Смерть эксперта-свидетеля Джеймс Филлис
На следующее утро она проспала и позавтракала только в десятом часу. Ее разбудил телефонный звонок, но о смерти доктора Лорримера она узнала, только когда доктор Керрисон вернулся из Лаборатории. Доктор Керрисон заехал домой ненадолго в начале десятого рассказать ей и Нелл о том, что произошло, и позвонить в больницу, чтобы все звонки ему переадресовывались в регистратуру Лаборатории.
– Я знаю, что доктор Лорример обычно подвозил вас в Гайз-Марш, к одиннадцатичасовой службе в храме Святой Марии. Он, кажется, был одиноким и не очень счастливым человеком. Такое впечатление, что никто его толком и не знал. И я подумал, может быть, в общении с вами он нашел то товарищество, ту дружбу, которых ему, видимо, недоставало в общении с коллегами по работе.
Мэссингем поднял на нее глаза, любопытствуя, как она отреагирует на это прямое приглашение к саморазоблачению. Она по-птичьи прикрыла веки, по шее вверх, словно сыпь, поползли красные пятна. Пытаясь казаться кокетливой, она ответила:
– Боюсь, вы поддразниваете меня, коммандер! Вы ведь коммандер, верно? Странное какое слово, будто бы военно-морской чин. Мой покойный деверь служил в военном флоте, так что я немного разбираюсь в этих делах. Но вы заговорили о дружбе. Это подразумевает доверительность. Мне очень хотелось бы помочь ему, но сблизиться с ним было нелегко. И конечно, сказывалась разница в летах. Я не очень намного старше, меньше чем на пять лет. Но эта разница очень много значит для сравнительно молодого мужчины. Нет, боюсь, мы с ним были всего лишь двумя отверженными прихожанами Высокой англиканской церкви[47] на этих евангелистских Болотах. А в храме мы даже не рядом сидели. Я обычно сижу на третьей скамье от кафедры, а он любил сидеть где-нибудь сзади.
Но Дэлглиш стоял на своем:
– И все же ему, должно быть, доставляло удовольствие общаться с вами. Он ведь заезжал за вами каждое воскресенье?
– Только потому, что отец Грегори просил его об этом. В Гайз-Марш ходит автобус, но мне пришлось бы ждать целых полчаса, а так как доктор Лорример все равно проезжал мимо Старого пасторского дома, отец Грегори предположил, что разумно было бы договориться и ездить вместе. Он никогда сюда не заходил. Я всегда была вовремя готова и ждала у ворот. Если у него отец болел или надо было выехать на место преступления, он предупреждал по телефону. Иногда ему не удавалось меня предупредить, и это было очень неудобно. Но я знала, что, если он не подъехал без двадцати одиннадцать, значит, не приедет и мне надо идти на автобус. Но конечно, он обычно заезжал, кроме тех шести месяцев в начале года, когда он перестал слушать мессу. Однако в начале сентября он позвонил и сказал, что опять станет заезжать за мной, как раньше. Естественно, я не задавала ему вопросов по поводу этого перерыва. У каждого из нас бывают такие затмения души.
Значит, он перестал ходить к мессе, когда начался роман с Доменикой Шофилд, и возобновил посещение церкви, когда произошел разрыв.
– А причастие он принимал? Вопрос ее нисколько не удивил.
– После того как снова начал слушать мессу, с середины сентября, – нет, не принимал. Должна признаться, это меня немного беспокоило. Я обдумывала, не посоветовать ли ему поговорить с отцом Грегори, если что-то его беспокоит. Но это такой деликатный вопрос. И в самом деле, это ведь меня никак не касалось.
И она, разумеется, боялась его обидеть, подумал Мэссингем. Ведь было так удобно, что ее подвозили в церковь.
– Значит, он вам иногда звонил, – сказал Дэлглиш. – А вы ему когда-нибудь звонили?
Она отвернулась и принялась тщательно взбивать подушку.
– О Господи, конечно, нет! Зачем мне? Я даже не знаю его номера телефона.
– Странно, что он ездил не в деревенскую церковь, а в Гайз-Марш, – заметил Мэссингем.
Мисс Уиллард взглянула на него весьма сурово:
– Вовсе не странно. Мистер Суоффилд очень достойный человек, но он же привержен Низкой церкви. Очень привержен. Болота всегда были глубоко привержены евангелической церкви. Когда мой дорогой батюшка был здесь пастором, ему постоянно приходилось сражаться с приходским церковным советом из-за того, можно ли оставлять часть святых даров после причастия или нет. А еще я думаю, что доктор Лорример не хотел втягиваться во все эти деревенские и церковные дела. Очень трудно не втянуться, если ты становишься постоянным членом церковной общины. А отец Грегори этого от него не ждал. Он понимал, что у доктора Лорримера отец очень старый и требует заботы и очень ответственная работа. Между прочим, я очень огорчилась, что полиция не вызвала отца Грегори. Кто-то должен был вызвать священника к телу погибшего. Дэлглиш мягко возразил:
– Он ведь уже несколько часов как умер, когда его обнаружили, мисс Уиллард.
– Даже если и так, все равно ему нужен был священник. Она встала, словно давая понять, что беседа закончена.
Дэлглиш рад был уйти. Он вполне официально выразил ей благодарность и попросил мисс Уиллард немедленно связаться с ним, если ей придет в голову что-нибудь, представляющее интерес. Он и Мэссингем были уже в дверях, когда она вдруг властно окликнула:
– Молодой человек!
Оба детектива обернулись к ней. Адресуясь прямо к Мэссингему, она произнесла тоном старорежимной нянюшки, распекающей воспитанника:
– Будьте любезны, закройте окно, которое вы без разрешения открыли, и зажгите погасшую свечу.
Безропотно, словно подчиняясь давно забытым законам детской, Мэссингем выполнил ее требование. Им пришлось самим отыскивать путь из дома, и никто не встретился им на этом пути. Когда в машине они пристегивали ремни безопасности, Мэссингем не выдержал:
– Господи Боже мой, неужели Керрисон не мог найти никого более подходящего, чем эта старая ведьма, чтобы заботиться о детях? Она же грязнуля, пьяница, – да к тому же еще и наполовину сумасшедшая!
– Керрисону это не так-то просто сделать. Глухая деревня, огромный, холодный дом и дочка, с которой не так уж легко справиться. Если приходится выбирать между такой вот работой и пособием по безработице, большинство женщин в наши дни скорее всего предпочтут пособие. А вы на кострище посмотрели?
– Там ничего нет. Похоже, они время от времени сжигают кучу старой мебели, которая сложена у них в одном из каретных сараев, и садовый мусор. Уильям сказал, что Нелл разожгла костер сегодня рано утром.
– Так Уильям и говорить умеет? – спросил Дэлглиш.
– Еще как умеет! Но я не уверен, что вы смогли бы понять его, сэр. А вы поверили мисс Уиллард, когда она подтвердила алиби Керрисона?
– Я готов поверить ей ровно настолько же, насколько миссис Брэдли или миссис Блейклок, когда они подтверждают алиби Брэдли или Блейклока. Что тут можно сказать? Мы знаем, что Керрисон действительно звонил доктору Коллингвуду в девять и был дома, когда тот позвонил ему около десяти. Если мисс Уиллард будет держаться своих слов, он остается вне подозрений на этот час, а мне представляется, что это и есть критическое время. Но откуда ему-то знать об этом? А если бы он и знал, с чего бы он вдруг предположил, что мы сможем определить время смерти от точки до точки? Сидел с дочерью до девяти, а потом, без чего-то десять, заглянул к мисс Уиллард… Это очень похоже на попытку доказать, что он пробыл дома весь этот час.
– Но он, судя по всему, и был дома, раз ответил на тот звонок. И я не могу себе представить, как ему удалось бы попасть в Лабораторию, убить Лорримера и вернуться домой меньше чем за шестьдесят минут, если он пешком туда шел. А мисс Уиллард, кажется, вполне уверена, что машину он из гаража не выводил. Я думаю, он мог бы успеть, если бы пошел коротким путем – через стройку, но и тут ему едва хватило бы часа.
В этот момент в машине запищал радиотелефон. Дэлглиш ответил на вызов. С контрольного пункта в Гайз-Марше сообщили, что сержант Рейнольдс из Лаборатории ищет с ними связи. Получено заключение лаборатории Столпола.
Глава 4
Дверь они открыли вместе. Миссис Брэдли – со спящим ребенком на руках. Брэдли сказал:
– Входите. Вы по поводу следов рвоты, ведь так? Я вас ждал.
Они прошли в гостиную. Брэдли указал Дэлглишу и Мэссингему на стулья, а сам сел на диван напротив них. Его жена придвинулась к нему поближе, переложив девочку так, чтобы поддерживать ее плечом.
Дэлглиш спросил:
– Вы хотите, чтобы присутствовал адвокат?
– Нет. Во всяком случае, пока – нет. Я готов сказать вам всю правду, и вреда это мне не принесет. Думаю, самое страшное, что мне может грозить, – это потеря работы. Ничего больше. Да мне вроде бы уже все равно.
Мэссингем раскрыл блокнот. Дэлглиш обратился к Сюзан Брэдли:
– Не хотите ли уложить девочку в коляску, миссис Брэдли?
Она пристально смотрела на него горящими глазами. Потом яростно затрясла головой и прижала девочку покрепче, будто боялась, что они вот-вот вырвут ребенка у нее из рук. Хорошо хоть, что девочка спит, думал Мэссингем. Неприятно, что она тут и что ее мать уходить не собирается. Он смотрел на девочку, прижатую, словно кулек, к плечу матери, на ее розовый спальный комбинезон, на длинные волосики, бахромой прикрывшие углубление на нежной шейке пониже затылка, на круглую лысинку на самом затылке, видел плотно сомкнутые веки и смешной курносый носик. А ее тоненькая мать с этим издающим запах молока кульком на руках угнетала его гораздо сильнее, чем целая орда норовистых, враждебных полиции законников.
Очень много можно было бы сказать за то, чтобы погрузить подозреваемого на заднее сиденье полицейской машины и отвезти в полицию, где он дал бы официальные показания в функциональной анонимности помещения для допросов. А вот гостиная семейства Брэдли уже вызвала у него смешанное чувство раздражения и жалости. Камина в комнате не было, главное место – над стенным электрообогревателем – занимал телевизор, а над ним – всем известная гравюра: волны, бьющие в скалистый берег. Противоположная стена оклеена обоями под стать занавесям в цветочек, но остальные три голы, штукатурка на них уже начала трескаться. Тут было и металлическое детское креслице с подстеленным под него куском полиэтилена – что-бы оберечь ковер. Все здесь казалось новым, как если бы ни один из них не принес в семью ничего из накопившихся за предыдущие годы личных вещей, и оба они вступили духовно обнаженными во владение этой тесной, безликой комнатой.
Разговор начал Дэлглиш:
– Будем считать, что в прошлый раз вы изложили последовательность ваших действий в среду вечером неверно или неполно. Так что же произошло на самом деле?
Мэссингем на минуту задумался, почему же Дэлглиш не предупреждает Брэдли о том, что его слова могут быть использованы против него; потом решил, что знает причину. Может, Брэдли и хватило решимости убить, если его довели до предела, но ему никогда не хватило бы смелости вылезти в окно и спуститься с третьего этажа по стене. А если он этого не мог сделать, как же он вышел из Лаборатории? Убийца Лорримера либо имел ключи, либо вылез через это окно. Все расследование, все тщательные, много раз повторенные осмотры здания Лаборатории подтверждали эту гипотезу. Иного пути не было.
Брэдли взглянул на жену. Она улыбнулась в ответ преобразившей ее улыбкой и протянула ему свободную руку. Схватив ее ладонь, он придвинулся поближе, облизал губы и заговорил так, будто давно отрепетировал свою речь:
– Во вторник доктор Лорример закончил писать мою ежегодную аттестацию. Он сказал, что поговорит со мной на следующий день, перед тем как передаст ее доктору Хоуарту и вызвал меня к себе в кабинет почти сразу, как пришел на работу. Он дал мне отрицательную характеристику и, как положено по правилам, должен был объяснить мне почему. Я хотел оправдаться, но не смог. И потом, мы ведь были не одни. Я чувствовал, что все в Лаборатории знают, что происходит, прислушиваются и ждут. И я его так боялся… Сам не знаю почему. Не могу этого объяснить. Он на меня так действовал, что достаточно было, чтоб он рядом со мной в Лаборатории работал, как меня начинало трясти. А когда он выезжал на место преступления – вот тогда я себя чувствовал на седьмом небе. И мог хорошо работать. Эта ежегодная аттестация не была несправедливой. Я знаю, что стал работать из рук вон плохо. Но ведь он тоже был отчасти в этом виноват. Казалось, он воспринимал мои ошибки как нападки на него самого, как личное оскорбление. Плохая работа была ему непереносима. Самая мысль об ошибках была для него мучением. А я испытывал такой страх, что ошибался все чаще и чаще.
Он на мгновение замолчал. Никто не произнес ни слова. Тогда он снова заговорил:
– Мы не собирались идти на деревенский концерт, потому что некого было оставить с ребенком. К тому же мать Сюзан должна была приехать поужинать с нами. Я вернулся домой незадолго до шести. После ужина – мясо с рисом карри и зеленым горошком – я проводил тещу к автобусу в семь сорок пять. И сразу вернулся домой. Но я не мог перестать думать об этой отрицательной характеристике, о том, что скажет доктор Хоуарт, что делать, если он предложит мне перейти на другую работу, сможем ли мы продать этот дом. Нам пришлось купить его, когда цены были максимально высокими, а сейчас практически невозможно найти покупателя, если только не уступить его значительно дешевле. Ну и конечно, я думал, что никакая другая лаборатория меня теперь не возьмет. Через некоторое время я решил пойти обратно в Лабораторию и прямо поговорить с ним. Кажется, мне пришло в голову, что мы в конце концов сможем найти общий язык, что могу же я поговорить с ним по-человечески, заставить его понять, чтО я чувствую. К тому же я знал, что сойду с ума, если буду сидеть в четырех стенах. Я просто должен был куда-то пойти, вот и пошел в сторону Лаборатории. Сью я не сказал, чтО собираюсь сделать, но она попыталась меня отговорить от прогулки. Но я ее не послушал. – Он поднял глаза на Дэлглиша и спросил: – Можно мне воды выпить? Мэссингем, ни слова не говоря, встал и пошел искать кухню. Стаканов он там не обнаружил, но на сушилке стояли две чистые чашки. Он наполнил одну из них холодной водой и отнес Брэдли. Тот осушил чашку одним глотком. Утерев влажные губы ладонью, он продолжал:
– По дороге в Лабораторию мне никто навстречу не попался. В нашей деревне жители не очень-то любят выходить на улицу, когда стемнеет, да и большинство из них, я думаю, были на концерте. В вестибюле Лаборатории горел свет. Я позвонил в дверь, и Лорример открыл мне. Казалось, его удивил мой приход, но я сказал, что мне надо с ним поговорить. Он взглянул на часы и сказал, что может уделить мне всего пять минут. Я пошел за ним в Биологический отдел.
Брэдли взглянул прямо в глаза Дэлглишу и сказал:
– Это была очень странная беседа. Я чувствовал, что ему не терпится отделаться от меня. Какое-то время мне даже казалось, что он вовсе и не слышит, что я ему говорю, а порой и не сознает, что перед ним – я. У меня не очень хорошо получалось. Я попытался объяснить ему, что я вовсе не нарочно небрежен, что я люблю эту работу и хочу, чтобы она шла успешно, и что я очень хочу работать так, чтобы наш Отдел мог мной гордиться. Я попытался объяснить ему, как он на меня действует. Не знаю, слушал ли он меня. Он стоял передо мной, уставившись взглядом в пол.
А потом поднял глаза и заговорил. На меня он не смотрел, он смотрел вроде бы сквозь меня, будто меня там вовсе было. И он говорил такое, такие ужасные вещи, будто износил монолог из пьесы, не имеющий ко мне никакого отношения. Я слышал все одни и те же слова, снова и нова. Неудачник. Бесполезный. Безнадежный. Ни к чему не пригодный. Он даже сказал что-то о браке, вроде я и в сексе тоже неудачник. Я думаю, он был не в себе. Не могу объяснить, как это все выглядело, как он изливал всю свою ненависть – ненависть, беду и отчаяние. Я стоял пред ним, содрагаясь под этим потоком слов, льющихся на меня как… поток зловонной грязи. А потом его взгляд сфокусировался на мне, и я понял, что он увидел меня, меня – Клиффорда Брэдли. И голос его теперь звучал совсем иначе. Он сказал: «Вы – третьеразрядный биолог, а судмедэксперт и того хуже. Таким вы были, когда пришли в наш отдел, таким и останетесь. У меня только две возможности: либо проверять каждый полученный вами результат, либо пойти на риск, что наша Лаборатория и все ведомство окажутся дискредитированными в суде. Ни на то, ни на другое согласиться невозможно. Поэтому я предлагаю вам искать другую работу. А теперь у меня есть другие дела, и я прошу вас уйти».
Он повернулся ко мне спиной, и я вышел. Я знал – все было напрасно. Лучше было мне вообще не приходить. Он раньше никогда не говорил мне, чтО он обо мне на самом деле думает, во всяком случае, не такими словами. Мне было плохо, я чувствовал себя совершенно несчастным, и я понял, что плачу. Из-за этого я запрезирал себя еще больше. Я побрел наверх, в мужскую умывалку, и еле успел добраться до первой раковины, как меня вывернуло наизнанку. Не помню, как долго я простоял там, согнувшись над раковиной, откашливался и плакал. Думаю, минуты три-четыре. Немного спустя, я открыл холодный кран и ополоснул лицо. Потом попытался взять себя в руки. Но меня все еще трясло и тошнило. Я зашел в кабинку, сел на стульчак и опустил голову на руки.
Не знаю, сколько я там просидел. Может, минут десять. Но может быть, и дольше. Я понял, что никогда не смогу заставить его изменить мнение обо мне, что никогда он меня не поймет. Он был вроде бы и не человек вовсе. Я понял, что он меня ненавидит. Но теперь и я стал ненавидеть его. Но по-другому. Мне придется уйти; я понимал, он об этом позаботится. Но я по крайней мере, могу сказать ему все, что я о нем думаю. Могу поступить как мужчина. И я спустился по лестнице и вошел в Биологический отдел.
Он снова замолчал. Девочка на руках у матери пошевелилась и тихонько вскрикнула во сне. Сюзан Брэдли, совершенно машинально, принялась, воркуя, укачивать ее, но не сводила с мужа глаз.
Брэдли продолжал:
– Он лежал меж двух исследовательских столов, тех, что посреди лаборатории, лицом вниз. Я не стал задерживаться, чтобы посмотреть, умер ли он. Понимаю.
что должен бы чувствовать себя ужасно из-за этого, из-за того, что бросил его, не позвав на помощь. Только я так себя не чувствую. Не могу заставить себя жалеть о нем. Но в тот момент я не был рад, что он умер. У меня не было никакого иного чувства, кроме ужаса. Я бросился вниз по лестнице и прочь из Лаборатории, словно его убийца гнался теперь за мной. Дверь была по-прежнему заперта на английский замок, и я понимаю, что должен был отодвинуть нижний засов, но я этого не помню. Помчался со всех ног по въездной аллее. Думается, по дороге тогда шел автобус, но он тронулся еще до того, как я успел добежать до ворот. Когда я вышел на дорогу, он уже почти скрылся из глаз. Потом я увидел машину. Она приближалась, и я инстинктивно отошел в тень забора. Машина замедлила ход и свернула к въезду в Лабораторию. Тогда я заставил себя идти медленнее, как обычно. Затем помню только, что оказался дома.
Тут впервые заговорила Сюзан Брэдли:
– Клиффорд рассказал мне об этом. Но конечно, он и не мог иначе. Он выглядел так ужасно, что я поняла – должно быть, случилось что-то страшное. Мы вместе решили, как нам лучше поступить. Мы же знали, что он не имеет отношения к тому, что произошло с доктором Лорримером. Но кто поверил бы Клиффу? Все в Отделе знают, как доктор Лорример к нему относился. Все равно ему не избежать подозрений, а если еще вы обнаружите, что он был там, в Лаборатории, в тот самый момент, когда это случилось, как удалось бы ему убедить вас, что он не виновен? Так что мы решили сказать, что весь вечер провели вместе. Мама позвонила около девяти, чтобы сообщить, что благополучно добралась домой, и я сказала ей, что Клифф принимает ванну. Она ведь никогда не одобряла нашего брака, и мне не хотелось говорить ей, что он ушел. Она стала бы критиковать его за то, что он оставил нас с дочкой одних. Так что мы знали, что она может подтвердить то, что я сказала, и это могло как-то помочь, хоть она и не разговаривала с ним в тот вечер. И тут Клифф вспомнил, что его вырвало.
Ее муж продолжил ее рассказ, теперь уже охотно, чуть ли не страстно, как бы стремясь подвигнуть их на то, чтобы они поняли и поверили ему:
– Я помнил, что ополоснул лицо холодной водой, но не мог быть уверен, что раковина осталась чистой. Чем больше я об этом думал, тем сильнее был уверен, что в ней остались следы рвоты. И я знал, что вы можете по ним определить. Я – «выделитель», но не это меня волновало. Я знал, что желудочные кислоты разрушают антитела и Лаборатория не может определить мою группу крови. Но в желудке был порошок карри и пигмент горошка. По ним вполне можно определить, что было съедено во время последнего приема пищи, и так идентифицировать меня. А солгать о том, что я ел, было невозможно, ведь с нами ужинала мать Сью.
И вот нам пришло в голову попробовать помешать миссис Бидуэлл рано явиться в Лабораторию. Я всегда прихожу на работу до девяти, так что я совершенно естественно первым окажусь на месте преступления. Если я сразу пройду в умывалку, как я и сделал бы в нормальных условиях, и промою раковину, тогда единственная улика, доказывающая, что я был в Лаборатории накануне вечером, исчезнет без следа. Никто ничего не узнает.
Сюзан Брэдли сказала:
– Это была моя идея – позвонить миссис Бидуэлл, и это я говорила по телефону с ее мужем. Мы знали, что она к телефону не подойдет. Она никогда не подходит. Но Клифф не знал, что мистер Лорример-старший не лег накануне в больницу. Его послали куда-то из Отдела, когда звонил мистер Лорример. Так что из нашего плана ничего не вышло. Мистер Лорример позвонил инспектору Блейклоку, и все явились в Лабораторию почти тогда же, когда и Клифф. После этого нам ничего не оставалось, как ждать.
Дэлглиш мог представить, каким страшным было это время ожидания. Неудивительно, что Брэдли не мог отважиться пойти в Лабораторию.
– Когда вы позвонили в дверь Лаборатории, сколько прошло времени, прежде чем доктор Лорример открыл вам? – спросил он.
– Почти сразу же. Он не мог успеть спуститься сверху, из Биологического отдела. Наверное, он был где-то на первом этаже.
– Он не сказал вам что-нибудь вроде того, что ждет посетителя?
Соблазн был велик и вполне очевиден. Но Брэдли отстал:
– Нет. Он говорил о том, что у него есть дела, но я так понял, что он имеет в виду анализ, который тогда проводил.
– А когда вы увидели труп, вы не слышали и не видели ничего, что могло бы указать на убийцу?
– Нет. Но я, конечно, и не задержался ни на минуту, чтобы посмотреть. Но он был там, и очень близко, в этом я верен. Не знаю почему.
– А вы заметили, как лежал молоток, и что из черновой тетради Лорримера была вырвана страница?
– Нет. Ничего не заметил. Все, что я запомнил, это Лорример – труп и тоненькая струйка крови.
– Когда вы были в умывальной, вы не слышали звонка дверь?
– Нет. Но не думаю, что его можно наверху расслышать, же был не на первом этаже. И даже если можно, все равно бы не услышал – ведь меня выворачивало наизнанку.
– Когда доктор Лорример открыл вам дверь, ничего в нем не показалось вам необычным? Кроме того, что он так быстро отворил вам?
– Ничего необычного. Только у него в руках была тетрадь.
– Вы уверены?
– Да, вполне уверен. Она была раскрыта – обложкой внутрь.
Значит, появление Брэдли помешало Лорримеру что-то делать, что бы это ни было. И находился он на первом этаже, там, где расположены кабинет директора, Отдел судебных материалов, Хранилище вещдоков.
– Ну а машина, которая свернула к Лаборатории, когда вы вышли на дорогу, какого типа?
– Я не видел. Все, что я помню, – это горящие фары. У нас нет машины, и я не очень хорошо различаю их марки, если не могу как следует рассмотреть.
– Вы не помните, как вел ее водитель? Он повернул к въезду уверенно, как будто знал, куда именно едет? Или поколебавшись, как если бы искал место, где остановиться, и увидел открытый въезд?
– Он только чуть замедлил ход и свернул к въезду. Я думаю, он знал это место. Но я не стал ждать, чтобы посмотреть, подъехал ли он к Лаборатории. Ну, конечно, на следующий день я понял, что это была не полиция из Гайз-Марша и не кто-нибудь из сотрудников, кто имел ключи, иначе труп обнаружили бы раньше.
Он поднял на Дэлглиша измученный взгляд.
– Что теперь со мной будет? Я не могу смотреть в глаза своим сотрудникам.
– Инспектор Мэссингем отвезет вас в Гайз-Марш, в полицию, вы сделаете официальное заявление и поставите свою подпись. Я объясню доктору Хоуарту, что произошло. Вернетесь вы в свою Лабораторию или нет – это решать ему и вашему Организационному отделу. Мне представляется, вам дадут отпуск в связи с особыми обстоятельствами, пока это дело уладится.
Если ему суждено когда-нибудь уладиться. Если Брэдли говорил правду, то выясняется, что Лорример был убит в период от восьми сорока пяти, когда звонил его отец, до девяти часов одиннадцати минут или около того, когда автобус на Гайз-Марш тронулся с остановки «Чевишем». Таким образом, следы рвоты помогли определить время смерти и разрешить тайну звонка к миссис Бидуэлл. Но убийцу им эта улика указать не смогла. Если же Брэдли действительно невиновен, как он будет жить дальше, оставшись в этом ведомстве или даже уйдя из него, если дело не будет раскрыто?
Он проводил Мэссингема с Брэдли до машины и подождал, пока они не отправились в путь. Потом пошел пешком к Лаборатории Хоггата, куда и идти-то было чуть меньше километра. Ему не доставляло удовольствия предвкушение беседы с Хоуартом. Обернувшись, он увидел, что Сюзан Брэдли все еще стоит на крыльце с ребенком на руках глядя ему вслед.
Глава 5
– Я не собираюсь произносить навязшие в зубах общие места, виня во всем самого себя, – сказал Хоуарт. – Не считаю нужным с ложным смирением принимать на себя чужую ответственность. И тем не менее я должен был знать, что Брэдли на грани срыва. Подозреваю, что старый доктор Макинтайр не допустил бы такого происшествия в Лаборатории. А сейчас мне, пожалуй, лучше позвонить в Организационный отдел. Думаю, они сочтут, что ему надо пока побыть дома. В Биологическом отделе каждая пара рук на счету. Клэр Истербрук делает сколько может, выполняя то, что должен был выполнить Лорример, но есть какие-то пределы возможного. Сейчас она проводит анализы по делу о меловом карьере. Настаивает на том, чтобы снова сделать электрофорез. Я ее не виню: ведь это ей придется давать показания. Она может с уверенностью говорить только о самостоятельно полученных результатах.
Дэлглиш спросил, что же скорее всего произойдет с Клиффордом Брэдли.
– Ну, разумеется, поступит какая-то инструкция по поводу создавшейся ситуации. Как всегда в таких случаях. С ним обойдутся, найдя по возможности компромисс между необходимостью и человечностью. Если, конечно, вы не предполагаете арестовать его по обвинению в убийстве. Тогда с точки зрения администрации проблема решится сама собой. Кстати говоря, звонили из Отдела по связям с общественностью. У вас, очевидно, не нашлось времени просмотреть сегодняшние газеты. Некоторые из них очень шумят по поводу охраны лабораторий. «В безопасности ли образцы нашей крови?» А одна из воскресных газет поручила кому-то статью «Наука на службе у преступности». Между прочим, в Отделе хотели бы переговорить с вами. Они надеются организовать еще одну пресс-конференцию сегодня днем.
Когда Хоуарт ушел, Дэлглиш присоединился к сержанту Андерхиллу и занялся четырьмя огромными связками папок, которые принесла Бренда Придмор.
Поразительно, какое количество из шести тысяч дел и сколько экспонатов из почти двадцати пяти тысяч вешдоков, которые Лаборатория обрабатывала каждый год, имели в регистрационном номере цифры 18,40 или 1840. Дела приходили из всех отделов: Биологического, Токсикологического, Криминалистики, Исследования крови на содержание алкоголя, Транспортных средств. Практически все сотрудники Лаборатории выше старшего научного имели к ним отношение. Все дела, по всей видимости, были в абсолютном порядке. Дэлглиш по-прежнему был уверен, что таинственное телефонное сообщение – ключ к смерти Лорримера. Но казалось все более невероятным, что эти цифры, если старый мистер Лорример их правильно запомнил, хоть как-то связаны с регистрационными номерами дел.
К трем часам он решил отложить эти дела в сторону и посмотреть, не смогут ли физические усилия стимулировать деятельность его мозга. Давно пора пройти по территории имения и взглянуть на часовню Рена. Он уже было взял плащ с вешалки, как зазвонил телефон. Звонил Мэссингем из Гайз-Марша. Удалось выяснить, что за машина стояла на въездной аллее вечером в саду. Это была серая «кортина», принадлежавшая некоей миссис Морин Дойл. Миссис Дойл в настоящее время гостит у своих родителей в Илфорде, в графстве Эссекс, но она подтвердила, что это ее машина и что в вечер убийства машиной пользовался ее муж, детектив-инспектор Дойл.
Глава 6
Помещение для допросов в полицейском участке Гайз-Марша было маленьким, душным и тесным. Суперинтендент Мерсер, высокий и массивный, занимал гораздо больше места, чем полагалось, и Мэссингему казалось, что он к тому же и вдыхает гораздо больше воздуха, чем следовало бы. Из пяти присутствующих, включая стенографистку, по-видимому, один только Дойл чувствовал себя в своей тарелке и совершенно не был встревожен. Допрашивал его Дэлглиш. Мэссингем стоял спиной к окнам.
– Вчера вы были у Лаборатории Хоггата. Под деревьями справа от входа на земле обнаружены свежие следы ваших покрышек. Если вам угодно зря тратить свое и наше время, можете взглянуть на слепки.
– Я признаю, что это следы моих покрышек. Вечером в понедельник я на некоторое время припарковался под деревьями.
– Зачем?
Вопрос прозвучал так спокойно, был таким естественным, будто Дэлглиш просто по-человечески, искренне интересовался – зачем?
– Я был не один. – Он помолчал, потом добавил: – Сэр.
– Я очень надеюсь, ради вас самого, что вчера вечером с вами кто-то был. Даже алиби нескромного характера лучше, чем отсутствие алиби. Вы поспорили с Лорримером. Вы – один из немногих, кого он впустил бы в Лабораторию. И вы поставили свою машину под деревьями. Если вы не убивали Лорримера, зачем вы стараетесь убедить нас, что сделали это?
– Вы же и сами не верите, что это я его убил. Вы, вполне возможно, подозреваете или уже знаете, кто это сделал. И вы меня не запугаете, потому что я знаю – никаких улик у вас нет. Я взял «кортину» потому, что у моего «рено» полетело сцепление, а не потому, что я не хотел быть узнанным. До восьми вечера я был с сержантом Бийлом. Мы с ним опрашивали одного человека в Маддингтоне, его зовут Барри Тэйлор, а потом мы поехали еще к одному-двум ребятам, которые были на танцах в прошлый вторник. С восьми я ездил на машине один, и куда именно – это мое личное дело.
– Нет, если речь идет об убийстве. Разве вы сами не это объясняете подозреваемым, когда они пытаются дать вам в качестве успокоительного эту старую байку про неприкосновенность их личной жизни? Вам-то надо бы действовать поумнее, Дойл.
– Я не был в Лаборатории в среду вечером. Следы покрышек остались с того времени, когда я поставил там машину в понедельник.
– Покрышка «данлоп» на левом заднем колесе совсем новая. Ее поставили днем в понедельник в гараже Горринджа, а ваша жена забрала «кортину» только в среду, в десять утра. Если вы не заезжали в Лабораторию, чтобы поговорить с Лорримером, то что вы тогда там делали? И если то, что вы делали, не было противозаконным, почему вы поставили машину у самого въезда, да еще под деревьями?
– Если бы я заехал туда, чтобы убить Лорримера, я поставил бы ее в одном из гаражей позади здания. Это было бы гораздо безопаснее, чем оставлять «кортину» на въездной аллее. И приехал я туда уже после девяти. Я знал, что Лорример задержится, чтобы поработать над делом о меловом карьере, но не думал, что так поздно. Лаборатория была вся темная – ни огонька. А дело в том, раз вам так надо знать, что я подобрал женщину на перекрестке, чуть проехав Мэйни. Домой я не очень-то торопился, и мне нужно было отыскать местечко, где бы остановиться – чтобы укрыто было и спокойно. Территория Хоггата показалась мне вполне подходящим местом. Мы пробыли там с девяти пятнадцати до девяти пятидесяти. Никто из Лаборатории за это время не выходил.
Довольно много времени потратил, подумал Мэссингем. А собирался скорее всего все делать по-быстрому – одноразовый перепих, и все.
– Вы хоть побеспокоились выяснить, кто она такая? – спросил Дэлглиш. – Назвали себя друг другу?
– Я сказал ей, что меня зовут Ронни Макдоуэлл. Имя не хуже других. Она сказала, что она – Дора Микин. Не думаю, что лгали мы оба.
– И это все? Ни где она работает, ни где живет?
– Она сказала, что работает на сахарозаводе, а живет в доме, что рядом с заброшенной паровой мельницей, в Охотничьем болоте. Если она мне не наплела, найти ее будет нетрудно.
Главный суперинтендент Мерсер мрачно произнес:
– Очень на это надеюсь, ради вас же самого. Но вы, конечно, понимаете, чем это вам грозит?
Дойл рассмеялся. Всем на удивление, смеялся он с облегчением.
– Еще бы, конечно, понимаю. Но пусть это вас не волнует: я подаю заявление об отставке – с сегодняшнего дня.
– А вы уверены, что в Лаборатории не было света? – спросил Дэлглиш. – Что все здание было темным?
– Я бы там не припарковался, если бы свет горел. Ни огонька видно не было. И хотя, должен признать, пару-тройку минут я был некоторым образом занят, я мог бы поклясться, что никто не прошел по аллее, пока мы там находились.
– И из парадного никто не выходил?
– Думаю, это могло случиться. Но ведь въездная аллея не длинная – я бы сказал, всего метров сорок. Думаю, я заметил бы, если только он не выскользнул из двери по-быстрому. Сомневаюсь, что кто-то рискнул бы выйти, во всяком случае, если бы он видел свет фар и знал, что там стоит машина.
Взглянув на Мерсера, Дэлглиш сказал:
– Нам нужно вернуться в Чевишем. В Охотничье болото заедем по дороге.
Глава 7
Перегнувшись через спинку викторианского шезлонга, Анджела Фоули массировала шею подруги. Жесткие волосы щекотали тыльную сторону ее ладоней, когда она сильно и нежно разминала напряженные мышцы, добираясь до каждого позвонка под горячей, туго натянутой кожей. Стелла сидела согнувшись, опустив голову на руки. Обе молчали. Снаружи несильный ветер, сметающий прочь мусор, пролетал над болотами, то затихая, то задувая вновь, шевелил опавшие листья во дворике и играл прозрачными белыми клубами дыма над каминной трубой. Но в гостиной все было тихо, если не считать потрескивания огня в камине, тиканья старинных напольных часов да мерного дыхания подруг. Коттедж был пропитан густым, смолистым ароматом горящих яблоневых поленьев и сочным запахом подогревающегося в кухне вчерашнего жаркого.
Несколько минут спустя Анджела Фоули спросила:
– Ну как? Полегче? Хочешь холодный компресс на лоб?
– Нет. Это замечательно. Почти прошло. Странно, ведь эти головные боли у меня бывают, только когда книга идет особенно удачно.
– Еще две минуты, а потом мне лучше заняться обедом.
Анджела размяла пальцы и снова склонилась над шезлонгом. Голос Стеллы, приглушенный складками свитера, вдруг произнес:
– Как это было, когда ребенком ты оказалась на попечении местных властей?
– Не знаю как. То есть я ведь не жила в приюте или где-нибудь вроде этого. Б?льшую часть времени я жила у разных приемных родителей.
– Ну и как это было? Ты же мне на самом деле никогда об этом не рассказывала.
– Нормально. Да нет, это неправда. Это было так, вроде ты живешь во второсортном пансионе, где тебе не рады, и знаешь, что никогда не сможешь заплатить по счету. Пока я не встретилась с тобой и не переехала сюда, я всегда чувствовала себя именно так. Будто я не дома в этом мире. Я думаю, мои приемные родители были ко мне добры. Хотели быть добрыми. Но я не была миловидной и не выказывала благодарности. Вряд ли очень приятно воспитывать чужих детей, и, я думаю, люди ждут благодарности. Оглядываясь назад, я понимаю, что им от меня было мало радости, ведь я такая дурнушка, и к тому же с дурным характером. Я как-то услышала разговор соседки с моей приемной матерью. Она говорила, что я похожа на зародыш: лоб огромный, выпуклый, а черты лица мелкие. Я терпеть не могла других детей, потому что у них были матери, а у меня нет. Это чувство мне так и не удалось до конца изжить. Я сама себя презираю за это, но я недолюбливаю Бренду Придмор – это наша новая девушка в регистратуре – потому что она явно любимый ребенок в семье и у нее есть по-настоящему родной дом.
– Да ведь и у тебя теперь он есть. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. К пяти годам либо узнаешь, что мир добр и что все и вся в нем тянутся к тебе с любовью, либо понимаешь, что тебя отвергли. Никто и никогда не может забыть этот первый урок.
– Но я же смогла – благодаря тебе. Стар, ты не думаешь, что нам следует поискать другой дом, может быть, поближе к Кембриджу? Там наверняка найдется работа для высококвалифицированного секретаря.
– Нам не будет нужен другой дом. Я сегодня звонила в издательство, и думаю, все будет в порядке.
– В издательство? «Герн и Коллингвуд»? Но как может быть все в порядке? Мне кажется, ты говорила…
– Все будет в порядке.
Неожиданно Стелла высвободилась из-под заботливых рук подруги и поднялась на ноги. Вышла в коридор и вернулась с полупальто на плече и сапожками в руках. Села в кресло у камина и принялась натягивать сапожки. Анджела Фоули смотрела на нее, ни слова не говоря. Стелла достала из кармана жакета вскрытый коричневый конверт и бросила подруге. Он упал на бархатное сиденье шезлонга.
– Ох, – произнесла она, – я ведь собиралась показать тебе вот это.
Озадаченная, Анджела вынула из конверта сложенный пополам листок и спросила:
– Где ты это нашла?
– Я взяла это с секретера Эдвина, когда копалась там, отыскивая завещание. В тот момент я подумала, что это может когда-нибудь понадобиться. А теперь решила, что нет.
– Но, Стар! Ты должна была оставить это на месте, чтобы полиция могла его обнаружить! Ведь это – улика. Им надо об этом знать! Может, этим-то Эдвин и занимался в тот вечер. Проверял. Это важно. Мы не можем оставить это у себя.
– Тогда тебе надо пойти в Коттедж за мельницей и сделать вид, что ты его нашла, не то будет не очень приятно объяснять, как это к нам попало.
– Но полицейские ни за что нам не поверят: они никак не могли бы это пропустить. Интересно, когда оно пришло в Лабораторию. Странно, что он забрал его домой и даже не убрал под замок.
– Зачем? У него в секретере только один ящик запирается. И я не думаю, чтобы кто-нибудь заходил к нему в комнату, даже его отец.
– Но, Стар, это могло бы объяснить, почему его убили. Это, может быть, и является мотивом убийства!
– Ну, я так не думаю. Это может быть просто неспровоцированное оскорбление, анонимное, ничего не доказывающее. Гибель Эдвина и проще и сложнее. Как всякое убийство. Но полиция может увидеть в этом мотив, и для нас с тобой это было бы очень удобно. Я начинаю жалеть, что не оставила его на месте.
Стелла уже натянула сапожки и собралась уходить.
– Ты знаешь, кто его убил, правда? – спросила Анджела Фоули.
– Тебя шокирует, что я не поспешила сломя голову довериться этому красавцу коммандеру?
Анджела прошептала:
– Что ты собираешься делать?
– Ничего. У меня нет доказательств. Пусть полицейские сами делают работу, за которую они деньги получают. Мое гражданское сознание, возможно, было бы гораздо сильнее, когда б у нас существовала смертная казнь. Я не боюсь призраков повешенных преступников. Пусть себе стоят по углам моей кровати и воют хоть всю ночь, если им того хочется. Но я не могла бы жить… не могла бы работать, что для меня то же самое, зная, что посадила другого человека в тюрьму и к тому же пожизненно.
– Ну, на самом деле не пожизненно. Лет на десять.
– Я не вынесла бы и десяти дней. А сейчас я выйду пройтись. Ненадолго.
– Но, Стар, уже почти семь! Мы же собирались обедать.
– Жаркое не испортится.
Анджела Фоули молча смотрела, как подруга направляется к выходу. Потом спросила:
– Стар, а откуда ты узнала, что Эдвин заучивал свои показания накануне процесса?
– Если ты мне об этом не говорила, – а ты утверждаешь, что не говорила, – значит, я это сама придумала. Я не могла узнать об этом ни от кого другого. Так что давай лучше спишем это на творческое воображение. – Стелла уже взялась за ручку двери.
– Стар, не уходи сегодня! – крикнула Анджела. – Побудь со мной. Я боюсь.
– За себя или за меня?
– За нас обеих. Пожалуйста, не уходи. Только не сегодня. Стелла обернулась к ней. Улыбнулась и раскинула руки жестом, который можно было бы понять и как согласие, и как прощание. Послышалось завывание ветра, холодный воздух ворвался в распахнутую дверь. Потом Анджела услышала, как дверь захлопнулась: Стелла ушла.
Глава 8
– Господи, ну и мрачное же местечко!
Мэссингем захлопнул дверцу машины и не веря своим глазам огляделся вокруг. Ложбина, по которой они ехали в угасающем свете дня, подпрыгивая на неровной дороге, наконец закончилась у железного мостика над шлюзом, где грязно-серая, затхлая вода медленно, словно масло, сочилась меж высоких дамб. На другом берегу стояла развалившаяся паровая мельница викторианских времен, беспорядочные кучи кирпича высились у самой воды, сквозь полуразрушенную стену виднелось огромное чугунное колесо. Рядом с мельницей, ниже уровня воды, притулились два домика. За ними хмурые, израненные плугом, неогороженные поля уходили прямо в залитое багрянцем и пурпуром небо. Окаменелый скелет многие годы пролежавшего в болоте дуба, попавший под лемех плуга и выволоченный из торфяных глубин, подсыхал у дороги. Казалось, это искалеченное доисторическое животное вздымает обрубки конечностей к равнодушным небесам. Несмотря на то, что последние два дня было сухо и даже проглядывало солнце, все вокруг выглядело промокшим после многодневных дождей, палисадники раскисли и пропитались влагой, даже стволы редких чахлых деревьев, казалось, размокли в волокнистую массу. Похоже было, что на эту землю никогда не падали солнечные лучи. Когда шаги их зазвенели по железному мостику, откуда-то с тревожным кряканьем поднялась одинокая утка, нарушив гнетущую тишину.
Только в одном из домов за закрытыми занавесями виден был свет, и они прошли мимо растрепанных ветром клумб с увядшими осенними ромашками к входной двери. Краска на двери облупилась, чугунный дверной молоток заклинило, так что Дэлглиш с трудом смог его приподнять. Несколько минут после глухого, но требовательного стука в доме стояла тишина. Потом дверь отворилась.
Перед ними стояла безвкусно одетая женщина лет сорока, с мелкими чертами лица и бесцветными встревоженными глазами; ее неопрятные, соломенного цвета волосы были оттянуты назад со лба двумя гребенками. На ней было платье из кримплена в коричневую клетку, а поверх него – шерстяная кофта ярко-синего цвета. Увидев ее, Мэссингем инстинктивно сделал шаг назад, бормоча извинения, но Дэлглиш сказал:
– Миссис Микин? Мы из полиции. Можно войти?
Она не дала себе труда даже взглянуть на предъявленное ей удостоверение. Она вроде бы даже не удивилась. Не произнеся ни слова, она прижалась к стене, и они вошли в гостиную раньше хозяйки. Гостиная была маленькая, очень скромно обставленная, незахламленная и угнетающе опрятная. Воздух в ней пропитался промозглой сыростью. Электрический рефлектор-обогреватель с одним элементом был включен, а одинокая лампа без абажура, свисающая с потолка, давала резкий, но недостаточный для этой комнаты свет. Посреди гостиной стоял простой деревянный стол, вокруг него – четыре стула. Женщина явно собиралась приняться за ужин. На подносе остывала тарелка рыбных палочек с горкой картофельного пюре и зеленым горошком. Рядом с подносом – неоткрытая картонка с яблочным тортом.
– Простите, что мы помешали вам поесть. Может быть, вы хотите отнести все это на кухню, чтобы не остыло?
Она покачала головой и жестом предложила им сесть. Они уселись вокруг стола, словно трое картежников. Поднос с ужином остался стоять между ними. Горошек исходил зеленоватой жидкостью, в которой медленно застывали рыбные палочки. Невозможно было поверить, что такое незначительное количество еды могло издавать столь мощный запах. Через несколько секунд, словно вдруг осознав это, женщина толчком отодвинула поднос в сторону. Дэлглиш достал фотографию Дойла и через стол протянул ей, сказав:
– Мне представляется, что вчера вечером вы провели какое-то время с этим мужчиной.
– Мистер Макдоуэлл. С ним ничего плохого не стряслось, а? Вы не частные сыщики? Он был добрый со мной, вел себя по-джентльменски. Жалко, если он из-за меня в беду попадет.
У нее был низкий, довольно тусклый голос. Дэлглиш подумал, что родом она из деревни.
– Нет, мы не частные сыщики, – ответил он. – У него и правда неприятности, но не из-за вас. Мы из полиции. Вы лучше всего сможете ему помочь, если расскажете правду. Нас прежде всего интересует, в какое время вы с ним впервые встретились и сколько пробыли вместе.
– Вы хотите, чтобы я ему что-то вроде алиби дала?
– Совершенно верно. Что-то вроде алиби.
– Он подобрал меня там, где я обычно стою, на перекрестке, чуть меньше километра от Мэйни. Должно быть, около семи. Потом поехали в паб. Они почти всегда начинают с того, что ставят мне выпивку. Вот эта часть мне больше всего по душе, – чтобы было с кем в пабе посидеть, на людей посмотреть, голоса да шум вокруг послушать. Я обычно портвейн беру или, может, херес. Если они мне предлагают, я вторую рюмку беру. Больше двух никогда не пью. А иногда они торопятся уйти поскорее, так что только одну предлагают.
– Куда же он отвез вас? – тихо спросил Дэлглиш.
– Не знаю куда, а только мы минут тридцать ехали. Я заметила – он задумался, куда бы ему поехать, перед тем как мы от места отъехали. Потому я и догадалась, что он где-то здесь живет. Они всегда стараются подальше отъехать от того района, где их знают. Это я заметила, а еще что они всегда быстро так по сторонам оглядываются перед тем, как в паб войти. Паб назывался «Плуг». Это я снаружи увидела, на вывеске, она лампочками освещена. На самом-то деле мы в бар пошли, и очень там даже неплохо было, должна сказать. У них там в камине торфяные брикеты горели, и каминная полка такая высокая, и всякие разные цветные тарелки вокруг висят, и две вазы с искусственными розами за стойкой, а перед камином – черная кошка. Бармена звать Джо. Он рыжий.
– И сколько вы там пробыли?
– Недолго. Я выпила две рюмки портвейна, а он – два двойных виски. Потом он сказал, что надо ехать.
– И куда же он повез вас потом, миссис Микин?
– Я думаю, в Чевишем. Я разглядела указатель на перекрестке, как раз перед тем как мы туда приехали. Мы свернули на въездную аллею, к такому большому дому, и припарковались под деревьями. Я спросила, кто там живет, а он сказал – никто, просто государственное учреждение. Потом выключил фары.
– И вы занялись любовью, прямо в машине. – Дэлглиш говорил очень мягко. – Вы перешли на заднее сиденье, миссис Микин?
Вопрос ее нисколько не удивил; ни огорчения, ни смущения она тоже не проявила.
– Нет, мы остались впереди.
– Миссис Микин, это очень важно. Вы можете припомнить, сколько времени вы там пробыли?
– О, конечно же. Мне же видны были часы на щитке. Почти четверть десятого было, когда мы приехали, и мы там пробыли почти что до десяти. Я точно знаю, потому что немного беспокоилась, довезет он меня до конца ложбины или нет. Мне ведь только этого и надо было. Я и не хотела, чтоб он меня до двери провожал. А то не очень ловко бывает, если тебя просто бросают за несколько километров от дома. Иногда до дому добраться ох как нелегко.
Она говорит так, будто на местное автобусное сообщение жалуется, думал Мэссингем. А Дэлглиш продолжал расспрашивать:
– Кто-нибудь вышел из дома и прошел по аллее, пока вы были в машине? Вы заметили бы, если бы так случилось?