Кольцо Гекаты Солнцева Наталья
– Почти ничего… Вроде бы, Анна приезжала. Но после ночи, полной кошмаров, я не гарантирую, что память меня не подводит. Как я заснул, не могу вспомнить! Снились жуткие вещи… не хочется даже говорить, какие… А утром меня растолкал этот сторож.
Юрий Арсеньевич несколько остыл. В конце концов, при чем тут адвокат, если он сам оказался невероятным соней и провалил дело? Обида на самого себя захлестывала его, заставляя быть несправедливым. Нечего обвинять других. Лучше сесть и подумать, как действовать дальше.
– Жаль… – сказал Пономарев.
– Да! – внезапно вспомнил бизнесмен. – Баран пропал!
– Какой баран?
– Черный… Ну, тот, которого Анна, якобы приобрела и держала в Андреевском, в сарае.
– Странно. Что ж, придется еще раз попробовать!
– Нет уж, увольте! – возмутился Салахов. – Меня прошу больше не впутывать! Что я скажу жене? Всю ночь я пропадал неизвестно где… явился грязный, невменяемый, как после попойки. Стыдно вспомнить… Я вам плачу за то, чтобы вы делали свое дело, а не перекладывали его на меня! Вот и занимайтесь. С меня хватит.
– Анонимных писем больше не было?
– Пока нет. Я думаю, те, первые письма, которые я получал десять лет назад, писала Клара Шазаль. Они были совсем другие по стилю и перестали приходить сразу же после того происшествия у театрального дома.
– Когда ваши охранники спугнули Клару и Авдеева?
– Авдеев? – переспросил Юрий Арсеньевич. – Кто это?
– Тот мужчина, который…
– А-а! Да… да, конечно. С тех пор писем больше не было. А эти, полученные недавно, – проще. Обыкновенная грязь, которой люди обожают поливать друг друга.
Прощаясь с Артемом, господин Салахов был уже в гораздо лучшем расположении духа, чем в начале разговора. А вот у адвоката настроение, наоборот, испортилось. Таким понурым он и отправился на встречу с Никитским.
Дмитрий Сергеевич тоже выглядел не лучшим образом. Похудел, осунулся, под глазами залегла чернота.
– Ну, удалось что-нибудь узнать? – спросил он.
Надежда на счастливый для него исход дела таяла с каждым днем. Хозяин «Альбиона» чувствовал, как веревка на его шее затягивается, и ничем не мог себе помочь. Вдобавок он и сам точно не знал, он или не он убил Галину. Такого ножа у него никогда не было, но… если он не помнил, как в его машине очутилась женщина, то и нож мог попасть к нему в руки точно так же. Он пытался восстановить в памяти события того вечера. Увы! Бесполезно было думать об этом, напрягаясь до ломоты в висках: кроме лица бармена, нескольких рюмок водки и дымной, шумной атмосферы зала ничего не приходило в голову.
– Вынужден разочаровать вас, господин Никитский, – вздохнул адвокат. – Я побывал в «Немецкой слободе», видел там Макса, но он ничего существенного не смог добавить к вашим словам. Он подтверждает, что вы в тот вечер действительно были в баре, много выпили и вас довел до выхода какой-то более трезвый посетитель. Что происходило потом, он не знает.
– Проклятие! Я напрочь все забыл. Разве кто-то помогал мне выйти?
– По словам бармена, да.
– А кто?
Артем пожал плечами.
– Ваш сосед, наверное. Вы помните, с кем сидели рядом?
Дмитрий Сергеевич поник головой. Его память словно отключилась на время, и включилась уже только в больнице, где он очнулся от беспамятства. Неужели, он так опьянел? Да, если алкоголь еще и смешался со снотворным, то…
– А таксисты? – с надеждой поднял он глаза на адвоката. – Там, у бара, почти всегда стоят несколько такси. Вы их не спрашивали?
– Пытался, – вздохнул господин Пономарев. – Было темно. Они не обратили внимания. Кто-то кого-то ведет – слишком обычная картина. Но такси вы не брали. Значит, поехали на своей машине.
– Выходит, так, – уныло согласился Никитский. – Не представляю, как я ни во что не врезался!
Артем молча смотрел на клиента. Неисповедимы пути господни! Думал ли он десять лет назад, что преуспевающий и самоуверенный хозяин «Альбиона» будет его подзащитным в деле об убийстве? И что судьба Никитского фактически окажется в руках бывшего сотрудника уголовного розыска Пономарева?
– Дмитрий Сергеевич, – сказал бывший сыщик, понижая голос и наклоняясь к Никитскому. – Я вам хочу сообщить одну вещь, о которой никто не должен знать, кроме вас и меня. Галина Павловна тоже была моей клиенткой.
– Галина?!
Никитский так искренне удивился, что Артем ему поверил.
– Представьте, да. Она приходила посоветоваться. Ее одолевал страх.
– Но… в подобных случаях обращаются не к адвокату, а к психотерапевту.
– В подобных, но не в этом. Госпожа Яковлева опасалась, что ее могут убить.
Дмитрий Сергеевич уставился на Артема, как будто ждал, что вот-вот из его рта вылетит птичка; бледность на его лице сменилась легким румянцем, губы дрогнули.
– У-убить? Вы уверены?
– Абсолютно.
Никитский молчал, наморщив лоб. Видно было, что у него внутри происходит напряженная работа мысли.
– Она… Галина говорила, кто? – наконец произнес он.
Вопрос дался ему с большим трудом.
– Вы имеете в виду, не называла ли госпожа Яковлева имя предполагаемого убийцы? – уточнил адвокат.
Никитский облизнул пересохшие губы и кивнул.
– Нет, – ответил Артем. – Она только сказала, что это ее сотрудник. А может, она подозревала вас?
– Меня? С чего вы взяли?
В голосе Никитского прозвучали фальшивые нотки, и бывший сыщик сразу же уловил их.
– Не пытайтесь меня запутать, Дмитрий Сергеевич! – резко сказал он. – Поймите, что ваша судьба висит на волоске. У вас нет иного выбора, как только признаться мне во всем. Я ваш защитник, и должен располагать полной информацией. Хитростью и увиливанием вы погубите себя.
– Я понимаю, но… мне не в чем признаваться. Вы мой адвокат, и ваш долг – защищать мои интересы. Да, в тот вечер, пятого июля, у меня кошки скребли на душе, я пошел в бар и напился до чертиков. Ну и что? Поймите же вы, что мне совершенно незачем было убивать Галину! Разве что на меня нашло затмение! В таком случае меня следует лечить, а не судить.
– Раньше с вами происходило нечто подобное?
– Никогда! – возмутился Никитский. – Спросите у моей жены, коллег, у кого угодно! Что-что, а психика у меня вполне здоровая.
– Как же депрессия? Почему вы пили?
– Временный упадок бывает у всех, – возразил Дмитрий Сергеевич. – Вы думаете, что я психопат?
– Помилуйте, вы сами только что намекнули на это.
Никитский сник. Действительно, он сам сказал, что его нужно лечить. А теперь набросился на адвоката, который хочет ему помочь.
– Извините меня. Убийство Галины – такая нелепость… я не нахожу объяснений! Вот и выдумываю что попало.
– Дмитрий Сергеевич, – строго сказал Пономарев, – знаете, что самое странное? Вас уже не первый раз подозревают в убийстве женщины. Почему? В юности вы встречались с девушкой, и она жаловалась подругам, что боится вас. Потом ее убили. Далее. Помните Аврору Городецкую? Тогда вы тоже оказались в числе подозреваемых.
– Это недоразумение…
– Выслушайте до конца, что я говорю. Итак… после Авроры настала очередь Изабеллы Буланиной. В тот день, когда ее нашли мертвой, вас видели у театрального дома.
– Кто? – вскинул глаза Никитский.
– Авдеева… Ваша сотрудница.
– Людмила? Она рассказала вам? Но я не был знаком ни с какой Буланиной, клянусь! Я тогда просто поджидал Людмилу, вот и все.
– Почему вы прятались?
– Она замужняя женщина, вы понимаете… Не хотел, чтобы нас увидел ее муж.
– У вас на руке была царапина. Откуда она взялась?
– Царапина? – Дмитрий Сергеевич удивился, надолго замолчал, вспоминая. – Возможно… мало ли, где я поцарапался. При чем тут какая-то Буланина? Я никого не убивал. Что за чушь!
– Вам не кажется, что подобных совпадений слишком много?
Никитский не ответил, он был погружен в свои мысли, пытаясь сообразить, откуда на его руке взялась царапина.
– А! Вот… я вспомнил! – обрадовался он. – Видите? Сколько лет прошло, а я все-таки вспомнил!
– Что вы вспомнили?
– Про царапину! Я тогда… Мне нравилась Людмила Станиславовна. Я торопился, хотел встретить ее, подвезти на работу. Машину мне приходилось прятать в кустах. Там была толстая ветка, она упиралась прямо в лобовое стекло, и я обломал ее. Ну, и поцарапался нечаянно…
– У вас хорошая память, Дмитрий Сергеевич, – улыбнулся адвокат. – Тем более непонятно, почему вы не можете рассказать, как в вашей машине оказалась убитая женщина.
– Мне самому это не дает покоя! – согласился Никитский.
– Кстати, Авдеева тоже боялась вас. Вы и ее хотели убить?
– Что вы несете?! Я что, маньяк, по-вашему?
– А Галина Яковлева? Уж не вас ли она имела в виду, боясь убийцы? – настаивал адвокат. Он видел растерянность Никитского и решил выяснить все до конца.
– Какой бред! – бормотал хозяин «Альбиона», качая головой. – Бред… Все ложь.
– Но ведь Яковлева мертва! Как это вы объясните?
– Моя вина ни разу не была доказана, – понуро произнес Дмитрий Сергеевич. – Вы прекрасно знаете.
– На сей раз против вас много улик. Вам не отвертеться, господин Никитский.
– Подождите, – обрадовался тот. – Ведь Авдеева жива! Жива и здорова!
– Шаткий аргумент…
Артем и сам думал о Людмиле Станиславовне. Женщина осталась жива, несмотря на все свои страхи. Это говорило в пользу Никитского.
– А вы? Зачем я вас нанял? – рассердился Дмитрий Сергеевич. – Вы должны…
– Я знаю свои обязанности, – перебил его адвокат. – Объясните только, почему вокруг вас происходят подобные вещи? У вас есть хотя бы предположения?
Никитский стал еще бледнее, чем был в начале разговора. Кровь отхлынула от его впалых, небритых щек, подбородок нервно дергался. Он как будто боролся сам с собой, решаясь, говорить или не говорить. Хозяин «Альбиона» понимал, что Пономарев ничуть не преувеличивает тяжесть его положения, и сделал выбор.
– Да! – с горькой иронией заявил он. – Я сам виноват. Это все скука, черт бы ее побрал! Почему жизнь бывает так несносна? Мне всегда все давалось легко – учеба, спорт, девочки, потом бизнес. Хотелось развлечений, остроты. Вы понимаете? Где я мог найти необычные ощущения, которые щекотали бы мои сонные, застывшие от безделья нервы? Только не думайте, будто я Джек-потрошитель! Такое мне и в голову не приходило. Мне даже драться ни разу в жизни не приходилось! Женщины – моя слабость. Я люблю их всех, и они с удовольствием дарят мне свое восхищение. Сначала это интересно, а потом становится скучным, как и все в мире.
– И вы решили их убивать?
– Не повторяйте ваши глупости! Зачем мне убивать? Я их просто пугал. Делал вид! Понимаете? Притворялся… чтобы развлечься. Мне нравилось, как они быстро поддавались, теряли ощущение реальности и полностью погружались в мою игру. Я специально создавал разные ситуации, намекающие, что я собираюсь убить их. И в то же время ухаживал за ними. Ту же тактику я применил и к Галине. Эта гремучая смесь действовала на женщин по-разному, но всегда добавляла остроты. Я действительно был влюблен в них, и чем больше они боялись, тем сильнее я любил их. Без этого любовная игра казалась мне пресной.
– Вы влюблялись в женщину, а потом начинали ее пугать? – уточнил Пономарев. – Что за странная фантазия?
– Мне было скучно, – вздохнул Никитский, опуская глаза. – И я развлекался. Это не преступление, я надеюсь?
– Опять вы? – без воодушевления спросила Людмила Станиславовна, пропуская в прихожую господина Гордеева. – Все еще не оставили идею изображать влюбленного?
– Не изображать, – улыбнулся Фарид. – Я хочу им стать. Вот, всю ночь не спал, читал Шекспира.
Авдеева не выдержала и рассмеялась.
– Ладно, входите.
На кухне кипел чайник, в вазочке на столе стояло клубничное вареньем – и так по-домашнему уютно пахло клубникой, печеньем и еще чем-то давно забытым, напоминающим детство, бабушку и дом в деревне, куда родители отправляли Фарида на лето, что он растрогался.
– Садитесь, будем пить чай! – пригласила Людмила Станиславовна. – Я еще не завтракала.
За чаем разговор не клеился. Фарид вчера вечером ходил по магазинам, выбирал ей подарки, а теперь не знал, как преподнести их. Она смотрела на его замешательство и посмеивалась.
– Так что? – неожиданно спросила Авдеева. – Не испугались моего супруга-маньяка? А вдруг я тоже стала ненормальной, прожив с ним столько лет?
– Нет.
– Вижу, вы храбрый мужчина. Настоящий герой. К тому же, Владимир Петрович умер… Теперь я свободна и опять могу выйти замуж. Вот только хочу ли я? Вы нашли ответ на этот вопрос?
– Где? – чувствуя себя необычайно глупо, спросил Фарид.
Эта женщина явно подшучивала над ним, не принимая всерьез ни одного сказанного им слова.
– У Шекспира! – засмеялась Людмила Станиславовна.
– Не нашел.
– Я так и думала.
Она получала удовольствие, глядя на его выражение лица – строгое и вместе с тем робкое.
«Что говорить, я не знаю, пора переходить к действиям, – решил Фарид.
– У меня для вас сюрприз, – пробормотал он, краснея от банальности фразы, и поспешил в прихожую. – Вот!
Он положил ей на колени пакет.
– Что это?
– Подарки.
Людмиле Станиславовне мужчины никогда ничего не дарили, и она почувствовала замешательство. Супруг в первый год брака преподносил ей разные дешевые мелочи, а потом и это счел лишней тратой денег. Никитский пару раз дарил ей цветы и еще что-то… она забыла.
Авдеева раскрыла пакет, внутри которого оказалось множество свертков и маленьких пакетиков. Оберточная бумага соблазнительно шуршала. Людмила Станиславовна высыпала подарки на стол и принялась разворачивать. На свет появились кружевные бюстгальтеры, трусики, короткие прозрачные маечки, шортики, ночные рубашки и шелковый пеньюар, – все красивое и очень дорогое.
– Вам нравится? – спросил Фарид. – Мне кажется, я угадал ваш размер.
– Вы в своем уме? Господи! Я не ношу такое белье…
– А теперь будете носить. По-моему, вам пойдет.
Людмила Станиславовна медленно и густо краснела. Ей хотелось сгрести все это шелково-прозрачно-кружевное великолепие обратно в пакет и убрать с глаз подальше. Что он себе позволяет? Наглость какая! И вместе с тем она не могла оторвать глаз от красивого белья. У нее никогда такого не было.
– Вы полагаете, это как раз то, что принято дарить женщинам? – спросила она, избегая смотреть на Гордеева.
– Не знаю… – смутился он. – У меня мало опыта. Вы согласны научить меня хорошим манерам?
– Идемте в гостиную! – резко сказала она, поднимаясь. – Посидим там.
Авдеева боролась с желанием убежать и спрятаться. Она не привыкла к хорошему, и счастье, которое оказалось так близко, пугало ее своей простотой. Неужели у нее еще есть шанс? После всей ее безрадостной, унизительной жизни, после Авдеева с его дневником, полным жутких откровений? После Никитского? После смерти Галины?
– О чем задумались?
Фарид неслышно подошел и обнял ее сзади за плечи. Он казался ей совсем молодым, красивым и горячим мужчиной. Его дыхание обжигало шею. Он что-то говорил, говорил, улыбаясь. Она не понимала, не слышала его. Ее жизнь начиналась заново, и она вся погрузилась в это сладкое ощущение ожидания неизвестности… Все ее думы разлетелись, как цветочная пыльца, и даже мысль о том, что все это снова может оказаться обманом, ложью, не пришла ей в голову.
ГЛАВА 29
После своей поездки в Андреевское, Юрий ходил сам не свой. Анна так ни о чем и не спросила. Сначала он ждал расспросов и готовился к ним, но с каждым днем отсрочки беспокойство его нарастало. Неужели она до такой степени равнодушна к нему? Если так, то это конец.
Все валилось у Юрия из рук: он забросил дела, бизнес, приятелей, обычные развлечения. Бильярд его раздражал, ночные клубы надоели. В собственный загородный дом, роскошный и пустой, его не тянуло. Без Анны ему там нечего было делать. Он попытался пригласить Анну на речную прогулку, но она вежливо и бесстрастно отклонила предложение. Внешне в их отношениях ничего не изменилось – Анна была ровна, доброжелательна и даже ласкова, – но внутренне она все больше отдалялась от него. Как исправить это, господин Салахов не знал.
Приезжая в офис чернее тучи, Юрий приказывал Любочке никого не пускать к нему. Все его личные телефоны были отключены, и секретарша отвечала посетителям, что «Юрий Арсеньевич отсутствует и когда будет, неизвестно».
Приезжая домой к ужину, он заставал одну и ту же картину – Анна по-турецки сидела на диване в гостиной и думала. Ее занимало что-то важное, но она не собиралась делиться с мужем своими тайнами. Иногда она курила привезенный из Греции легкий табак или, стоя на балконе, смотрела на сизый в закатной дымке город.
В один из вечеров Салахов заехал в «Пассаж» и долго выбирал подарок для Анны. В конце концов, он купил изящные наручные часы «Картье» из белого золота, украшенные бриллиантами.
– Красиво… – равнодушно обронила Анна, открыв футляр. – Но лучше бы браслет был потоньше. Подари их своей секретарше, у нее, кажется, завтра день рождения.
«Откуда она знает?» – подумал Юрий. А вслух сказал:
– Да? Я и забыл.
– Сотрудников надо уважать и ценить, – улыбнулась Анна, поворачиваясь к мужу и глядя ему в глаза. – Особенно таких, как Любовь Тимофеевна.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Анна отправилась спать, а Салахов раздумывал, что делать с часами – отвезти обратно в магазин или все же оставить. Вдруг утром Анна окажется более благосклонной? О том, чтобы дарить часы Любочке, и речи быть не могло. Получив такую дорогую вещь, она возомнит бог знает что! Примет это чуть ли не как предложение руки и сердца.
– Как мне надоела эта глупая гусыня! – пробормотал Юрий себе под нос.
– Что ты говоришь, дорогой? – спросила Анна.
Господин Салахов обернулся. В гостиной он был один. Жена давно ушла спать.
– Я говорю о Любочке, – прошептал он, неизвестно кому. – Она мне страшно наскучила. Гусыня! Как я раньше не замечал, на кого она похожа?
Идти в спальню и ложиться рядом с отвратительной статуэткой трехголовой богини Юрию не хотелось. И как только Анна может прекрасно себя чувствовать, когда эта… это страшилище находится у нее в изголовье? Однако не признаваться же, что ему так неприятна какая-то статуэтка?
Салахов улегся на том самом диване, где Анна любила сидеть и думать. Сон сморил его, едва закрылись глаза.
Утром Анна уехала в свою квартиру, в театральном доме. Она не была там больше недели. Сумрак подъезда прорезали косые лучи солнца из пыльных окошек. Каблучки Анны гулко стучали по лестнице. На медной цифре семь играл солнечный зайчик.
Госпожа Левитина открыла дверь квартиры и сразу окунулась в запахи можжевельника и розового дерева. Можжевельник рос у ее дома в Андреевском, и она набрала веток специально для этой вазы на рояле. Черный рояль стоял в том же углу, что и при Альшванге, на стенах висели фотографии сцен из «Пиковой дамы» – Герман, Лиза, фривольные пастушки, игорный дом, старая графиня…
Только теперь вся жизнь и тайна старика Альшванга в полной мере стали понятны Анне Наумовне.
В молодости Герман Борисович был человеком весьма самолюбивым и амбициозным. Он хотел славы! Чтобы о нем заговорили, и не в какой-нибудь тьмутаракани, а в Москве и Питере. Театр – вот чем он бредил. Он писал пьесы, сам их ставил, сначала на любительской, а потом и на профессиональной сцене. Альшвангу хотелось уйти от надоевших традиций, делать все по-своему, так, как он это видел. Для молодого дарования не существовало авторитетов.
Особенно Германа Борисовича привлекала повесть «Пиковая дама», с самого детства, когда холодными зимними вечерами бабушка читала ему на ночь Пушкина. Проза Александра Сергеевича заворожила, околдовала маленького Германа; он был страшно горд, что его зовут почти так же, как главного героя повести. Всю ночь мальчик ворочался в своей постели: ему снилась старуха, которая знала тайну трех карт. Тройка, семерка, туз! Эти слова стали навязчивой идеей, постоянно звучащим в его голове мотивом. Тогда же зародилось и его увлечение театром.
Альшванг задумал написать свой собственный сценарий «Пиковой дамы» и поставить свой спектакль. Подражая Чайковскому, он изменил сюжет. Актеров для постановки он подбирал долго и тщательно. Когда репетиции были в разгаре, Герман Борисович вдруг переписал сценарий вторично – ему в голову пришли совсем новые идеи.
Мистический сюжет настолько завладел умом Альшванга, так глубоко проник в его сознание, что режиссер начал беспокоиться. А здоров ли он? Не слишком ли перегрузил свою психику напряженными размышлениями и болезненными мечтами? По ночам снился ему темный зимний Петербург, игра в карты у конногвардейца Нарумова, поздний ужин с шампанским, Томский, рассказывающий о своей бабушке, графине Анне Федотовне. Словно наяву представлялась ему сия «московская Венера», за которою волочился Ришелье и «чуть было не застрелился из-за ее жестокости», которой легендарный граф Сен-Жермен «открыл тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал…» В этих сменяющих одна другую картинах Герман Борисович видел себя тем самым молодым офицером Германном, просиживавшим за карточными столами и следившим с «лихорадочным трепетом» за ходом игры. Он постепенно сливался с образом Германа, настолько, что терял ощущение времени. Альшванг начал чувствовать, как Германн, рассуждать и действовать, как Германн, и даже видеть сны Германна – «карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев». Дошло до того, что он часами бродил по городу, отыскивая тот самый дом, где некогда проживала графиня и где у колеса кареты увидел он Лизавету Ивановну и передал ей письмо с признанием в любви…
Явь, грезы и сон перепутались. Альшванг балансировал на грани безумия, не в силах справиться со своим состоянием и опасаясь, что знакомые, друзья, коллеги, соседи, в конце концов, начнут замечать его странности. Чем больше он старался выглядеть «как все», тем дальше отрывался от действительности.
– Я не Германн, – напоминал он себе. – Я другой. И век сейчас другой. И люди другие.
Однако это мало помогало.
Герман Борисович решил приблизить премьеру «Пиковой дамы». Он думал, что сыгранный спектакль изживет себя, исчерпает навязчивые впечатления и, кроме того, будет иметь грандиозный успех. Альшванг считал написанный им сценарий гениальным.
В один из обычных зимних дней Герман Борисович возвращался из театра. «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты». Альшванг шел, подняв воротник и отворачиваясь от летящего в лицо снега. Он чувствовал себя «тем» Германном, который в такой же ненастный вечер проник в спальню графини и требовал у нее раскрыть тайну трех карт.
– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – так я ж заставлю тебя отвечать…
С этими словами он вынул из кармана пистолет.
Герман Борисович «видел», как старуха «закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима». Все смешалось в его уме – правда и вымысел, прошлое и настоящее. Он перестал отличать одно от другого.
На роль старой графини никак не удавалось найти подходящую актрису, но Альшванг не собирался сдаваться. Однажды он увидел ее – такую же, как в снах, деспотичную, властную, «своенравную, как женщина, избалованная светом, отлюбившую в свой век и чуждую настоящему». Да, она была великолепна! Существовало только одно «но»: старая дама не была актрисой. Альшванг упрашивал ее сыграть роль графини так страстно, как ни одну женщину в своей жизни не упрашивал разделить его чувства. Старуха согласилась.
В театре Германа Борисовича понимали с трудом. Его спасал талант драматурга и режиссера, который, как всякий творческий человек, имел право на причуды. Но выдержать мерзкую, вздорную старуху труппе оказалось не по силам. Она всех изводила своим апломбом, непрофессионализмом и непрерывными поучениями.
И все же спектакль состоялся. Он вызвал овации. Это был потрясающий успех, триумф! Несмотря на то что старуха-графиня творила, что хотела, – одергивала партнеров, придумывала реплики… Зрители были в восторге: сценическое действие держало их в напряжении с первой и до последней минуты.
«Конец! – подумал Альшванг, вернувшись домой после премьеры и выпив изрядную порцию водки. – Я больше не Германн. Все прошло. Теперь я смогу быть самим собой».
Режиссер сел в свое любимое кресло у окна и провалился в сон. Он устал. Нервное напряжение последних месяцев истощило его. Он будто оторвался от земли и поплыл куда-то вверх, погружаясь в ослепительно белые, бездонные облака. Он-Германн и старуха оказались вместе – на божьем суде.
– Почему он такой молодой и прекрасный? – спросил себя Альшванг, глядя на величественное, могущественное, непреклонное Божество, стоящее перед ними, двумя грешными душами.
Альшванг-Германн сознает свою вину. Это он испугал старуху пистолетом, чтобы она раскрыла ему тайну трех карт, и теперь она мертва, поэтому и находится тут, рядом с ним… Наверное, он должен быть наказан. Но происходит неожиданное – ослепительно прекрасный Судья признает виновной старуху!
Она некоторое время молчит, словно громом пораженная… потом возмущенно взвизгивает, кричит и негодует, взывая к справедливости. Как же так? Злодей пробрался к ней в спальню обманом, притворяясь, что влюблен в Лизу. Дурочка сама объяснила ему, как попасть в дом, когда они с графиней уедут на бал. «Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни…» Наивная, глупая Лизавета Ивановна! Она-то думала, что Германн желает встретиться с ней! А у этого, циничного, жестокого человека была только одна мысль: увидеться с графиней. Ради своего корыстного интереса он пошел на все – на обман, угрозы и откровенное притворство! Он…
Старуха извергала яростные обвинения, не обращая внимания на обстоятельства, в которых очутилась. Альшванг-Германн поразился. Как она смеет? Вообще-то, ее можно понять: в результате инцидента в спальне пострадал не он, а графиня. И все же…
«Как это возможно, что она спорит с Богом?» – подумал он и посмотрел на старуху.
Но вместо уродливой развалины с трясущейся головой, одетой в желтое платье, шитое серебром, напудренный парик и чепец с бумажными розами, стояло совершенно другое, юное и прелестное создание. Графиня непостижимо переменилась, превратившись в свежую и молодую красавицу с живо сверкающими глазами, алыми губками и очаровательной мушкой на щеке. Голубой шелк платья плотно облегал ее гибкий стан, блестящей волной спадая к ее ногам, обутым в бальные туфельки; украшенный жемчугами корсаж высоко поднимал ее нежную грудь в обрамлении тончайших кружев…
У Альшванга-Германна дух захватило от такого великолепия. Он забыл обо всем: и зачем они оба стоят здесь, и чего ждут, и почему на них строго смотрит лучезарный Судья, и что секунду назад отвратительная старуха вопила и требовала для него кары небесной. Чудная «московская Венера» произвела на Германа Борисовича то же впечатление, что и на падких до женских прелестей французов. Она буквально заворожила, очаровала его.
– Ты будешь в услужении у сего молодого человека! – повелел Божественный глас. – Такова моя воля.
– Как?! – возмутилась красавица, краснея, как маков цвет. – За что?!
– В течение одной его жизни будешь выполнять все, что он пожелает! – подтвердил Судья.
Альшванг-Германн засомневался, та ли это старуха, которая умерла при виде направленного на нее пистолета. Но Судья, кажется, был в этом уверен. Для него перемена, случившаяся с графиней, как бы вовсе не существовала. Все шло своим чередом…
Герман Борисович проснулся. В окно лился призрачный, зеленоватый свет петербургского утра. Часы показывали восемь.
«Что же, я так и заснул, сидя в кресле? – подумал он. – Ну и сон мне приснился…»
Он собрался было встать, и тут увидел прямо над собою желтое сморщенное лицо старухи-графини, утопающее в складках ночного чепца.
– Чего изволите? – насмешливо-подобострастно проскрипела она, раскачивая из стороны в сторону своей страшной головой.
– Я все еще сплю? – спросил Альшванг.
Никто ему не ответил. Режиссер больно ущипнул себя за ногу, но ничего не изменилось. Пробуждение не наступило. Все осталось, как и было – его комната, бледный рассвет за окном, кресло, он в кресле… и старуха! Она кривилась в нехорошей ухмылке и ждала его приказаний.
И началась у Германа Борисовича новая, лихорадочная полуреальная жизнь. Первое, что пришло ему в голову – а не сошел ли он окончательно с ума? Может, это бред? Игра больного воображения? Многие творческие натуры страдали этим…
Альшванг решил проверить, не грезится ли ему старуха и ее готовность ему служить.
– Хочу выиграть в карты! – заявил он, стараясь не смотреть в мутные, тусклые глаза графини. – Сен-Жермен научил вас. Теперь вы научите меня.
Старуха ухмыльнулась, однако послушно наклонилась и прошептала что-то прямо ему в ухо.
– Завтра же поеду в казино! – воскликнул Альшванг, не веря услышанному и надеясь испугать ее.
Но старуха вовсе не испугалась. Она кивнула головой и засмеялась сухим, трескучим смехом. Оборки ее чепца и отвисшие щеки тряслись, крючковатый нос морщился.
Казино, куда отправился Герман Борисович, было подпольным. Игорный бизнес, как впрочем, и любой другой, в то время был запрещен. С величайшими предосторожностями, после тайных переговоров и рекомендаций некоторых известных в этой сфере людей, Альшванга допустили до игры. Он придерживался рекомендаций старухи – и выиграл!
Этот неожиданный выигрыш изменил все.
«Если я сошел с ума, – решил Альшванг, глядя на остальных игроков, – то они все такие же ненормальные».
Деньги, которые он, нервно вздрагивая, поспешно рассовывал по карманам, жгли ему руки. Герман Борисович вызвал такси и поехал домой, по дороге подозрительно взглядывая на таксиста и опасаясь, не подослан ли он «игорной мафией». Но все кончилось благополучно.
Оказавшись в привычной и безопасной обстановке квартиры, Альшванг вывалил на стол мятые купюры и долго смотрел на них, пьянея от открывающейся перед ним перспективы. Старухи то ли не было, то ли… Он вдруг испугался, что она исчезла, выполнив только одно его желание, бросила своего Германа на произвол судьбы! Перед глазами сама собою возникла сцена, когда «тот» Германн, возвратившись из трактира, где он напился, бросился на кровать и заснул. Проснулся молодой офицер ночью, в комнате, залитой лунным светом, без четверти три. Напряженный слух его уловил незнакомую походку: кто-то ходил, шаркая туфлями. «Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье… скользнув, она очутилась вдруг перед ним, – и Греманн узнал графиню!
– Я пришла к тебе против своей воли, – сказала она твердым голосом, – но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, – но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл».
Альшванг-Германн долго не мог опомниться, путая видения и реальность.
– Как?! – возмущенно воскликнул он, почти повторяя поведение старухи на Божественном суде. – За что?! Почему? Ведь ей велено исполнять все мои желания в течение одной жизни.
Тут он застыл в замешательстве. Что значит «одной»? Разве будут еще жизни? Ну, во всяком случае, он еще не стар, здоров и эта его жизнь, в которой графине приказано служить ему, еще далеко не кончена…
За его спиной послышалось движение, и где-то под потолком будто зазвенели китайские колокольчики. Зашуршал по паркету атласный подол, и запахло старинными, незнакомыми духами и пудрой.
– Испугался, любезный друг? – усмехнулась надменная, сияющая кружевами и голубыми шелками красавица. Длинные серьги в ее ушах играли светом, блистанием дорогих камней, раскачиваясь в такт словам. – Пока рано…
Альшванга охватило восторженное ликование. Нет! Он не сумасшедший. Напротив – он необыкновенный, гениальный, избранный Богом! Красавица-графиня будет рядом, его волшебница, его фея!
Старуха захохотала и подмигнула ему одним глазом. Темные усы над ее верхней губой некрасиво дернулись, все ее грузное, старчески неуклюжее тело заходило ходуном.
– Ты полюбишь меня! – проскрипела она. – Полюбишь… в любом обличье! Справедливость восторжествует! Мне уже начинает нравиться эта игра!
По мере того, как жизнь текла – писались пьесы и сценарии, ставились спектакли, одна премьера сменяла другую, театр успешно гастролировал, – Альшванг все больше втягивался в двойную жизнь. Он был как бы двумя разными людьми одновременно – известным режиссером и писателем Германом Борисовичем и «тем самым» Германном, которому то ли в снах, то ли наяву являлась красавица-старуха графиня и исполняла его желания. Каждый раз тайно он обещал себе, что это последняя просьба, и каждый раз не мог выдержать собственного запрета. Он привык к старухе, к картам и деньгам, привык к этому неиссякаемому источнику благополучия, привык ни в чем себе не отказывать. В советские времена ему приходилось тщательно скрывать «левые» доходы; потом, когда государство и строй изменились, у него уже выработался определенный образ жизни, который удовлетворял Альшванга и не требовал изменений. Только теперь Герман Борисович ездил не в подпольные, а в настоящие, легальные казино, наслаждаясь красивым, уютным и дорогим интерьером, славным обслуживанием и выигрышами, которые можно было не скрывать.
Внешне он выглядел респектабельным мужчиной, выдающимся деятелем искусства со своими причудами. Внутренне же он был одержим своей тайной, сросся с «тем» Германном и графиней настолько, что истинную свою роль в жизни считал притворством. Все, чего он добивался на поприще режиссуры и драматургии, перестало привлекать его; достижения и заслуги не радовали, театр постепенно уходил на второй план. У него еще оставались друзья и ученики, но это была скорее дань принятой им на себя роли, которую все еще приходилось играть.
«Пиковая дама» была и осталась главным его интересом.
Читать бесплатно другие книги:
