У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

На следующий день я отнес свою полупроводниковую «Комету» этому гнусу из «Кванта» – тому самому, из-за которого чуть не сорвался визит к Окуджаве (когда магнитофон вдруг перестал тянуть) и выбил из него обещание вернуть за нее сотню (сначала он, правда, артачился, но не особенно: ведь знал же, негодяй, что подсунул мне рухлядь), но только в получку (в конце недели, в пятницу), так как сейчас ни копейки нет, и в знак доказательства чуть ли не вывернул передо мной карманы. Я, конечно, ему не поверил, но это ничего не изменило. А «Комету» унес обратно, пускай сначала гонит «капусту». И в пятницу, собираясь в мастерскую, вдруг обнаружил, что от корпуса отбит довольно приличный кусок. И это меня озадачило – наверно, дело рук моей любимой.

Но Зоя говорит, что она ничего не помнит. Так что вопрос остался открытым. И теперь этот придурок (его зовут Топаз), если, конечно, заметит, то может поднять хипеж.

Я поставил магнитофон на прилавок и, потеряв бдительность, нагнулся за преобразователем. А когда выпрямился, то магнитофона уже на прилавке нет. Как слизало языком.

Ах, ты, думаю, тварь. Но и я тоже хорош: раззявил хлебальник.

Я говорю:

– Ну, че… давай гони…

Топаз говорит:

– Сегодня зарплаты не было, будет только во вторник…

Я говорю:

– Тогда давай обратно… во вторник и получишь… – а сам в это время соображаю.

Топаз говорит:

– Магнитофон я тебе не дам, а деньги получишь во вторник…

Я продолжаю соображать, а сам в это время делаю вид, что возмущаюсь.

– Как так не дашь?! Деньги не отдал, а магнитофон взял! (А на самом деле и к лучшему. Он даже на него и не посмотрел, так торопился его спрятать. И теперь, если Зоя его шарахнула, то нестрашно. И в случае чего я Топазу скажу:

– Что ж это ты, а?! Взял целый, а теперь подсовываешь битый!

Но лучше бы, конечно, при свидетеле.)

И, сделав вид, что разозлился, швырнул ему вместе с преобразователем соединительный провод. А на прощание на всякий случай пригрозил:

– Смотри, тебе будет хуже!

И ушел.

Иду, а сам все высматриваю какую-нибудь знакомую рожу, при виде которой у Топаза заиграет «очко».

Можно накнокать на автовокзале «бича». Но для этого понадобится флакон «Ромашки». Или хотя бы аэрозоли, здесь ее тоже уважают. (Если не ошибаюсь, для мебели, когда покрывают лаком; или для маникюра.) В «Галантерее» после обеда уже покати шаром и то же самое и в «Хозяйственном». Да и в кармане копеек примерно восемнадцать.

Вадика не отпустит Тонька, в особенности после того случая, когда на дне ее рождения, уже совсем хороший, откинувшись на спинку кресла, Вадик вдруг закрыл глаза и захрапел, а Тонька положила мне руку на колено; но я ее не совсем правильно понял и налил ей еще, и в результате Тонька со мной перестала разговаривать. Вадик теперь вышел в большие начальники. А ведь только зимой, говорят, раскрутили дело, миллиона на полтора, но вроде бы обошлось: управляющего трестом убрали на перевоспитание в Белоруссию, а Вадика перевели с повышением в «Северовостокзолото».

А Лешку не отпустит Светка. На день защитника Родины мы рванули с ним в город за водкой да так в ту ночь и не вернулись, а Лешка потом дома двое суток не ночевал. Сначала застряли с ним в закусочной, и после захода в «Астру» Лешка неожиданно потерялся. И теперь Светка вообще не пускает меня на порог и, как только увидит, чуть ли не спускает с привязи пса, он у них на цепи, а цепь мотается по проволоке.

И остается один Владилен, но того сейчас лучше не отвлекать: все кого-нибудь, сюсюкая, обхаживает, какую-нибудь редакторшу из радиокомитета, а может, уже и раздел (у них на троих двухкомнатная квартира и, когда у одного шалава, то двое остальных намыливаются в кино или к соседям на телевизор, и тоже научные сотрудники; а когда все возлюбленные вместе, то иногда обмениваются опытом) и, пока варится глинтвейн (обычный розовый вермут вперемешку со слитыми из недопитых рюмашек «додончиков» с прошлого раза), прижимаясь к редакторскому бедру, дрожа от нетерпения, показывает порнографический журнал (недавно я узнал, что здесь, в Магадане, Владилен ведет на общественных началах радиопередачу по истории американского блюза). Но если все-таки попробовать оторвать, то пользы будет как от Поли и Тани (такой народный каламбур, а если расшифровать, то средство от насекомых). И Топаз как только увидит его ухоженную бороденку, так можно моей сотне смело пропеть романс.

Ни дня, ни строчки

Я поворачиваю ключ и, с веником под мышкой, хватаю за ручку ведро. К нашему бараку прилепился «спортивный совет» с упитанными «шайбами» участников областных профсоюзных конференций. Зоя велела уже открывать, и сейчас она сюда придет мыть полы.

Сначала выметет пыль, потом намотает на швабру тряпку и, окуная в разведенный порошок, начнет елозить по половицам. (Всего пять кабинетов и с двумя ответвлениями коридор. И еще санузел.) Часа примерно полтора. За исключением субботы и воскресенья. Зато по пятницам уборка уже генеральная, и, помимо полов, еще добавляются окна. За все это без вычета подоходного налога Зоя имеет пятьдесят один рубль в месяц и собирается так подрабатывать до самого отпуска. Как и большинство колымчан, она летает на материк раз в три года, когда оплачивается дорога. Зато сразу на полгода.

А я обычно стою и смотрю на мотающуюся по половицам тряпку и Зою только раздражаю. (Правда, совсем не так, как если бы вообще отсутствовал: какой ни есть, а все-таки при ней.) И даже иногда и помогаю: меняю в ведре грязную воду и вытряхиваю в мешок из плевательниц мусор (по две плевательницы в каждом кабинете) и еще окурки из пепельниц на каждом столе (в каждом кабинете четыре стола); а также бумажки из плетеной корзины в туалете, и иногда их приходится даже отколупливать стоящей в углу кочергой; и все это в несколько приемов таскаю на помойку во двор. Зато у нас навар: после конференции, как правило, раскалывается голова, и под каждым столом в среднем остается по целой пустой бутылке.

Без двадцати минут семь Зоя как-то торжественно разгибается и, озарившись лукавой улыбкой, вынимает из фартука пять рублей. Кошелек с деньгами Зоя всегда носит с собой. И я тут же бросаюсь в барак и, накинув на ходу плащ, с сумкой в руке несусь на кухню, где перед каждым столом стоит по соседке, и, порывисто наклонившись и раскрывая свой секрет, выуживаю бутылки, замаскированные в бочке из-под капусты, заначенные еще позавчера и не учтенные Зоей, и присоединяю к добытым сегодня. Оторвавшись от плиты, соседки ко мне поворачиваются и, добродушно переглянувшись, тут же обо мне забывают. Уже на улице я продолжаю высчитывать, сколько получится пива и сколько фруктовой воды для Сережи, и хватит ли, помимо водки, еще на бутылку красного, самого дешевого – за рубль тридцать две. И в гастроном вбегаю почти впритык, когда народ уже в беспокойстве посматривает на часы, как бы давая продавщице понять, что еще только без пяти, а продавщица, не особо торопясь и как бы наслаждаясь своей властью, доказывает, что уже без одной, но она, уж ладно, так и быть, всех отпустит, и чтобы за водкой больше не становились, и по очереди прокатывается вздох облегчения.

Я поднимаюсь на крыльцо и по дороге в комнату засовываю бутылку ягодного в резиновый сапог; и сверху еще накрываю портянкой. Будет потом сюрприз. И уже в комнате, поставив пиво с лимонадом в холодильник, вытягиваюсь на диване.

Водка уже на столе, а Зои все еще нет. Зашла на минуту к соседке и, как всегда, застряла. И я начинаю нервничать.

Кажется, идет (Зоины шаги я узнаю безошибочно) и, увидев, что я не в своей тарелке, молча отодвигает стекло. И мы с ней уже не разговариваем. Вытаскивает из буфета две рюмки и, поставив их рядом с бутылкой, уходит за кастрюлей. Погружаясь в привычный натюрморт, я постепенно успокаиваюсь.

После выпитой бутылки наступает перемирие, но в это время Сережа (он только что прибежал и вместе с нами ужинает) врубает телевизор, и настроение снова ухудшается. Сережа опять убегает во двор, а Зоя идет на кухню мыть посуду.

Я хочу убавить громкость, но все ручки телевизора перекручены, и на силу звука ничего не влияет. Сюрприз с бутылкой ягодного, скорее всего, так и не состоится (как-то сегодня не пошло). А если даже и вынуть, то может перерасти и в скандал.

И, опустив на колени локти, я тупо поворачиваюсь к двери.

Дверь, наконец, открывается, и, погремев в ящике буфета вилками и ложками, Зоя берет подушку и пристраивается рядом со мной на диван. Я отодвигаюсь. Телевизор все продолжает бубнить. Зоя в него смотрит и начинает дремать.

Я решительно поднимаюсь и, подойдя к тумбочке, наклоняюсь за пишущей машинкой. Мне уже пора в спортсовет на свое рабочее место: среди почетных грамот и вымпелов я пытаюсь там писать свою книгу. Сначала Зоя подозревала секретаршу и все неожиданно врывалась в надежде «подержать меня за ноги». И один раз даже принесла розовый вермут, и мы с ней в результате переспали. Прямо на стуле. Ну, а какая же после этого книга…

Но пишущей машинки почему-то нет. Наверно, во время уборки Зоя ее переставила. А может, вместе с дорожкой и вытряхнула. К тому же после выпитой поллитры никак не сосредоточиться.

Сегодня я опять не написал ни строчки. И так вот каждый день.

…И вдруг я вспомнил про Витеньку, зря, что ли, я ему привез в подарок «Милицейский протокол»? В Магадане его еще никто не слышал. И, засветившись надеждой, я чуть было не завернул к Нине Ивановне. Но в последний момент все-таки сообразил, что в это время дня у Витеньки пониженный тонус.

У Нины Ивановны сегодня заплыв, и поэтому Витенька сейчас не в духе. К восьми часам вечера Витенька всегда не в своей тарелке. В особенности когда представляется ресторан. Все наслаждаются музыкой и танцуют, а у Витеньки – комендантский час. После восьми вечера ему запрещено появляться в общественных местах. И так еще почти целый год. А если засекут, то могут намотать третий срок.

И чтобы Витеньке не было так горестно, Нина Ивановна устраивает ему ресторан на дому. Помимо водки, еще покупается «Айгешат» или «Карданахи», и вместе с балыком под пиво на блюдечке красуются креветки. Но это все равно не спасает: ну, что это за ресторан, если даже не побазлаешь с вышибалой и между танцами не возьмешь приглашающего Нину Ивановну на вальс мертвой хваткой за галстук.

Да тут поневоле разорвешь на груди рубаху!

И Витенька начинает нервничать. Еще заранее. И, кроме того, у Нины Ивановны в городе море знакомых мужчин. Их, правда, как только на горизонте появляется Витенька, прямо как сдувает ветром. Но сейчас Витеньке до них не дотянуться. И это очень обидно.

Правда, через час или два, когда Витенька уже примет на грудь и не на шутку загрустит, из ресторана, как в почетный караул, сменяя один другого, придут его друзья поддержать в тяжелую минуту товарища. И это, конечно, приятно. Но все равно не то. Они-то снова уйдут в ресторан, а Витенька опять один.

И как-то Витенька даже не выдержал и порезал себе вены. Залез в одних плавках в ванную и полоснул. Нина Ивановна приходит, а Витенька моется. Но почему-то с закрытыми глазами и в красной воде. Еще хорошо, что не захлебнулся.

Ну, Витеньку, конечно, спасли и, вызвав «Скорую помощь», отвезли на 23-й километр (как под Москвой в «Белые столбы»). И на работе оформили командировку. А 23-й километр – так, на всякий случай. Мало ли что. И Нина Ивановна даже возила ему туда бутылку. А Колька Грек привез Витеньке под пиво крабовый паштет.

Колька Грек – Витенькин товарищ по производству. Он работает с Витенькой в одной шараге. Там вручную плетут троса. Конечно – не кружева. Зато на хлеб с маслом хватает. Мне Витенька даже показывал свой профсоюзный билет – и одних только вычетов на целых семь с полтиной. И значит, на руки – семьсот пятьдесят. А с середины мая (когда на прииски пошли бульдозеры) – повышенные соцобязательства. И вычеты теперь подпрыгнут до червонца. Но в эту шарагу не так-то просто попасть, и прежде всего надо обязательно быть судимым. Хотя бы один раз. Иначе не пропустит отдел кадров. И это совсем не шутка.

Там у них все сидели: и начальник, и его заместитель. И даже председатель месткома. И поэтому все Витенькины друзья вдобавок еще и его товарищи по лагерю.

Колька (он и на самом деле грек и его настоящая фамилия Понтази) когда-то был тралмастером на «Альбатросе» и еще по рефрижератору помнит Лешку. И даже бывал на Шикотане. И наш «кондей» тоже туда в свое время ходил, только не на селедку, а на сайру, и все рассказывал, какие там русалки, что даже Нина Ивановна им не годится в подметки. Там на острове консервный завод, и на восемь тысяч обработчиц несет круглосуточную вахту вооруженный отряд пограничников, человек примерно двадцать пять, и каждый боец, испытывая дополнительную нагрузку, своей осанкой напоминает кавалериста. Ну, а «кондей», когда забиваем «козла», все травит нам баланду: проведешь, смеется, ручным фонариком по телке и выбираешь на любой вкус и цвет. Но бывает и наоборот – что самого поставят «на хора»: как перетянут ниткой яйца – и запоешь «Пусть всегда будет солнце».

До этих щемящих широт я, правда, тогда не дозрел, и моя «девушка из Нагасаки» все еще ждет своего часа. Зато после штормового предупреждения я первый раз в жизни услышал «СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ». В эфире писк и треск, и, улепетывая от цунами, мы на всех парусах несемся на плавбазу в Спафарьево…

– «Иваново»… «Иваново»… – перекрывая помехи, выходит на связь бегущий вместе с нами в укрытие наш товарищ по несчастью, – я «Капитан Ерин»… прием… – и, одушевляя «взвывшие локаторы», вдруг врывается голос Высоцкого…

Но это еще все впереди, а сейчас мне и море по колено, и, вместо дрожащих бликов, переливаясь чешуей, по днищу трюма скользит и сверкает селедка. В руках у меня с прорезями на совке увесистая лопата-«зюзьга», и, чтобы сейнер не перевернуло, я этой «зюзьгой» разбрасываю селедку по отсекам. И не успеешь еще все разгрести, как сверху уже сыплется новая порция… Сочась под тяжестью улова с вываливающимися из ячеек ошметками медуз, над палубой мотается «коплер», и тот, что «на шворке», должен улучить момент и, когда «коплер» проходит над трюмом, изловчиться и дернуть цепочку (это и есть «шворка»), а сам, чтобы в составе селедки не загреметь ко мне на «зюзьгу», успеть отскочить; и еще хорошо, если на «шворке» Лешка и, прежде чем дергать, сначала обязательно убедится, что я уже все раскидал и, в свою очередь, тоже успел отскочить, а когда на «шворке» «дракон» (такая здесь кликуха у боцмана), то не успеешь еще выплюнуть чешую (налипла чуть ли не по самые брови), как «рыбий глаз» уже щекочет подбородок и щеки и, окатив запахом водорослей, тычется прямо в нос… И наверху все снисходительно улыбаются, какой удивительный пейзаж, и не хватает разве что кисти художника Верещагина, а мне, конечно, не до веселья: ну, какой же это смех, когда весь по горло в селедке и торчит одна голова… И, прихватив «дракона» за жабры, Лешка его предупреждает: «Ты что, не кончал школу верховой езды?! Зачем обижаешь джигита!!!» (Когда я первый раз встал на вахту, то штурман меня со словами «ну куда же ты, козел, прешь!» по-отечески пожурил и, потеряв потом равновесие, чуть было в сердцах не пристукнул; а я, и правда, вместо «норд-оста» – сразу-то ведь не врубиться – уже проскочил на «зюйд-вест», а в это время на палубе все чуть ли не кувыркаются; вот Лешка тогда меня джигитом и окрестил. Зато после десанта на берег, когда до штурвала никак не доползти, я, выручая своих ослабевших товарищей, отмантулил за них подряд несколько вахт.) И, понимая, что Лешка хоть и хохмит, но за такие шутки может и «порвать» ему «пасть», «дракон» поджимает хвост. А после «замета», когда уже сушим трал и все хлобыщет и хлещет ветер и от соленого ушата не спасает застегнутый на все петлицы рыжий капюшон робы, я в это время раскачиваюсь на корме и в руках у меня теперь шест (называется «пёха»), и этой «пёхой», чтобы не намотало на винт, я обязан отпихивать сеть; но, вместо того чтобы отпихивать, наоборот, упрешься и вцепишься, и только одна мысль – как бы не смыло за борт; а перед тем, как уже высушенный трал будет болтаться над палубой, в позе ползущего на штурм теперь лежу на животе и собираю с каната кольца, а в это время Лешка, чтобы не смыло, держит меня за сапоги.

А когда путина заканчивается, то надо с сетями шустрить: списывать старые и набирать, покамест не разобрали, новые. Но Колька по запарке взял да и перепутал, где новые, а где старые, ну, и, понятно, погорел, какая-то падла донесла, вроде бы свой же «тузлук» (специалист по засолу). Дали, правда, немного, года два или три. Вот они с Витенькой в лагере и подружились. Витенька, значит, Монах, а Колька – Грек. И еще Колька с Витенькой соседи, и если раньше они были друзьями по бараку в лагере, то теперь они друзья по лагерю в бараке.

(Помню, Колька мне как-то все еще доказывал, что знает лично человека, который сидел с Высоцким в одной камере.

И я с ним сначала заспорил, но потом прекратил. Зачем, думаю, подрезать у человека крылья.

А Витенька – тот от Высоцкого вообще фонареет. В особенности когда слушает «Дайте собакам мяса…». Он меня эту песню обычно заставляет прокручивать по несколько раз.

Высоцкий поет: «Мне вчера дали свободу. Что я с ней делать буду?» А Витенька засосет очередной стакан и плачет. Потом как звезданет по столу кулаком. Или рванет скатерть. Нина Ивановна с Зоей все подбирают, а я Витеньку успокаиваю.

А когда с ним ведем диспут об экзистенциализме, то Зоя все над нами подтрунивает.

– Ну, ты, – улыбается, – Кюмю… давай что ли, наливай…)

…Отведя рукой развешанное на веревке бельишко, я вдруг увидел выходящего из барака Павлушу (наверно, все-таки у Павлуши нюх – моя последняя и единственная опора).

– Пойдем, – говорю, – тут одному гондону надо прочистить клюв.

И Павлуша меня сразу же понял.

Топаз, как только мы вошли, тут же хотел слинять, но не успел.

Я ему говорю:

– Так, значит, во вторник… – и, так это сурово насупившись, «сдержанно молчу».

А Павлуша вместе со мной стоит и, наоборот, улыбается. И Топаз, как будто ему прищемили яйцо, сначала поморщился и тоже молчит.

А когда уже выходить, Павлуша опытным глазом подытожил:

– Отдаст.

И так оно во вторник и вышло.

Признание в любви

Эта романтическая история приключилась со мной сразу же после путины. Мы тогда еще с Вадиком гуляли. Все обмывали мое возвращение на берег. И я в тот вечер вдруг увидел ее – и «погиб». Оказывается, метрдотельша.

Наверно, ей под сорок и у нее на материке уже дочь в институте. (А у меня еще только пойдет в первый класс.)

Но плечи – зря, что ли, ее зовут Валентина Краснославовна. Да и походка – как будто плывет.

И вот для своей русалки я решил заказать «Лукоморье». А Вадик потом поехал в Москву в командировку и тоже хотел заказать. Где-то на ВДНХ. Так от него там все чуть не попрятались. Оказывается, нельзя. Да мы, говорят, и слов-то не знаем. И Вадик им тогда их накорябал на салфетке. А в салфетку завернул четвертак. Но они все равно так ему ничего и не спели. Все-таки столица.

А у нас в Магадане – пожалуйста. Была бы «капуста».

– А сейчас, – объявляет ведущий, – для Валентины Краснославовны от матроса рээс «Иваново» Анатолия… Владимир… Высоцкий!!!

Правда, «Иваново» тогда уже давно поставили на ремонт, и я с него свалил. Но «капуста» еще осталась.

И чуть ли не встал перед ней на колено.

– Выходите, – говорю, – Валентина Краснославовна, за меня замуж. Я, – говорю, – сам из Москвы.

А она, оказалось, из Орехово-Зуева. Ну, вот и хорошо. Соседи.

– У нас, – говорю, – в Новой Малаховке дача. Вы, – улыбаюсь, – не смотрите, что я такой молодой. Просто это я так молодо выгляжу. Мне уже, – говорю, – тридцать пять.

А мне и действительно больше двадцати никто и не дает.

А сам, наверно, шатаюсь. Хорошо еще, Вадик меня поддерживает. Он, правда, тоже не лучше. И официантки смеются.

– Давай, – говорят, – Валя, давай. Будешь теперь москвичкой…

И так мне эта самая Валентина Краснославовна запала в душу, что на следующий день я опять перед зеркалом причесался. Задвинул для храбрости двести пятьдесят и попер. И даже малость прифрантился. Вадик мне дал на вечер свою меховую куртку.

Прихожу, а вышибала, падла, не пускает.

– Ты что, – кричит, – не видишь? – и тычет мне своим грязным пальцем в вывеску.

Я говорю:

– Давай, открывай. Мне, – объясняю, – к Валентине Краснославовне.

Вышибала меня критически оглядел, что-то такое хмыкнул, но все-таки пропустил. А в зале, как обычно, битком, и кто в унтах, а кто в резиновых сапогах. А оркестранты пока перекуривают. И какие-то офицеры угощают их коньяком.

Поискал я глазами свою Валентину Краснославовну и вижу, что нет, нету моей избранницы. И вместо нее совсем другая. И тоже, конечно, ничего. Но Валентина Краснославовна лучше. И я к той, другой, подошел и спрашиваю:

– Скажите, а что, сегодня Валентина Краснославовна не работает?

И она на меня внимательно посмотрела и говорит:

– Валентина Краснославовна сегодня выходная. Но если она вам нужна, то вон она сидит… – и показывает в глубину зала на столик.

Ну я, как на крыльях, туда. Смотрю, и правда, сидит моя Валентина Краснославовна, но только уже совсем не в блузке, как обычно, а в каком-то декольте. Или как там у них называется. А вместе с ней слева и справа по амбалу. Один здоровее другого.

Но я все равно наклонился и схватил Валентину Краснославовну за локоть. Решил пригласить ее на танец. Вообще-то я не танцую, но мне тогда было наплевать.

– Разрешите, – говорю, – мне надо вам сказать…

И замолчал.

Один из амбалов поднимает на меня свою квадратную голову и прищуривается. Не то чтобы небрежно. А так. Вроде бы он меня даже не видит в упор. А это, мол, что еще тут за тля?

– Тебе, – говорит, – чего?

Я говорю:

– Да так… ничего… Мне, – говорю, – нужна Валентина Краснославовна…

Тогда он к ней поворачивается и спрашивает:

– Это, – говорит, – кто? Ты что, его знаешь?

И Валентина Краснославовна даже испугалась.

– Да нет, – говорит, – не знаю. Первый раз вижу…

И я даже растерялся:

– Как первый раз?!

Вот это, думаю, номер. И снова ее за локоть.

– Вы что, – говорю, – меня не узнаете?

И вдруг я очутился под столом. И как-то так мгновенно. Не то чтобы под столом, а между ножкой стула и чьим-то ботинком. И тут как раз заиграла труба.

Я хотел вскочить, но, покамест поднимался, за столом уже никого. А из развороченной губы на куртку капает кровь. Теперь не отмыть.

Немного постояв, я стал продираться через танцующих обратно. Хотел сразу же выйти, но сначала решил зайти в туалет. Опустил в раковину голову и отхаркиваюсь. Помимо губы, он, оказывается, разбил мне еще вдобавок и нос. Одним ударом. Наверно, боксер. А вышибала, когда меня выпускал, то снова все хмыкал. И, по-моему, даже как-то обрадовался. Вот это, думает, уже другое дело.

А Вадик, только меня увидел, так сразу и заржал. Не помню уж, как я до них добрался.

– Это кто же, – смеется, – так тебя разукрасил?

– Да так… – говорю, – в «Северном»… Помнишь Валентину Краснославовну?

– Что, – улыбается, – не поделили?

– Да брось ты, – говорю, – Вадик, я тебе серьезно… Надо, – говорю, – что-то делать…

А у Вадика тоже накрыт стол и тоже выпивают. И Тонька даже всплеснула руками.

– Ой, Толька, – кричит, – привет! Хочешь выпить?

Я пробурчал:

– Привет… Идем, – говорю, – Вадик, скорее. А то сейчас уйдут…

И все им рассказал. А тут еще какой-то хлюст. Вроде бы Вадикин клиент по банковским операциям. А заодно и по банке. И сразу видно, что утрепывает за Тонькой. А Вадик только знай себе посмеивается. Ему-то что. У Вадика теперь отдельный кабинет.

Тонька кричит:

– Алик, одевайся… Идем! А ты, Вадим, нас жди. Сейчас, – говорит, – мы с ними разберемся…

Уже косая. А Вадик все опять посмеивается. И тоже под приличным шофе. А этот самый хлюст, тот ни в одном глазу. Как будто и не пил. Вскочил и давай одеваться. А Вадик все протягивает мне рюмку. Ни пуха, мол, ни пера.

Ну, и пошли.

Вышибала на нас уставился и видит – снова я. И так это ехидно ухмыляется.

Ах ты, думаю, мразь! Еще и смеется.

– Давай, – говорю, – открывай… – и уже просовываю ботинок.

Ну, Алик видит, такое дело и сует вышибале пятерку. Надо же ему перед Тонькой повыначиваться. А сам ну прямо весь из нерпы: и воротник, и перчатки, и шапка.

– А это, – кивает в мою сторону, – со мной…

Вошли – и снова сует. Только теперь гардеробщику. И тот давай с него стряхивать пылинки. Повесил Аликин макинтош на вешалку и протягивает Тоньке номерок. И Тонька осталась в вестибюле.

А я даже и не стал Вадикину куртку снимать. Ведь это мое украшение. И потом – она же вся в крови. Еще перепачкает. Да и под курткой у меня сразу одна тельняшка.

А Валентина Краснославовна со своим амбалом как ни в чем не бывало. Сидят, любезничают. И Алик, протянув петушка, тут же к ним и подсел. Оказывается, старые знакомые. А я, как дурак, все стою. Уставился амбалу в скулятник и молчу.

Но он ко мне даже и не поворачивается. И такая меня вдруг разобрала обида.

Разворачиваюсь и ка-ак ему врежу. И даже самому понравилось. Как будто залепил в лузу шара.

А на Валентину Краснославовну даже и не посмотрел.

Все. Не будет теперь Валентина Краснославовна москвичкой. Так и останется в своем Орехово-Зуеве.

Ну тут, конечно, и салфетница, и тарелки, и фужеры – все это полетело на пол.

И потом они мне и показали.

Оказывается, я все перепутал. И врезал совсем не тому. Не тому, кто меня ударил. Тот, которому я врезал, оказался его товарищ. А тот, что меня оскорбил, сидел за соседним столиком и с кем-то выпивал.

Повалили и давай прямо по мне отбивать чечетку. А музыканты все знай себе замастыривают. Что-то про велосипедистов. Да про синеву. И все, как ни в чем не бывало, пляшут.

А потом через весь зал отволокли к вышибале. И там снова меня повалили. И опять прямо по мне пустились вприсядку.

Совсем озверели. А Тонька вокруг все прыгает и что-то кудахчет.

– Ребята, – кричит, – не бейте! У него умерла мама!

Это она мне уже потом рассказывала.

А вышибала, сука, стоит и улыбается.

Хорошо, я еще закрыл руками голову. А так бы, наверно, убили.

А когда уже сползал по ступенькам, то заиграли из «Белого солнца пустыни».

Я, правда, этот фильм не смотрел. Но там на слова Окуджавы песня. Наверно, кто-нибудь заказал. Вроде меня. Когда я предлагал Валентине Краснославовне руку и сердце.

И я даже остановился послушать. И как-то не то чтобы мне стало грустно. А так.

Ваше благородие, господа Чужбина.

Жарко обнимала ты, да только не любила.

В ласковые сети, постой, не лови…

Не везет мне в смерти – повезет в любви.

А на винт я потом все-таки намотал, правда, уже не в море, а на суше, и ровно через год встретился с нашим «кондеем» на «провокации». (А перед новым выходом в море – я работал тогда в метеослужбе у гидрохимиков – повесил в лаборатории лозунг: НЕ РАЗБАЗАРИВАЙ СЕРЕБРО – ОНО НА ВЕС ЗОЛОТА. Такая соль, и, чтобы выпало в осадок, надо как следует разболтать. Как будто гоголь-моголь. И сослуживцы меня даже похвалили.

Но начальник почему-то нахмурился.

– Это, – говорит, – еще что за новости? Вам здесь, – прищурился, – не клуб художественной самодеятельности! – Ну, и пришлось, конечно, снять.)

Но это меня не спасло: своей половой распущенностью я фактически сорвал экспедицию.

Уже пора погружать батометры, и мне вдруг захотелось в гальюн. И чувствую, нет, что-то здесь не то. Я в этих делах уже съел собаку. Ну, и ударил в знак воздушной тревоги в колокол.

Вот и пришлось поднять лебедкой якорь и на всех парусах нестись обратно в Нагаево. И океанологи (вот это, я понимаю, товарищи), невзирая на план, все, как один, так ободряюще улыбались, а мой давнишний соратник по бильярду даже сам встал за руль.

А из Нагаева прямо в резиновых сапогах я, как ошпаренный, рванул в диспансер. А там живая очередь и все такие растревоженные, как будто на выпускном экзамене.

И вдруг смотрю – «кондей».

– Вот это, – улыбается, – встреча… Какими, братишка, судьбами?..

Я говорю:

– Привет… – и тоже ему в ответ как-то весь засветился, – привет, – улыбаюсь, – от Поли и Тани…

И в диспансере меня сразу же взяли за жабры.

– А ну-ка, – говорят, – колись… (выкладывай координаты своей сирены), а то, – пугают, – не будут меня колоть (сейчас с этим делом строго).

Потом посмотрели в мою карточку, а я, оказывается, уже второй раз. И был у них совсем недавно. Всего месяц назад.

(А я и не знаю, что думать – ведь у меня «в хрустальном дому» сейчас царит одна Зоя.)

Ну, и давай им навешивать лапшу (а что мне еще оставалось?).

– Наверно, – говорю, – на Птичьем острове… кажется, повариха… с плавбазы…

И врач сначала решил, что я над ним смеюсь, такая бытует в народе шутка. Про птичью болезнь (а если точнее, то про три пера). А мы, и правда, пришли на этот самый остров. Часа примерно три с половиной ходу. Уже Камчатка, и не совсем понятно, почему все-таки Птичий, когда одни камни и ни души.

Пристал, ну а что за плавбаза и как повариху зовут, а сам все в мою карточку записывает. Да я уже, говорю, и не помню, был, объясняю, косой, но, кажется, «Ламут». А повариха, кажется, Клава.

Хотя «Ламут» на самом деле сейнер на Марчикане, и в ресторане «Приморский» на этот самый «Ламут» после второго графина еще в 68-м один марамой меня уже «оформил» старшим матросом.

И после диспансера приплелся, опустив голову, в барак. А у Зои, как всегда, Нина Ивановна; ну, и понятно, фуфырь. Они-то меня совсем не ждали.

Нина Ивановна смеется:

– Ну, что, моряк с печки бряк… чего такой невеселый?..

– Да так, – говорю, – а чего веселиться… – и уже стягиваю сапог.

– А мы вот… слыхал… умер Марк Бернес…

– Да… жаль… – говорю, – такой молодой… – а сам все продолжаю чесать затылок (может, еще и до меня; у нас-то все наружу, а у них без поллитры и не разберешь). И даже не стал с ними пить.

После уколов нельзя.

– А вы… – это мне уже Зоя и, как всегда, ломает комедию, – вы что… – кокетничает, – нами брезговаете…

А когда Нина Ивановна ушла, то все ей, как на волшебном блюде, и выложил:

– Вот, – говорю, – оперился… ну, прямо чудеса…

Я думал, Зоя меня поддержит или, по крайней мере, пожалеет, а она меня даже как-то удивила.

Я ее тогда еще как следует и не знал.

– Нам, – улыбается, – трипперные не нужны.

Несолоно хлебавши

И тут к ней, как на грех, в чине младшего лейтенанта прилетает ее давнишний вздыхатель. Откуда-то из Нижнего Тагила. И делает ей предложение. А ей, кроме меня, даже и не с кем посоветоваться.

Ну, что я ей могу посоветовать?

– Купи, – говорю, – презерватив.

Но он, оказывается, презервативами не пользуется. Как-то не уважает.

– Тогда, – смеюсь, – в два слоя гигиенический бинт. И никаких половых сношений.

А она прямо чуть не плачет.

– Я тебе, – шмыгает носом, – серьезно, а ты… Я думала, ты не такой.

Вот это я понимаю. Мало того что сама же меня и наградила. Теперь еще и сохрани ей жениха.

– А может, – продолжает, – просто с ним поговоришь… И признаешься. Тебе же все равно.

И тогда он ей все простит и женится.

Потом, конечно, дошло. Ну, какая ему разница, кто кого заразил. Начистит ей для профилактики харю – и вся любовь.

Скорее всего, вызвал бы меня на дуэль. За осквернение чувства. Все-таки офицер.

И так бы, дурак, и не узнал. Что я его своим телом прикрыл. И весь ее огонь геройски взял на себя.