не более двенадцати часов, с тех пор как Дэлглиш и доктор виделись в последний раз, ведь, как полицейский хирург, Грин был первым медиком, вызванным освидетельствовать труп Стеллы Моусон. Он провел тогда очень краткий осмотр и заключил:

– Мертва ли она? Ответ: да. Причина смерти? Ответ повешение. Время смерти? Около часа назад. А теперь вам лучше вызвать эксперта, и он объяснит вам, почему первый вопрос – пока единственный, на который он может дать вам компетентный ответ.

Сейчас он не стал тратить времени на вежливые приветствия или вопросы, только коротко кивнул полицейским и продолжал разговор с миссис Придмор:

– С девочкой все в порядке. Она пережила сильное потрясение, но ничего такого, чего не мог бы исправить крепкий ночной сон, с ней не случилось. Она молода, здорова, и двух трупов далеко не достаточно, чтобы превратить ее в невротическую развалину, если вы этого опасаетесь. Моя семья лечит вашу целых три поколения, и ни один из вас за это время из ума не выжил. – Он кивнул Дэлглишу: – Теперь уже можно пройти к ней наверх.

Артур Придмор стоял рядом с женой, крепко сжав пальцами ее плечо. Никто не потрудился представить его Дэлглишу, да в этом и не было необходимости.

– Худшее у нее еще впереди, верно? – сказал он. – Это уже второй труп. Как вы думаете, что за жизнь будет у нее в нашей деревне, если вам не удастся раскрыть эти два убийства?

Доктор Грин раздраженно захлопнул саквояж:

– Господи Боже мой, что вы такое говорите! Никто и не подумает подозревать Бренду! Она всю свою жизнь здесь прожила. Я сам помог ей явиться в этот мир.

– А это что, защищает от клеветы, как по-вашему? Я не говорю, что ее тут обвинять будут. Но вы же знаете наши Болота. Здешние жители суеверны, ничего не забывают и не прощают. Верят, что есть люди, приносящие несчастье.

– Ну, ваша Бренда такая миленькая, ей это не грозит. Она скорее всего станет в деревне героиней. Бросьте молоть беспросветную чушь, Артур. Лучше проводите меня до машины, я хочу вам пару слов сказать о том деле, что на приходском церковном совете обсуждали.

Они вышли вместе. Миссис Придмор подняла глаза на Дэлглиша, и он подумал, что она плакала.

– Ну вот, – сказала она, – теперь вы станете ее расспрашивать, заставите говорить об этом, опять ворошить все с самого начала.

– Не беспокойтесь, – мягко сказал Дэлглиш. – Пусть выговорится, это ей поможет.

Она не двинулась, чтобы проводить их наверх, проявив удивительный такт, за что Дэлглиш был ей очень благодарен. Он не смог бы возражать против ее присутствия, тем более что времени вызвать женщину-полицейского у них не было; однако он представлял себе, что Бренда будет более спокойной и более откровенной в отсутствие матери. Она радостно отозвалась на его стук. Маленькая спальня, с низкими потолочными балками и задернутыми занавесями, скрывшими от глаз предутреннюю тьму, была полна света и красок, и Бренда сидела в постели свежая и ясноглазая, в ореоле спутанных, ниспадающих на плечи волос. Дэлглиш снова, в который уже раз, подивился способности юных быстро восстанавливать душевные и физические силы. А Мэссингем вдруг замер в дверях, подумав, что ей надо бы быть в Уффици,[52] босоногой, плывущей по воздуху над сияющим весенними цветами лугом, и чтобы солнечный итальянский пейзаж, простираясь за нею, уходил в бесконечность.

Эта комната все еще оставалась в значительной степени комнатой школьницы. На стенах – две полки с учебниками, еще одна – с коллекцией кукол в национальных костюмах и пробковая доска с вырезками из воскресных приложений к газетам и фотографиями подруг. Рядом с кроватью – плетеный стул с большим плюшевым медведем. Дэлглиш снял его, положил на кровать рядом с Брендой и сел на стул сам. Спросил:

– Ну, как вы себя чувствуете? Получше?

Она импульсивно наклонилась к нему. Широкий рукав кремовой ночной блузы опустился, прикрыв усыпанную веснушками руку пониже локтя.

– Я так рада, что вы пришли, – сказала она. – Никто не хочет говорить со мной об этом. Никто не может понять, что мне просто надо иногда про это поговорить, и лучше всего сейчас, пока все еще свежо в памяти. Это ведь вы меня нашли, правда? Я помню, как меня подняли – почти как Марианну Даствуд в романе «Чувство и чувствительность»,[53] и помню такой приятный шерстяной запах от вашего пиджака. Но после этого совсем ничего не могу вспомнить. Правда, я помню, как в колокол позвонила.

– Вы очень умно поступили. Мы поставили машину на въездной аллее Лаборатории – и услышали колокол. А иначе труп нашли бы только через много часов.

– На самом деле это было не так уж умно, просто я в панике была. Вы, наверное, поняли, что случилось? Я камеру у велосипеда проколола и решила пешком домой пойти через новое здание. Потом вроде бы дорогу потеряла и запаниковала. Подумала про убийцу доктора Лорримера и вообразила, что он меня в засаде ждет. Даже вообразила, что это он шины проколол, нарочно. Сейчас это глупым кажется, но тогда так не казалось.

– Мы осмотрели велосипед, – сказал Дэлглиш. – Днем мимо Лаборатории прошел грузовик со щебнем, и немного щебня просыпалось на дорогу. У вас в обеих шинах нашли по острому осколку кремня. Но совершенно естественно, что вы испугались. Вы не можете вспомнить, кто-то и на самом деле был в новом здании?

– Нет, не на самом деле. Я никого не видела, и мне кажется, просто вообразила себе, что слышу какие-то звуки. Во всяком случае, большинство из них. На самом-то деле меня сова, испугала. Потом я выбралась из этого здания и в панике бросилась через поле, прямо к часовне.

– У вас не создалось впечатление, что там, в часовне, мог быть и кто-то живой?

– Ну, знаете, там же никаких колонн нет, за которыми спрятаться можно. Странная часовня, правда? Не похожа на святое место. Может, в ней просто не так уж много молилась поэтому? Я до этого только один раз там была, когда доктор Хоуарт и еще три сотрудника из Лаборатории давали там концерт, оттого и знаю, как она выглядит, А вы хотите сказать, что он там мог за скамьей присесть и следить за мной? Ужас какой!

– Да, разумеется. Но сейчас, когда вы в полной безопасности, вы можете постараться подумать об этом?

– Могу, раз вы здесь, со мной. – Она помолчала. – Я не думаю, что он был там. Я никого не видела и, кажется, никого не слышала. Но я была так перепугана, что, наверное, и не могла бы никого заметить. Все, что я смогла там увидеть, это висящую у стены груду одежды, а потом – лицо, нависшее прямо надо мной.

Дэлглишу не было необходимости предупреждать ее о важности своего следующего вопроса:

– Вы можете вспомнить, где нашли стул? Его точное положение?

– Он лежал, опрокинутый, тут же, справа от висящего тела, как будто она отбросила его ногами. Мне кажется, он лежал на спинке, но, может быть, и на боку.

– Но вы совершенно уверены, что он упал?

– Совершенно уверена. Я помню, что перевернула его, чтобы поставить прямо. Чтобы на него залезть и дотянуться до веревки от колокола. – Она смотрела на него блестящими, ясными глазами: – Мне не надо было этого делать, да? Теперь вы не сможете сказать, она на нем следы и комочки земли оставила или я? Для этого инспектор Мэссингем мои туфли вчера забрал, да? Мне мама сказала.

– Да, для этого.

Стул будет проверен на наличие отпечатков, потом его отошлют в лабораторию Столпола для обследования. Но это убийство – если это убийство – было преднамеренным. Дэлглиш сомневался, что на этот раз убийца сделал хоть одну ошибку.

Бренда сказала:

– Одна вещь все-таки меня поразила. Странно ведь, правда, что там свет горел?

Страницы: «« ... 56789101112 »»

Читать бесплатно другие книги:

Пророчества говорили о нем задолго до его рождения. Сын славянской княжны и варяжского воина, он был...
Казалось бы, жизнь Веры в Праге сложилась куда более удачно, чем у многих ее соотечественниц, приеха...
Эта книга повествует о древних временах, когда пришла к закату первая цивилизация Кельриона. Власть ...
Бойтесь фею, добро замышляющую! Она не остановится ни перед чем, чтобы осчастливить свою крестницу. ...
Этот мир расколот надвое....