Великая Мечта Рубанов Андрей
– Твоя лучше.
– Ты про какую?
– Я видел у крыльца твой коллекционный родстер.
– Это не мой, – пренебрежительно отмахнулся воротила. – Это – моего зама... Поганый агрегат. Нерациональный и некомфортабельный. Предназначен исключительно для проезда из Лос-Анджелеса в Лас-Вегас. И обратно. По русской зиме – абсолютно бесполезная машина. Единственное, что мне в ней нравится – пепельница. Специально спроектирована под сигары... забавно, скажи? А твою тачку я у тебя заберу. Согласен?
Тут Юра не выдержал, резко вышагнул вперед и весьма лучезарно улыбнулся, – но в упомянутой лучезарности сквозанула столь тяжелая, эшелонированная угроза, что я крупно вздрогнул.
– Сережа! – дружелюбнейше воскликнул обаятельный призрак. – Ты, по ходу, забылся. Ты так со мной не разговаривай. Ты, по ходу, меня с кем-то перепутал. Что значит «заберу машину»? Может, ты еще и жену мою заберешь? А может, ты хочешь забрать мою голову? Если ты такой резкий и дерзкий – давай, вперед! Приходи в мой дом и забери все, что сможешь! Если сможешь, конечно...
Однако банкир не услышал монолога и даже не догадался о его произнесении. Опять забулькал его ультрасовременный телефон. Знаев отвернулся к окну, бросил пару негромких реплик, нажал пару кнопок.
Трудно, ах, как трудно общаться с такими вот банкирами, подумал я. Его телефон трезвонит каждые полминуты. Сосредоточиться невозможно.
– Я сказал все, что хотел, – резюмировал он. – Недостающие десять тысяч нужны мне сегодня к вечеру. В противном случае – подам в суд.
Юра опять шагнул, чтобы высказаться, но я быстрым жестом остановил его, вдобавок сделав зверское лицо.
– Ты так сверкаешь глазами, как будто я тебе враг, – равнодушно заметил Знаев, запустил пальцы в стоящие дыбом волосы и энергично расчесал. Даже я знал, что он до сих пор принципиально стрижется в дешевых парикмахерских. – А ведь я тебе не враг, согласен? Я тебе кредит дал. А ты его вовремя не вернул. Подвел меня.
– Обстоятельства.
– Обстоятельства – это всего лишь обстоятельства. А деньги – это деньги...
Заимодавец вдруг вздохнул и тоном ниже пожаловался:
– Надоел мне банк. Хочу в реальный сектор. Страсть как хочу. Сейчас пытаюсь построить супермаркет. Вопрос застревает на стадии землеотвода. Взяток раздал – пять мешков крупными купюрами, а в итоге никаких подвижек...
– Не связывайся со строительством, – посоветовал я. – Пролетишь. Как я пролетел.
– Ты пролетел, потому что у тебя жопы нет! – грубо выкрикнул банкир и совершил некое особенное неприличное движение, чтоб я понял, что его филейная часть – в наличии. – А у меня – есть! Поэтому я – не пролечу.
– По тебе не скажешь.
– Чего?
– Что у тебя жопа есть.
Банкир усмехнулся. За пятнадцать лет занятий коммерцией он не набрал и грамма жира. Его седалище, как и мое собственное, было плоским, словно доска.
– Мощная жопа – понятие не конкретное, а абстрактное, – строго сказал он. – Философское. Ты, Андрей, умный парень. Но того не понимаешь, что деньги делаются не только головой, но и жопой тоже. Голова рвется в бой – а жопа боится. Голова проектирует – а жопа предостерегает. Головой ты деньги производишь, а жопой – на них сидишь. Процесс правильного взаимодействия головы и жопы есть важнейший элемент бизнеса. Кстати, тебе, я так понял, моя секретарша понравилась, да?
– Минутная слабость.
Банкир Знаев добро улыбнулся.
– Предупреждаю – она очень разборчивая девушка.
– Разберемся, – цинично ответил Юра.
– Действуй, – разрешил банкир. – Но учти: если с ней закрутишь – я ее уволю в шесть секунд. Мне тут в моем банке секс-бомбы без надобности... Слушай, – банкир понизил голос, – когда ты вошел в приемную, она журнальчик читала, да?
– Нет, – солгал я. – Работала. Принимала телефонные звонки.
– Ладно, ты меня не путай. Ты давай деньги возвращай. Сейчас ступай, и найди, и принеси мне мое.
– Твое – у тебя в штанах! – грубо ответил за меня Юра. – Слушай, Сережа, ты ведь человек не бедный. С моих десяти тысяч тебе ни холодно ни жарко не станет. Обожди хотя бы пару дней...
– Нет! – выскочило из банкира. – Ждать – не имею возможности. Объективно! Я поклонник строжайшей финансовой дисциплины. Обещал – верни вовремя. Я же тебе не свои личные дал. А выделил из капиталов банка. Эти деньги не твои и не мои – их нужно вернуть.
– То же самое я сам себе говорил час назад.
– Значит, – примирительно усмехнулся великий заимодавец, обращая взор в клавиатуру своего телефона, – мы все-таки понимаем друг друга... А сейчас – извини. Через пять минут у меня другая встреча.
Юра в третий раз попытался выдать что-то грубое, сформулированное на молодежно-криминальном жаргоне начала девяностых, но я уже шагал прочь – другу ничего не оставалось, как поспешить следом; его место было рядом со мной, и нигде больше.
Обратно ехали молча.
Окрест царил тот послеполуденный отрезок столичного рабочего дня, когда улицы относительно свободны. Манагеры и их суровые боссы не только употребили, но и практически переварили свои бизнес-ланчи и снова потихоньку втягивались в трудовой ритм, – только тот ритм был уже гораздо более медленный. Сытые, отяжелевшие мозги функционировали вяло. Команды отдавались реже, менее лихорадочно. И наоборот – все чаще в иссушенном сознании офисных тружеников, продающих все на свете, от нефти до пеленок, появлялись идеи, никак не относящиеся к текущей работе: как и где провести сегодняшний вечер? Как и где частично потратить благополучно взращенные капиталы? В каком баре напиться? В каком найт-клабе развлечься, обнюхаться, обкуриться, забыться, дотанцеваться до обморока?
Общей тенденции следовали и грузовые водилы. Сухогубые и деловитые циники, они выкатывались в восемь утра, в десять загружались и аккурат к трем пополудни, развезя в четыре-пять мест свой товар – бумагу и памперсы, хлеб и бензин, – лукаво теперь принимали соломоново решение: на второй рейс не заходить. А зачем? И так нормально.
Именно теперь, в пятнадцать ноль-ноль, наступало в столичной коммерческой круговерти относительно спокойное время, предвечерняя пауза. В пять вечера все изменится. Закончится рабочий день для тех, кто ходит на работу к восьми. Впрочем, фабричные, заводские и строительные рабочие в основном катаются на метро. Еще через шестьдесят минут сорвется из своих стойл основная подневольная масса: те, кто трудится с девяти до шести. Эти покатятся из офисов и контор на машинах. Эти поднимают больше денег, нежели пролетариат, и уровень их жизни более высок.
Потом все встанет. Дороги, ведущие от центра к окраинам, окажутся забитыми под завязку. Еще через час или два, или под самый вечер, отправятся по домам хозяева, боссы и начальники. Паханы и шефы.
Боссы-паханы есть особь статья. Столичные пробки и трафики их не колеблют, ибо они имеют личных водителей. Не они, а их шоферы расходуют нервные клетки на ускорения, торможения и перестроения. Не они, а их шоферы переживают за литраж бензина и количество незамерзающей жидкости в бачке для омывания ветрового стекла. В девять вечера паханы и боссы будут вальяжно листать газеты, полуразвалясь в креслах, а водилы – психовать и нервничать...
А пока – есть полчаса для таких, как я. Для всяких подозрительных внеклассовых субъектов. Для чуваков, исполняющих фриланс. Для парней, не имеющих подчиненных, но зато не имеющих и начальников.
Так получилось – в свои тридцать шесть я попал как раз в упомянутую категорию фрилансеров. И, в целом, остаюсь доволен таким положением вещей.
Жаль, правда, денег нет. Чего нет, того нет. Или почти нет... Зато есть свобода и возможность свалить из загазованного, плотно застроенного центра города до того, как полубезумные толпы высоко– и среднеоплачиваемых корпоративных функционеров всех мастей покатятся опосля продуктивно проведенного рабочего дня по насквозь промерзшим эстакадам в свои хорошо отапливаемые трехкомнатные хазы, в Бутово, в Митино, в Курки-но, в Марьино...
Юра после беседы с банкиром Знаевым сделался мрачен. Его светло-серые брови нагрузили глазницы. Отяжелела, освинцовела физиономия. Поразмыслив, я примерно догадался, в чем дело, и решил не беспокоить призрака, но спустя время не выдержал и все же вбросил вопрос:
– Чего молчишь?
– А надо говорить?
– А ты не хочешь?
– Нет.
– Ладно.
– Не хочу. Говорить – не хочу. Но если хочешь ты, – тут Юра тяжко вздохнул, – давай поговорим.
Машина моя катилась резво, быстро, то упруго ускоряясь, то еще более упруго замедляя ход, – а по временам шла плавно, солидно, на достаточно средней скорости, убеждающей всякого наблюдателя в том, что при всей упомянутой средней скорости обладатель авто есть человек далеко не средний.
Я давно заметил, что хорошая езда на хорошем авто по хорошей дороге – отменное средство успокоения. Род психотерапии, или что там есть.
Мне удалось пару раз втопить. Пару раз мощно стормозиться. Пару раз заложить крутейший вираж. А все для того, чтобы сердце, печень, легкие и прочие селезенки и кишки сотряслись, протрамбовались, а потом заняли свое место после некоторых резких, полезных для нервов колебаний.
– Ладно, скажи, – попросил я своего друга. – Скажи все, как оно есть.
– Скажу, – сказал Юра. – Ты стал – фантик. Травоядный. Я разочарован, Андрей. Ты готов проглотить любое дерьмо, лишь бы спастись. Или даже просто время выиграть...
– Не любое, – грустно, но твердо ответил я. – Да, я готов проглотить говно – но не любое.
– Готов проглотить говно, но не любое? – с отвращением переспросил Юра и сменил позу. – Можно, я это запишу?
Его сарказм вызвал во мне приступ внезапной ярости – не ураганной, животной, когда взрываются и убивают любого, кто рядом, но ярости человеческой – желчной, вязкой, наполовину сублимируемой в зубовный скрежет.
– Запиши! – ядовито ответил я. – Карандашик дать? Нет? Что, свой есть? Записывай, записывай! Диктую по буквам: Я ГОТОВ СХАВАТЬ ДЕРЬМО – НО НЕ ЛЮБОЕ.
– Кем ты стал?! – горестно воскликнул мой несуществующий брат. – Как ты говорил с этим сгнившим коммерсантом? Как халдей! Кто он, а кто ты? Зачем ты позволил так с собой общаться? Да, я понимаю: ты взрослый, солидный, у тебя бизнес, у тебя семья, у тебя ребенок, у тебя ответственность – но нельзя, никак нельзя позволять всяким барыгам и процентщикам так разговаривать с тобой! Где твое достоинство? Где твоя вера?
– Прости, брат. Если я во что-то верю, то только в Бога. Никак не в себя. В данной ситуации я – проигравшая сторона. Я обещал – и не сделал. Задолжал – и не вернул. Потерял деньги. Испортил деловую репутацию. И теперь – вынужден наблюдать, как деловой мир собирается поставить на мне крест...
– Хуйня это все! – крикнул Юра, прожигая глазами окружающее. – Крест, деловой мир... На хуй деловой мир! Есть только ты, и нет вокруг ничего, что бы не зависело от тебя самого...
Не выдержав, я выбрал относительно сухой участок дороги, посмотрел в зеркало – нет ли машин сзади – и изо всех сил нажал на тормоз. Юру швырнуло вперед. Он ударился головой о лобовое стекло и ошеломленно смолк. А ведь сам когда-то научил меня простому способу успокоить распоясавшегося пассажира.
– Заткнулся? – спросил я, дергая рычаги и вращая руль. Мой крейсер с визгом и ревом развернуло на сто восемьдесят градусов.
– Раз вышло так, что сегодня – день встреч со старыми приятелями, давай проведаем еще одного старого приятеля.
– А работать? Ты, кстати, работать сегодня собираешься?
– Работать? Нет. Я только что отдал в чужие руки пятьдесят тысяч. В такой день я работать не намерен. Я намерен мрачно праздновать. Я даже телефон выключил.
– И куда мы едем?
– К Шульцу. Любил навестить старого приятеля Шульца?
– Не знаю, – осторожно ответил покойный друг. – Он что, сделался таким же, как Сережа Знаев?
– Сам увидишь.
6
Удачно выкатились из центральной части города. Я даже повеселел. Вот оно, убогонькое счастьице столичного автовладельца: избежал пробок – считай, день удался. Выскочили на шоссе Энтузиастов – бестолковое, мною глубоко нелюбимое; думаю, здесь катаются главным образом энтузиасты этого шоссе. Тут же выяснилось, что я рано радовался. Застрял почти сразу. Плотно, основательно. Едва не полчаса стоял почти без продвижения, наблюдая за тем, как наименее терпеливые не выдерживают и разворачиваются в надежде найти объезд. Прочие мирно ждали, нагревая пространство выхлопными газами. Иные листали газетки и журнальчики, совершали телефонные звонки. Дамы подкрашивались. Иные выходили из салонов, разминали затекшие спины и плечи, вытягивали шеи – что там впереди?
Впереди то же самое, господа. То же самое. Пробки, толпы, стада механизмов. Назойливые рекламы. Дорожные инспектора в тулупах. Серые, черные, сизые, белесые дымы. Автокатастрофы с жертвами и без жертв. Песцовые шубы и телогрейки. Холеные содержанки и побирающиеся старухи. Лед и грязь, песок и соль. Вспышки сверхмощных фар и беспомощное моргание светофоров. Подгоняемые ветром обрывки газет и пивные жестянки. Бездомные псы с заиндевевшими мордами. Рев сирен и мелодии модных шлягеров, вдруг сменяющиеся выпуском радионовостей: упал самолет, обрушилась под тяжестью снега крыша, маньяк надругался над школьницей; взорвали банкира, зарезали журналиста; террористы расстреляли милиционеров, милиционеры расстреляли террористов; министры встретились с капиталистами, капиталисты подкупили министров, и те и другие – арестованы; футболист куплен за сто миллионов, ученый продан за сто рублей; фондовый индекс, инфляция, потребительская корзина, экономический рост, гламур, тужур, бонжур, перекур – все то же самое.
Тесно, шумно, нервно. Слишком мало места. Слишком много событий.
Сам хронический астматик, я чувствовал, слышал дыхание города: трудное, неритмичное, свистящее. Больное.
Предполагаю, что астматики, подобно эпилептикам, способны в моменты сильных приступов болезни видеть нечто тайное.
Нечего вдыхать. Некуда выдохнуть. Ничего не слышишь – в ушах шумит. Почти ничего не видишь – перед глазами мерцающая, радужно плещущаяся пелена. Говорить не можешь – трудно. Из горла выходят сдавленные хрипы. После каждого слова делаешь паузу. Думать тоже не можешь – все внимание приковано единственно к тому, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. Происходящие вокруг события не важны. Стоять вертикально невозможно. Хочется сгорбить спину и наклонить корпус вперед, чтобы облегчить работу мышц, раздвигающих пузыри легких. Ждешь, когда отпустит, но не знаешь, когда, – приступ может длиться часами. А самое главное и страшное состоит в том, что ты – неизлечим. Неизлечимость не беда; беда – осознавать ее. Стань атлетом, бегай быстрее всех, бей сильнее всех, отправься в горы, в лес, потребляй чистейший кислород и годами не вспоминай о своей ущербности – но однажды тебя все равно накроет, и ты опять захрипишь, и прозреет твой агонизирующий мозг.
Так хрипел и мучился сейчас вокруг меня мегаполис, обожаемый и ненавидимый собственными обитателями, битком набитый людьми и машинами, золотом и нефтью, огромный, самоуверенный, всеядный и всесильный – но насквозь, насквозь больной.
Окрест же на тысячи километров простирались черные пространства, местами скудно населенные полусонными и полупьяными народами, исполненными тысячелетнего презрительного равнодушия к тысячелетней столице и ее тысячелетней агонии.
– Шульцу сейчас лучше всех, – сказал я. Юра явно предвкушал встречу.
– Расскажи. Неужели он сделал миллион? Тот, который «тысячу раз по тысяче»?
– Все гораздо серьезнее.
– Что же может быть серьезнее миллиона?
– Работящая и преданная жена.
– Брось. – Друг сделал круглые глаза. – Я же был с ней знаком. Полумертвая девочка. Полевая мышка. Психолог. Всю жизнь сидела без работы...
– А теперь – высидела. Нынче психологи в цене. Ни один серьезный работодатель не станет принимать на работу человека без предварительного собеседования с психологом. Теперь у этой мышки твердый оклад, какой тебе в твоем девяносто первом и не снился. А также уверенное продвижение по карьерной лестнице. Теперь она купила в кредит квартиру и авто, родила мужу троих детей и наладила всю его жизнь... За такой женой он – как за каменной стеной...
– За женой – как за каменной стеной? – Юра презрительно хмыкнул. – Можно, я это запишу?
– Не надо иронии. У меня масса знакомых, чьи жены зарабатывают больше мужей. Еще и детей рожают. И полноценно шуршат по хозяйству. Это сейчас очень распространенное явление, русский вариант феминизма... А мужья, как тот же Шульц, в основном ковыряют в носу и мечтают заработать миллион.
– Так он сделал миллион или не сделал?
– Какой миллион... Как сидел пятнадцать лет в глубоком анусе, так и сидит. Планы строит. Мечтает. Полтора года назад взял у меня в долг денег, на пару дней – до сих пор не отдал ни копейки. Звоню, приезжаю, прошу, ругаюсь – плачет, волосы на себе рвет, но не отдает.
– А ты?
– А что я? У него трое детей. Я же не людоед, чтобы человеку судьбу ломать из-за пяти тысяч долларов.
– Пять тысяч?! – возопил друг. – Да я за пять тысяч воробья в поле загоняю! Пять тысяч! Этого как раз хватит, чтобы успокоить Знаева! Давай, прибавь ходу. Сейчас мы стрясем все до копейки с нашего старинного друга... Далеко ехать?
– Далеко.
Свернули. Долго петляли меж сугубо индустриальных заборов.
Cтаринный наш с Юрой приятель, как и сам я, принадлежал к числу везунчиков, успевших купить себе квартиру в столице в самый первый год нового столетия, до начала резкого взлета цен на недвижимость. Платила, собственно, мадам Шульц – сам отец троих детей давно уже нигде не работал, и семья его, на моих глазах, в каких-нибудь два года превратилась в вариант цыганской: муж занимается детьми, жена добывает деньги. Забашляв за драгоценные квадратные метры, мадам финансово иссякла и как-то вдруг резко устала, погрузилась в род апатии. Так бывает и с мужчинами, и с женщинами: годами тяжело трудишься, пашешь, производишь потомство, вьешь гнездо – и вдруг, когда уже распахано и свито девять десятых, кончаются силы, и физические, и моральные. Доводить до ума приобретенную на вторичном рынке грязноватую пещерку, делать ремонт, покупать и устанавливать ежедневно необходимую бытовую технику пришлось самому Шульцу, но здесь он сплоховал, не хватило навыков, а главное – времени. Все оно без остатка уходило на беготню по детским садам, врачам, молочным кухням и химчисткам. Дом Шульцев погрузился в хаос.
Возле входной двери я задержался – с той стороны слышался глуховатый голос зрелого рюха:
– Да, золотце, да... Куплю... Запомнил... Молока, хлеба и яблок... Чего еще? Виноград? Боюсь, у меня не хватит на виноград... Хорошо... Конечно, сделаю... Да... Обязательно... Собаку? Конечно, выведу... Естественно... Можешь не беспокоиться... Целую...
– Слышал? – прошептал я Юре. – А ты мне не верил. Шульц не выказал восторга относительно моего появления.
– Рад тебя видеть, – сказал он, даже не удосужившись замаскировать неудовольствие мимическим образом. – Чай? Кофе? Виски? Коньяк?
– Виски. По квартире приходилось передвигаться осторожно, перешагивать через игрушки и внимательно следить, чтобы под ноги не обрушились складированные в углах санки, лыжи, коньки и прочее снаряжение для активных игр, а также рулоны обоев, мотки электрического кабеля, тазы, тряпки и ведра, швабры и веники, коробки с гвоздями и шурупами. В воздухе реяли белесые нити собачьей шерсти. Сам ее обладатель, пес неопознанной мною породы, размером не более портфеля, для порядка издал несколько грозных звуков, но предусмотрительно отступил под защиту ног своего хозяина. Тот, посреди гладильных досок, стопок с чистой одеждой и куч грязной, то и дело спотыкающийся о детские ботинки, сапожки и валеночки, в портках с отвислым задом и огромных шерстяных носках едва не по колено, грустный и обремененный, выглядел пятном, сливающимся с фоном. Казалось, сделай он еще полшага вбок, прислонись к стене – и станет вовсе неотличим от предметов быта.
Я подавил в себе жалость. Трое детей – это счастье, а не груз. Другой бы расхаживал – руки в карманы – и весело гордился. А этот сопли подбирает.
В кухне я не отказал себе в удовольствии исполнить небольшой буфф: заглянул под стол и в холодильник.
– Что ищешь? – подозрительно спросил старый приятель.
– Миллион. Когда уже ты наконец заработаешь свой миллион, Шульц?
– Скоро, – убежденно ответил зрелый рюх, – быстрее, чем ты думаешь. Считай, он уже в пути.
– Твое «скоро» длится пятнадцать лет. Пока ты заработал только свое брюхо.
– А что? – улыбнулся мой собеседник, протягивая мне стакан с прекрасно пахнущей жидкостью. – Тоже капитал...
– Сомневаюсь. Живот Шульца, отросший на моих глазах в последние три года, действительно сильно раздражал меня. Такой мешочек мягенького сала, постепенно нажратый на добром, вдумчиво и неспешно поглощаемом, обильном и сытном трехразовом питании. Добро бы его обладатель имел склонность к полноте – нет, Шульц остался таким же тонконогим и узкоплечим человечком, однако теперь в геометрическом центре его тела образовался овальный контейнер с жиром. По такому рыхлому, едва не полужидкому чреву хорошо с размаху ударить открытой ладонью, как по щеке, и звук получается похожий, звонкий; кстати, это очень больно и сильно подрывает боевой дух соперника.
Впрочем, боевой дух и Шульц – несовместимые понятия.
– Ты бы хоть позвонил, – промямлил он. – А то мне надо через пять минут бежать...
– Если бы я позвонил, ты бы убежал раньше, чем я приеду.
Отношения должника и кредитора противоестественны для человеческой психики и разрушают как личность должника, так и личность кредитора. Каких-нибудь полтора часа назад, в просторных хоромах банкира, я вел себя очень смирно, смотрел в основном на носки собственных ботинок, лебезил и осторожно подбирал слова – а сейчас расхаживаю по чужой комнате, словно хозяин. Потому что там я был должен денег, а тут – должны мне. Там я был кругом виноват – а тут, считай, Наполеон. А на самом деле кто?
– Зачем тебе, – спросил я, – вдобавок к двум сыновьям и дочери еще и собака?
– До кучи, – стеснительно улыбнулся Шульц.
– Тогда завел бы себе какую-нибудь дылду килограммов на сто. Чтоб квартиру стерегла.
– Большая собака много ест. К тому же красть у меня нечего. Денег нет, ценностей – тоже.
– Значит, пять тысяч для тебя не деньги?
– Какие пять тысяч? – удивился Шульц. – Откуда у меня пять тысяч...
– Значит, ты не приготовил для меня пять тысяч? Отец троих детей опустил глаза.
– Нет.
– Ты же обещал.
– Не получилось.
– А сколько – получилось? Три месяца прошло. Ты же знаешь – я сам терпеть не могу подобные беседы. Деньги – грязь и мусор, я ненавижу разговоры о деньгах. Я и так слишком много о них говорю и думаю...
Старый приятель с подозрительной сноровкой (тренировался, что ли?) запустил руку в карман штанов и выудил ключи. Поджал губы и произнес с трагизмом, показавшимся мне чрезмерным:
– Вот. Это от машины. Забирай. Я за нее не держусь. А наличных у меня сейчас нет.
– Старая хохма, – ответил я. – Ты брал у меня живые деньги, а отдать пытаешься ржавую колымагу. Сколько она стоит? Пятьсот долларов? И потом, согласно принципу обратного хода мысли, твоя тачка вряд ли хочет сменить своего хозяина...
– Слушай, – вдруг громко перебил Юра, – а почему он тебя совсем не боится?
– Я же сказал, мы – добрые знакомые, – аккуратно объяснил я. – Знаем друг друга пятнадцать лет. С тех самых пор, как ты нас свел. Бывало – он меня выручал. Бывало – я его выручал. В общем, я никогда не стану пускать его под пресс. И он это знает...
– Но он тебе задолжал! Полтора года не возвращает! У него – дом, вон – печка микроволновая, посудомоечная машина... Виски наливает! У него богатая жена! Пусть отдает!
– Видишь – не отдает.
– Давай-ка я с ним поговорю. Отдаст сразу...
– Не надо. Ничего он не отдаст. Нет у него. Всеми деньгами жена заправляет.
– Зачем мы тогда приехали?
– Ради тебя, Юра. Чтоб ты посмотрел, как наш умник распорядился пятнадцатью годами жизни.
– Не вижу изменений. Живот только. И больше ничего...
– Да, живот твой хорош, Шульц, – сказал я мрачно. – Прекрасный живот. Эстетичный, практически безупречный дзенский живот. Пупка не видно, но наверняка это тоже отличный, правильно расположенный дзенский пупок... Наличие такого живота и такого пупка свидетельствуют о прекрасно налаженных дыхательных и пищеварительных процессах, что, в свою очередь, указывает на стабильность в быту и вообще в жизни...
– Понимаю твое состояние, – горячо произнес бывший зрелый рюх. – Слушай, у меня хорошее время сейчас! Идей – масса! В самом ближайшем будущем собираюсь наладить выпуск аудиокниг. Вложения – минимальны, а спрос устойчивый. Второй проект – еще лучше. Берем старые автомобили, пятидесятых годов выпуска, реставрируем, продаем богатым дуракам. Очень перспективная тематика! Есть еще одна идея...
– Хватит, – оборвал я. – Сегодня, до половины шестого вечера, мне нужны пять тысяч.
Шульц покраснел и отвел глаза.
– У меня нет.
– Выбей из этого живота все сало и пойдем отсюда, – мрачно порекомендовал Юра, поднялся и грубым толчком ноги отодвинул стул. Мне пришлось вежливо вернуть предмет мебели на прежнее место.
– Плохи дела, да? – тревожно осведомился Шульц.
– Еще как. Час назад я имел очень серьезную беседу с очень серьезным человеком. Повторяю, мне нужны деньги. Срочно. Сегодня. Как раз примерно столько, сколько ты мне задолжал. Верни хотя бы что-нибудь. Когда у тебя были проблемы – я тебе помог. Теперь проблемы у меня. Но я не прошу тебя мне помогать. Я прошу всего лишь вернуть мне мое...
Зрелый рюх словно уменьшился в размерах. На его лице отразилось глубокое раскаяние.
– Не могу. У меня ничего нет.
Я отхлебнул из стакана (на его краю заметил след губной помады; небось, он сюда еще и блядей водит), постоял с минуту молча – Шульц терпеливо ждал – и вдруг меня накрыло, бешено. Кошмарно и крепко. Пятнадцать лет я общаюсь с этим человеком, и вот он теперь имеет меня, пользуется мною, вытянул из меня деньги и даже не пытается вернуть хоть как-нибудь, хоть что-нибудь... Где же его порядочность? А также гордость, честность и благородство? А также более мелкие качества личности, группирующиеся рядом с основными? Щепетильность, аккуратность, деловая культура? Где это все? Исчезло, что ли, в складках живота?
Если я однажды обнаружу у себя такой живот – я немедля застрелюсь.
– Ты бы заранее предупредил... – продолжал меж тем мой приятель, стремительно перестающий быть таковым. – Хотя бы за неделю... Я бы собрал долларов триста...
Движением неверной, запутанной хмелем ладони я отодвинул от себя вялые резоны Шульца и стал застегивать пуговицы на пальто. Прекрасное занятие, отлично успокаивающее нервы.
Чем мельче моторика – тем лучше она успокаивает нервы. Буйные психи, я знаю, вышивают крестиком и плетут макраме.
– А ведь ты, Шульц, счастливый человек. Ты мечтал жить так, чтобы не иметь проблем. Чтобы проблемы тебя не хотели. Помнишь – звал к себе Юру? За сутки до его гибели? Намеревался его руками отомстить врагу? И все твердил: «Перебор, перебор...» Теперь наладил все так, что ни в чем у тебя нет перебора. Сидишь уютно, тихо. Самодостаточно. Пятнадцать лет – хороший срок, чтобы научиться отодвигать от себя проблемы. Когда сможешь вернуть долг?
– Не знаю. Не готов сказать. Буду собирать и гасить частями...
– Тогда я пошел. Сам позвонишь, когда совесть замучает.
– Постой, Андрей! – позвал вечный соискатель миллиона. – Не уходи! Скоро все будет! На подходе – стопроцентный проект! Прибыль гарантирована! Надо просто обождать немного! Просто обождать!..
Мне было муторно и гадко. Почему-то вспомнил тюремное прошлое. Грубо ответил:
– Просто – это жопа.
Шульц осекся.
Я вышел.
Эпитет «просто» меж отсидевшими людьми никогда не употребляется. Такого слова нет в лексиконе арестантов и зэков. Бывает, садятся играть в карты двое, новичок и старый урка; второй всегда играет «на интерес», то есть на деньги, на вещи, на материальную прибыль; новосел же – если добрые люди его не предупредили – может сказать, что играет «просто так», и это значит, что он фактически ставит на кон собственную задницу. Если ты сел за игру, и тебе в случае проигрыша нечего отдать – чем тогда рассчитается наивный болван, кроме собственного заднего прохода?
Семь лет прошло, как я освободился, – а до сих пор ни в какой беседе слова лишнего не скажу, а буде такое озвучено собеседником – тут же опознаю его как парня из чужого круга, не сподобившегося пройти зарешеченную плавильню...
Однажды моя жена сообщила мне: «Отсидеть – это сейчас очень модно».
– Вот и поговорили, – сказал я Юре, когда вышли на крыльцо здания. – Ты грустный, да?
– Не грустный, – тихо и хрипло ответил друг, глядя в сторону. – Я разочарован. В Шульце. Что может быть хуже, чем разочароваться в человеке? Разочароваться в человеке – еще хуже, чем убить его.
– Нет, – возразил я. – Не хуже. Это другое. Он выглядел подавленным. Словно надеялся на что-то и вдруг обманулся в надеждах, а потом понял, почему. Его взгляды утратили прицельность, а спина – прямизну.
Еще бы! В течение дня встретить трех старых знакомцев и увидеть, на что они израсходовали свои лучшие пятнадцать лет.
А я? На что израсходовал – я? На попытки выжить? На то, чтобы осчастливить родных и близких? Что-то они не выглядят счастливыми... Или на финансово-коммерческие фрикции? Тогда где их результат?
– Почему ты не поставил вопрос ребром? – спросил Юра. – Почему не обострился? Взял бы пример с Сережи Знаева. Вот кто умеет жестко разговаривать!
– Ничего подобного. Я не собираюсь брать пример с Сережи Знаева. Он – Сережа, я – Андрей. Ему хорошо, потому что он – Сережа, а мне неплохо в качестве Андрея...
– Давай вернемся! – зло выкрикнул призрак из прошлого. – Давай унасекомим этого толстопузого хитрована! Распотрошим его лавку! Пусть, на хрен, карманы вывернет! Кошелек предъявит! В раскрытом виде!
– У него трое детей.
– И что? Пусть он думает о своих детях, а ты – о своих! Давай вернемся! Скажем ему пару ласковых! В рыло дадим! Чтоб ему перед собственными детьми стыдно стало!
– У него трое детей!
– Да хоть восемь! Взять деньги на пару дней и не отдавать полтора года? За такое в мое время могли и шило в ухо вставить! Давай вернемся! Хоть в лоб ему дашь по-человечески, облегчишь душу!
– Мне не двадцать лет, чтобы я махал кулаками.
– Ах, тебе не двадцать лет?! Завял, что ли? Как цветочек? Мхом оброс? Я тебя не понимаю. Почему ты не хочешь биться за свое благополучие? Почему не вытрясешь из этого бездельника все до копеечки? И почему, кстати, ты выбросил телефон Светы? Ты что, не рассмотрел ее машину? У этой чувихи карманы лопаются от денег! Позвонил бы, одолжил немного!
– Одалживаться у любовницы друга, погибшего пятнадцать лет назад? Это бред.
– Я хоть и погиб, но мозги мои до сих пор на месте. А ты хоть и выжил, да не поумнел. Перед сильными прогибаешься, а слабых жалеешь!
– Я пытаюсь жить мирно. Я навоевался. Намахался кулаками.
– Вот и вспомни старые навыки!
– Бесполезно. Нет у нашего зрелого рюха ничего. Ни в карманах, ни в кошельке. Он давно мною расшифрован. Он – прожектер.
– Да, я понял, – печально согласился призрак. – Слабак.
– Сейчас говорят – «неудачник».
– Мне такое слово неизвестно. Оно из лексикона взрослых, тридцатипятилетних. Таких, как ты...
Ссоры и размолвки меж умными людьми скоротечны. Я понял, что пришел в норму. Хотя еще минуту назад готов был устроить истерику. Юра все-таки поднял больную для меня тему... Тут мимо прошел человек, сильно смахивающий на переодетого мента. Я слегка напрягся, выбросил сигарету – естественно, в урну – и окончательно успокоился. Почувствовал, что сильно замерз. Обернулся, поднял глаза и вдруг увидел в низком грязноватом оконце изумленную физиономию Шульца – очевидно, он видел все. Как я нервно расхаживаю взад и вперед, размахиваю руками и разговариваю с кем-то, кто никому не виден.
В долю секунды я сам себе опротивел до крайности. Отчаяние смешалось с презрением. Вот, стою на краю грязной, шумной улицы. Полупьяный и злой. Только что разругался со старинным приятелем. Из-за денег. Какого же черта я – здоровый, молодой, неглупый мужик – вместо того, чтобы изобретать корабли, самолеты и лекарства от смертельных болезней, запускать в космос ракеты, строить дома и дороги, школы и больницы, университеты и храмы, превращать раскаленные пустыни и вечную мерзлоту в цветущие сады, писать книги и растить хлеб, катать семью в театры и музеи – все глубже и глубже погружаюсь в буржуазные задрочки? Занимаюсь невообразимо омерзительными скандалами из-за мелких денежных сумм? Какого черта, вместо того, чтобы ходить с высоко поднятой головой и улыбкой на лице, я пробегаю мимо людей с видом бледного неврастеника?
– Вообще, ты прав, – сказал я. – Так нельзя. Надо вернуться. Прямо сейчас.
И зашагал обратно в дом.
Шульц открыл сразу, как будто бы, проводив меня, остался стоять рядом с дверью. Я отвел глаза и сказал:
– Ты прости меня, гада. Я не должен был так с тобой разговаривать.
– Ерунда, – ответил зрелый рюх, тоже глядя мимо. – Проходи на кухню, выпьем еще по пятьдесят.
Молча выпили. Юра стоял рядом, смотрел с сарказмом. Собака сопела и стучала когтями по грязноватому, местами вздувшемуся линолеуму.
– Я такой же мудак, как и ты. Слишком добрый для этой жизни. Слишком люблю детей, жену. Друзей. Это вредно для коммерции. Для коммерции полезно любить деньги, а уже потом все остальное. Вот отчего мы с тобой сидим сейчас, после пятнадцати лет работы, не в пентхаузе с видом на Кремль, а в этой дыре.
– Ебал я пентхаузы с видом на Кремль.
– И я тоже.
– Послушай. Я верну тебе деньги. Перспективные направления есть, и много. Сейчас в доме и семье немного разгребу – и займусь. Два, от силы три месяца... И оно само пойдет... Миллион – неизбежен...
– Ебал я эту цифру. Пока, Шульц. Звони, если что...
За двадцать минут отсутствия салон машины выстудило полностью. Проклятый кусок железа совсем не хранил тепло. Вдобавок стекла тут же запотели, выдавая во мне нарушителя закона, усевшегося за руль в нетрезвом состоянии.
Пожалев уныло замолчавшего друга, я предложил:
Читать бесплатно другие книги:
