Московские Сторожевые Романовская Лариса

— А почему не на двенадцать? — рыкнул вдруг Афанасий. А сам-то, между прочим, на квалификационном восьмерку получил, не смог себя на полвека вперед состарить. Запутался, превратился в младенца, ну и обделался прямо на кафедре. Но я ему про это напоминать не стала.

— За цвет крыльев. — Гунька затрепетал ими неуклюже, вспорхнул под низкий потолок, потом приземлился жизнерадостно. Подошел к гордо напыщенному Старому. Встал перед ним неловко, ведомость экзаменационную протянул. И замолчал так, будто его снова права голоса лишили. А Старый даже не поморщился. Табель взял, мышонка на ладони протянул:

— Держи. Молодец.

— Штурман, ко мне! — почти шепотом скомандовал Гунька, подставляя мышику ладонь.

Тварюшка перепрыгнула с рукава на рукав, помчалась к острому вороту жилетки котовой шерсти. Мне даже плакать захотелось.

На полу что-то хрустнуло сухой газетой — это у Гуньки крылья отцветать начали.

— Малый, я только одного не пойму, — Фоня переступил через шелестящий блеск, — а чего твоя мыша — Штурман? Это как фамилия, что ли?

— Ну что вы, — блекло улыбнулся Гунька, позволяя похлопать себя по плечу. — Это как должность. Он же морской.

А «Марсель», естественно, сиял огнями. Трепетал пивными флажками и топорщился елочными гирляндами. Шумно, накурено, привычно. Прямо как родной город в миниатюре. Я поискала глазами Цирлю, потом Дорку… Задумчиво приглядела столик подальше от эстрады — мне в моем возрасте такие развлечения… Прошлая жизнь была рядом. Толкала в бок, хлопала по спине, пачкала щеки нежной помадой. Свои собирались. Как всегда, практически, только вот…

Тоска сквозит — сильнее, чем ветер в гардеробной. И какого ляда мы опять в этом шалмане собираемся? Нет, приличная ресторация, понятно, прислуга вышколенная, цены умеренные. Только мало мне воспоминаний о Доре, так еще и Гунька померк — вот прям на глазах. Пока в машине ехали, шутил, Старому про экзамен рассказывал, нам — про студентов-заочников. А вошли… С таким лицом в прозекторскую входят. Или тело в морге забирают. Его ведь тут убили уже один раз, и о чем только Старый думает.

Я сперва спросить не успела, а потом сообразила: Старому, скорее всего, не до раздумий было, с нашими-то делами. Поручил организацию Жеке, по привычке, а она, тоже по привычке, сюда всех и затащила. Из симпатий к хозяину, экономии и просто не подумав.

Сама теперь переживает, хоть вида и не подает.

Зато Фоня сразу развил буйную деятельность для нашего успокоения: профессионально оттер местного секьюрити, сам встал на дверях, демонстрируя навыки околоточного надзирателя и классического вышибалы. Стоял лениво, процеживал публику. Мирские догуливали свое, уже предновогоднее, преждевременное. Объявление в гардеробе вяло намекало на то, что с одиннадцати часов малый зал закрывается под корпоратив. Я замысловатого слова не поняла, но мне Жека объяснила: это у мирских так мелкий шабаш называется, в честь окончания календарного года. Раньше именовалось «посиделками», но словцо из моды вышло. А так все понятно, поэтому «никого из цивилов на нас не перемкнет»: ни на Гунечку, который нимб стирать еще в машине отказался, ни на Фельдшера в его медбратовской робе, ни на Зинку в ментовс… в парадной форме. Зинаиду, впрочем, народ побаивался. Особенно когда она в сторону хозяйского кабинета почесала — насчёт нашего спиртного договариваться, сколько бутылок мы с собой привезли. С ней и Жека ускакала, но та все больше для настроения. Кажется, ресторатор Артемчик должен был сегодня не обмануть ее ожидания. Ну или как-то так.

Народ подтягивался медленно. А может, просто созвали всех не особенно хорошо: я ведь не знаю, кто за это отвечал. У нас, в принципе, канонические праздники отмечают… так… ну как средневековые ремесленники — своими цехами. Спутники отдельно (если жена отпустит), Отладчики сами по себе, мы, Смотровые, тоже узким кругом. Вот перерождение или, там, проводы в светлый путь — это да, общий повод. Кто виновника торжества знает — тот и приходит. Ну вот как Жека тогда гостей меня провожать собирала… А теперь можно ничего не загадывать, на дверь особо не коситься, не поправлять отрастающую прическу и праздничный наряд в дамской комнате… Скорее всего, Сеня мне сегодня ночью потому и звонил, что с праздником хотел поздравить. Понимал, что вряд ли увидимся. А я, как всегда, мечтать о чем-то таком начала. Или не начала уже?

Тут я под эти размышления из дамской комнаты вышла, да и натолкнулась… Не на того, на кого надо. Братец мой единокровный Ростислав, собственной персоной. Странно это. Обычно-то он при маменьке ошивается, когда она с Отладчиками праздники встречает. А тут вот… Ишь ты — поди ж ты… Не иначе денег у меня попросить решил. Или чего похуже.

Ну так и есть: Ростик при виде меня заулыбался широко, словно деревенский дурачок на похоронах, облапил меня что есть силы, прямо к куртке прижал — а она у него кожаная, с прошивками всякими, почти как у летчиков Второй мировой. То ли мода такая, то ли просто ему идет.

— Ленка, классно выглядишь, привет!

Ну все, сейчас деньги занимать станет, не иначе. Вот если еще хоть слово вякнет про мою неземную красоту, так это точно.

— Молодец какая, похудела, помолодела.

— Скольк… спасибо на добром слове. Ты тоже отлично…

А тут я не соврала. Недоростик и вправду как-то возмужал. Окреп. Даже не по внешности, а так. Заметно, что это наш мужчина, ведьмовской. Держать себя начал правильно. У него сейчас внутри уверенность звенит, как струна. Не нервная-натянутая, а крепкая, вроде альпинистской веревки. Как я удачно ошиблась, однако.

— Лен, слушай, спасибо тебе за тогда… Специально приехал, чтобы поблагодарить, я скоро подорвусь отсюда, меня там ждут…

Явно не мама, наверное. Все-таки влечение к дамскому полу в Ростике осталось неизбывным. И чертенята в глазах. Только я не пойму, за что он меня благодарит.

— А когда я проиграл, помнишь? Ты же одна меня подбодрила, все остальные с козьими мордами сидели, словно меня нет.

Мать честная! Это по недоростику гордость так ударила. Дошло тогда, что специалист он просто никакой, что есть он, что нет его — московским Сторожевым как-то без разницы. Вот и решил за ум взяться.

Правда, что ли, в Фонтанщики намылился?

Ростик меня тем временем к барной стоечке подвел, себе пива попросил, мне, не спрашивая, его же взял. Я пиво не сильно люблю. Точнее — сильно не люблю. А вот с Сеней целоваться, в чебуречной у Колхозного рынка, когда он после этого пива еще пенный и сонный немножко, — это вкусно. Вкуснее не бывает.

Но сейчас почему-то легко пилось. Без воспоминаний.

— В Фонтанщики — летом будет. Сейчас я по замкам специализируюсь! — Ростик мне это так гордо сообщил, будто ему Героя Соцтруда присвоили. Понятно ведь, первая самостоятельная работа, хоть какая-никакая, а все одно — любимая. Я за сам факт порадовалась, даже пивком чокнулась что есть силы. И пила его медленно-медленно, чтобы улыбку за пеной спрятать.

Потому как замки — это не то чтобы неуважаемая профессия, а так… И не профессия толком. По крайней мере — в столице. Обычай-то новый, в Москве прижился не сильно, завезли его откуда-то мирские. Сперва вроде молодожены этим баловались, а потом влюбленные тоже начали: на мосту каком замочек повесить с именами, а ключики в реку. Ну что я рассказываю, вон за Третьяковской галереей мост, так на нем целая аллея железных деревьев понатыкана: цепляй замки — не хочу. Тем более что их тут рядышком продают. Вечно у нас власти все на коммерческую волну переводят. Они бы еще парочку котов в зоопарк завезли, честное слово.

Ну вот, Ростик, значит, стал первым столичным Замковым. Будет теперь вахту на мосту нести, замочки щупать. Те, которые от обычных влюбленных или в память о свадьбе — простые, холодные от мороза. А вот если эту штучку повесили, чтобы отношения спасти, то в честного колдуна как током стрельнет. Надо реагировать. Ростик, конечно, по амурным делам специалист, но все-таки… Справится ли?

Тут братишка пустую кружку на стойку поставил, я язык-то и прикусила. У Ростислава обе ладони в крошечных ожогах — как крапивой хлестнули. Издержки профессии. Он ведь замочки должен голой рукой обрабатывать. Вот он и старается. И ясно ведь, что не день, не два так делает… Молодец какой.

— Уй, Ростик, как же я за тебя рада на самом деле! — А я и не заметила, что пиво свое допила. Теперь надо будет поосторожнее, чтобы напитки не мешать.

— Спасибо, Лен. А мама вот взбеленилась, — отозвался братишка с моими же интонациями. Пожаловался мне. Первый раз в жизни.

Это из-за работы? Или Ростислав опять в дом неугодную невесту привел?

Из-за работы. Мамуля, оказывается, ему уже какую-то должность подобрала, чтобы у нее под крылышком. К маме вроде как серьезные люди подкатывать начали с какими-то шикарными предложениями. Я уж не знаю, какие там предложения у врача в кожвендиспансере, но мама Ростику раньше времени говорить не хотела, а он ее и вовсе расспрашивать не стал. Ушел в общежитие при своем мирском институте — до конца учебного года. Потом будет к нам, в Шварца, поступать.

— А специальность какая? — почти нежно спрашиваю я. Рада за братика. Вот словами не передать, как рада. Это ведь чудо, на самом деле. Только не для мирских, а для нас. Мы же себе чудеса специально делать не умеем. А вот получилось.

— Спутник, — неуверенно откликнулся Ростик.

Я чуть с вертящейся табуретки не упала, честное слово. У Ростислава столько браков испаршивлено было, его ж к ЗАГСу на пушечный выстрел подпускать… Хотя… Если мама теперь не вмешается, то, может, наоборот, все получится? Какая, однако, модная профессия теперь, Гунечка вон Спутником станет — как только теорию сдаст по тому учебнику, где про него самого говорится, в параграфе о наиболее распространенных ошибках. Теперь вот Ростик тоже… Может, спрос на специалистов закончится однажды? Тогда Сеня сможет обратно в Отладчики вернуться? Или не надо? Пока мы порознь — у меня надежда есть. Мечта, как у мирской барышни. А как вместе сойдемся, так, может, все и закончится? Оно ведь закончилось давно, на самом-то деле, а я все отпустить не могу. Не Семена, а те надежды, которыми его к себе привязывала.

— Хорошая специализация, Ростик. Молодец ты у меня. Смотри, мы сегодня одного мальчика праздновать будем, он тоже Спутником станет, через месяц. Может, задержишься, переговоришь с ним? Он тебе расскажет, какая там программа да что учить…

— Лен, спасибо, но я… Неудобно, меня девушка ждет.

— Хорошая?

— Потрясающая! Вчера с ней в маршрутке познакомились!

Ну вот и учи потом такого!

А вот Гунька сейчас выглядел просто как жених на свадьбе. Не на той нашей, шутовской-обманной, а на простой, по первой влюбленности. Весь из себя строгий, взволнованный, счастливый до нежности. Правда, невесты рядом не наблюдалось. Никакой. Не меня же за нее считать? Гунька в торце стола сидел, а я от него с правого бока, рядышком. С левого после полуночи будет сидеть Фельдшер, тот самый, у которого в аптечке с собой всегда осиновые колышки лежат. Он на пару часов заехать обещал. На другом конце стола, естественно, Старый. А по бокам — честной ведьмовской народ. Наши все, а потом гости послеполуночные подойдут. Смотровые, Отладчики, пара Спутников — не знаю, звал ли кто Семена. Шесть столиков сдвинули в одну гусеницу, вот все и вместились. Между приборами Гунькин мышик сновал, вертелся суетливо: в какую сторону Гуня повернется, в ту и мышья мордочка покажет. Как намагниченный совсем — такая вот особенность у этих тварюшек, острый нюх.

К полуночи должно было собраться человек тридцать… Не много, но и не мало. Мне ведь зимнее солнышко по-разному отмечать приходилось. В эвакуации — так вообще одной две зимы подряд. А уж про то, допустим, как его наша Танька-Рыжая, дай ей в Инкубаторе молодость почище, на этапе встречала — это вообще отдельную историю рассказывать надо. Или вон у пилота Мышкина, единственного на всю Россию Отладчика без прозвища, можно порасспрашивать — как он в одесских катакомбах солнышко праздновал. И зимнее, и летнее. В общем, за таким столом ни один колдовской гость лишним не будет, когда бы он ни пришел.

Трудный вечер выдался. Я-то сперва думала, что для меня одной. Потому как есть после полуночи страшно вредно, а стол у нас… Ну ломился не ломился, а выглядел вполне достойно. Конечно, не так, как в девятьсот тринадцатом году, с которым мирские почему-то норовили отечественное продуктовое довольствие сравнить, но тоже хорошо. Все-таки два раза в год можно себе такое позволить, тем более, почти за казенный счет. Ну мы сбросились, естественно, но так, больше для приличия. У Старого на представительские расходы отдельная статья давно выделена, из профсборов. Нам же зарплата в книжки поступает уже после них. Ну вот и гадай, сколько там чего накапало. Так что теперь можно было не скромничать. Но я держалась, честное слово. До самого жюльена.

Потом ко мне Жека подскочила, уволокла в предбанничек возле дамской комнаты. Я уж думала, оплошность какая с прической или чем еще, а оказалось, что нет. Евдокия просто пошушукаться девчонок собрала — меня, Зинулю, Анечку, Таньку-Грозу… Марфа еще из Инкубатора не вернулась, там решила отметить, с дочкой, завтра вечером прилетит, а Дора… Ну вот все одно выходило — будто уехала она. Как тогда, в эмиграцию, когда мы твердо верили, что больше ни в одной жизни увидеться уже не сможем. Это ведь даже труднее — поверить, что человека никогда-никогда не увидишь, хотя он жив-здоров. А сейчас…

А сейчас все собрались: и честные ведьмы, и наши редкие мужчины-Смотровые — Фоня, Петро, Матвей. Мало нас. Молодое поколение с выбором профессии долго тянет, а потом все больше в Отладчики как-то, у них и оклад побольше, и хлопот поменьше, ведь на мирской работе своим делом заниматься надо, много сил сэкономить можно. Вот и происходит теперь такое: когда на каждом не по два-три участка даже, а по пять-шесть. И все равно рук не хватает, в некоторых районах дежурить по очереди приходится, нет там постоянных Смотровых.

Ну мы про это все как раз между собой и поговорили, дожидаясь, когда на часах двенадцать станет.

До полуночи сидели тихо, пробавлялись закусками, берегли силы: нам же сегодня до первого солнечного луча гулять, встречать светлый праздник (солнце-то прибывает, вот он и светлый, летом мы темный отмечаем). В какой-то момент так тихо стало, что слышно было, как уборщица в том зале стулья на столы составляет и шваброй своей возюкает. Хозяин обещал, что к двенадцати никого постороннего в «Марселе» не останется — только он за бармена да его личная официантка. Как в тот раз, дескать.

Когда посторонних мало — это хорошо, да только нам и этим посторонним пришлось глаза отводить, а то они на Гуньку уж больно вылупились, пока нам закуски разносили. Никто сперва не понял, что за напасть, потом дошло: Гунечку же у них на глазах практически насмерть убили, а сейчас он чуть ли не младше тогдашнего был. Но тут даже не столько отвод глаз был нужен, сколько внушение: родственник, дескать, младший брат того, в которого стреляли. Это мирским понятно, у них и не такие совпадения встречаются. Так что все обошлось. А тут уже и полночь, у всех телефоны как раз зазвонили, гвалт поднялся, всяческая суета и поздравления с поцелуями…

Когда все отшумели, Старый поднялся с места. Ножом о графин стучать не стал, это вам не Жека. Улыбнулся спокойно, словно занавес театральный отдернул. Заговорил, правда, торжественно, хотя у него за прожитые жизни каких только интонаций в репертуаре не было. Больше, чем мест работы, наверное. Сейчас вот опять под депутата Государственной думы играет. Да не нынешнего, а настоящего, вроде Родзянко или Пуришкевича.

— Я вам, хорошие мои, хотел одну вещь сказать… Но скажу ее чуть позже. А пока — будьте внимательны. — Савва Севастьяныч выудил откуда-то из портфеля (потрепанный такой, с похожими обычно в баню ходят) простую жестяную кружку — обливную, щербатенькую, с детским рисунком сбоку. У меня на такой же котенок с бантиком нарисован, а у него вот солнышко улыбающееся. Специально Старый подбирал.

Сейчас кружка наполнилась до краев. В ближайшем графине водка стояла, хорошая, очищенная. Как раз для таких случаев.

Старый кружку поднял, ладонью ее накрыл, чтобы чистый алкоголь в чистую воду превратить, а потом махнул залпом. Передвинул пустую посудину Жеке, только потом на место сел.

Евдокия кружечку перевернула, глядя, как капли воды на скатерть падают, затем тоже ладошкой ободок накрыла (а то никто не знает, что Евдокия себе в таких случаях красное вино творит, а то и херес). Потом встала, медленно, по глоточку, выпила и передала дальше. Все против часовой, как и заведено. Пока пьешь, надо на дно самого себя заглянуть, отпустить все обиды, накопленные с летнего солнышка, пообещать, что исправишься. Может, Жека поэтому именно вино себе всегда и выбирает — его пить можно долго, как раз на перечисление всех ее аттракционов и хватит.

Когда моя очередь подошла, то в кружке глинтвейн обнаружился. Горячий — аж ладонь закололо от жара. Но безалкогольный, на одном соке, хоть и со всеми травами-приправами. Дорка такой учила делать когда-то, еще в Киеве. Называла его «Черновиком». У меня ни разу не получалось так сварить. А сейчас вот кружка подсказала.

Я за Доркину память сама перед собой и поручилась. Первый раз за столько лет не про Семена в такой момент думала. Сама даже удивилась, когда допила.

Гунька с кружкой обращался неумело (впервые у него такое, ученикам не положено), пришлось помочь, ладонь к ободку крепче приложить. Успела подглядеть напиток — яблочное что-то, не то сок, не то сидр. Это не сам Гунечка желал, это у него сердце требовало. Только он (вот смешной!) до дна допивать не стал, капельку мышу своему оставил. Меня совесть цапнула: Клаксончик-то дома один. Но я его боюсь с собой таскать почему-то. Все время кажется, что не уберегу: своей гибели не страшусь почти совсем, свыклась с ней, а вот тварюшку жалко, она невиновная.

Кружка вернулась к Старому, сверкнула на прощание под местными люстрами и скрылась в пузатом обтерханном портфеле. Пришло время для важных вещей.

Сейчас Старый говорил куда проще и жестче, без устаревшей лексики и анахронизмов. Словно не перед нами выступал, а перед шеренгой личного состава. Перед боем. Ему и такое приходилось делать:

— В ночь на шестнадцатое декабря погибла Изадора Гед… — тут Старый запнулся, Жеке шепнул: — Как Дору по матери?

— Геддовна, — порхнула губами Жека. — Но у них не отчество, у них вторым именем идет.

— Значит, Изадора Гедда, урожденная Гуревич. Хорошего о ней сказать можно много. Мы это на прощание сделали и еще сделаем. Только не словами. Мстить не призываю, большинство из вас этому не обучено. Этим я займусь сам. Если есть желающие — обратитесь ко мне. Ночь у нас сегодня долгая, успеем обговорить. Это было раз. Теперь два. По информации экспертов, а еще, скажем так, по моей личной информации, выяснилось следующее… Одними мирскими в этой гибели не обошлось. Всем понятно?

У меня ощущение было, что Старый мне сейчас бензином в лицо плеснул. У остальных, наверное, тоже, но я не знаю. Как-то захотелось сразу сжаться, стать размером с Гунькиного мыша и под краями фруктовой вазы спрятаться. Если не мирские, значит, наши. Если наши — значит… Кто?

— Непонятно… Это про кого?

— Вы сразу скажите!

— А доказательства есть?

— Это как? Кто-то силой мысли бензобак ей разнес, что ли?

— Нет, ну а доказательства…

— Сам ты силой мысли, теорию учить надо. У мысли плотность взаимодействия с предметом максимум тонна на три кубокилометра в безветренную погоду, а там снегопад.

— А точно взорвали, а не несчастный случай? А то…

— Вот когда тебя, Тань, взорвут не по делу, тоже скажешь, что несчастный?

— А искру перемкнуть она сама не могла? Дорка зажигание по жизни взглядом врубала.

Наши начали переходить с возмущенного на профессиональное. Так легче к страшному привыкнуть. Мы еще осмыслить не могли, что на нас охота началась, а теперь вот новое: оказывается, сами на себя охотимся, есть тут кто-то… Выродок честного колдовского племени. Предатель.

Старый стоял, слушал. Минуту на обсуждение выделил, продемонстрировал понимание. Потом ладонью об стол хлопнул:

— У кого-нибудь еще есть вопросы… не по делу?

Нету. Сейчас казалось, что даже лампочки в гирляндах мелькают и то слишком… громко. Старый даже смягчился. Ровно на одну фразу.

— Кого интересуют технические характеристики взрыва — обращайтесь к Зинаиде Петровне, она вам разъяснит, ей по должности положено. Доказательства — как кто-то интересовался — у меня есть. Придет время, продемонстрирую. А я вас сейчас о другом спрашиваю. Какую мне, по вашему мнению, расплату требовать? За Дорину гибель, если кто не понял.

Старый на этот вопрос и сам мог ответить, без нашей подсказки. Это даже не Контрибуция, а Заповеди. Древний документ, чудом переживший конец Черных времен. Наших же тогда вместе с книгами и инвентарем жгли. Потому и снятые копии, списки Заповедей, в каждом нормальном ведьмовском семействе обязательно хранились. В таких потайных местах, про которые и сказать-то стыдно. Помню, какой конфуз был, году так в двадцать первом, когда тот же Старый в своем спиче Заповеди назвал «обагренными кровью и потом наших товарищей». Наши барышни тогда от смеха под столом катались, а джентльмены цвели щеками не хуже кумача. На изломе Черных времен, как правило, совсем иные жидкости этот документ пропитывали. Он потому и короткий такой, чтобы прятать удобнее было. Его почти все наизусть помнят.

«Ежели ведьма али колдун умышленно навлекут гибель на иную ведьму и иного колдуна, особливо с потомством и чадами непросвещенными, не нарушившего Заповедей и творившего добро, и только добро, то губителю за это деяние преждевременная гибель полагается. Исполнять при трех свидетелях и виновного не щадить».

Дорка только добро и творила. Это не поминальные слова, это у нас во всех документах отражено. Значит, и мстить за нее — гибелью, и только гибелью.

— Гибель…

Простое слово, шесть букв всего. А «казнь» — еще короче и еще тяжелее. И произнести, и сотворить.

— Гибель.

Сейчас ведь не об одной мести за Дору речь идет. Мы как клятву даем: что если сами Заповеди нарушим, то знаем, чем расплачиваться будем.

— Гибель.

Не знаю, кто это и как сделал, не знаю, зачем. Мне ему оправдание найти хочется, а нельзя.

— Гибель.

Сегодня о выродке речь идет, а завтра? Причины разные бывают. Этот, видимо, тоже так думал, раз согласился.

— Гибель.

Раньше, если гангрена начиналась на руке или ноге, то ту ногу отрубали, спасали человека. Так и тут. Это гангрена уже, не живое существо.

— Гибель.

Это не я, я знаю. Но есть ли во мне силы не совершить такое, если давить начнут? А согласие на казнь — это как страховка. Кредит на смелость. Буду про него помнить, если совсем страшно станет.

— Гибель.

Произнести такое тошно, а уж исполнять… Трудно быть Старым. Ему свои задачи переложить не на кого. Если только на нас.

— Гибель.

— Лена, отвечай, надо поруку сомкнуть.

— Гибель.

— Решение принято единогласно, возражений нет. Официальную часть считаю оконченной. — Старый опустился наконец на стул. — Предлагаю по маленькой, а потом нашего студента… отпразднуем как следует.

Савва Севастьянович глянул на полупустой стол, за которым пока одни Смотровые собрались, гости позже появятся. Странно глянул — будто заполнил сиротливые стулья знакомыми фигурами: свои же, родные. Те, кто не вернется.

— Благодарю за решение, Сторожевые.

Теперь уже настоящее спиртное можно было пить. Мне не особенно хотелось, из меня еще Ростиково пиво не выветрилось толком, пришлось манкировать рюмкой.

Но вот тост за Гуню, который с сегодняшнего дня уже просто Павел (ну или Паша, там сами решайте, как назовете), приняла честно, до капельки.

Гуня весь раскраснелся, пальцы сквозь нимб продел, макушку почесал. Посмотрел, как морской мышик у него из тарелки кусочек камамбера тащит, да и рукой махнул. И такую благодарность завернул, что у меня аж слезы на глазах выступили. Он ведь не только про Старого сейчас упомянул. И про Фельдшера, и про Тимку-Кота, и про меня кстати. Оказывается, попались ему сегодня на экзамене фотоизображения. Не сильно серьезные: надо было керенку в сторублевку брежневских времен переделать, а аттестационный лист юнкерского училища — в почетную грамоту при золотой медали. Не фотокарточки это, но там техника очень похожа.

Я прямо обрадовалась. Удачно как все получилось: и Ростика на правильный путь направила, и Гуньке вот… Странно только, что Фоня, который рядом со Старым сидел, Ганькины благодарности зашикал. Как театрал на чужом бенефисе, честное слово. Так неприятно было. Жека вон, у которой есть что про Гунечку вспомнить, сидела себе, краснела в декольте, а этот… Я дождалась, когда народ закусывать примется, стул отодвинула да к Фоне и подошла.

Потянула его.

Он решил, что танцевать приглашаю. Распорядился насчет мелодии в проигрывателе. Что-то такое, из ритмов зарубежной эстрады. Кажется, «Арабески». Если медленно танцевать, то как раз разговор получается.

— Афанасий, ты зачем так? И пить за него не стал. У Гуньки праздник, а… Некрасиво ж получилось.

— Нормально. Ему в самый раз. — Фоня смотрел недобро. И на меня, и на стол праздничный, из-за которого наших девчонок потихоньку выдергивать начали. Заразительный я пример подала, ничего не скажешь. Ну а что? Я сколько лет старенькой была, надоело. Самое время танцевать, пока молодость в венах кипит. Вместе с пивом.

— Фонь, ты что? — изумилась я. — Совсем совесть потерял вместе с толерантностью? Сейчас не Черные времена, чтобы к мирским вот так… И вообще, он уже специалист. Не хуже тебя.

Афанасий снова странно хмыкнул — как давеча в машине. Махнул рукой:

— Ну при чем здесь это, Ленусь? Мирской не мирской. Я вот думаю… Ты тот вечер, когда… э-э-э… когда Старый вас в честь своего приезда собрал, помнишь?

А кто б его не помнил-то? Не каждый день у тебя дорогих людей взрывают насмерть.

— А как этот обсосок полумирской за сигаретами мотался?

— Hе-а. А ты откуда знаешь? Тебя же там не было.

— Зато Матвей и Петро были. И Жека рассказала, как вы там про него…

И что? Уже и посплетничать нельзя? Если бы не сплетни, мы бы уже давно с глузду съехали: когда сто лет подряд на журфиксах у Старого одни и те же физиономии видишь, то только досужими вымыслами и спасаешься. Нас мало, информации тоже не сильно много, вот в свежего человека и вцепляешься. Особенно когда он уже не совсем человек.

— Да перемывайте вы кости кому угодно, мое дело предположить. Лен, я вот думаю, может, он тогда не только курево доставлял, но и еще кое-что?

— Что? — не поверила я.

— А взрывчатку на магните. Прилепил на дно машины и вперед…

— А почему она сразу не взорвалась, когда Дорка в нее села? — спросила я о непонятном. Только потом сообразила, что речь о Гуньке идет, о нашем Павлике, который мне почти как младший братик. Ах ты, батюшки!

Давно я никому пощечин не влепляла, рука от этого жеста отвыкла намертво, это вам не ведьмовское ремесло. Неубедительно вышло, без скандальной звонкости. Словно я Клаксона с люстры тапочкой сгоняла, да промахнулась. Никчемный хлопок.

Но Афанасий даже ухнул.

— Ну ты, ma cherie, сильна, однако!

— Ты… ТЫ!.. А нечего на своих такое думать! Людям доверять надо! Вот!

Голосок у меня почему-то был не тонкий обморочный, а хрипатый, как у подростка. Ну вот не умею я театральные жесты красиво делать, нет у меня таких способностей.

Теперь Фоня утанцовывал Зинку, нежно лапал погоны милицейского кителя. Их со стороны можно было за Ромео с Джульеттой принять, правда, с поправкой на возраст. Зинаиде нынче под полтинник, Афанасий, которого сейчас Толик-Рубеж зовут, лет на тридцать с гаком выглядит. А нежности во взорах — как у юнцов в моем подъезде. Шекспир бы умилился: до тех пор, пока разговор бы не услышал.

— Так ты говоришь, Ваську вообще тогда по-другому взрывали?

— Ну да… Я ж материалы видела, там все заключения есть. Гражданка Израиля, дело оформляли как на выставку. С нашими бы столько не возились. Ну это неважно. В общем, две бутылки, и вся любовь, они мне даже ксерокс сняли. У Извозчика взрыв от середины салона шел, вверх и в стороны, а бензобак не рванул. Это ж не кино, чтоб лимон в окошко и заворачивай оглобли…

— Знаешь, Зин, — приобнял ее Фоня, — а мне тут глюкануло так красиво, что у лимонки теперь кольцо делают не стандартное, а ювелирное.

— С камушком, да? — кивнула Зинка.

— Оно самое. С рубином.

— Мне обычно с изумрудом мерещится.

— Ты рыжая, тебе идет.

— Спасибо. Ну вот, у Васьки в машине взрыв пошел поверху, а его спинкой сиденья прикрыло малость. Так волной и вынесло — дверь, Ваську и кресло. Ноги всмятку, но там собрать можно было. Он же в скорой жил еще час с гаком, если медики не… А у Доры ситуация другая. Эти суки перестраховаться решили, два магнита прилепили. Один под водительское сиденье, а для верности второй, прямо под бак. Рвануло цепочкой, с разницей в пару секунд. Она даже из салона вылететь бы не успела, если б с первым повезло.

Фоня оступился: берцем сорок третьего размера на Зинкин замшевый сапог. Она кивнула, воротник на Афоне поправила.

— Зинок, ты как хочешь, а я…

— Знаю, — нежно улыбнулась Зинка, — тоже пойду. Своими руками кольцо надену.

Тут кто-то диск сменил, какие-то старые ВИА заблажили. Зинку стало куда хуже слышно, зато гораздо ярче видно. Она рукой вот так повела, пучок свой протокольный расплескала бронзовыми прядями. Не то что Фоня, а даже, кажется, солисты «Самоцветов» запинаться начали.

«…Сердце волнуется, почтовый пакуется… пакуется… пакуется груз, мой адрес…»

Мне уже потом Гунечка объяснил, что это кавер-версия называется. Ремейк какой-то.

А тогда я сразу вспомнила, как Дорка ворчала, что сегодня всю ночь на столе опять плясать придется.

Я только хотела Гуню к следующему танцу ангажировать, а его уже Евдокия уволокла. Ну, Жека, ну… Тебе ж Старый за это голову чуть не оторвал, неужели до сих пор не прошло? Вот я не понимаю, как можно столько из-за мужчины себя корежить? Сказано же, не твое и твоим никогда не будет, неужели не… Заметно же, что Гуньке такое совсем не в масть, а он из вежливости мается. Вид смурной, прямо как в те времена, когда Евдокия за ним присматривала. Это он в Инкубаторе потом нормальный стал, распушился как-то, а у Жеки под приглядом — ну как котенок недотопленный, честное слово.

Я даже отбить собралась, хоть и шутки ради, да обошлось: Старый Гуньку к себе подозвал, видимо, на разговор, Жека в одиночестве осталась, а меня, ну вот прям в эту самую секунду, Фельдшер умыкнул.

Это хорошо — у нас мужчин-то в зале не осталось больше, ну прям как в сорок пятом в коммунальный праздник. Матвей с Петрухой откланялись. Вроде как в гости собрались. Знаю я этих гостей, сейчас к Матвею домой поедут, сидеть на кухне и под хорошую закусь разное вспоминать. К рассвету вернутся помолодевшие от прошлого. А нам теперь танцевать не с кем. Спасибо, Фельдшер.

Он же меня то ли на вальс пригласил, то ли на воспоминания. Немножко про войну, немножко про любовь — все лучше, чем своих перебирать, выродка выискивать. А тут еще мне байки всякие рассказывают про вызовы к мирским. Оказывается, у них на подстанции такие пикантные бытовые травмы бывают, это даже неприлично объяснять. И ладно бы флакон от шампуня, морковка там или хоть огурец а ведь мобильный телефон! С пятнадцатью неотвеченными звонками.

Я от смеха остановилась. Танцевать не могла, все пыталась хохот унять. На нас даже с интересом посматривать начали.

А кругом музыка, лампочки мигают, ресторатор вон тележку с шампанским прикатил, сейчас выстрелит, Жека девиц кружочком собрала — ну не иначе будут Гуньку все-таки разыгрывать, традиция требует над бывшим учеником поизмываться в последний раз. Хоть и в шутку, а все равно. Ну сейчас Гуньке такое не грозит, его Старый в разговор втянул и сам беседой увлекся — до такой степени, что не заметил, как у него по пиджаку Гунькин мышик бегать начал. Шампанского сейчас надо бы немножко, чисто символич…

Я сперва не поняла, почему Афанасий даму посреди танца бросил и к Савве Севастьяновичу метнулся — как раз пробка грохнула. Потом гирлянда у Старого за спиной заискрила истерично — замкнуло, видимо. А потом опять грохнуло — так же сухо. Гунька вздыбился странно, руки крестом раскинул и начал на Старого падать. Еще и воротник у рубашки порвал. За что зацепил-то? За воздух?

— Чуть в яблочко не попал! Повезло мне, — Гунька пристроил взлохмаченную башку на коленях у Старого, вытянул нескладные ноги на ресторанном жестком диване и снова повторил про яблочко. Раз шестой, наверное, если не десятый. Уже не смешно было никому, да и не сильно точное сравнение: пуля-то не рядом с Гунькиным сердцем прошла, а повыше, между шеей и плечом. Кровищи много, а было бы еще больше, если бы не тот сантиметр или полтора — там артерия. Разница в сантиметр, а сэкономила тысячи километров: от Москвы до Инкубатора, а потом обратно. Наш Фельдшер так и сказал, пока в Гуньке ковырялся:

— Чуток левее, и здравствуй, Север.

Гунька даже не понял, что к чему. Он же свой прилет в Ханты вспомнить не мог, у покойников памяти нету. Я ему потом объясняла, где он находится да откуда привезли.

А то у парня тогда шок был: только что по автостоянке бродил, а теперь — упс! — и у кота в объятиях.

Сейчас тоже шок, но поменьше, попривычнее. У окружающих в смысле. А Гунька перепуганный, для него эта рана — как первая. Вот и дрожит губами, талдыча избитую шутку. Мирской ведь мальчик… В смысле был мирским, не знает, что у нас про то яблочко каждый второй расстрелянный шутит.

Снова вот повторил. Старый его по волосам погладил виновато: Гунька же сам подставился, закрыл Савву Севастьяновича, это в него ресторатор метил. Где он, кстати?

— А Штурман где?

Жека торопливо сунула Гуньке под нос влажный комок. Мышик жадно попискивал и путался в собственном хвосте.

— Вот, держи. Блин, мокрый какой-то. Чего это с ним?

— Нервничает, — успокоил Гунька. — Будь он тобой, тоже бы в обморок бухнулся.

Жека выдохнула, переложила мыша Гуньке на живот и потянулась к сигаретам. Мелкий Штурман тыкнулся носом в ладонь Старого, а потом вскарабкался по затвердевающей рубашке выше. Вроде как целоваться к Гуньке полез.

— Сейчас в принца превратится, честное слово, — снова ухмыльнулась Жека. — Веришь мне, Гу… Павлик?

— Серебряная, — отозвалась вместо Гуньки Зинаида. Она все это время ковырялась у стены, искала вторую пулю. То есть — первую, ту, которой ресторатор промазал.

— Самое оно на подковки пустить, — усмехнулся Фельдшер. — Паш, сплавить тебе?

К Гуньке за последние годы так часто, как сегодня, никогда не обращались. Да не с просьбами-приказами, а с вопросами. Он растерялся.

— Не знаю… Сав… Савва Севастьянович, можно я пулю заберу?

— Да забирай, конечно… Тебе бы не пулю. Нам бы кота сюда, — забормотал Старый. — Хорошего бы кота тебе, Гуня… Да где ж его в Москве возьмешь?

— В Москве, может, и нету, а в Долгопе имеется, — подсказал Фельдшер, все еще шуруя над Гунькиным плечом.

Пулю же вынул вроде, водкой продезинфицировал, что теперь-то еще? Заращивать надо. Я Фельдшера за рукав дернула, напомнила. Он аж выругался:

— Бубена мать! А я и забыл. Привык, что мирских вытягиваю. Спасибо, Лен.

— В Долгопрудном? — переспросил Старый, учесывая Гуньку так, будто тот был крылатиком. — Это у кого?

— У прогеров одних, я им абстинентный синдром снимал однажды, — пояснил Фельдшер, разминая пальцы. — Самый что ни на есть котовый котище. Бейсиком зовут.

— Почти Барсиком, — зашептал Гунька, млея от прикосновений Старого и морщась от фельдшеровских действий.

— Да ну? А я думала, это мирские сказки. — Анечка-Аделаида так в нашу сторону и не посмотрела, стояла спиной, виноград щипала от кисточки. Набирала полную горсть, а потом разжимала ладошку, зеленые капельки катились по столу. Она вида крови очень боялась, это все знали.

— Да нет, не сказки, — поклялся Фельдшер, — я этого кота своими глазами у Димки-Отладчика видел.

— Димка — это Демьян сейчас? — уточнила Зина.

— Ну да. У него когда старший от прошлой молодости в школе учился, ему Дема ребенка котовского из Инкубатора привез. У них же частный сектор, вроде можно. Думал, сынишка поиграется месяц-другой, да и отдаст обратно в лес, а он ни в какую.

— И чего, мирские соседи не беспокоят?

— А чего им беспокоить-то? Наши коты в неволе не сильно растут, они и думают, что там этот… мейнкун кастрированный бегает. Та-ак… Лен, иди сюда, руку ему подержи. А вы, Савва Севастьяныч, голову.

— Долго? — Старый покосился на распахнутую дверь.

В соседнем зале, сперва прибранном, а теперь разворошенном, Афанасий вместе с Танькой-Грозой сторожили ресторатора. Фоня — потому как охранник и опыт имеет, а Танька — поскольку в ней весу почти центнер, если уж догонит, так придавит до полусмерти. Нам, конечно, та полусмерть так рано была не нужна, у нас разговор к «марсельцу» имелся. Особенно у Жеки. Она все простить себе не могла, что этого своего Артемчика не считала, когда про зал договаривалась:

— Ведь чувствую, что радость из него прет, темная такая, как стоячая кровь. А к чему — не поняла, — покраснела Евдокия.

Все она поняла, да только не то, что нужно. У Жеки, между нами говоря, в чести довольно странные интимные утехи были. Любила она мужским родом покомандовать, что в жизни, что в спальне. Вот, видимо, и списала ту любовь и ненависть на ближайшее будущее.

Старый от Жеки отмахнулся. Снова Гуньку по голове погладил, снимая ладонью испуг, и про время поинтересовался. Фельдшер задумался:

— Ну… смотря сколько лет утечет. Минут за пять справимся.

Старый кивнул. Уже специально для Гуньки, на нас не смотрел. А Павлик сейчас довольный лежал. Потому как доказал свою… в общем, свое право вот так Савве Севастьяновичу голову на колени положить.

— Ну, поехали. — Фельдшер свел пальцы шалашом, пристроил над ранкой, а потом рявкнул: — Мышь-то уберите? Ну! Развели тут… я не знаю.

— Ну правильно, когда раненых на Пресне перевязывал, тебе крысы не мешали. — Жека сгребла Штурмана в ладонь, попыталась затиснуть к себе в декольте. Мышик отбивался всеми лапами — так что и уточнить никто не успел, в каком году те баррикады были — в девятьсот пятом или в девяносто третьем.

— Крысы, говоришь, — задумался Старый. — Крысы, Евдокия, это иногда очень полезная вещь.

— А почему? — заинтересовалась я и даже как-то выпустила Гунькину руку.

— Ну держи ты, а? Мы работаем вообще или куда? — Фельдшер снова сделал пальцами шалашик.

Гунька зажмурился. Боялся, что больно станет. А сейчас было наоборот — рана-то исчезала, рассасывалась, заживала, превращаясь в старый шрам. Будто со времени, когда в Гунечку пуля угодила, года два уже прошло, если не пять. Правда, вместе с ранкой и тело старело. То есть взрослело все-таки. Только что Гунька лет на восемнадцать выглядел, даже парой угрей похвастаться мог, а сейчас вот и щетина выросла, и кожа натянулась вокруг синеватых век, и лицо малость затвердело, потеряло юношескую мягкость. Лет на пять повзрослел. После огнестрелов всегда столько уходит. Правда, и сил такое лечение забирает немало. Не столько у лекаря, сколько у больного, Гунька сейчас как в наркозе будет пару часов. Хорошо, что Фельдшер к нам на праздник на служебной скорой приехал, удобно будет парня к Старому домой возвращать. А еще хорошо, что живым.

— Готово, в общем. — Фельдшер поднялся с корточек, оглядел Гуньку и что-то брякнул насчет того, что подфартило, дескать, он после смены переодеваться не стал, а то вон сколько грязищи.

Савва Севастьянович тоже встал, но куда осторожнее, Гунькину голову с коленей перемещал медленно. Словно мальчишку не в плечо ранили, а прямо в висок:

— Прикрыть бы. Нехорошо. Замерзнет.

— Сейчас я шубу принесу, — спохватилась Жека и застрекотала каблуками. Промчалась через соседний зал, крикнула впопыхах:

— Без меня разговор не начинайте. Я быстро.

И правда быстро обернулась. Ничего не пожалела: ни своего песца, ни Танькиной дубленки, ни моей курточки.

— Я еще, Савва Севастьяныч, ваше пальто хотела, да оно тяжелое…