Псы войны Стоун Роберт

Насупленная девица была вне себя от безмозглой ярости.

— Что это за ублюдок? Кто он?

— Он живет здесь, — сказал Шошон. Он, шатаясь, вернулся обратно и положил руку на голову приятеля. — Он живет здесь, правильно?

Приятель Шошона посмотрел на Хикса ничего не выражающим, сонным взглядом.

— Да, хотел тебя спросить, где так долго пропадал? — спросил Шошон. В его добродушно-удолбанном голосе на мгновение появилась и пропала неестественная злость.

— В море, — ответил Хикс.

Он заметил, что все в комнате смотрят ему за спину, где в дверях появилась Мардж. Он быстро оглянулся; к его удовлетворению, вид у нее был холодный и надменный. Похожее выражение было у нее, когда она отказалась сразу отдать причитающиеся ему деньги. Чем вызвала его подозрения.

— Ты — моряк! Он — моряк, — сказал Шошон приятелю. — Я знаю этого парня.

Приятель Шошона смотрел на пистолет, торчавший у Хикса из кармана.

— Что это там у тебя? — спросил он с протяжным оклахомским выговором.

— Тридцать восьмой армейского образца, — просветил его Хикс.

Оклахомец пренебрежительно хмыкнул:

— Хочешь посмотреть на настоящее оружие?

Хикс пожал плечами:

— Можешь заглянуть как-нибудь и показать, пока я опять не свалил отсюда.

— Ты правда моряк? — спросила рыжая с париком.

— Правда, — ответил Хикс.

Одна из девчонок начала тихо травить на матрас. Толстуха набросилась на нее, словно фурия, полы широкой юбки плескались под ее накидкой, как волны.

— Нет, ну вы посмотрите на эту сучку. Гляньте, что вытворяет!

Она хлестнула девчонку по плечам ивовым прутом. Блондинка упала в собственную блевотину.

— Отвезите нас домой, — завыла она.

— Разве они не местные? — услышал Хикс вопрос Мардж.

Она по-прежнему смотрела холодно, только губы чуть заметно улыбались. Когда она взглянула на него, он улыбнулся в ответ, как бы предупреждая, чтобы она держалась подальше. Однако ничего не сказал.

— Я, — сказала вторая девчонка, — живу на бульваре Сепульведа, дом двадцать два тридцать один.

Та, которую хлестнули прутом, застонала.

— Не говори мне, где ты живешь.

— Подобрали их на дороге? — поинтересовалась Мардж.

— Тебе-то что за дело? — начала было толстуха, но замолчала, пожав плечами, словно обращалась к самой себе.

— Им хотелось повеселиться, — сказал оклахомец.

— Да, — подтвердил Шошон. — Мы думали, они свойские девчонки, хипповые, а оказалось — зажатые буржуазки.

Хикс посмотрел на матрас:

— Вижу, они кучу колес закатили, да?

— А куда бы они делись? — сказала рыжая с париком.

— Посмотри на свой матрас, — заворчала толстуха. — Что эти дурные сучки сделали с ним.

Хикс взял стул и сел лицом к спинке, глядя на компанию:

— Я все равно собирался выкинуть его проветриться. — Он оглядел комнату и обратился к оклахомцу: — Я вскорости жду важных гостей. Так что будьте так добры продолжить свое веселье где-нибудь в другом месте.

Оки медленно кивнул. Все в комнате смотрели на него. Он лениво встал и сделал несколько движений, изображая танец.

— Все понял.

Толстушка стояла над девчонками, пока они не поднялись с полу.

— Этих двоих лучше бы отпустить в парке, — весело посоветовал Хикс. — Они наверняка несовершеннолетние, нарветесь на неприятности.

Шошон похлопал одну из них по заду и сказал:

— Мы о них позаботимся.

Толстуха издала боевой клич индейцев, но тут же зажала рот ладонью и виновато пожала плечами.

Когда все друг за другом вышли на улицу, оклахомец остановился в дверях, посмотрел на Мардж, потом на Хикса:

— Так я вернусь через пару дней, как ты сказал. Принесу кое-что — тебе наверняка понравится.

— Ага, заглядывай, — сказал Хикс.

Хикс, оставаясь сидеть на стуле, и Мардж, расхаживавшая по комнате, слушали, как во дворе заработал мотор. Когда грузовик Шошона отъехал и шум его начал затихать вдали, Хикс встал и вытащил наружу запачканный матрас. Постоял на улице, глядя на свет фар, повторяющий извивы дороги. Когда он вернулся в дом, Мардж сидела на его стуле, подперев голову ладонями.

— Кто это такие, черт возьми?

— Добро пожаловать в Лос-Анджелес! — сказал он и, проходя мимо, коснулся ее щеки.

Он вынул из кармана ключ, открыл шкафчик в дальнем углу, висевший над раковиной с недействующим краном, достал бутылку дешевого виски и распределитель зажигания и поставил рядом с раковиной.

— Просто местные ребята. У здешних, в каньоне, свои повадки.

— Что с ними будет, с этими детьми?

— Ты рассуждаешь как мамаша.

Она пристально смотрела на него; он понял, что она ищет в нем признаки психопата.

— Выпей.

Она заколебалась. В этот момент она шарила в своей сумке и с неохотой поставила ее на пол.

— Так и быть, выпью.

Он смахнул пыль с двух банок из-под компота и разлил виски.

— Воды здесь нет.

Она, морщась, выпила.

— Пойми, — сказал Хикс, — мы не в том положении, чтобы лезть на рожон с такими ребятами. Если походить по этим каньонам, можно наткнуться на спальный мешок, полный костей. Я таких много видел, не шучу. Стоит зазеваться, и следующий мешок будет с твоими костями. — Он выпил. — Мы — добыча для любого. Кости в мешке — вот к чему все приводит.

— Что приводит?

— Все, — сказал Хикс.

Повисла пауза.

— Как ты ввязалась в это дело? — спросил он ее. — Твоя была идея?

— Придумал все он. А моя идея была — таки ввязаться.

Он плеснул себе еще. Мардж отказалась.

— Да. Прав ты был сегодня утром, — сказала она. — Это подстава. Хотела бы я вернуть все назад. — Она содрогнулась. — В ту адскую дыру, откуда оно вылезло.

— Ни из какой дыры оно не вылезало. Это все люди сделали, ручками.

Мардж придвинулась поближе к печке.

— Он приедет уже скоро. Интересно, что он подумает.

Хикс засмеялся:

— Не знаю ваших отношений, но он как пить дать подумает, что ты его подставила. Во всяком случае, сначала так подумает. Пока его не возьмут в оборот.

Мардж кусала ногти.

— Надо было отдать им скэг. Будь я там одна, так бы и сделала.

— Он больше не твой, — сказал Хикс.

И тут же пожалел, что не сдержался. Она могла затаить злобу, и совсем не трусиха, так что ни к чему нарываться на неприятности.

Она, казалось, скорее встревожилась, чем разозлилась, как если бы важнее для нее была моральная сторона дела.

— А чей же?

Хикс почувствовал, что объяснение должно быть философским, иначе она откажется понимать.

— Он принадлежит тому, кто может его контролировать.

— То есть сейчас он твой?

Он сходил к раковине и принес еще виски.

— Пью с тех пор, как сошел на здешний берег. Завтра надо прекратить, напомни мне.

— Почему ты не сказал мне в Беркли насчет контроля?

— Были другие заботы.

— Так что мне теперь делать, — спросила она, беспомощно улыбаясь, — вернуться домой и забыть обо всем? Похоже, это уже не вариант.

По дороге сюда ему пришла мысль использовать Мардж как приманку. Если она будет переезжать с места на место, ее скоро выследят, а пока они будут гоняться за ней, он все продаст и смоется. Однако он не мог просто отпустить ее — а вдруг она не выдержит и обратится в полицию? Так что он придумал давать ей правдоподобные, но совершенно никчемные задания и назначать места встреч.

— Если б ты хотел нас кинуть, — проговорила она, — то мог бы сделать это и раньше. Мог бы ко мне и не заезжать.

Он вернулся с бутылкой к печке и снова налил себе.

— Вижу, ты можешь быть настоящей занозой в заднице, — сказал Хикс. Как это трогательно, подумал он, тешить себя рассудительным разговором. — О чем ты говоришь? Хочешь, мол, получить то, на что имеешь право? Так подай на меня в суд.

Она молча смотрела на него. С сознанием собственной правоты. С высокомерием.

— Очень хорошо, это твой товар. Хочешь получить его? Бери и проваливай. Поезжай в Лос-Анджелес и толкай тамошним пачуко… Усвой наконец: ты круто лопухнулась — и всё. Ты никому не сбудешь этот скэг.

— Зачем нужно было привозить меня сюда, чтобы сказать все это?

— А зачем ты поехала?

— Сказать по правде, просто делала все, что ты мне говорил.

Он подошел к единственному крохотному окошку и увидел в нем собственное отражение.

— Спустить его в унитаз и бежать.

— Вот теперь ты меня действительно пугаешь, — сказала Мардж.

— И тем не менее. — Он принялся расхаживать от умывальника к печке и обратно. — У меня почти нет времени. Я в жизни не барыжил герычем. Толкнуть его и не засветиться — нереально. Как только начну барыжить — всему свету станет известно.

— А как насчет наших утренних приятелей? — помолчав минуту, спросила она. — Как думаешь, можем мы в конце концов продать им? Они предлагали сделку. Вдруг у нас все-таки получится?

— У кого это «у нас»? — спросил Хикс. Он, посмеиваясь, снова сел рядом с ней. — Не будь я сегодня утром такой похмельный и злой, в жизни бы так не облажался.

Она насупилась и слегка отодвинулась от него.

— Ну и что насчет них?

— Об этом я уже думал. Во-первых, я понятия не имею, кто они такие.

— Джон должен знать. Можно позвонить ему и попробовать как-то, ну, все устроить.

Хикс покачал головой:

— Еще надо учесть нематериальные активы. Эти орлы понимают, какие мы придурки. У них есть собственная гордость. Так что не выгорит, нет.

— А я думаю, что они тоже придурки, — возразила Мардж.

Хикс согласно кивнул:

— Они — животные. Интересно, кто они такие, черт побери.

— Джон знает.

Он скептически улыбнулся.

— Ты не слишком-то уважаешь его, да?

— А то, — ответил Хикс.

— Тогда почему взялся за доставку?

— А почему тебе так надо разложить все по полочкам? Мало ли что мне вдруг взбрело. — Он протянул ей ее банку. — Выпей со мной.

Она позволила налить ей. Когда она подняла банку к губам, он заметил, что она что-то сжимает в другой руке. Он разжал ее холодную ладонь и отобрал таблетку перкодана.

— На кой черт тебе это?

Она вновь прислонилась спиной к стене и холодно ответила:

— От боли.

— Не парь мне мозги. Я же спрашивал тебя, употребляешь или нет. Думаешь, я не вижу?

— Я принимала много дилаудида. И хочу бросить. Поэтому перешла на перкодан.

Он вернул ей таблетку, она проглотила ее, запив виски, и хихикнула.

— Много — это сколько?

Она отвернулась от него. Он поставил банку с виски и вытянулся на полу. Вытащив из кармана пистолет, положил его между ними и, лежа рядом с ней, ясно ощущал его весомое присутствие. Она настороженно протянула руку, словно желая взвесить его тяжесть. Рука повисла над его грудью, и он было подумал, что она хочет прикоснуться к нему, но Мардж взяла пистолет. Повертела в руках, разглядывая. Уголком глаза он наблюдал за ней, пока она не положила пистолет на место.

Дрова в печке прогорели, почти не осталось масла в лампе. Отвернувшись от Мардж, Хикс придвинулся поближе к печке.

Но так лежать было неудобно. Когда он опять повернулся к ней, она смотрела на него расширившимися глазами. Ему стало одиноко под этим взглядом, чуждым и без намека на теплоту, — так смотрят на змею.

— Что это ты так смотришь? — спросил он, тут же устыдившись своего дурацкого вопроса.

В полумраке комнаты ее серые глаза казались бледными. Ему хотелось спросить ее, что она такое видит.

Она рассмеялась, и оба они вздрогнули.

Мгновенье застыло. Он затаил дыхание. Буддийская отрешенность.

Он спрашивал себя, осознала ли она это.

Они сорвали с себя одежду, молча, боясь нарушить таинство мига. Когда она прижалась к нему, он на секунду отстранил ее, желая видеть ее тело, свет, круглившийся на ее груди, серые глаза, желая ощутить под ладонями жизнь, которую мог пить с ее губ и возвращать обратно.

На армейских одеялах, в бесповоротном харакири, карая себя, она покорилась его пенису; он чувствовал, как погружается в самозабвение, в смерть. Он кончил, не выпроставшись, не предупредив. И продолжал стискивать ее в объятиях, — хватавшую ртом воздух, — понимая, что она застыла на грани жажды и отвращения, и это знание вновь воспламенило его.

Характер и жизненные обстоятельства заставляли Хикса чаще всего ограничиваться мастурбацией — он предпочитал удовлетворять себя сам, чем пользоваться проститутками, потому что так было гигиеничнее и отнимало меньше времени. Когда же, довольно редко, его радовала какая-нибудь женщина, он относился к этому очень серьезно, стремясь до отказа насытить и чувства, и интеллект. Он превратился в скупца, в медленного до патологии накопителя эмоций, в мыслителя.

Он вынес ее к свету силой языка, ласково проникшего в ее сладостно-терпкие глубины. И, наконец готовый, вошел в нее, вонзаясь в предельную, потаеннейшую тьму ее тела, и задвигался. Она несколько раз содрогнулась под ним, что-то лепеча; ему показалось, что эти слова были: «Нашла тебя».

И вновь — и вновь он выплеснулся — уже бездумно, в сладостном, счастливом хаосе чувств.

Лежа возле нее, он наслаждался покоем. Признательно склоненная голова подперта рукой, в мозгу пробегают слепящие всполохи, основание позвоночного столба свободно от бремени священной животворящей влаги. Он был несвободен — и рад тому. Он чувствовал себя сильным, в сговоре с госпожой удачей.

Лампа окончательно погасла, и он больше не видел ее глаз, хотя она прижималась к нему.

Он старался заставить себя поверить в то, что она была заодно с ним с момента той первой дрожи, но не находил слов, чтобы ее спросить. Невозможность знать это наверняка сверлила как боль, пока он не уснул.

Он спал долго, пока не проснулся в темноте от ощущения, что снаружи кто-то ходит. Он вскочил, перешагнул через нее и прокрался к окнам. Она проснулась, когда он снова лег.

— Что ждет нас завтра? — сказала она.

— Ты врубись. — Он коснулся пальцем ее живота и повел его вниз, пока не уперся в лобок. Приблизил губы к ее уху и прошептал: — Мы умерли.

Кто-то нарисовал дьявола на стене над кроваткой Джейни. У дьявола были рога, крылья как у летучей мыши и огромный торчащий фаллос; лицо было изображено достаточно реалистично, чтобы испугаться.

Конверс сидел в комнате дочери, спиной к чудовищу. Холодильник в доме работал, но мясо в нем уже почернело, а молоко скисло. В холодильнике Конверс нашел бутылку кассиса и выпил малость, рассчитывая, что это поможет ему не заснуть, пока он не решит, что делать. Он до того устал, что с трудом сидел на стуле.

Когда она не встретила его в аэропорту и никто не ответил на его телефонный звонок, он взял такси из Окленда до дому, что обошлось в двадцать пять долларов.

Сквозь застекленную заднюю дверь он видел, как на холмы опускается вечер. Время от времени он оборачивался и глядел на рисунок, надеясь, что тот исчезнет, что тот пригрезился его усталому мозгу. Но рисунок не исчезал, и вскоре Конверс уже не отворачивался, а смотрел на него, не отрывая взгляда. Иногда ему казалось, что он узнает в изображении черты людей, когда-то им виденных. Он смотрел и смотрел, пытаясь найти какую-то зацепку, ключ к разгадке.

Здесь было еще непонятнее, чем там, откуда он возвратился.

Просидев час, Конверс решил поговорить с мистером Рочем, домовладельцем. Коротышка мистер Роч жил в бунгало позади дома. Когда Конверс шел через лужайку домохозяина, непривычный ветер, холодный и сырой, заставил его поежиться и усилил его страх.

Несколько минут ушло у Конверса на то, чтобы вытащить мистера Роча из его норы. Хотя мистер Роч был владельцем дома, в котором жил Конверс, ему нравилось изображать из себя управляющего. Так он мог почтительно говорить о себе в третьем лице: «босс». Росточком он был едва за пять футов, черты лица имел тонкие, женственные, типично ирландские. Их, как и дом, он унаследовал от покойной матери. Мистер Роч приотворил дверь, не снимая цепочки.

— Добрый день! — сказал Конверс с наигранной приветливостью, словно пытаясь встретить ответное радушие; мистер Роч, похоже, испытывал такую неприязнь к Конверсу и его семье, что Конверс часто спрашивал себя, почему тот вообще сдал им квартиру.

Мистер Роч постоянно улыбался, жизнь у него была нелегкая.

— Я только что вернулся из-за границы, — объяснил Конверс, — моей жены нет дома, и я хотел бы узнать, не оставила ли она записку для меня.

— Нет, — ответил мистер Роч.

Его улыбка стала еще шире, в глазах заблестело любопытство.

Мистер Роч был членом местного Общества Святого Имени и Американской партии. Когда-то у него был пес по имени Макдуф. Однажды вечером мистер Роч прогуливал Макдуфа по Пондероса-стрит. Неожиданно из-за угла выскочила колонна байкеров, и следовавший впереди мотоцикл переехал Макдуфа, сломав ему позвоночник. Мотоцикл опрокинулся. Когда несчастный мистер Роч стал возмущаться, упавший байкер схватил его за грудки и принялся колотить маленькой головой о край тротуара, пока мистер Роч не потерял сознание. Лечение обошлось очень дорого, несмотря на страховку и льготы. Тот случай заставил мистера Роча, и без того не отличавшегося смелостью, стать еще более осторожным. Когда к нему пришел уполномоченный, чтобы получить партийный взнос и поболтать об американизме, мистер Роч стал отнекиваться: он, мол, не состоит в партии и вообще не мистер Роч.

— Что ж, — сказал Конверс, — в таком случае не знаете ли вы, когда она ушла?

— Несколько дней назад, — ответил мистер Роч. — Несколько дней. — Он покачал головой, как будто с добродушным осуждением. — Насколько я слышал, у нее были какие-то неприятности, — мягко добавил он.

— Какие неприятности? Кто это сказал?

— Ох, я не знаю. Кажется, один из тех парней, что водят грузовики.

— Грузовики? — переспросил Конверс, нервно вздрогнув.

— Она ничего не заплатила за следующий месяц. Босс захочет вас выселить.

— Послушайте, завтра я выпишу вам чек. О квартплате не беспокойтесь.

— Он захочет вас выселить. К вам… приходили.

Мистер Роч захлопнул дверь.

Конверс вернулся к себе и позвонил в «Одеон». Девичий голос сказал, что Мардж не появлялась на работе неделю или около того. Он выпил еще стакан бальзама, долгим взглядом посмотрел на рисунок на стене и поднял трубку, чтобы позвонить Элмеру.

Но пока он набирал номер, ему пришло в голову, что звонить из дому небезопасно. Он опустил трубку и решил воспользоваться телефоном-автоматом в винном магазине на углу.

Он быстрым шагом направился к магазину. Было уже почти темно; пустынные тротуары и ряды огромных американских машин с зажженными фарами на перекрестке вызывали в нем тревогу. Сопровождаемый мертвенными взглядами продавцов, он прошел к аппарату, который висел на стене рядом с холодильником для пива. Элмер считал, и не совсем безосновательно, что телефоны «Пасифик пабликейшнс» прослушиваются, и для конфиденциальных разговоров провел отдельный телефон, который прятал в стенном шкафу у себя в кабинете в редакции «Найтбита».

— Господи Исусе! — воскликнул Элмер. — Откуда ты звонишь?

— Из Беркли. Послушай, что происходит?

— Я в курсе, — оборвал его Элмер. — Давай жми ко мне.

— Сейчас?

— Да, прямо сейчас. Не знаешь еще, кто у тебя на хвосте?

— Да нет у меня никого на хвосте, — сказал Конверс, но тут же сообразил, что, должно быть, ошибается.

— Этого не может быть. Вычисли, кто это, и стряхни их по дороге ко мне. Чтобы никаких хвостов.

Усталый мозг Конверса отказывался воспринимать приказ. Конверс прислонился лбом к прохладному боку пивного холодильника.

— Видно, мои дела плохи.

— Похоже на то, — ответил Элмер.

Он вышел на улицу, и тут как тут в памяти всплыла характерная картина: пар, поднимавшийся в душевой на гауптвахте в Иокосуке. Картина отчетливо стояла перед глазами — пар, шум воды, бьющей в серый бетонный пол, голоса арестантов. Сам он снаружи наблюдает, как убивают белую крысу. Они сделали это в дежурство Конверса, зная, что он не станет вмешиваться. Конверс ощутил полную безысходность ситуации, и это странным образом успокоило его.

Он немного постоял у магазина, с внешним безразличием оглядывая улицу. На углу не было ни души, то же и в машинах, стоявших вдоль тротуара. Он вернулся в магазин и вызвал по телефону такси.

Машина прибыла через пятнадцать минут. Конверс купил пинту коньяка «Голд-лиф», чтобы задобрить продавцов. Когда такси остановилось у дверей магазина, он скользнул на заднее сиденье и велел длинноволосому водителю ехать к универмагу «Мейси». Когда они отъезжали от тротуара, Конверс заметил, что у машины, стоявшей на противоположной стороне, вспыхнули фары. Это была ничем не примечательная коричневая машина, и Конверс, плохо разбиравшийся в автомобилях, не смог бы сказать, какой она марки, не рассмотрев ее вблизи. Держась на несколько корпусов позади, она следовала за ними весь путь через мост до центра Сан-Франциско. Конверс пил коньяк, не экономя: все равно в «Мейси» бутылку не пронести.

На Грант-авеню он поставил бутылку на пол, сунул таксисту десятку и, не оглядываясь, бросился к дверям универмага. Он с такой поспешностью и откровенной тревогой на лице устремился вперед, расталкивая толпу на многолюдном нижнем этаже, что покупатели оборачивались ему вслед. Он не любил «Мейси» за тошнотный запах парфюмерии, духоту и ужасные маленькие колокольчики.

Взбежав на эскалатор, он оглянулся на входные двери. К его ужасу, с авеню в универмаг быстро вошел бородатый мужчина и принялся зло оглядывать толпу. Конверс был уже почти на втором этаже, когда бородач поднял голову. Конверс отвел глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. На втором этаже народу было не меньше, чем внизу. Конверс бегом бросился за колонны к эскалатору на третий этаж. Подниматься выше он не рискнул; там были мало-посещаемые залы с мебелью и коврами, там его быстро прихватили бы. Оказавшись на третьем этаже, он быстрым шагом прошел отдел грампластинок в поисках другого эскалатора. В отделе грамзаписей звучала «Эра Водолея»[41].

Найдя эскалатор, он решил спуститься сразу на первый этаж. Через несколько секунд он был уже внизу и, стараясь казаться спокойным, направился к выходу на О’Фаррелл-стрит. Он понимал, что второй человек в коричневой машине сейчас кружит вокруг универмага.

Лавируя между автомобилями, Конверс перебежал Пауэлл-стрит; преследователей не было видно. Завернул за угол, на О’Фаррелл, и позволил себе пуститься чуть ли не бегом. Так он добрался до бокового входа в отель «Мейсон», пересек холл и пешком поднялся на бельэтаж, где нашел бар, из которого был прекрасно виден парадный вход отеля. Бар был декорирован в восточном стиле: мебель, стены и занавеси — из бамбука. Конверс заказал себе виски с водой и сел так, чтобы весь холл находился в поле зрения. Внизу под ним, среди ампирного плюша, развлекались люди с беджиками на лацканах пиджаков и множество белокурых детей, коротко стриженных и с бабочками на шее. Никаких бородачей.

Он сделал большой глоток разбавленного виски; усталость притупляла действие алкоголя, и он чувствовал, что ему скорее грозит тахикардия, нежели опьянение.

Выбор универмага «Мейси» как места, где легко затеряться, был не случайной импровизацией; однажды ему уже удалось таким способом избавиться от преследования. Это случилось на Рождество — еще большие толпы покупателей, соответствующее убранство. В тот раз его преследовал мужчина средних лет с заячьей губой, которому Конверс в рейсовом автобусе неосторожно воспрепятствовал лапать пассажирок между ног. Мужчина молча отступил в конец салона, но, когда Конверс сошел на Юнион-Сквер, последовал за ним. Кляня себя на чем свет стоит — вот же угораздило дурака лезть куда не просят, — Конверс попытался затеряться в уличной толпе, но мужчина с заячьей губой не отставал, как собака, взявшая след. На каждом перекрестке Конверс весь сжимался, ожидая пули, ножа или какого-нибудь томагавка в спину. Наконец он стремглав бросился в «Мейси» и только там отделался от хвоста примерно таким же способом, как сейчас.

Как странно и глупо все складывается, думал он. В те несколько минут, в которые ему удалось заставить себя хладнокровно поразмыслить над ситуацией, он решил, что лучше уж, когда тебя преследуют за дело, если ты грабишь бедняков, например, или, допустим, отравитель детей, чем просто несчастный, трусливо обеспокоенный гражданин. В этом хоть есть какой-то шик, может, даже в глазах Бога. Он заказал себе еще виски.

Будь он хоть немного смелее во Вьетнаме, то мог бы погибнуть с честью — как те герои, которые гоняли на мотоциклах и гибли, становясь жертвами собственной молодой энергии и joie de vivre[42]. А теперь он неизбежно встретит смерть здесь — где творятся еще более непонятные дела, — и смерть эта будет такой же странной и глупой, как везде.

Он расплатился и пошел вниз, в холл. Прежде чем выйти из тех же боковых дверей, через которые вошел в отель, он постоял секунду между ними, затем шагнул на тротуар. Ни бороды, ни коричневой машины.

Перейдя Мишшн-стрит, он обернулся и посмотрел вокруг, но никаких признаков преследования не заметил. Он прошел до Говард-стрит, по ней — до Седьмой и к тому времени, как повернул обратно в сторону Мишшн, уже боялся уличных грабителей не меньше, чем давешних преследователей. Что ж, вроде бы ему и вправду удалось на какое-то время от них оторваться.

Контора Элмера располагалась на углу Седьмой и Мишшн, в трехэтажном здании, два нижних этажа которого занимала рубашечная фабрика. У Конверса был свой ключ от лифта.

На двери, ведущей к кабинетам через грязный коридор, был звонок. Он позвонил и услышал голос Франсес:

— Кто там?

— Конверс.

Замок щелкнул. Перед ним в люминесцентном офисном свете стояла Франсес, подозрительно щурясь.

— Господи Исусе! Джонни, дружок!

Кожа у нее под глазами чуточку обвисла, но poitrine[43] была, как прежде, высокая и крепкая.

В «Пасифик пабликейшнс» ничего не изменилось. Над столом Майка By все так же висела фотография Мао Цзэдуна с надписью поперек нагрудного кармана Председателева френча: