Мысли и изречения древних с указанием источника Душенко Константин
Любое благо нам не на радость, если мы обладаем им в одиночку.
«Письма к Луцилию», 6, 4 (141, с.11)
Долог путь наставлений, краток и убедителен путь примеров.
«Письма к Луцилию», 6, 5 (141, с.11)
Нельзя уподобляться злым оттого, что их много, нельзя ненавидеть многих оттого, что им не уподобляешься.
«Письма к Луцилию», 7, 8 (141, с.13)
Люди учатся, обучая. (Отсюда пословица: «Уча, учимся».)
«Письма к Луцилию», 7, 8 (141, с.13); (25, т.1, с.358)
«Но ради чего я учился?» – Нечего бояться, что труд твой пропал даром: ты учился для себя самого.
«Письма к Луцилию», 7, 9 (141, с.13)
Фортуна не сбивает с пути – она опрокидывает и кидает на скалы.
«Письма к Луцилию», 8, 4 (141, с.14)
Как много поэты говорят такого, что или сказано, или должно быть сказано философами!
«Письма к Луцилию», 8, 8 (141, с.14)
Художнику приятней писать картину, чем ее окончить. (...) Пока он писал, его радовало само искусство. Отрочество наших детей щедрее плодами, но их младенчество нам милее.
«Письма к Луцилию», 9, 7 (141, с.16)
Кто завел друга, чтобы тот выручил из цепей, тот покинет его, едва загремят оковы.
«Письма к Луцилию», 9, 9 (141, с.16)
Люди (...) шепотом возносят (...) богам постыднейшие мольбы.
«Письма к Луцилию», 10, 5 (141, с.19)
Живи с людьми так, будто на тебя смотрит бог, говори с богом так, будто тебя слушают люди.
«Письма к Луцилию», 10, 5 (141, с.19)
Некоторых больше всего и надо опасаться, когда они покраснеют: тут-то их и покидает всякий стыд. Сулла был особенно жесток тогда, когда к лицу его приливала кровь.
«Письма к Луцилию», 11, 3 (141, с.20)
Нам нужен кто-нибудь, по чьему образцу складывался бы наш нрав. Ведь криво проведенную черту исправишь только по линейке.
«Письма к Луцилию», 11, 10 (141, с.21)
Плоды для нас вкуснее всего, когда они на исходе; дети красивей всего, когда кончается детство.
«Письма к Луцилию», 12, 4 (141, с.21)
Возраст самый приятный тот, что идет под уклон, но еще не катится в пропасть.
«Письма к Луцилию», 12, 5 (141, с.21)
Смерть (...) должна быть перед глазами и у старика, и у юноши – ведь вызывают нас не по возрастному списку.
«Письма к Луцилию», 12, 6 (141, с.21)
Нет стариков столь дряхлых, чтобы им зазорно было надеяться на лишний день.
«Письма к Луцилию», 12, 6 (141, с.21)
Каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. (...) Отправляясь ко сну, говорить весело и радостно: «Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен». А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью.
«Письма к Луцилию», 12, 8 (141, с.22)
Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь.
«Письма к Луцилию», 12, 10 (141, с.22)
Я не устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто твердит его слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны: лучшее принадлежит всем.
«Письма к Луцилию», 12, 11 (141, с.22)
Воображение (...) доставляет нам больше страданий, чем действительность. (...) Многое мучит нас больше, чем нужно, многое – прежде, чем нужно.
«Письма к Луцилию», 13, 4 (141, с.23)
Вымышленное тревожит сильнее. Действительное имеет свою меру, а о том, что доходит неведомо откуда, пугливая душа вольна строить догадки.
«Письма к Луцилию», 13, 9 (141, с.24)
Если бояться всего, что может случиться, то незачем нам и жить.
«Письма к Луцилию», 13, 12 (141, с.24)
Беда глупости еще и в том, что она все время начинает жизнь сначала. (Со ссылкой на Эпикура, но, вероятно, это собственная формулировка Сенеки.)
«Письма к Луцилию», 13, 16 (141, с.25)
До чего противно легкомыслие тех, (...) кто перед кончиной начинает надеяться заново. (...) Что гнуснее старика, начинающего жизнь сначала?
«Письма к Луцилию», 13, 16–17 (141, с.25)
Многим пришлось бояться оттого, что их можно было бояться.
«Письма к Луцилию», 14, 10 (141, с.27)
Кто мудр, тот во всем смотрит на замысел, а не на исход. Начало в нашей власти; что выйдет, решать фортуне, над собой же я не признаю ее приговора.
«Письма к Луцилию», 14, 16 (141, с.27)
Мы не должны ни во всем уподобляться (...) толпе, ни во всем от нее отличаться. (...) Больше стойкости в том, чтобы оставаться трезвым, когда весь народ перепился до рвоты, больше умеренности в том, чтобы, не смешиваясь со всеми, не выделяться и не составлять исключения и делать то же самое, что все, но иначе.
«Письма к Луцилию», 18, 3–4 (141, с.33)
Чего ты дожидаешься? (...) Исполнения всех желаний? Такое время не наступит! (...) Такова цепь желаний: одно родит другое.
«Письма к Луцилию», 19, 6 (141, с.36)
Покуда ты будешь на все зариться, все будут зариться на тебя.
«Письма к Луцилию», 19, 7 (141, с.36)
Заблуждается тот, кто ищет друзей в сенях, а испытывает их за столом.
«Письма к Луцилию», 19, 11 (141, с.36)
Люди больше всего ненавидят тех, кому больше обязаны.
«Письма к Луцилию», 19, 11 (141, с.36)
Малая ссуда делает человека твоим должником, большая – врагом.
«Письма к Луцилию», 19, 11 (141, с.36)
(Благодеяния надо) не разбрасывать, а распределять. (...) Дело не в том, что ты дал, а в том, кому ты дал.
«Письма к Луцилию», 19, 12 (141, с.36–37)
Люди не знают, чего хотят, до того мига, пока не захотят чего-нибудь.
«Письма к Луцилию», 20, 6 (141, с.37)
Даже самый робкий предпочел бы один раз упасть, нежели все время висеть.
«Письма к Луцилию», 22, 3 (141, с.41)
Немногих удерживает рабство, большинство за свое рабство держится.
«Письма к Луцилию», 22, 11 (141, с.42)
Все заботятся не о том, правильно ли они живут, а о том, долго ли проживут; между тем жить правильно – это всем доступно, жить долго – никому.
«Письма к Луцилию», 22, 17 (141, с.42)
Все, чем тешится чернь, дает наслаждение слабое и поверхностное, всякая радость, если она приходит извне, лишена прочной основы.
«Письма к Луцилию», 23, 5 (141, с.43)
Плохо живут те, кто всегда начинает жизнь сначала. (...) Напрасно мы полагаем, будто таких людей мало: почти все таковы. А некоторые тогда и начинают жить, когда пора кончать. А (...) некоторые кончают жить, так и не начав.
«Письма к Луцилию», 23, 9, 11 (141, с.44)
Зачем сейчас портить себе жизнь страхом перед будущим? Глупо (...) чувствовать себя несчастным из-за того, что когда-нибудь станешь несчастным.
«Письма к Луцилию», 24, 1 (141, с.44)
Если ты хочешь избавиться от всякой тревоги, представь себе, что пугающее тебя случится непременно, и какова бы ни была беда, найди ей меру и взвесь свой страх. Тогда ты наверняка поймешь, что несчастье, которого ты боишься, или не так велико, или не так длительно.
«Письма к Луцилию», 24, 2 (141, с.44)
Поверь мне, (...) смерть настолько не страшна, что благодаря ей ничто не страшно.
«Письма к Луцилию», 24, 11 (141, с.46)
Надейся на справедливое решение, но будь готов к несправедливому.
«Письма к Луцилию», 24, 12 (141, с.46)
Отдели смятение от его причины, смотри на само дело – и ты убедишься, что в любом из них нет ничего страшного, кроме самого страха.
«Письма к Луцилию», 24, 12 (141, с.46)
Как водяные часы делает пустыми не последняя капля, а вся вытекшая раньше вода, так и последний час, в который мы перестаем существовать, не составляет смерти, а лишь завершает ее: в этот час мы пришли к ней – а шли мы долго. (...) «Смерть, уносящая нас, – лишь последняя смерть среди многих».
«Письма к Луцилию», 24, 20–21 (141, с.47)
Только люди бывают так неразумны и даже безумны, что некоторых заставляет умереть страх смерти.
«Письма к Луцилию», 24, 23 (141, с.47)
Мудрый и мужественный должен не убегать из жизни, а уходить. И прежде всего нужно избегать той страсти, которой охвачены столь многие, – сладострастной жажды смерти. Ибо помимо прочих душевных склонностей есть (...) еще и безотчетная склонность к смерти, и ей нередко поддаются люди благородные и сильные духом, но нередко также и ленивые и праздные. Первые презирают жизнь, вторым она в тягость.
«Письма к Луцилию», 24, 25 (141, с.47–48)
Все, в чем мы нуждаемся, или стоит дешево, или ничего не стоит.
«Письма к Луцилию», 25, 4 (141, с.48)
Гнет возраста чувствует только тело, а не душа, и состарились одни лишь пороки и то, что им способствует.
«Письма к Луцилию», 26, 2 (141, с.49)
«Размышляй о смерти!» – Кто говорит так, тот велит нам размышлять о свободе. Кто научился смерти, тот разучился быть рабом. Он выше всякой власти и уж наверное вне всякой власти.
«Письма к Луцилию», 26, 10 (141, с.50)
Совершенство духа нельзя ни взять взаймы, ни купить, а если бы оно и продавалось, все равно, я думаю, не нашлось бы покупателя. Зато низость покупается ежедневно.
«Письма к Луцилию», 27, 8 (141, с.52)
Странно ли, что тебе нет никакой пользы от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя? (Со ссылкой на Сократа.)
«Письма к Луцилию», 28, 2 (141, с.52)
Насколько выше была б ему цена, если б толпа ценила его пониже.
«Письма к Луцилию», 29, 8 (141, с.54)
Передышками нельзя пренебрегать: тяжелобольным временное улучшение заменяет здоровье.
«Письма к Луцилию», 29, 8 (141, с.54)
Не смей пересчитывать всех, кто тебе страшен. (...) К твоей смерти доступ открыт только одному, сколько бы врагов тебе ни угрожало.
«Письма к Луцилию», 29, 9 (141, с.54)
Только низким путем можно снискать любовь низких.
«Письма к Луцилию», 29, 10 (141, с.55)
По-моему, умирая, человек мужественнее, чем перед смертью. Когда смерть пришла, она и невежде дает силу духа не бежать от неизбежного.
«Письма к Луцилию», 30, 8 (141, с.56)
Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней.
«Письма к Луцилию», 30, 10 (141, с.56)
Мы боимся не смерти, а мыслей о смерти – ведь от самой смерти мы всегда в двух шагах.
«Письма к Луцилию», 30, 17 (141, с.57)
Стыдно человеку, который одолел самые высокие вершины, обременять богов. Что нужды в молитвах? Сделай сам себя счастливым!
«Письма к Луцилию», 31, 5 (141, с.58)
Из тесного угла можно вознестись к небу – только воспрянь.
«Письма к Луцилию», 31, 11 (141, с.59)
Жизнь наша коротка, и сами мы еще больше сокращаем ее своим непостоянством, каждый раз начиная жить наново. Мы дробим ее на мелкие части и рвем в клочки.
«Письма к Луцилию», 32, 2 (141, с.60)
Где что-нибудь выдается и бросается в глаза, там не все ровно. (...) (У) величайших людей (...) каждая черта в произведении так сплетена с другою, что невозможно что-либо изъять, не разрушив целого.
«Письма к Луцилию», 33, 1, 5 (141, с.60–61)
Не та красива, у которой хвалят руку или ногу, а та, у кого весь облик не позволит восхищаться отдельными чертами.
«Письма к Луцилию», 33, 5 (141, с.61)
Одно дело помнить, другое знать! (...) Знать – это значит делать и по-своему, (...) не оглядываясь всякий раз на учителя. (...) Не становись второю книгой!
«Письма к Луцилию», 33, 8–9 (141, с.61–62)
Идущий следом за другим ничего не найдет, потому что не ищет.
«Письма к Луцилию», 33, 10 (141, с.62)
Истина открыта для всех, ею никто не завладел.
«Письма к Луцилию», 33, 10 (141, с.62)
Говорят, что начало – это уже полдела; то же относится и к нашей душе: желание стать добродетельными – полпути к добродетели.
«Письма к Луцилию», 34, 3 (141, с.62)
Дружба приносит только пользу, а любовь иногда и вред.
«Письма к Луцилию», 35, 1 (141, с.63)
Ни младенцы, ни дети, ни повредившиеся в уме смерти не боятся – и позор тем, кому разум не дает такой же безмятежности, какую дарует глупость.
«Письма к Луцилию», 36, 12 (141, с.65)
В пространных рассуждениях, написанных заранее и прочитанных при народе, шуму много, а доверительности нет. Философия – это добрый совет, а давать советы во всеуслышанье никто не станет.
«Письма к Луцилию», 38, 1 (141, с.66)
Великая душа пренебрегает великим и предпочитает умеренное чрезмерному.
«Письма к Луцилию», 39, 4 (141, с.67)
Нет несчастнее зашедших так далеко, что прежде излишнее становится для них необходимым.
«Письма к Луцилию», 39, 6 (141, с.67)
Нет лекарства для того, у кого пороки стали нравами.
«Письма к Луцилию», 39, 6 (141, с.67)
В речах перед народом нет ни слова истины: их цель – взбудоражить толпу, мгновенно увлечь неискушенный слух, они уносятся, не давая над собою подумать.
«Письма к Луцилию», 40, 4 (141, с.68)
Пусть оратор (...) говорит не быстрей и не больше, чем могут выдержать уши.
«Письма к Луцилию», 40, 8 (141, с.69)
Многим не хватает только благосклонности судьбы, чтобы сравняться жестокостью, и честолюбием, и жаждой роскоши с самыми худшими. Дай им силы на все, чего они хотят, и ты узнаешь, что хочется им того же.
«Письма к Луцилию», 42, 4 (141, с.72)
Мы считаем купленным лишь приобретенное за деньги, а на что тратим самих себя, то зовем даровым (...) Всякий ценит самого себя дешевле всего.
«Письма к Луцилию», 42, 7 (141, с.72)
Кто сохранил себя, тот ничего не потерял, но многим ли удается сохранить себя?
«Письма к Луцилию», 42, 10 (141, с.72)
Мы живем так, что внезапно увидеть нас – значит поймать с поличным.
«Письма к Луцилию», 43, 4 (141, с.73)
Все, если взглянуть на изначальное происхождение, ведут род от богов.
«Письма к Луцилию», 44, 1 (141, с.73)
За всеми нами одинаковое число поколений, происхожденье всякого лежит за пределами памяти.
«Письма к Луцилию», 44, 4 (141, с.74)
Нет царя, что не произошел бы от раба, и нет раба не царского рода. (Со ссылкой на Платона.)
«Письма к Луцилию», 44, 4 (141, с.74)
Одной молитвой опровергаем другую. Желания у нас в разладе с желаниями.
«Письма к Луцилию», 45, 6 (141, с.75)
Жизнь любого занята завтрашним днем. (...) Люди не живут, а собираются жить.
«Письма к Луцилию», 45, 12–13 (141, с.76)
Мы лжем и без причин, по одной привычке.
«Письма к Луцилию», 46, 3 (141, с.77)
Обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше.
«Письма к Луцилию», 47, 11 (141, с.78)
Нет рабства позорнее добровольного.
«Письма к Луцилию», 47, 17 (141, с.79)
Любовь не уживается со страхом.
«Письма к Луцилию», 47, 18 (141, с.79)
Цари забывают, как сильны они сами и как слабы другие, и чуть что – распаляются гневом, словно от обиды. (...) Для того и нужна им обида, чтобы кому-нибудь повредить.
«Письма к Луцилию», 47, 20 (141, с.79)
Разве что-нибудь было не «совсем недавно»? Совсем недавно я был мальчиком и сидел у философа Сотиона, совсем недавно начал вести дела в суде, совсем недавно потерял к этому охоту, а там и силы. Безмерна скоротечность времени, и ясней всего это видно, когда оглядываешься назад. Взгляд, прикованный к настоящему, время обманывает, ускользая при своей быстроте легко и плавно. (...) Минувшее пребывает в одном месте, равно обозримое, единое и недвижное, и все падает в его глубину.
«Письма к Луцилию», 49, 2–3 (141, с.82)
Ты заблуждаешься, полагая, что только в морском плавании жизнь отделена от смерти тонкою преградой: повсюду грань между ними столь же ничтожна. Не везде смерть видна так близко, но везде она стоит так же близко.
«Письма к Луцилию», 49, 11 (141, с.83)
Что ты веселишься, если тебя хвалят люди, которых сам ты не можешь похвалить?
«Письма к Луцилию», 52, 11 (141, с.88)
Рассказывать сны – дело бодрствующего; признать свои пороки – признак выздоровления.
«Письма к Луцилию», 53, 8 (141, с.90)
Мы думаем, будто смерть будет впереди, а она и будет, и была. То, что было до нас, – та же смерть.
«Письма к Луцилию», 54, 5 (141, с.91)
Изнеженность обрекла нас на бессилие, мы не можем делать то, чего долго не хотели делать.
«Письма к Луцилию», 55, 1 (141, с.92)
Постоянство и упорство в своем намерении – вещи такие замечательные, что и упорная лень внушает уважение.
«Письма к Луцилию», 55, 5 (141, с.92)
Голос мешает больше, чем шум, потому что отвлекает душу, тогда как шум только наполняет слух и бьет по ушам.
«Письма к Луцилию», 56, 4 (141, с.94)
Взгляни на него: (...) он ворочается с боку на бок, стараясь (...) поймать хоть легкую дрему, и, ничего не слыша, жалуется, будто слышит. Какая тут, по-твоему, причина? Шум у него в душе: ее нужно утихомирить, в ней надо унять распрю; нельзя считать ее спокойной только потому, что тело лежит неподвижно.
«Письма к Луцилию», 56, 7–8 (141, с.94)
Читать бесплатно другие книги:
