Гиллеспи и я Харрис Джейн
Лондон
Пятница, пятнадцатое сентября. Если вдуматься, я сама виновата во вчерашнем провале. Нужно было тщательнее подготовиться, несмотря на то что поначалу все вроде бы складывалось как нельзя лучше. Когда я вошла в комнату, девушка крепко спала. Шторы были задернуты, но из коридора падал свет. В воздухе витал слабый аромат талька. Она дышала поверхностно, но ровно. Я осторожно прокралась по ковру — к счастью, она лежала на спине. Протянув руку, я все так же осторожно расстегнула ей верхнюю пуговицу на сорочке. Девушка не шелохнулась. Немного увереннее я расстегнула вторую пуговицу, но моя компаньонка по-прежнему спала. На ее шее и ключицах не было шрамов, но ниже, на груди и плечах, кожа казалась более темной и плотной. Однако для верности мне хотелось приглядеться внимательнее. Успешно справившись с третьей пуговицей, я решила, что для тщательного осмотра тут слишком темно, и включила лампу. Это была роковая ошибка! Стоило мне щелкнуть выключателем, как девушка открыла глаза.
Все-таки нужно было взять четыре пилюли! Она недоуменно моргала спросонья. Я подняла руки и заговорила успокаивающим тоном.
— Тс-с! Спите-спите.
Вместо этого она опустила глаза и заметила, что у нее расстегнута сорочка и обнажена грудь. Я поспешила объясниться.
— Не волнуйтесь, я просто хотела кое-что проверить.
В ответ она одарила меня взглядом, который я не берусь описать. Не сомневаюсь, теперь она меня ненавидит.
— Мне казалось, вы умнее, — сказала я.
Тогда она с воплем набросилась на меня. Внезапный приступ ярости застал меня врасплох — впрочем, я всегда знала, что Сибил может быть крайне опасной. Она выпрыгнула из постели, задев лампу, и та, упав на пол, разлетелась вдребезги. Я схватила девушку за рукава сорочки, и мы стали самым позорным образом драться: она тащила меня к двери, а я цеплялась за нее, пытаясь обнажить ее руки и удостовериться в своем открытии. Однако в суматохе сорочка вновь оказалась у нее на плечах, к тому же лампа разбилась и в комнате было совсем темно.
Разумеется, она гораздо моложе и сильнее меня — ей удалось вытолкать меня из комнаты. Не удовлетворившись этим, она продолжала теснить меня в коридор, затем в кухню, где закрыла меня, как нашкодившую девчонку. Моему возмущению не было предела: я несколько раз бросилась на дверь, но девушка подпирала ее с другой стороны, и мне пришлось сдаться.
У раковины стояла бутылка виски, и я налила себе стаканчик, чтобы успокоить нервы, потом начала разговаривать с компаньонкой через дверь. Я надеялась убедить ее выпустить меня, но в ответ на мои увещевания она упорно молчала. Через несколько минут я снова дернула за ручку, и дверь внезапно открылась: оказывается, девушка незаметно улизнула. Из ее комнаты доносился шум; судя по узкой полоске света у порога, она включила люстру. Я попыталась войти, но, видимо, компаньонка подперла дверь комодом и теперь таскала мебель и швыряла предметы, взбешенная разоблачением.
Я удалилась в гостиную. Некоторое время девушка продолжала бушевать, затем вышла в коридор, растрепанная, в пальто поверх ночной сорочки и с чемоданом в руках. Я наблюдала за ней через дверной проем, стараясь ничем не выдать страх. Она надела туфли, на этот раз без чулок, и волочила за собой незаконченное шитье из лоскутков, пытаясь сложить его одной рукой. Заметив меня, она остановилась.
— Я ухожу.
— Куда уходите? — спросила я. — В приют для умалишенных?
Она вздохнула и направилась к двери, все так же волоча шитье. Неожиданно я поняла, что хочу удержать ее. Мы бы вместе вспоминали былые времена — мне давно не с кем поговорить о прошлом. Может, она останется, если я сделаю вид, что не знаю ее тайны?
— Возвращайтесь в постель, Сара. — Я специально назвала ее вымышленным именем. — Поспите. Утро вечера мудренее.
— Я не могу остаться. Я извещаю об увольнении.
— Строго говоря, если вы уходите сейчас, это не извещение. Мы просто неверно друг друга поняли, позвольте, я объясню…
— Не надо никаких объяснений. Лучше молчите! Вы кому угодно заговорите зубы. Своей болтовней вы любого заставите плясать под свою дудку.
— О чем вы, глупенькая?
Она оглянулась, затем указала на барометр.
— Видите эту штуку? Уверена, вы за две минуты уговорите меня снять его со стены, вопреки моему желанию.
— С чего бы я просила вас снять барометр?
Она обессиленно застонала и, бросив надежду сложить шитье, заткнула его под мышку.
— Не хочу вас слушать. Я ухожу. Не могу тут больше оставаться.
— Но, Сара, дорогая, а как же бедные птички? Они будут ужасно скучать без вас.
Она помрачнела: видимо, я попала в цель.
— Ничем не могу помочь. Придется теперь вам за ними ухаживать.
— А что вы скажете миссис Клинч в бюро?
— Скажу, что уволилась и ищу другое место.
— Можете вернуться к своей подруге мисс Барнс — похоже, она очень хорошо к вам относится. Кстати, почему вы ушли от нее?
— Мисс Барнс? Если хотите знать, я стала мисс Барнс не по карману.
— Ах да, весьма правдоподобно. А что же Клинч? Ей покажется странным, что вы меня оставили. Мы обе будем странно выглядеть, но в первую очередь вы. У них неизбежно возникнут вопросы — можете не сомневаться.
— Ну и пусть! — отрезала она. — Пусть считают меня странной. На самом деле это вы странная. Я хочу держаться от вас подальше, сука вы бешеная!
Да, именно так она и сказала — видимо, была крайне возбуждена и не следила за выражениями. Ее грубость не стоила внимания, и все же мне было обидно.
Девушка решительно повернула ручку двери и шагнула за порог. При мысли, что она окажется на улице в полночь в таком неуравновешенном состоянии, я забеспокоилась и бросилась вдогонку. Она стояла на площадке и с остервенением нажимала на кнопку лифта. С нижних этажей донесся стук проснувшегося механизма, и кабина с лязгом и скрежетом поползла наверх.
Девушка злобно покосилась на меня.
— Плачете?
— О нет, дорогая, просто волнуюсь. Вы так странно себя ведете.
— Да сколько можно! — воскликнула она и добавила (хотя я находилась на расстоянии): — Не лезьте ко мне!
Не дожидаясь лифта, она схватила чемодан и шитье и бросилась вниз по лестнице. Я крикнула вслед:
— Не упрямьтесь, дорогая! Уже за полночь. Возвращайтесь, когда успокоитесь, — я оставлю дверь незапертой. Вы не попрощаетесь с птичками? Сибил? Сибил?
Я надеялась, что она отзовется на свое настоящее имя, но в ответ услышала лишь топот удаляющихся шагов. Она скрылась из виду, и только шелковое шитье поблескивало во тьме, волочась по ступенькам.
Глава 7
Март 1890 года
Эдинбург
22
С выступлением Сибил защита закончила излагать свою версию. Почти за три дня присяжные выслушали десятки свидетелей: одни говорили правду, а другие, по разным соображениям, представили не вполне честное описание событий. Ученые мужи от медицины произносили пространные речи, однако многословные описания проведенных опытов только запутывали дело. Теперь прокурору и адвокату предстояло худо-бедно упорядочить разрозненные сведения в заключительном обращении к суду. Я не буду стирать себе пальцы до костей и приводить эти речи полностью — полный текст сохранился в открытых источниках, — а лишь попытаюсь пересказать самую суть.
Эйчисон взял слово первым. Он говорил почти полтора часа, ни разу не сверившись со своими записями, — видимо, отчасти этим объяснялись его многочисленные ошибки и упущения. Впрочем, осмелюсь предположить, что прокурор намеренно произнес «сомнительную» речь, где затронул темы, не подлежащие упоминанию. К сожалению, тогда у меня не было возможности возразить, и сейчас я восполню этот пробел.
Чтобы завладеть вниманием аудитории, Эйчисон начал говорить вполголоса, вынуждая присутствующих напряженно вслушиваться. Постепенно он распалялся: щеки порозовели, зеленые глаза заблестели, в уголках рта все время собиралась слюна. Он то и дело ударял кулаком о ладонь, подчеркивая какую-то мысль. Прокурор сообщил суду, что в жизни еще не встречал человека, способного совершить столь мерзкое злодеяние против чистого и невинного ребенка. Не менее сильное потрясение вызвало то, что в подобном преступлении оказалась замешана женщина, — однако (по его словам) это несомненно было так. Без колебаний прокурор заявил, что трое подсудимых в ответе за эти кровавые бесчинства.
Поначалу мотив преступления был неясен, продолжал он. Почему выбор пал именно на эту девочку, именно на эту семью? Если похитители хотели получить выкуп, почему они не выбрали семью из богатого квартала в двух шагах от Стэнли-стрит? Выходит, дело не в жажде наживы, а письмо с требованием выкупа написано для отвода глаз, быть может, от страха. Но тогда почему Роуз? Почему Гиллеспи? Для Эйчисона ответ был очевиден:
— Это двое неудачников не выбирали свою жертву, им ее навязал кто-то другой.
На этом месте он имел наглость смерить меня долгим пристальным взглядом.
— Что мы знаем о Гарриет Бакстер? Мы знаем, что всего несколько лет назад, в Лондоне, она втерлась в доверие мистера и миссис Уотсон и — по неизвестным причинам, быть может, неведомым ей самой — пыталась свести на нет их брак.
По-хорошему, свести на нет стоило заявление прокурора. Нарушение было налицо: судья объявил показания Эстер Уотсон недействительными, и Эйчисон не имел права на них ссылаться. На мой взгляд, Кинберви следовало сделать ему выговор, но, видимо, заключительную речь не принято было прерывать, и прокурор мог беспрепятственно высказывать любые домыслы.
— Мы знаем, что в Лондоне она познакомилась с обаятельным шотландским художником, а спустя несколько месяцев неожиданно поселилась в Глазго, за углом от дома художника и его семьи. Как вам нравится это совпадение? Где Гиллеспи, там и она! Вдобавок она так старательно помогает семье и даже спасает жизнь матери мистера Гиллеспи.
По мнению Эйчисона, так я начала воплощать свой тайный замысел по внедрению в семью Гиллеспи.
— Но отвратительнее всего то, что, втираясь в доверие к семье, мисс Бакстер одновременно начала ее разрушать. Ее мишенями стали все приближенные к Неду Гиллеспи, особенно те, к кому художник питал особенно нежные чувства. Любимая проказница-дочь вдруг загадочным образом пристрастилась к опасным выходкам. Характер Сибил Гиллеспи заметно ухудшился после появления Гарриет Бакстер — снова совпадение? Кто на самом деле был в ответе за все бесчинства в доме Гиллеспи: пропажу и порчу вещей, яд в чаше для пунша, непристойные рисунки на стенах? Джесси Маккензи застала мисс Бакстер при странных обстоятельствах, связанных с рисунками. Случайность ли это? Была ли Сибил неуправляемым ребенком или ее необоснованно обвиняли и наказывали, доводя до безумия?
Прокурор не унимался: теперь он заявил, что при помощи дьявольских методов я надеялась посеять в семье раздор. Надо сказать, я с трудом узнавала себя в его описании.
— На смену мелким уловкам постепенно приходили более серьезные, пока мисс Бакстер напрочь не утратила всякое представление о морали. — Эйчисон призвал нас представить себе групповой портрет семейства и его близких друзей. — И вот персонажи этой картины стали по одному исчезать. Сначала уехал брат — в неизвестном направлении, вероятно, в Италию. — Опять же, подумалось мне, упоминание о Кеннете было неуместным, поскольку его имя не звучало на процессе. — Сестра и лучший друг поженились и отправились в Африку. Дочь лишилась рассудка от несправедливых обвинений. И наконец, господа, апофеоз злобы и бессердечия — неизвестные похищают и убивают вторую дочь.
Прокурор умолк и с отвращением посмотрел в мою сторону. Меня так и подмывало скорчить ему рожу: если он ведет себя, как клоун, чем я хуже? К счастью, я сдержала неуместный порыв и отвела глаза. Эйчисон продолжал вдохновенно сыпать фальшивыми аргументами. Согласно его теории я долгие месяцы готовила свое «логово» (Бардоуи), чтобы на все лето заманить туда Гиллеспи, и была до крайности уязвлена их отказом. Досада переросла в ярость, и, обвинив во всем Энни, я решила изощренно отомстить ей, устроив похищение ее любимицы. Во-первых, это причинит Энни боль, во-вторых, у меня появится новый повод стать незаменимой для семьи.
— И как же она воплотила коварный план? Разумеется, не в одиночку: кукольнику нужны свои марионетки. Итак, мисс Бакстер требовались пособники — те, кто уже погряз в грехе и за деньги способен на что угодно. Где найти таких людей? Известно, что Кристина, сестра Белль Шлуттерхозе, была у Гиллеспи горничной, как сообщила нам Нелли Смит, мать сестер. Весной и летом тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, когда Кристина работала у Гиллеспи, мисс Бакстер часто бывала у них в доме. Они с горничной хорошо знали друг друга; это неоспоримый факт, господа, и между тремя подсудимыми существует связь, которую подтвердила бы сама Кристина, если бы давала показания. Она также могла бы пролить свет на другие важные факты, например, на знакомство мисс Бакстер с ее сообщниками.
Стоит ли говорить, что в суде не прозвучало ни единого доказательства его слов? Эйчисон снова высасывал обвинения из пальца. Он поспешил напомнить присяжным об устроенной Кристиной встрече троих заключенных, каждого из которых опознала официантка мисс Странг. Более того, Странг видела, как мисс Бакстер передавала через стол тонкий пакет.
— Что там было — стопка писем? Со слов свидетелей мы знаем, что вскоре после того дня финансовое положение четы Шлуттерхозе резко улучшилось. Оба уволились с работы и одновременно стали тратить деньги направо и налево. Эти деньги откуда-то взялись. А теперь вспомним, что мисс Бакстер весьма состоятельна.
К тому времени я бы уже не удивилась, если бы он обратился к исключенной из рассмотрения банковской книге. Однако даже Эйчисон понимал — довольно испытывать судьбу. Вместо этого он посоветовал присяжным игнорировать показания, согласно которым именно Ганс и Роуз пострадали при несчастном случае на Сент-Джордж-роуд. По его мнению, этот инцидент к делу не относился:
— Большинство свидетелей несчастного случая заявили, что мистер Шлуттерхозе совершенно не похож на мужчину, сбитого лошадьми. Судя по всему, пострадавший вообще был итальянцем.
Очередная наглая подтасовка: не менее половины свидетелей показали под присягой, что Ганс похож на упомянутого мужчину, и лишь один принял его за итальянца! Я едва сдерживалась, чтобы не прервать Эйчисона.
Далее он бессовестно стал навязывать свое представление о даме под вуалью, желая убедить присяжных, что это я отправила Сибил в лавку.
— Что это за таинственная незнакомка? — вопрошал он, хотя не далее чем сегодня суд получил ответ, когда Сибил опознала Белль.
Вскоре Эйчисон перешел к предполагаемому убийству.
— Нам ясно одно: Роуз Гиллеспи умерла вскоре после прибытия на Коулхилл-стрит. Быть может, она довела кого-то до белого каления своими капризами? Или пыталась убежать? Или мисс Бакстер изначально собиралась заставить ее замолчать навсегда?
Да, согласился он, в квартире на Коулхилл-стрит не обнаружили ни пятен крови, ни следов борьбы, и тут же отмел этот аргумент как несущественный, ведь за много месяцев преступники могли замести следы. Возможно, травма Роуз и не была нанесена плоским камнем, предъявленным суду, однако отсутствие конкретного орудия не должно затруднять умозаключения присяжных.
— Оглянитесь! В умелых руках что угодно может стать орудием убийства: стена, чугунная каминная решетка, пол. Любой из подсудимых мог нанести Роуз Гиллеспи смертельную рану. — Эйчисон встал напротив меня у ограждения. — Но, господа, у мисс Гарриет Бакстер были все основания избавиться от девочки, ведь та знала в лицо только ее. Мисс Бакстер рисковала больше всех, если бы Роуз осталась в живых. Пусть вас не вводят в заблуждение ее благородные манеры — под маской хрупкости скрывается сильная и решительная натура.
Прокурор поднял руку, согнув кисть, словно коготь.
— Как мы уже слышали, ее сил хватит, чтобы раздавить чашку. — Он смял рукой воздух, громко щелкнув пальцами. — Гарриет Бакстер с легкостью могла размозжить голову маленькой девочке.
Толпа загудела, послышались стоны и даже пронзительный крик (полагаю, отрепетированный заранее).
И так далее и тому подобное. Я не в силах больше цитировать эти лживые и надрывные инсинуации. Прокурор завершил речь на том, что, по его версии, вина подсудимых не подлежит сомнению, и призвал присяжных вынести соответствующий вердикт. Под конец он блестяще изобразил благородное негодование. Прямо сейчас у меня стоит перед глазами картина: Эйчисон возвращается на место, гневно сверкая глазами, и дрожащей рукой поправляет парик. Будь он поближе, я бы сорвала этот парик с его лысины и швырнула в лицо.
Следующим выступал Прингль, рассеянный адвокат Ганса и Белль, который и сам сомневался в успехе своего дела. Его подопечные помешали защите с самого начала, когда заявили о своей невиновности, вопреки обилию улик. Поскольку Эйчисон приложил все усилия, чтобы опорочить мое имя, Прингль сосредоточился на том, чтобы опровергнуть наиболее тяжкое обвинение. Он напомнил присяжным, что в конечном итоге не найдено ни орудие, ни свидетели убийства. Красное пятно на плоском камне оказалось не кровью, а ржавчиной; сам камень весил недостаточно для серьезного оружия. Согласно заключению медицинских экспертов, травма Роуз соответствует версии защиты и подкрепляется описанием несчастного случая с конкой. В заключение Прингль подчеркнул, что обвинению прежде всего надлежит доказать факт убийства, чего не было сделано.
Наконец настал черед моего адвоката — Мьюрхеда Макдональда. У меня по сей день стоит в ушах его густой бархатный голос. Пусть Макдональд и не вышел ростом, однако он говорил властно и уверенно, расхаживая взад-вперед по залу. Его линия защиты опиралась на отсутствие веских доказательств моей связи с похитителями. Хелен Странг якобы видела нас вместе — но разве присяжные сами не убедились в несовершенстве ее памяти? Она в деталях описала, что заказывали и как себя вели трое незнакомцев год назад, и при этом не помнила, как обслуживала свою любимую актрису всего лишь в ноябре. Как понять такую избирательность? Почему девушка помнила одно событие лучше другого? Быть может, кто-то любезно сообщил мисс Странг дату и прочие необходимые подробности?
— По всей видимости, прокурор стремился продемонстрировать, будто связующим звеном между парой подсудимых и мисс Бакстер выступила Кристина Смит, сестра Белль и бывшая горничная Гиллеспи. В сущности, господа, доказана только связь между обвиняемой парой и Кристиной Смит. Разве она не объясняет, откуда похитители узнали о мисс Бакстер и почему наугад назвали ее имя, когда оказались загнанными в угол? Прокурор вправе сколько угодно намекать, какие важные сведения сообщила бы его главная свидетельница, явись она в суд. Однако эти намеки — еще не доказательства. Бывшая горничная даже не соизволила прийти. Соответственно, суд не установил прямой связи между похитителями и мисс Гарриет Бакстер, которую вы видите перед собой на скамье подсудимых.
На самом деле, по мнению Макдональда, история была проста.
— Два ленивых неудачника решили быстро разбогатеть — таких историй множество, и большинство из них заканчиваются печально. В нашем случае даже очень печально. Гнусная парочка похитила Роуз Гиллеспи. Не далее чем сегодня, в этом зале, Сибил Гиллеспи опознала в Белль Шлуттерхозе даму под вуалью, которая отправила ее за сахаром. Что было дальше, мы точно не знаем. Вполне возможно, супруги повздорили; по словам владельца трактира «Карнарвон», они часто напивались. Допустим, Белль Шлуттерхозе удалилась, а ее муж остался с Роуз и потащил ее через весь город. Увы, герр Шлуттерхозе даже в тот день не удержался от выпивки и в своем одурманенном состоянии шагнул прямо под копыта лошадей, что и привело к трагедии.
Когда стало ясно, что Роуз мертва, злоумышленники пришли в ужас и поспешили спрятать тело. Даже у таких жалких созданий бывают проблески совести: осознавая свою вину, они не посмели повторить требование выкупа. Да, господа, они уволились с работы и продолжали сорить деньгами — однако показания Грейс Ламонт, владелицы прачечной, объясняют, откуда взялись эти деньги, — их зарабатывала Белль Шлуттерхозе, уличным ремеслом.
Понимая, что рано или поздно их выследят и арестуют, Белль с мужем сочинили историю о похищении, стремясь переложить вину на кого-нибудь другого. Господа, их выбор пал на человека, идеально подходящего на эту роль: на незамужнюю английскую леди, которая к тому же была другом семьи Гиллеспи. Представив мисс Бакстер автором их неудавшегося замысла, они надеялись переложить на нее ответственность и избежать наказания.
Лорд Кинберви начал свою заключительную речь в пять часов. К его чести, он призвал присяжных не учитывать некоторые заявления Эйчисона.
— Здесь звучали предположения о том, что могла и чего не могла сообщить Кристина Смит, если бы свидетельствовала в суде. Господа, прошу вас не рассматривать эти предположения по той простой причине, что вы не слышали показаний самой мисс Смит.
Трижды за время своего выступления судья рекомендовал присяжным довериться здравому смыслу — весьма туманный совет, которым я озадачена по сей день. Едва ли от него была какая-то польза, ведь здравый смысл — растяжимое понятие. Я наблюдала за Кинберви, гадая, верно ли я поняла, что он намекает на мою невиновность. Судья производил впечатление разумного человека, спокойного, терпимого и, безусловно, принадлежащего к кругу порядочных и проницательных людей, вот только оставалось неясным, причисляет ли он к этому кругу меня.
Слушая его речь, я ощущала, что все взгляды прикованы к скамье подсудимых. За последние три дня зрители порой переключались на кого-то другого, однако сейчас сосредоточили все внимание на нас. Под пристальными взглядами я чувствовала себя беспомощной и уязвимой, словно сеянец под жгучим полуденным солнцем. Однако приходилось терпеть: нельзя было опустить голову или уползти в темный угол. Я твердо решила сохранять самообладание и не уронить достоинство при любом исходе.
В половине седьмого лорд Кинберви велел присяжным удалиться для обсуждения вердикта, затем встал, словно хотел размять ноги, и тихо покинул зал. Адвокаты, заместители и уполномоченные потянулись к дверям. В Шотландии подсудимым надлежало оставаться на скамье во время совещания присяжных. Мы сидели втроем, в окружении надзирателей и полицейских, молча и не глядя друг на друга. Шепот публики перерос в бормотание, затем в разговоры, порой весьма оживленные, и вскоре зал наполнился гулом голосов. Зрители покидали свои места и сновали по балкону, беседуя с друзьями.
Из-за крайнего волнения я с трудом выносила этот рокочущий шум. Интересно, сколько нам еще ждать приговора? И что лучше — если присяжные вернутся быстро или если задержатся, обсуждая свое решение? Наверняка они легко определят виновных в похищении, после того как Сибил указала на Белль, а множество свидетелей узнали Шлуттерхозе. Некоторые разногласия может вызвать несчастный случай с конкой: Прингль постарался доказать, что Роуз и ребенок, разбивший голову, — одно лицо, однако некоторые свидетели Эйчисона также были убедительны. Труднее всего присяжным будет разобраться, насколько я причастна к преступлению. Этот вопрос, несомненно, вызовет самую жаркую дискуссию после всего, что мы выслушали за три дня. В конечном итоге я рассудила, что чем дольше продлится обсуждение, тем лучше.
Не прошло и получаса, как в зале звякнул колокольчик. Я постаралась унять нахлынувшую тревогу. Зрители завозились, возвращаясь на свои места; адвокаты и уполномоченные стали рассаживаться за столом. Кинберви приблизился к своему креслу, и в зале наступила благоговейная тишина. Вошли присяжные; я смотрела на них, не отрывая глаз, пытаясь по невозмутимым лицам прочесть свою судьбу. Ни один из них даже не взглянул в сторону скамьи. Присяжные не улыбались и не хмурились, без единого слова занимая свои места. Неожиданно миссис Фи схватила меня за руку. Быть может, она знала, что их бесстрастие — дурной знак? Во время заключительных речей Нед отсутствовал — вероятно, вместе с Энни хлопотал над Сибил. Однако теперь он был здесь, в заднем ряду. Боковым зрением я заметила, как судебный пристав встал.
— Господа, вы пришли к соглашению относительно вердикта? — спросил он.
Поднявшись вслед за ним, глава присяжных ответил:
— Да.
— Касательно первого пункта обвинения — убийства — вы признаете подсудимого Ганса Шлуттерхозе виновным или невиновным?
— Невиновным, сэр.
— Вы признаете Белль Шлуттерхозе, урожденную Смит, виновной или невиновной?
— Невиновной, сэр.
— А подсудимую Гарриет Бакстер — виновной или невиновной?
— Невиновной, сэр.
У меня перехватило дыхание. Фи сильнее стиснула мне руку, как будто хотела ее раздавить. Несколько мгновений в зале царила мертвая тишина. Затем пристав снова заговорил:
— Касательно второго пункта обвинения — киднеппинга — вы признаете подсудимого Ганса Шлуттерхозе виновным или невиновным?
— Виновным, сэр.
— Вы признаете Белль Шлуттерхозе, урожденную Смит, виновной или невиновной?
— Виновной, сэр.
— А подсудимую Гарриет Бакстер — виновной или невиновной?
— Ваша честь, мы признаем обвинение против мисс Бакстер… — Помолчав, он произнес: — Недоказанным.
Недоказанным.
Я так сосредоточилась на словах «виновен» и «невиновен», что совсем забыла о странной особенности шотландского права — вердикте «не доказано». В первую секунду я судорожно пыталась вспомнить, что он означает и всегда ли влечет за собой оправдание. Единственный известный мне подобный случай произошел тридцать лет назад с Мадлен Смит: после приговора «не доказано» ее освободили. Значит, и меня освободят? Пока меня занимали все эти мысли, в суде раздавались стоны, одобрительные возгласы, крики и редкие аплодисменты — не то в мою честь, не то в честь осуждения Шлуттерхозе. Я взглянула на балкон, надеясь увидеть реакцию Неда, но половина зрителей вскочила на ноги, и Гиллеспи затерялся в толпе.
Пока Кинберви и судебные приставы наводили порядок в зале, я поискала глазами Каски, однако, как выяснилось впоследствии, он немедленно ушел проверять, все ли готово к тому, чтобы я могла в безопасности покинуть здание суда. Макдональд сидел за адвокатским столом, обхватив голову руками, — разумеется, его реакцию неверно истолковали отдельные репортеры, забыв о том, сколько он сделал для моего спасения.
Когда порядок был восстановлен, Кинберви посмотрел мне в глаза и объявил:
— Решением присяжных с вас снимаются все обвинения. Мисс Бакстер, вы можете покинуть скамью подсудимых.
Открылась дверь в полу, и меня вывели из зала в кромешную темноту лестницы. Шлуттерхозе и Белль остались ожидать приговора Кинберви. Насколько мне известно, он дал каждому по десять лет тюрьмы — весьма суровое наказание за киднеппинг. Подозреваю, что судья не смог не учесть смерть похищенного ребенка.
Каски пустил слух в толпе на Парламент-сквер, будто из суда меня отправят на вокзал Уэйверли. На самом деле он собирался вывести меня с другой стороны здания, через ворота в стене, и увезти в кэбе по тихим улицам к станции Хеймаркет. Его план сработал: спустя двадцать минут, когда мы вышли наружу, за зданием суда и в переулке не было ни души. Мы побрели по Каугейт, длинной улочке с обшарпанными домами, ныряющей под высокий мост. Было так непривычно видеть снующих вокруг людей, занятых обычными повседневными делами. Справа, у арки под мостом, нас дожидался кэб. Грязная мостовая была уставлена стульями, табуретами и прочей утварью, рядом сидела уличная торговка мебелью. Каски повел меня вперед, и я невольно взглянула вверх, на парапет моста. За колоннами виднелась одинокая фигурка; изможденное лицо в обрамлении серых камней. Это был Нед. Он смотрел куда-то вдаль, на восток, и в глубокой задумчивости не заметил меня и Каски. Быть может, он устал от толпы на Парламент-сквер и отошел за угол, чтобы побыть в одиночестве. А может, догадался, что этой дорогой Каски отвезет меня на станцию? Неужели он хотел повидаться или поговорить со мной? Или поблагодарить меня за то, что я бросилась помогать Сибил?
Каски не отрывал глаз от кэба и не заметил Неда. Когда мы приблизились к экипажу, он поспешил вперед — объяснить кучеру, что лучше избегать людных площадей и перекрестков. Фигурка на мосту по-прежнему не шевелилась. Оставшись на мгновение одна, я крикнула:
— Нед!
Услышав мой голос, Нед встрепенулся, наклонился вперед и заглянул вниз сквозь парапет. Он все так же смотрел мимо меня, куда-то в конец улицы. Я помахала ему рукой.
— Нед, я здесь!
И тут он меня увидел. Растерянное выражение глаз стало более осмысленным. В его мертвенно-бледном лице не было ни кровинки. Он посмотрел на меня ледяным, пронизывающим взглядом, как никогда раньше не смотрел. Затем отвернулся от парапета и скрылся из виду.
Воскресенье, семнадцатое — суббота, двадцать третье сентября 1933 года
Лондон
Воскресенье, семнадцатое сентября. Невероятно, но мои мемуары подходят к концу. Поначалу я даже не подозревала, сколько времени на них уйдет; мне казалось, недель шесть, не больше. Однако прошло пять месяцев, а я все еще не поставила точку. Не знаю, почему вышло так долго, ведь я усердно трудилась над рукописью каждый день. Пожалуй, иногда я слишком увлекалась дословной передачей диалогов и прочими подробностями, но каждый раз, вспоминая свою жизнь в Глазго, я не могла остановиться. Картины прошлого словно оживали у меня перед глазами, и я не хотела упускать ни одного нюанса. Как говорится, «Бог в деталях» (или правильно говорить «дьявол»?).
Завершение вызывает у меня смешанные чувства. Сегодня я устала и немного раздражена; видимо, мои силы на исходе. И еще опечалена: не столько трагизмом описанных событий, сколько тем, что — невзирая на суд и все прочее — я с наслаждением возвращалась в старые времена, к семье Гиллеспи, а теперь должна их отпустить и перерезать пуповину, соединяющую меня с прошлым. Конечно, я не прощаюсь с Гиллеспи навсегда. Они все еще здесь, рядом со мной. Если затаиться, можно почти физически ощутить их присутствие.
Увы, всего лишь несколько предметов напоминают мне о прежних временах. Раньше я хранила свои реликвии в шкатулке для украшений, но в последнее время предпочитаю держать их на столе. Мне нравится вертеть их в руках, погрузившись в раздумья. Две безделушки — простая латунная запонка, некогда принадлежавшая Неду, и половинка створчатой раковины — некоторые продавцы мороженого по сей день используют их вместо креманок. Нед выбросил ее в парке Кельвингроув. Я шла позади, с Мейбл или Энни, а Нед — с Уолтером Педеном. Мне нравилось наблюдать, как друзья неторопливо шагают рядом и беседуют (тогда я еще не знала, что Педен такой зануда). Нед доел мороженое и стал оглядываться, выбирая, куда бы девать пустую «креманку». Обычно посетители Выставки просто швыряли их в реку или в кусты, но Нед оставил свою раковину на деревянной изгороди и двинулся дальше. Там она и лежала, переливаясь белым и розовым на темном дереве. Неожиданно меня обогнали Сибил и Роуз, по обыкновению перекрикиваясь тоненькими голосами. На бегу они скользили ладонями по перилам изгороди и вот-вот могли сбросить раковину в реку, но, каким-то чудом не задев ее, весело умчались вперед. Дойдя до изгороди, я почти машинально подняла раковину и опустила в карман. Она была прохладной и влажной — наверное, Нед облизал ее языком.
11:30. Только что я чудесно вздремнула и проснулась свежей и отдохнувшей. Завтра надо позвонить в бюро и попросить их подыскать мне другую помощницу. По здравом размышлении, хорошо, что та девушка ушла. Когда она бросилась на меня, я увидела ее истинный характер: холодный и жестокий, склонный к неконтролируемым вспышкам гнева. Я тяжело пережила этот инцидент — после ее ухода меня постоянно мутило и лихорадило, а несколько раз даже вырвало. Сначала я решила, что она взялась за старое и подсыпала мне какой-то отравы. Не буду вдаваться в подробности, но мой желудок был как будто полон кофейной гущи, хоть я и не ела ничего подобного. Возможно, это просто реакция на потрясения минувшей ночи. Такое ощущение, что я исторгла из себя все тревоги и дурные предчувствия, накопившиеся за последние месяцы. И все-таки что это за темные крупинки, если не молотый кофе? Похоже на засохшую кровь. А может, это осадок неведомого вещества, которое образовывалось в моем теле из-за присутствия девушки? Интересно, внутренности могут кровоточить от страха?
Пожалуй, к лучшему, что я освободилась от этой гадости, очистилась от зла, которое она принесла в мой дом.
Понедельник, восемнадцатое сентября. Только зря потратила время! Больше в жизни не обращусь в «Берридж»! Клинч никогда не отличалась особенной вежливостью, но сегодня ее хамство перешло все границы. Она снова принялась нести всякий вздор, мол, ее девушки — самые надежные, честные и все такое прочее. Пришлось напомнить ей, что не так давно две ее «самые надежные» девушки просто растворились в ночи без единого слова — сначала Марджори, затем Гвен, первая и третья кандидатки, которых рекомендовала Клинч: поначалу они казались идеальными, а спустя несколько недель без объяснений собрали вещи и съехали. О Доре, второй девушке, и говорить нечего; если бы я знала о ее безобразной вспыльчивости, то ни за что бы не согласилась ее нанять. В «Берридж» недостаточно строгий отбор. Как Сибил удалось попасть в их картотеку? Видимо, они понятия не имеют о ее прошлом.
Насколько я понимаю, в бюро с ней вообще не говорили: утром, открыв контору, Клинч обнаружила на коврике конверт. В письме «мисс Уиттл» кратко уведомляла об уходе — не только с прежнего места работы, но и из бюро. По словам Клинч, мисс Уиттл намерена вернуться в Дорсет. Ха! Я попыталась объяснить ей, что мисс Уиттл — совсем не та, за кого себя выдает, но Клинч даже слушать не стала. Когда она пригрозила, что больше не пришлет мне девушек, я наконец поставила ее на место.
— Думаете, я нуждаюсь в ваших бестолковых протеже? Я звонила только сообщить, что не собираюсь больше пользоваться вашими услугами.
— Поступайте, как вам угодно, милочка, — мне все равно.
— Именно так и поступлю! Кстати, правильно говорить «журнал».
— Простите?
Я произнесла отдельно каждую букву:
— Ж-У-Р-Н-А-Л. Журнал, а не «жур-р-нальчик», как вы постоянно повторяете.
Все, с Клинч покончено.
Как ни досадно, придется искать другое бюро и начать все сначала. По объявлениям в прессе никого приличного не подобрать, и в последнее время я вынуждена обращаться к Клинч и ей подобным. Крайне утомительно и неудобно, но другого выхода нет. Со вчерашнего дня я ничего не ела, кроме одного засохшего печенья, и совсем не готовила, но в квартире почему-то появился неприятный запах, пепельницы полны до краев, назойливо жужжат мухи. Не понимаю, откуда они берутся, — я ведь закрыла все окна. Куда бы я ни взглянула, повсюду снуют эти жирные ленивые твари — кружат под люстрой, со стуком врезаются в оконное стекло. Просто мороз по коже.
Утром звонил доктор Деррет и сердито спрашивал, почему я не явилась на рентген. Он настаивает на повторной записи, но рентген подождет; у меня еще много дел с рукописью. Во-первых, нужно перечитать все сначала, а во-вторых — написать, что случилось после суда. Я еще не приступила к заключительной части — послесловию. Собственно, я пока не думала, о чем там рассказать. Наверное, о том, как я вернулась в Лондон и обнаружила, что даже там мне не дает проходу бульварная пресса. Когда меня освободили, я несколько дней жила в постоянном страхе расправы и, промучившись в Лондоне несколько недель, не выдержала. Отчим по-прежнему болел и не мог выехать из Швейцарии. Надеясь найти там безопасное пристанище, я отправила ему телеграмму, где предложила приехать к нему в гости. Однако ответ пришел от его агента: тот сообщал, что в обозримом будущем отчиму нежелательны посещения, и предлагал мне написать через несколько месяцев — возможно, к этому времени ситуация изменится.
Тогда, повинуясь внезапному порыву, я забронировала билет в Нью-Йорк. Как-то днем, незадолго до отплытия, я оказалась на Пикадилли и поняла, что в ближайшие несколько часов мне нечем заняться. Я отправилась в парк и, прогулявшись до противоположной стороны, решила пройти дальше, на запад, попрощаться с Итон-сквер, где жила ребенком. Рэмзи держал дом запертым и открывал лишь изредка, когда приезжал в Лондон, но я и не думала туда заходить — просто хотела взглянуть на свое прежнее обиталище.
Когда я свернула с Кингс-роуд на знакомую улицу, уже сгущались сумерки. Здания тут были гораздо выше, чем мне помнилось из детства. Я пошла по узкому тротуару вдоль палисадников. Впереди на другой стороне дороги виднелся особняк: портик с рифлеными колоннами, а на первом этаже — узкий балкон и окна гостиной. Под платаном стоял пустой экипаж, рядом был привязан крупный жеребец, а кучер задумчиво курил трубку, прислонившись к изгороди. Я остановилась потрепать коня по морде, глядя через дорогу на окна третьего этажа, где когда-то была детская. Неожиданно в доме зажегся свет — в коридоре, гостиной и на верхнем этаже. Может, Рэмзи сдал пустующее жилье в аренду? Хотя нет, вряд ли.
Я стояла поодаль, ломая голову, кто зажег свет, как вдруг к портику подъехал кэб. Вообразите себе мое изумление, когда оттуда появился Рэмзи. Расплатившись с кэбменом, он взбежал по ступенькам и вошел в дом. Вскоре он показался в окне гостиной и закрыл ставни.
Я оцепенела и очнулась спустя несколько минут, когда поняла, что ко мне обращается кучер экипажа.
— Что-то случилось, мэм? Вы странно выглядите.
— А? О нет, ничего.
— Вы так побледнели, как будто сейчас потеряете сознание.
— Нет, все нормально… Вы работаете где-то поблизости?
— Да, мэм. — Он указал на дом по соседству.
— А кто только что вышел из кэба?
— Мистер Далримпл. Вообще-то он живет в Шотландии, но не так давно приехал сюда.
— Когда именно?
Кучер почесал подбородок.
— Не меньше месяца назад. Пожалуй, незадолго до Дня святого Давида[13]. Но мы толком не видим мистера Далримпла, днем он сидит взаперти.
Еще бы. Вне всякого сомнения, отчим не хотел афишировать свое возвращение, поскольку у шотландских властей, равно как и у меня, сложилось впечатление, что он пребывает на смертном одре в Швейцарии. Отчим мог бы выступить в суде в мою защиту, но предпочел откреститься от меня и притвориться больным. В своем равнодушии и пренебрежении ко мне он еще никогда не заходил так далеко. Как ни странно, я почти ничего не почувствовала.
Спустя несколько дней я отправилась на пароходе в Нью-Йорк. Мне нечего особенно рассказать о том времени. Помимо мелкого недоразумения — настолько мелкого, что даже не дошло до суда, — в Америке мне удалось жить в относительной безвестности.
Впрочем, довольно обо мне; куда важнее определиться, что написать о дальнейшей судьбе Гиллеспи.
После суда Мейбл и Педен намеревались вернуться в Танжер, но были вынуждены остаться в Глазго, узнав, что «Шерсть и чулки» на грани банкротства. Нед был не в состоянии вести дела, и под его руководством лавка не приносила прибыли. Поскольку для семьи она составляла основной источник дохода, Мейбл и Педен взяли управление на себя и попытались спасти положение. Педен отказал арендаторам, и они с Мейбл вернулись в его старый дом на Виктория-Кресент-роуд. Чтобы выручить несколько лишних фунтов, Элспет пришлось сдать несколько комнат, однако роль квартирной хозяйки тяготила ее, и она так никогда и не смирилась с новым образом жизни.
Что до Сибил, сенсационное выступление в суде нанесло непоправимый удар ее душевному здоровью. Неизвестно, как развивались события сразу после слушания дела, но на той же неделе ее вновь поместили в приют для умалишенных. В течение последующих месяцев Нед несколько раз пытался вернуть ее домой, но напрасно — на сей раз Сибил была безнадежна, и не во власти отца было избавить ее от недуга. Она впадала в ступор и никого не узнавала, даже собственных родителей.
Убитая горем, Энни вновь принялась бесцельно скитаться по городу, как когда-то в поисках Роуз, и ее неприкаянная фигурка от зари до зари маячила на улицах. Со временем она заходила все дальше, а потом и вовсе прекратила возвращаться домой и, можно сказать, стала бродягой. Она не то чтобы помешалась, но приобрела устойчивое отвращение к закрытым пространствам. Увы, в какой-то момент ее отношения с Недом сошли на нет. Тогда я жила в Америке и не была свидетельницей их разрыва, но до меня дошли слухи, что брак Гиллеспи распался окончательно и бесповоротно. В конце концов Энни совершенно потерялась из виду, и мне не удалось найти о ней никаких сведений — ни некролога в газетах, ни могильного камня. Быть может, она по сей день блуждает по улицам и переулкам Шотландии: почему-то я представляю ее древней старухой со спутанными седыми прядями, в грязных лохмотьях и стоптанных туфлях.
Мать Неда скончалась зимой тысяча восемьсот девяносто первого года. По странному совпадению примерно тогда же мне приснился сон, в котором Элспет насмерть подавилась шкуркой бекона, но, согласно результатам вскрытия, миссис Гиллеспи перенесла обширный инфаркт.
После смерти матери жизнь Неда окончательно покатилась под откос. До суда он возобновлял занятия живописью, но снова бросил, когда Сибил навсегда поместили в приют. Дверь его мастерской была заперта, и он больше никогда туда не входил. Чтобы прокормиться, Неду пришлось вернуться на работу в «Шерсть и чулки», хотя Мейбл и Педен наверняка держали его из милости, поскольку на роль продавца он не годился. Насколько мне известно, Нед больше никогда не писал картин. Художник, которого Международная выставка привела на порог грандиозного триумфа, постепенно канул в безвестность. Сегодня все говорят о «парнях из Глазго», Лавери и прочих, но никто не вспоминает имя Гиллеспи. Думаю, Уолтер Педен пытался повлиять на Неда и даже убедил мистера Уистлера написать бедняге хвалебное письмо с просьбой снова взяться за кисть, но все ухищрения были напрасны. Тем временем сентиментальные портреты Педена приобретали невероятную популярность.
Вместо того чтобы вернуться к живописи, Нед, словно одержимый, стал охотиться за своими работами, даже за теми, что не имели для него никакой ценности — например, за портретами, выполненными на заказ. Он «одалживал» полотна для несуществующих выставок, а потом так и не возвращал. Нед не демонстрировал картины, а складывал их в старом сарае, некогда служившем конюшней, за домом Педена.
Весной тысяча восемьсот девяносто второго года Нед окончательно переселился в сарай, продолжая изымать свои картины у владельцев. Ко мне он не обращался, хотя наверняка помнил, что у меня хранится его полотно «Стэнли-стрит», которое сейчас висит в моей спальне. Как я уже упоминала, когда Юфимия Уркварт отказалась «одолжить» свой портрет, Нед попытался проникнуть к ней в дом и выкрасть полотно, но его спугнул дворецкий. Через знакомую горничной Урквартов мне довелось узнать, что детектива Стерлинга вызвали в Вудсайд-Террас и попросили расследовать попытку взлома. По содержимому карманов пиджака, оставшегося в руках у дворецкого, детектив установил личность Неда. Впрочем, Стерлинг, сочувствуя художнику или считая себя перед ним в долгу за то, что так долго не мог раскрыть тайну похищения Роуз, убедил Урквартов не возбуждать дело. Таким образом, о происшествии скоро забыли.
После истории с портретом Юфимии Уркварт я долгое время не получала вестей о Неде. Однако в октябре тысяча восемьсот девяносто второго года, спустя три года после того, как Сибил впервые забрали в приют для умалишенных, я узнала, что Нед свалил в кучу все — точнее, почти все — свои полотна в сарае на Виктория-Кресент-лейн и поджег. Сарай загорелся. Поначалу считалось, что Нед случайно оказался заперт внутри. В сарае была только одна дверь — на нижнем этаже, но можно было без труда выбраться через верхнее окно — второй этаж в бывшей конюшне располагался низко. Тем не менее следователь обнаружил, что дверь была закрыта на засов изнутри, и Нед не предпринимал попыток спастись.
О смерти Неда я узнала спустя долгое время после похорон. Мне пришлось оплакивать его в одиночестве, как и отчима, который также погиб в мое отсутствие, в тысяча восемьсот девяносто пятом году, когда его последнее приобретение — импортная душевая, работавшая от газового двигателя, — взорвалось вместе с ним. Рэмзи похоронили почти немедленно, и я так и не попрощалась с ним. В следующий раз я ступила на английский берег лишь в тысяча девятьсот тринадцатом году. К тому времени о суде над Гансом и Белль Шлуттерхозе и о моем участии в нем давно позабыли. Отчим завещал свою землю и имущество Городскому совету Глазго, но постоянный скромный доход и продажа тетушкиного дома позволили мне поселиться в Блумсбери. Увы, недолго я наслаждалась тишиной и спокойствием. После публикации известного провокационного памфлета моя жизнь снова изменилась.
Мне и поныне не дает покоя это туманное и двусмысленное «не доказано». К сожалению, «шотландский вердикт» нельзя истолковать однозначно. На мой взгляд, вынося вердикт «не доказано», шотландские присяжные имеют в виду не «мы считаем, что вы этого не делали», а скорее «мы считаем, что вы это сделали, — но, на ваше счастье, прокурор не смог доказать вашу вину».
С таким же успехом они могли признать меня виновной.
Согласно теории Кемпа мне удалось избежать осуждения благодаря грязным методам. В своем опусе он утверждает, будто я подкупила Кристину Смит — якобы связалась с ней из тюрьмы и упросила не появляться в суде в назначенный день. Разумеется, я едва знала Кристину Смит и не имела представления, где она живет. А даже если бы и знала, то передать письмо было практически нереально — вся корреспонденция подлежала тщательному досмотру перед отправкой. Кемпу невдомек, как трудно тайно переправить письмо из тюрьмы; во-первых, для этого нужно иметь влиятельных знакомых среди заключенных, а во-вторых — давать взятки, юлить и мошенничать. Словом, чтобы вести незаконную переписку с внешним миром, требуется немалая изобретательность.
Вторник, девятнадцатое сентября. Получила очередное подтверждение теории, что мой организм очищается от страхов и дурных мыслей, порожденных присутствием этой девушки. Правда, оно связано с некоторыми неаппетитными подробностями. В последнее время мой кишечник требует опорожнения ночью — несколько раз в неделю позыв будит меня около четырех утра. Сегодня я проснулась в половине четвертого и поплелась в уборную. При включенном свете, прежде чем потянуть за ручку сливного бачка, я оглянулась и внезапно обнаружила, что из меня вышло нечто черное, как деготь. Поразмыслив, я сочла эту метаморфозу очередным признаком освобождения от всех горестей и мучений, которые не покидали меня последние несколько недель. Однако в первый момент я не на шутку встревожилась.
С тех пор я не сплю и усердно тружусь над планом заключительной части мемуаров. Сейчас около девяти утра. Скорее бы открылась лавка Локвуда — я хочу сделать заказ, но никак не могу им дозвониться. У меня почти закончились сигареты и еще кое-какие мелочи. До смерти хочется курить.
Пятница, двадцать второе сентября. Я заинтригована и озадачена. С дневной почтой пришло письмо от мистера Уильяма Катберсона, нового секретаря приюта для умалишенных в Глазго. Предыдущий секретарь, мистер Петтигрю, скончался в прошлом месяце, оставив после себя стопку нераспечатанных писем. Мистер Катберсон приносит извинения за долгую задержку и сообщает, что, согласно архивам, Сибил Гиллеспи, поступившая в приют осенью тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, была выписана в декабре того же года и снова госпитализирована в марте тысяча восемьсот девяностого. Остаток жизни она провела в приюте и в июле тысяча девятьсот восемнадцатого года умерла от инфлюэнцы.
С тысяча восемьсот девяностого по тысяча восемнадцатый… Невероятно. Интересно, насколько достоверны эти сведения? Летом восемнадцатого года люди мерли, как мухи. Неужели во время эпидемии персонал приюта вел точные записи? Действительно ли в архиве сохранилась история той самой Сибил? Даты поступления совпадают, но вдруг произошла административная ошибка? Вряд ли это та самая девочка, ведь тогда получается, что Сибил провела в кошмарном заведении почти тридцать лет, до самой смерти.
Быть такого не может. Кроме того, я видела ее шрамы. Почти уверена, что видела.
Суббота, двадцать третье сентября. Вчера днем, проходя мимо столовой, я заметила, что клетка стоит на столе, а не на буфете, как обычно. Видимо, девушка забыла вернуть ее на место, а может, я сама переставила, когда ухаживала за птичками несколько дней назад. Такое ощущение, что вещи путешествуют сами по себе. На стене у пианино непонятно откуда появились черные брызги; в ванной растут грибы. Словом, когда я была рядом, кто-то из зеленушек — кажется, Медж — резко вскрикнул. Раньше я не слышала ничего подобного. Спустя несколько часов я еще раз прошла мимо, и при виде меня Медж издал тот же странный крик. Ополаскивая стакан, я задумалась, что бы это могло быть. Скорее всего, птичка от чего-то страдает и потому кричит так пронзительно и настойчиво. Медж хочет, чтобы я обратила на него внимание, ведь в последние несколько дней я была занята работой над мемуарами.
Вернувшись в столовую, я сразу поняла, почему Медж так надрывался. На дне клетки неподвижно лежала Лейла — крошечная и совсем окоченевшая. Ее перья были взъерошены, обращенный вверх глаз полузакрыт, а лапки скрючены и поджаты к брюшку. Она была наполовину укрыта чем-то красновато-зеленым и как будто резиновым. Сначала мне показалось, что ее внутренности вылезли наружу, но затем я узнала высохшую яблочную кожуру, от тех яблок, что мы клали им в клетку. Кожура укрывала нижнюю часть ее тельца. Медж продолжал тревожно вскрикивать, лихорадочно порхая с жердочки на жердочку. Иногда он спрыгивал на дно клетки, к Лейле, и, издав резкий крик, смотрел на меня — словно добивался, чтобы я ее тоже увидела.
Не зная, что делать, я ласково заговорила с ним и, подойдя ближе, заглянула внутрь клетки. Трудно сказать, как давно Лейла умерла, но в нынешней сырости и тепле она наверняка скоро начнет разлагаться. Дно клетки было усеяно шелухой и пометом. Вода в блюдце помутнела, словно густой бульон. Я размышляла, как вынуть Лейлу, не касаясь ее: пришлось снять с клетки поддон с мертвой птичкой и поставить в угол.
Я перенесла в гостиную верхнюю часть клетки — с Меджем на жердочке — и опустила на газету. Медж спокойно воспринял переезд. Я дала ему чистой воды и свежих зерен, затем пошла в кухню и налила себе стаканчик. Рядом с кучей мусора жужжала огромная муха, поэтому я закрыла дверь и вернулась со стаканчиком в гостиную.
Я сидела, наблюдая за Меджем и гадая, как бедная Лейла оказалась укрыта яблочной кожурой? Неужели это он притащил ее туда? И если так, то почему? Действовал ли он под влиянием инстинкта, стремясь спрятать подругу от хищников? Или укутал ее тельце, отдавая ей последние почести? А может, ему было больно смотреть на нее? Две последние догадки едва ли были верны, но, с другой стороны, как знать? Он так убивался по ней.
Остается неясным, почему Лейла умерла. Разумеется, она была в преклонном возрасте, для зеленушки. А вдруг ужасная девушка что-то сделала с птичкой, прежде чем уйти? Может, поэтому она запирала меня в кухне?
Бедный Медж. Его возлюбленной больше нет. Он останется в клетке один, не будет петь своей подруге, чистить ей перышки, не будет кормить ее, разевающую клювик, словно птенец. Впрочем, похоже, Медж уже освоился в гостиной: попил и поел, а иногда бросает в меня зернышки через прутья клетки. Он повеселел и больше не кричит так пронзительно.
В соседней комнате разлагается Лейла. Скоро придется вынести трупик — он уже начал пахнуть. Смерть пичуги стала для меня неожиданным потрясением. К вечеру я совсем выбилась из сил и не могу работать над рукописью. Пожалуй, я приступлю к последней главе завтра или через несколько дней. Наверное, мысли о судьбе несчастной птички, а может, об одиночестве, на которое теперь обречен Медж, затронули какие-то струны в моей душе.
Сидя за столом, я иногда отрываюсь от своих записей и смотрю на Меджа или в окно, на другую сторону улицы, где над стеной отеля сгущаются тени. Время от времени мой взгляд падает на полотно над камином, которое неизменно согревает мне душу, — ведь это картина Неда, первая увиденная мной и самая любимая его работа — «Мастерская».
От автора
Том Шенкленд: не знаю, как вас благодарить за помощь, поддержку и добрый совет на протяжении всей работы над книгой; без вас у меня бы ничего не вышло. Я в неоплатном долгу перед Петрой Коллинз за ее терпение, мудрость и глубокие познания в шотландском праве; любые юридические ошибки в книге принадлежат только мне. Сердечная благодарность Люси Мулваг, Джейми Милну и Эндрю Бинни за вдохновение и полезную критику черновых вариантов. Чрезвычайно признательна Катрионе и Стюарту Мюррей, а также Аманде Макмиллан за то, что позволили изнутри рассмотреть свои дома на «Стэнли-стрит». Огромное спасибо за добрый совет Аластеру Динсмору из общества «Наследие полиции Глазго» и Тео Ван Асперену из «Художественного клуба Глазго».
Благодарю также доктора Джонатана Эндрюса, Джимми Паудрелла Кемпбелла, Дэвида Листера, доктора Марка Годфри, профессора Гордона, Робина Кемпбелла, Дэвида Старка, преподобного Кеннета Стюарта, Брайана Стюарта, Ронни Скотта, Кевина Брейди, библиотеку Митчелла, библиотеку Университета Глазго, Британскую библиотеку и веб-сайт www.hiddenglasgow.com.
Я весьма признательна Джонни Геллеру и Ангусу Каргиллу, а также всем сотрудникам литературного агентства «Кертис Браун» и издательства «Фабер энд Фабер».
Среди исследовательских материалов упоминания заслуживают следующие ценные публикации: «Общественная жизнь: женщины, семья и общество в Викторианской Британии», Элинор Гордон и Гвинет Нейр, изд. «Йель Юниверсити Пресс», 2003; «Великие выставки в Глазго», Перилла Кинчин и Джулиет Кинчин, изд. «Уайт Кокейд Паблишинг», 1988; «Парни из Глазго», Роджер Биллклиф, изд. «Джон Мюррей Лтд.», 1985; «Девушки из Глазго», под ред. Джуд Беркхаусер, изд. «Кенонгейт Букс, Лтд.», 1993; «Сэр Джон Лавери, фотография, Международная выставка в Глазго 1888 г.», Брайан Том Макквейд, изд. «TH.A.H.M. ван Асперен», Глазго, 2006; «Суд над Джоном Уотсоном Лори», под ред. Уильяма Рафхеда, «Знаменитые судебные процессы в Британии», изд. «Уильям Ходж энд компани, Лтд.», 1901, переиздание «Гонт, Инк.», 1995; «История убийства Оскара Слейтера», Ричард Уайтингтон-Иген, изд. «Нил Уилсон Паблишинг, Лтд.», 2001; «Глазго в 1901 г.», Джеймс Гамильтон Мьюр, изд. «Уильям Ходж энд компани, Лтд.», 1901, переиздание «Уайт Кокейд Паблишинг», 2001; «Чай и вкус. Чайные Глазго, 1875–1975 гг.», Перилла Кинчин, изд. «Уайт Кокейд Паблишинг», 1996; «Пабы Глазго и их завсегдатаи», Джон Горвен, изд. «Темпус Паблишинг, Лтд.», 2002; «Здания Шотландии, Глазго», Уильямсон Рич и Хиггс, изд. «Пенгуин Букс», 1990; «Карты Великобритании (серия Годфри)», особенно карты Хиллхеда, Глазго (Ланаркшир, лист 6.06), изд. «Ален Годфри Мэпс», 1998; Карта Глазго, Национальная библиотека Шотландии, http://geo.nls.uk/maps/towns/ glasgow1894/openlayers.html; «Дамские купальни Кенвуда», Энн Гризуолд, изд. «Йорк Паблишинг Сервисес Лтд.», 1998; «Первая помощь при травмах», доктор Фридрих Эсмарх, изд. «Смит, Элдер энд компани», 1882 (из «Аркайв сиди букс»); «Лежа без сна», Кэтрин Карсуэлл, 1950, переиздание «Кэнонгейт Букс Лтд.», 1997; «Откройте дверь», Кэтрин Карсуэлл, 1920, переиздание «Вираго»/«Пенгуин», 1986.
Читать бесплатно другие книги:
