Псы войны Стоун Роберт

Голос у него стал низким, глаза блестели. Мардж, благодарно улыбаясь, смотрела на него. Это было совращение. Дурь породит некую сдержанную холодную близость; будут долгие нежные разговоры, и сопли, и светящиеся пузырьки, безмолвно поднимающиеся во тьме сознания.

— Она и девочек любила, да, Холи-о?

Холи-о улыбнулся:

— Любила, но что она любила по-настоящему, так это дилаудид.

Одиночество. Ему хотелось, чтобы вновь было так, как с Дауд.

Она поблагодарила его, и он предупредил, чтобы она не глотала все таблетки сразу и не принимала первую сейчас, поскольку ей нужно вести машину. Потом, как всегда, проводил ее до запасного выхода и дождался, когда она сядет за руль. Он каждый вечер, провожая ее, проявлял бдительность — оглядывался по сторонам и на пожарную лестницу, нависавшую над дверью, смотрел, не прячется ли кто за углом здания.

Потом, еще раз оглядев переулок, он махнул ей: можно выезжать на улицу. Когда она поравнялась с ним, он наклонился к окну машины.

— Вот увидишь, это хорошая дурь, — уверил он ее. — Людям, и не каким-нибудь там ненормальным, она действительно нравится. Сама же знаешь тунеядцев, которые стали делягами. Они первыми появляются утром на улице, потому что хотят заработать на дурь.

— И ты небось пользуешься случаем.

— Точно, — подтвердил Холи-о. — Ты права.

— Со мной по-другому, — сказала Мардж. — Я хочу попробовать из принципа.

Холи-о поспешил согласиться, что так оно и есть. Он кивнул на прощанье, и она поехала, спокойно, словно в Сан-Франциско и не было никаких индейцев. Она никогда не видела его таким счастливым.

Перед мостом она свернула на Мишшн-стрит. Машина у нее была желтый «форд» 1964 года выпуска, и Мардж очень ее любила, считая, что прекрасно в ней смотрится. Она знала, что, когда она за рулем, у нее очень респектабельный вид, — было нечто осенне-академическое в ней и ее машине, что даже могло вызвать ностальгию у тех, кому нравился 1964 год. Полицейские почти никогда ее не останавливали.

Ее дом стоял на склоне холма, напротив главных ворот университета Беркли. Неподалеку находился тот самый угол, где полиция Окленда разогнала студенческую демонстрацию против войны во Вьетнаме, и Мардж была там в тот день, хотя тогда еще не жила в Беркли. С тех пор прошло уже восемь лет.

Она вошла в подъезд и поднялась на второй этаж по лестнице, отделанной панелями красного дерева. Прежде чем вставить ключ в замок, дважды стукнула в дверь.

— Марджи?

Это была миссис Диас, приходящая няня.

— Ну как вы тут? — спросила Мардж, входя. — Все хорошо?

Она прошла мимо миссис Диас в комнату, где спала Джейни.

— Разумеется, — ответила миссис Диас. — Звонил твой отец.

Джейни спала, съежившись под желтым одеялом, дыша тяжело, простуженно.

— Черт! — выругалась Мардж. Нашла в стенном шкафу еще одеяло и укрыла ребенка. — Чего он хотел?

— Он просил позвонить ему завтра.

На кухне Мардж поставила воду для кофе.

— Как дела на Третьей улице? — поинтересовалась миссис Диас.

— А, да вы сами знаете, — ответила Мардж. — Отвратительно.

Таблетки были в кармане кардигана. Она достала одну и проглотила.

— Там очень опасно.

— Это меня не беспокоит, — ответила Мардж. — После трех лет работы на Калифорнийский университет я уж лучше буду рисковать.

Она слушала, как закипает вода на кухне, и ждала, когда миссис Диас уйдет.

— Не хотите остаться на чашку кофе?

— Нет, — ответила миссис Диас. — Надо идти.

Надевая плащ, она поинтересовалась у Мардж, как там, во Вьетнаме, ее муж. Мардж ответила, что, кажется, у него все хорошо.

— Тебе бы надо встретиться с моей племянницей, — сказала миссис Диас. — Ее муж тоже там.

— Правда?

— Ты не волнуешься за него? Если бы мой муж был там, я бы волновалась.

— Волнуюсь, — сказала Мардж. — Но ему всегда везет.

Миссис Диас поморщилась:

— Не следует так говорить. Но, наверно, он там много увидит такого, о чем можно написать.

— Наверно.

— Ты говорила, он пишет книгу о войне?

— Да, хочет написать. Книгу, или пьесу, или еще что. Поэтому и поехал туда.

— Нет, ну разве это не безумие? — вздохнула миссис Диас. — Ты меня извини, но это ведь безумие, когда можно оставаться здесь. Тут полно такого, о чем стоит писать.

— Да, он странный парень, — сказала Мардж.

Когда миссис Диас ушла, Мардж вернулась в комнату Джейни и постояла, прислушиваясь к дыханию ребенка. Потом села в гостиной перед телевизором, но включать его не стала.

Закурила сигарету и набрала номер отца в Атертоне.

К телефону подошла подружка отца, Франсес — Франсес с силиконовыми титьками.

— Шестьдесят девяносто девять, — ответила Франсес. — И вообще, уже три утра.

Мардж знала, что они еще на ногах, знала и то, что отец взял параллельную трубку.

— Здравствуй, Франсес, здравствуй, Элмер!

— Привет! — ответила Франсес и положила трубку.

— У тебя все в порядке? — справился Элмер Бендер.

Мардж положила в рот еще таблетку и запила ее кофе.

— Я только что проглотила таблетку, — сказала она отцу.

— Как замечательно!

Она ждала, что он скажет еще, и секунду спустя он спросил:

— Хочешь покончить с собой?

— Нет. Просто мне все осточертело. Я с ума схожу.

— Приходи завтра. Хочу, чтобы ты рассказала о Нью-Йорке.

— Ты ради этого звонил мне?

— Я хотел узнать, как ты. Почему не сходишь к Лернеру, если с тобой такое творится?

— Лернер, — фыркнула Мардж, — дряхлая венская задница. Да еще развратник.

— Зато хотя бы не торчок, — изрек Элмер Бендер.

— Я загляну к тебе. Если не завтра, то на днях.

— Тот парень из Санта-Росы все еще шантажирует тебя?

— Нет, — ответила Мардж. — Он уехал.

— Расскажи мне о твоей ситуации.

— Как я могу рассказывать? Твой телефон прослушивается.

— Конечно, — сказал Элмер, — и что с того?

— Я потеряла всякий интерес к сексу. Секс — это просто сборище «бродяг», которые дрочат, сунув руку в карман брюк.

Элмер Бендер помолчал. В одном разговоре с ним Мардж обнаружила, что он в ужасе от лесбийской любви и боится, как бы она не стала спать с женщинами. Похоже, ее мать грешила этим.

— Не думаешь, что Джону пора бы вернуться?

— Это будет странно, — сказала Мардж. — По-настоящему странно.

— Я думаю, авантюра слишком затянулась. Ты понимаешь, что было безумием начинать ее? И что хорошего получилось?

У Мардж было такое чувство, что она тонет в кресле. Буквально растворяется в синей обивке. Левой рукой прижимая трубку к уху, она, растопырив пальцы, вытянула правую к окну, выходящему на улицу. Это было приятно. Отсюда, из кресла, окно казалось Огромным Миром.

— Как насчет огромного мира? — спросила она отца.

Элмер вздохнул:

— Марджи, детка, ложись-ка спать. И обязательно приходи завтра.

За окном поднялся ветер, он свистел сквозь гнилую раму и незамазанные стекла. Мардж сидела лицом к окну, слушая шум ветра, пока он не затих и не наступила тишина. В ушах еще звучал голос отца, и казалось, что и сам он присутствует в комнате некой своей нематериальной сущностью — сухой, раздражающей, занудливо-рассудительной. В глаза бил свет, словно отблеск его очков без оправы.

— Будешь лапшу на уши вешать? — сказала она ему.

Она сидела в кресле, окруженная бесконечностью безмолвного времени. В его сердцевине, внутри ее, росло ощущение праведного блаженства. Внешний мир представлялся нескончаемой чередой комнат, сообщающихся между собой окнами, и она чувствовала отчетливую уверенность, что в нем нет ничего, чего она не смогла бы преодолеть, к собственному удовлетворению.

Даже если дома никого, кроме нее, не было, Мардж никогда так долго не сидела на одном месте. С улицы донесся какой-то шум, и, хотя она не поняла, что это такое, Мардж воспользовалась им как опорой и заставила себя встать. Приняв вертикальное положение, она почувствовала слабость, но не испугалась. Только в детстве она испытывала такое блаженное чувство, как сейчас, при мысли об их затее с герычем, который уже плывет через океан. На дилаудиде она ощущала с этим грузом неиллюзорную общность.

— Нормально, — сказала она.

Действительно, она была в норме.

Увидев себя в зеркале, она весело прыснула в ладонь. Осторожно приблизилась к своему отражению и величественно повернулась перед зеркалом. Вгляделась в свои глаза и увидела, что зрачки у нее сузились, а серая радужка казалась огромной.

Дикий взгляд. Дилаудид. Хвала дилаудиду!

— Сегодня нам не страшно, — сказала она. Старая песня[33].

Мы против них, подумала она. Я против них. Быстро разгоравшееся ощущение, очень похожее на сексуальное желание, сорвало ее с места, закружило по комнатам, и перед ее взором мелькали пальцы «бродяг», трудившиеся над своей влажно-вялой эрекцией в заплесневелых недрах штанов, как арахниды на трухлявых бревнах.

Она судорожно засмеялась.

На складном столике из мамонтова дерева лежало его письмо, но она не стала читать. Он должен быть сейчас в Сайгоне, за двенадцать часов отсюда — наверняка так или иначе живой, наверно перепуганный.

Вспоминая о нем, она часто думала, какой бы найти способ примерно наказать его за то, что он там без нее или вместо нее. Но теперь она чувствовала, что больше на него не злится.

Она вплотную подошла к зеркалу и снова посмотрела себе в глаза.

Тусклые.

Почувствовав, что ее клонит назад, она повернулась и села на краешек стола, на котором лежало письмо; теперь она видела себя в профиль — тело оперлось на попку, которую так хотелось увидеть тому последнему «бродяге» в очереди.

— Твоя задница под ударом, — вслух сказала себе Мардж.

А еще ей показалось, что вид у нее беззащитный.

Ошарашенный. Дилаудидный.

Она выпрямилась и прошла по комнате, выключая лампы. Когда в комнате стало темно, стал различим отблеск уличного света. Ветер как будто стих, и, подойдя к окну, она увидела туман, накрывший улицу, и фонари в радужных ореолах. Очень красиво.

В спальне, проходя мимо кроватки Джейни, она услышала, как беспокойно дышит ребенок. Беззащитно.

Поделом мне, подумала она.

Она подоткнула девочке одеяла и с удовольствием разделась. Лежа в постели, она подумала о нем без всякой злости. Мы против них — так было бы лучше всего.

А как закрыла глаза, очутилась в прекрасном мире — бескрайнем море, в бездонных глубинах которого могла легко и свободно дышать и плавать. Она представляла себе, что слышит голоса, и те голоса, возможно, принадлежали существам, подобным ей.

Переход через Тихий океан был одно удовольствие, если бы еще не агенты на борту. Мягкий пассат и звездные ночи. По утрам у Хикса было время для зарядки на полетной палубе, пока остывал его завтрак: горячие рогалики и кукурузные оладьи.

Когда пришвартовались в Субике и получившие увольнение отправились на берег, к огням Олонгапо, Хикс остался на корабле, чтобы понаблюдать за агентами. Их было трое или четверо, маскирующихся под хиппи; они угощали всех травкой, хихикали и обшаривали ряды поврежденных самолетов в поисках тайников с наркотиками.

Свой тайник Хикс поначалу устроил в искореженном хвосте вертолета «сиспрайт», но через день перепрятал товар, засунув его в рундук под старые расползающиеся флаги. Когда корабль покинул Субик, он снова поменял место, положив пакет в чехол для флага, а чехол спрятал в мешок с мукой, пометив его и отодвинув чуть в сторону. Вместе с пакетом он спрятал еще два бинокля, которые украл во время перехода в Штаты, и — в качестве сувенира — церковный вымпел, который поднимается во время воскресной службы.

Каждый вечер он играл в салоне для штатских в шахматы с Гейлордом Иксом. Штатские члены экипажа «Кора Си» держались особняком от военных, так что Хикс и Гейлорд играли при почти полном молчании окружающих. После каждой партии Гейлорд говорил: «Спасибо, получил большое удовольствие», на что Хикс отвечал: «И я тоже». И он был вполне искренен, поскольку за все время плавания ни разу не проиграл. Был один матч, когда Гейлорд в последней партии повел было удачное контрнаступление, но тут кое-кто из его приятелей-националистов стал активно давать ему советы, как ходить, и, не выдержав тяжкой ответственности представлять свою расу, он опять проиграл. Гейлорд был вторым коком, чернокожим мусульманином и тайным розенкрейцером.

После игры Хикс заваривал себе вербенового чая и ложился пораньше.

Он пытался перечитывать Ницше. Но к своей досаде, обнаружил, что тот совершенно не идет.

«Куда движется она? Куда движемся мы?.. Не дышит ли на нас пустое пространство?.. Не стало ли холоднее?»[34]

Книгу он взял в корабельной библиотеке, и последний читатель оставил на страницах множество подчеркнутых строк и восклицательных знаков. Хикс улыбался, натыкаясь на них.

Какой-нибудь салага, думал он. Я тоже был таким.

Двенадцать лет назад, в морпеховских казармах в Иокосуке, он читал Ницше — взяв книгу у Конверса — и был потрясен. Он подчеркивал карандашом целые абзацы и непонятные слова, чтобы потом посмотреть в словаре. До встречи с Конверсом в Иокосуке единственными книгами, которые он смог дочитать до конца, были «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери и «Я сам вершу суд» Микки Спиллейна.

Можно было по пальцам перечесть людей, к которым Хикс испытывал нечто вроде любви, и Конверс — которого за последние десять лет он видел в общей сложности не больше двадцати часов — был одним из них. Приятно было вновь встретиться с Конверсом, вновь почувствовать себя молодым и беззаботным, вспомнить, какие фантастические планы они строили, когда вместе служили в морской пехоте.

Их дружба фактически закончилась, когда Конверс демобилизовался, а Хикс остался, как он думал, на бессрочную. Однажды, когда он еще был женат на Эцуко, девушке из Иокосуки, Конверс один, без жены, навестил их на базе в Кэмп-Пендлтон, и они посидели втроем, ели суши. Очень редко они встречались в городе, заходили куда-нибудь выпить. Но ему было известно, что Конверс старается избегать его, и это задевало.

Его также задело, как Конверс, по словам Мэри Граммульки, отозвался о нем. А еще больше то, с каким насмешливым выражением Конверс пролистал книгу Ницше и назвал ее пикантной — в том, возможно, смысле, что есть в ней привкус скорее волнующе-манящий, приятно будоражащий, нежели острый, резкий.

Тогда же, когда Хикс встретил Конверса, он познакомился с Японией, и Япония — он это понял — заняла невероятно важное место в его жизни. Он вернулся домой с женой-японкой и стал считать себя, в годы морпеховской службы, кем-то вроде самурая. Хотя он так и не достиг сатори, он изучал дзен и одно время имел наставника-немца, который мог читать буддийские тексты и, как говорили, был роши[35]. Даже занимаясь доставкой наркотиков, он стремился к духовной жизни.

В свой третий срок по контракту, когда он несколько лет прослужил на базе и в охране посольства, драил башмаки да отдавал честь лимузинам, он оказался в Дананге и впервые лицом к лицу встретился с вооруженным врагом. И тут его выручила хорошая выучка.

Он был старше остальных — старше желторотых стрелков, старше бывшего футболиста университетской команды, который командовал ими. От него ожидали, что он окажется лучшим и более подготовленным профессионально, и он оправдал ожидания. У него и не возникало сомнений, что он обязан это доказать.

Но это была не его — человека, который стремился к духовной жизни и имел жену-азиатку, — война. Многие морпехи были еще большими ее противниками; он отказывался выступать против войны, любой войны. И тем не менее однополчане, которые возненавидели ее, откровенно делились с ним тем, что они думают о ней. Когда одна из рот связи, обкурившись, духовно объединилась в коммуну и сделала своим знаменем Джоан Баэз, молодежь ждала от него, что он отнесется к этому с симпатией.

Однажды, когда роту отвели с передовой, он, будучи в отвратительном настроении, разрешил скольким-то из своих людей пойти в город посмотреть на Боба Хоупа[36], который давал там концерт. В тех обстоятельствах это было не слишком серьезным нарушением, однако повлекло за собой наказание — наказание в виде внеочередной отправки их в разведку, закончившуюся тем, что Хикс назвал Боем за Боба Хоупа. Почти все его люди, которые ходили на концерт, погибли в том бою. Он сам был ранен, и его отправили лечиться на Окинаву. В конце года закончился срок его службы и пришлось демобилизоваться.

Хикс гордился тем, что комфортно чувствует себя в мире объектов. Он верил, что тщательное и почтительное изучение японской культуры помогает ему просто и упорядоченно манипулировать материей, двигать вещи правильно. Он верил, что главное — у тебя в голове.

Когда с опережением на восемнадцать часов «Кора Си» пришвартовался в Окленде, Хикс наскоро сделал обычную зарядку и минуту-другую помедитировал о праведной стреле и ее неизбежном единстве с целью.

После полудня новобранцы из портовой команды подогнали к «Коре» мусоровозы с огромными контейнерами. Хикс дождался момента, когда последний контейнер был почти полон, и самолично отнес и бросил в его утробу два картонных бочонка с отходами корабельной пекарни. В коробках были спрятаны пакет в мешке из-под муки, бинокли и вымпелы на память. Длинный линь, которым был завязан мешок, он оставил болтаться снаружи бака. Проделав это, он вернулся на борт и сел перекусить. В это время за баками приехал грузовик и отвез их к другим таким же, стоявшим у сварочного цеха. Пока отпущенные в увольнение на берег переодевались в парадную форму, Хикс драил свою пекарню.

В четыре часа он снова сошел на причал и купил бутылку колы в передвижной лавке, которая стояла на некотором расстоянии от сварочного цеха. В четверть пятого сварщики вышли из цеха, заперли двери и принялись мыть руки. В половине пятого прибыла бригада уборщиков, и первым пунктом в их программе был мужской туалет цеха. Все они были чернокожие, молчаливые и угрюмые; один вынес металлическую урну из гальюна, содержимое которой высыпал в мусорный бак — бумажные полотенца, пустые полупинтовые бутылки, пачки из-под сигарет. Теперь Хиксу пришла пора пустить в ход свой единственный инструмент — ключ от двери цехового туалета. У него была большая коллекция ключей от разных зданий и контор военного терминала, которую он собирал несколько лет. Когда уборщики свернули за угол, Хикс юркнул в туалет и, затаившись, ждал, пока вокруг не будет ни единой души. Тогда он подхватил оставленную матросом урну и двинулся к мусорному баку, в котором был спрятан его мешок. Потом, прижав урну к баку, нащупал линь, вытащил пакет и затолкал в урну. Отнес ее в туалет, где та должна была простоять ночь. Мало кто из охраны терминала настолько унизится, чтобы проверять содержимое туалетных урн. Только агенты способны на такое — и хотя их тут было полно, правильные мысли и правильные действия помогут ему не попасться на глаза. Больше его волновали чернокожие, потому что белый рабочий, выносящий урну из сортира, мог привлечь их внимание.

Потом Хикс переоделся, собрал вещмешок и пошел в портовый лазарет записаться на обязательную флюорографию на раннее утро. Он собирался, предъявив назначение врача, вернуться пораньше утром, заехать через ближайшие к лазарету ворота, забрать пакет из урны, пока уборщики не вынесли ее, и выехать через те же ворота, спрятав пакет под крылом машины.

Обычно он прятал наркотик в одном из разбитых самолетов и забирал его на железнодорожной ветке, где их погружали на платформы, чтобы отправить на ремонтные заводы. Но он слышал, что теперь составы тщательно досматривали, а самолеты проверяли даже с собаками. Новый его план казался дерзким, но надежным.

На контрольном пункте по пути на автостоянку досматривали тщательно и деловито, хлеще, чем всегда. Благополучно пройдя проверку, он с трудом завел машину и поехал в центр города во флотское отделение ХСМЛ[37].

Там он снял комнату и завалился на койку отдохнуть. Когда стемнело, он смог разглядеть глазок в двери, через который, как поговаривали, военная полиция следила за находящимся в увольнении личным составом, чтобы тот не пердолил друг друга в зад.

Нескончаемое, казалось, ожидание заставляло его нервничать. Предстояли долгие часы, не заполненные ничем, кроме тревоги, прежде чем можно будет идти за товаром; самодисциплина позволяла, а то и требовала легкого развлечения.

Выйдя на улицу, он увидел, что Окленд озарен светом фонарей, а небо над ними похоже на темно-синий мрамор. Даже в районе припортовых притонов и ночлежек стоял сильный запах эвкалиптов. Но ему было не до сантиментов.

В двух кварталах от ХСМЛ, на углу, располагался бар «Золотые ворота». Над боковой дверью вывеска: «ВИНО ПИВО ЗАКУСКИ — Клуб Моряков». В окне — прикрепленная к жалюзи картонка с объявлением: «Семь Полуобнаженных Танцовщиц».

Одно время в «Золотых воротах» подавали отличные итальянские блюда, к тому же стоившие гроши, а в глубине располагались бильярдные столы. Теперь бильярд исчез, а с ним и кухня; на их месте стояла огромная клетка с розовыми шестами, внутри которой под музыкальный автомат извивались девицы разного цвета кожи и сложения. С тех пор как установили клетку, публика и нравы в клубе сильно изменились. Сюда захаживали крутые психи, сбежавшие из лечебницы «Эгню», и нарывались на пригородную публику, норовившую нарваться на пролетарских, с мозолистыми кулаками, пидоров. Полно было агентов из всех, какие есть, агентств, негров со всей окраины, которые не развлекались, а обделывали свои делишки. Хозяином теперь был финн Алекс, раньше работавший тут барменом, а помогали ему три официантки с акульим взглядом.

Хикс вошел, думая потрепаться с Алексом, чтобы скоротать время, но теперь это было не то место, где можно потрепаться с приятелем. Оставалось только поддать как следует, чем он и занялся: двойной бурбон, потом бутылочка «Лакки-лагера», далее по циклу. Танцовщицы у шестов были возмутительно несексуальны, к тому же одна из них, похоже, была японка, что несколько шокировало Хикса. У него даже заныл вставной зуб с правой стороны.

Уже порядочно захмелевший, он пошел в туалет, вынул зуб, подержал его под струей холодной воды и протер чистым носовым платком. Это должно было помочь. Он вставил зуб обратно, помочился и торжественной походкой направился к бару. Чернокожие за одним из столиков смотрели на него, как студенты-медики на страдающего позорной болезнью обитателя богадельни.

Взгромоздившись на табурет у стойки, он заговорил с Алексом.

— Я чувствую себя ходячей парой зубов, — сказал он ему.

— Это значит, что ты пьян, — философски заметил Алекс. Для Алекса чуть ли не все означало, что человек пьян. — Как дошли?

— Хорошо, — сказал Хикс. — Хорошее было плавание.

— Как там, баб хватало?

Хикс оперся локтями о стойку и рыгнул.

— Хватало.

— Когда отправишься обратно?

— Как только смогу выползти отсюда. Хочу подкопить деньжат и взять отпуск. Съездить в Мексику.

— Мексика — это хорошо. Полно баб.

Хикс посмотрел на девиц в клетке.

— Ну и дерьмовым же стало это место, — сказал он Алексу. — Почему я должен глазеть на этих торчушек? Господи, уж лучше б ты сам вихлял задницей вместо них!

— У меня нет бикини, — ответил Алекс.

Хикс потянулся к нему через стойку и толкнул на витрину с бутылками.

— Зато у тебя титьки больше.

Алекс налил ему еще.

— Так когда, говоришь, едешь в Мексику?

— Я не сказал, что еду.

— Нет, сказал. Только что сказал.

— Мечтаю поехать, это да. Мечтаю.

— Давно видел Кули?

Кули подторговывал наркотиками, а заодно работал на плавучем кране и уволился, когда заболел шизофренией. Хикс отхлебнул пива и щелкнул ногтем по вставному зубу.

— Кули?

— Ты знаешь Кули, — сказал Алекс. — Часто здесь выпивал с ним.

— А, да, — вспомнил Хикс и вопросительно посмотрел на Алекса. — Еще бы! Знаю.

— Я слышал, он уехал в Мексику.

— Да ну?

— Говорят, он поехал туда с кучей денег, чтобы для кого-то кое-что купить, и все просадил.

— На футбольном тотализаторе?

— Нет, просадил все деньги на баб. Те, кто дал ему свои деньги, просто озверели.

Хикс хотел было сказать, что тоже озверел бы, будь это его деньги. Прежде он никогда не слышал, чтобы Алекс заговаривал о наркотиках.

Когда доиграла музыка в автомате, девицы вышли из клетки и укутались в нечто с блестками. Одна из них, индианка из Восточной Индии, со смуглой, цвета мокко, кожей и лицом брамина, подошла к столику в глубине и подсела к типу, смахивавшему на слегка потрепанного чиновника.

— Парень — псих, — сказал Алекс, глядя на них. — Он ее связывает и колошматит. Ей нравится. Оба они психи.

Хикс встал.

— Меня все это дерьмо не интересует, — сказал он. — Не интересует.

Он пошел между столиками, за которыми сидели негры, к телефонной будке.

Господи, ну и много же их здесь, подумал он.

Он с самым скромным видом маневрировал между столиками, стараясь никого не задеть и чтобы его никто не задел, но негры, казалось, видели только убийство в его душе. Недоверчивый народ.

Зайдя в будку, он прижал дверь ногой и пролистал телефонную книгу. Он не помнил, когда решил позвонить ей. Это произошло само собой.

Второго мужа Эцуко звали Элихио Роблес, доктор стоматологии. Решив уйти от Хикса, Эцуко записалась на курсы зубных техников, оплачивая их из своих многолетних, по грошику, сбережений. К тому времени она уже прилично владела английским. Доктор Роблес, филиппинец по происхождению, был первым, кто взял ее в помощницы.

Мыча себе под нос песенку, он набрал номер доктора Роблеса. Трубку сняла она.

— Конибана Эцуко? Сицураю миссис Роблес-сан.

— Это ты! — воскликнула она.

Ему казалось, что он ясно видит ее лицо: она спокойно спрашивает себя, что бы значил этот звонок.

— Как поживаешь?

— Замечательно. А ты?

— Только что из Вьетнама.

— Как там?

Не сказать, чтобы это ее особенно взволновало, подумал Хикс.

— Спасибо, херовато.

Она ничего не сказала, но он по ее молчанию чувствовал, как ее раздражает его привычка выражаться.

— Как твой распрекрасный доктор?

— Тебя это не касается.

— У меня тут нелады с зубами. Мог бы он, как считаешь, привести их в порядок?

— Не говори глупостей.

— Он же зубной врач или нет?

Хикс снова вынул зуб и завернул в носовой платок.

— Ефть не могу.

— Почему ты такой глупый? — Холодный, твердый, как слоновая кость, гнев. — Ты пьяный.

— Точно.

— Совсем не смешно. Не беспокой занятых людей, которые не беспокоят тебя.

Он решил задать глупый вопрос:

— Скучаешь по мне, Эцуко? Я по тебе иногда скучаю.

Она снова ясно представилась ему: ее губы мелко вздрагивают от неловкости и легкого отвращения.

— Дай мне жить, — сказала она. — Не звони.

— Господи, да я тебе год не звонил! Даже больше.