КонтрЭволюция Остальский Андрей

1

Прошло шесть месяцев с момента смерти Палыма, и Наташа вступила во все права наследования. Получила небольшую библиотеку, красиво изданную книгу «Наставления епископа Бежицкого», пустую запечатанную коробку с ярлыком «Дневники», содержимым которой владела давно, но не совсем законно. И, наконец, старинную Библию в кожаном переплете, изданную в 1781 году в городе Ревеле, в мощном, хотя и истертом уже, кожаном переплете.

Наташа часто листала Библию, вспоминала Палыма, думала о его отце. И своего отца заодно вспоминала тоже. Но уже совсем почти без горечи. С улыбкой даже. Заодно поинтересовалась историей названия Ревель. Откуда оно взялось и куда потом делось.

Но еще пару недель спустя что-то стало Наталью тревожить. Что-то не то вокруг нее творилось.

В первый раз Наташа почувствовала смутное беспокойство в универмаге, куда пришла за электрической лампочкой.

Почему-то чертовы лампочки все время в ее квартире перегорали — по всем подсчетам, раза в три чаще, чем у всех остальных, кого она знала. Тетка ворчала: ну конечно, электричество по ночам жжешь, вот тебе и перегорают. Наталья спорила, доказывала, что не так уж часто она бодрствует ночью, никак не должно быть такой разницы, не выйдет трех раз. «Ну, значит, у тебя завелся мистический домовой», — усмехалась тетка.

И тут как-то Ирка откуда-то принесла сведения, что в универмаг завезли какие-то совершенно особые, многожильные лампочки, и Наталья решила запастись ими, вдруг и вправду будут служить дольше. Оделась в свой маскировочный наряд — оренбургский платок на голову, дурацкие очки на глаза, а лицо изуродовала гримом. Мешок-пальто нацепила на плечи и пошла, в полной уверенности, что узнать ее практически невозможно. И что в таком виде никого она не сможет привлечь. Разве что какого-нибудь нового Семеныча, который решит облагодетельствовать бедную уродку в расчете на материальную от того выгоду. Впрочем, Семенычи, к счастью, нечасто на пути попадаются, да и научена она теперь горьким опытом.

Но, стоя в очереди за лампочками, вдруг ощутила, что кто-то пристально смотрит на нее. «Неужели узнали все-таки? Вот гадство!» — расстроилась Наталья. Действительно, ну не обидно ли, если все старания, вся колоссальная работа — насмарку? Стала осматриваться, пытаясь понять, кто на нее глазеет. Под подозрение попали трое: бодренький седенький старичок с донкихотовской бородкой, во-вторых, худющий и злющий алкаш с трясущейся головой и, в-третьих, еще какой-то усталый служащий с видавшим виды портфелем и измятым лицом. Все трое подпирали стенки в разных точках торгового зала и, видимо, ждали кого-то, кто дружков, кто — супругу или еще какую-нибудь родню. От скуки поглядывали по сторонам, и кто-то из них мог, конечно, заинтересоваться странной Натальиной внешностью. Человека наблюдательного ее вид мог и в самом деле насторожить. Но это только если специально присматриваться, весь расчет же был на то, что пристально ее рассматривать у жителей города не было причин. Еще одна неподвижная фигура в самом дальнем углу, за неработающей кассой — женщина с гладко зачесанными назад волосами, в синем форменном халате. То ли парикмахерша какая-то, то ли уборщица, сбежавшая в магазин с работы — бывает… Но, разумеется, пристального интереса следовало ждать от мужчин. Из всех подозрительных лишь алкаш с трясущейся головой встретился с ней глазами. «Только этого кадра мне не хватало!» — подумала Наталья, отворачиваясь. Но уже через минуту-другую у нее опять возникло то же неприятное чувство, она снова резко обернулась — но, видно, наблюдатель успел отвести взгляд.

Старик с бородкой тем временем исчез куда-то, и его место заняла толстая тетка с непомерной кошелкой. Тут же дружок в замызганном плаще подошел и к алкашу, в руках у вновь пришедшего была бутылка портвейна «777», и они оба быстренько удалились. А потом подошла Натальина очередь, и инцидент был исчерпан. Так, по крайней мере, хотелось ей думать.

Наталья без всяких приключений добралась до дома и больше никуда в тот день не выходила. Но вот на следующий день позвонила тетка, сказала, что в кулинарии выкинули котлеты-полуфабрикаты. И Наталья бросилась за добычей.

Котлеты те она почему-то очень любила. Дешево — 55 копеечек за десяток, но при этом, можно сказать, почти вкусно, несмотря даже на то, что хлеба в фарше явно было больше, чем мяса. Конечно, котлеты «Пожарские», по 12 копеек за штуку, и того лучше, но их в провинции днем с огнем не достать. За ними надо уже в столицы ехать. И, если повезет, простоять в какой-нибудь центральной кулинарии всего какой-нибудь час или даже того меньше, минут сорок пять, и счастливцем возвращаться на электропоезде, себе и родным на радость. Много ли человеку для счастья надо? Десяток котлет пожарских да полкило докторский колбасы (ну, это уже при большом везении!), и столько удовольствия — и от замечательного продукта, и от сознания своей ловкости и устроенности в жизни.

Готовить котлеты из кулинарии — проще некуда. Швырнул на сковородку, и готово дело. Проблема была только в том, что, за неимением каких бы то ни было упаковочных материалов или пакетов, котлеты заворачивали в грубую белую бумагу, к которой приклеивалась панировка. И, придя домой, приходилось потом полуфабрикаты мучительно отлеплять. При этом они теряли форму. Но все равно, добыть котлеты было большой удачей, расхватывали их мгновенно, а потому надо было спешить.

Наталья кубарем скатилась по лестнице. По дороге в кулинарию почти бежала, и все равно в какой-то момент ощутила что-то вроде легкого беспокойства, точно укололо ее что-то. Повертела головой на бегу, но ничего подозрительного ей на глаза не попалось. Но потом домой она шла не спеша, и вот тут-то у нее появилось сильное, стойкое ощущение, что кто-то за ней следит.

Наталья вспомнила какой-то роман про разведчиков, который читала в детстве. Там было описано два способа определения слежки: один — резко остановиться перед витриной и внимательно смотреть в отражение. Второй — притвориться, что у тебя развязался шнурок на ботинке, присесть, будто для того, чтобы его завязать. Причем присесть так, чтобы хотя бы краем глаза видеть происходящее за твоей спиной.

Но с витринами в Рязани дело обстояло неважно, по крайней мере, на улице Урицкого. На ногах у нее были легкие старенькие туфельки, никаких шнурков. Так что оба способа отпадали. Но зато Наталья придумала третий. Что, если резко-резко развернуться и пойти в обратную сторону? Демонстративно хлопнуть себя по лбу при этом — дескать, ой, забыла! Быстро и решительно идти в обратную сторону, не слишком заметно, но внимательно наблюдая за событиями. Посмотреть: кто шел за ней? Кто остановился, развернулся или стал колебаться, пытаясь сообразить, как реагировать на изменение направления движения?

Наталья так и сделала. Только по лбу долбанула себя по неопытности слишком сильно, невольно остановилась, морщась от боли. И упустила важнейший первый момент. Никого определенного вычислить не смогла. Никто не вызывал особых подозрений: ни знакомых, ни сексуально возбужденных, ни ярко выраженных альфа-кобелей видно не было. Какие-то все вялые, замухрышистые, провинциальные граждане. С лицом, выражающим в основном простую мысль: где бы достать приличной еды или выпивки?

Вот разве что одна женщина показалась ей знакомой — крашенная перекисью водорода блондинка в светло-коричневом замшевом пальто. Наталья видела недавно нечто очень похожее на исполкомовской распродаже, классное пальто, между прочим, тоже производство Венгрии, как и ее белая шубка. Наталье очень хотелось тогда купить и то, и другое, но денег не хватало, да и нахально было бы претендовать сразу на две сверхдефицитные вещи. Пальто отвлекло ее от лица, поэтому она его толком не рассмотрела. Замшевая прошла мимо, не удостоив Наталью даже мимолетным взглядом. Но что-то в ней Наталью беспокоило, она только никак не могла понять, что.

А на третий день Наталья отправилась в гости к Ирке. Шла она не очень охотно. В прошлый раз подруга обманула ее, клялась и божилась, что будут у нее только две их общие одноклассницы, но те пришли с мужьями и, конечно, кончилось тем, что оба стали за Натальей ухлестывать. Подруги дулись, Ирка выпила слишком много белого вина, хохотала и подначивала ухажеров, тоже не слишком трезвых. А потом еще и Иркин Михаил, всерьез уже набравшись, тоже не утерпел, на других глядючи, и бросился весьма неуклюже флиртовать. Тут Ирке стало не до смеха, и она принялась всех выгонять, говоря совершенно неприличные вещи. Типа: поели, попили, дорогие гости, пора и честь знать. Пора и домой, баюшки. При этом под нос себе, кажется, и матерком в адрес гостей разражалась. После того вечера Наталья решила: все, больше на такие вечера ни ногой. Уж очень остались муторные воспоминания. Но Ирка вечно ныла, каялась, ссылалась на алкогольную интоксикацию. Наталье ее нытье надоело, в конце концов, и она сдалась, согласилась прийти к ней на день рождения. Вернее, на второй день после празднования, на остатки и объедки. Чтобы никого больше не видеть.

Наташа быстренько, за полчаса, изготовила подарок — смешной шаржик, изображающий Ирку на подиуме, на демонстрации мод. Порадовалась, как легко удалось ей всего несколькими штрихами добиться сходства, так что Ирка была мгновенно узнаваема. «Есть еще порох в пороховницах!» — радовалась Наташа.

Поэтому шла к Ирке в очень хорошем настроении. Уродоваться не стала. Вспомнила смешного, трогательного Палыма с его религиозной философией. Сказала себе: пойду раздавать миру Гангху, знаки подавать, давненько этим не занималась.

Все было хорошо, но на полпути Наташу что-то как будто кольнуло. Опять это неприятное ощущение, точно легкое жжение в груди и желудке. Кто-то смотрит, и тяжко как-то смотрит, недоброжелательно. Резко, не маскируясь уже, обернулась. За ней шли только двое. Причем ни одного мужика. Совсем юная девушка в коротеньком платьице, с косичками. И какая-то деревенская, что ли, баба, в платке и в чем-то вроде сарафана.

Что-то не понравилось в них Натальиному подсознанию, особенно тревожила эта странная колхозница, одетая не по сезону, вторая половина сентября все-таки. Откуда она такая взялась? Небось с репетиции какого-нибудь фольклорного самодеятельного ансамбля идет. Их в последнее время развелось… Вот в этом, наверно, и дело, уговаривала себя Наталья, отсюда и неприятное беспокойство. Вся страна заполнена самодеятельностью. Сказала себе: все остальное — паранойя! И приказала забыть о тревожных ощущениях.

Ирка, увидев шарж, стала прыгать и вопить от восторга, словно школьница, и это было так трогательно, что Наташа расчувствовалась. «Все же есть какие-то приятные качества в этой парикмахерше, — думала она. — Не только одни шмотки и духи на уме».

Но настроение испортилось, когда она увидела, что из-за стола ей навстречу поднимается хмурый тип — муж одной из давешних подруг, неудавшийся ухажер. Увидев выражение негодования на ее лице, Ирка схватила Наталью за локоть и потащила в кухню. «Извини, конечно, но я не виновата. Этот Сашка случайно подслушал, как я вчера говорила его Таньке, что, может быть, ты на следующий день придешь на объедки, и навязался. Говорит: я только извинюсь перед Натальей за безобразное поведение и сразу уйду. Танька на него сразу надулась, стала кричать: знаю я эти извинения, все вы на эту художницу зенки и пасти разеваете, и слюна течет. И что вы только в ней нашли? Ну, я тут, честно говоря, не выдержала, говорю: да брось ты, Танька, будто не знаешь, что они в ней находят. Зна-ешь, очень даже хорошо знаешь… Танька типа полезла мне тогда глаза выцарапывать. В общем, разругались вусмерть все. Танька своего благоверного за шкирку — и домой. Я думала, за ночь протрезвеют, придут в себя. Танька ему, как полагается, головомойку хорошую устроит, он покается, скажет: пьяный был… Уверена была, он не придет, забоится. Да вряд ли и помнит о своих обещаниях. Так нет же, открываю дверь: стоит. С букетом цветов. Наверняка тебе предназначал, но в последний момент сробел, говорит, это тебе, Ира. Я говорю: с какой стати? У меня день рождения вчера был, а не сегодня. А он говорит: а все равно».

Ирка несла всю эту околесицу, а Наташа морщилась и думала: «Дура, дура, зачем я сюда явилась… но если сейчас прямо уйти, получится уж очень резко. Скажут: какая цаца».

В общем, решилась Наталья рискнуть, посидеть за столом немного. Может, этот Сашка и вправду скоро их покинет.

Но он не уходил. Сидел насупленным на другом конце стола и периодически кидал на Наталью страстные взгляды. А потом стал себе водку наливать фужерами. «Надо срочно делать отсюда ноги», — решила Наталья. А потому быстро засобиралась, извинилась перед хозяйкой, сказала: прости, я совсем забыла, что должна сегодня тетушке еды купить, а то у нее опять криз. Ирка вяло попыталась ее отговорить, шепнула: «Зря, не торопись, сейчас я его выпровожу, и мы еще посидим». Но уже и она, и Михаил ее были слегка навеселе. Трезвой быть среди пьяных — нет ничего тоскливее. В общем, вырвалась. На лестничной клетке что-то ее вдруг побудило остановиться у окна и посмотреть вниз. Отсюда хорошо просматривалась скамейка у соседнего подъезда, которую из окна Иркиной квартиры было не разглядеть. На скамейке сидела рыжеволосая женщина в сером пальто с воротником из искусственного меха. Довольно нелепый наряд, все-таки не зима еще. Видно, ей было жарко, и она расстегнула воротник. И вот отсюда, сверху, было видно, что под пальто надето что-то яркое и экзотическое. Глаз колориста, улавливающий малейшие оттенки цвета, узнал даже по этому фрагменту нечто, виденное недавно мельком — деревенский сарафан. Именно такой был на женщине в платке, которая шла за ней по улице Урицкого.

Наталья выбежала из подъезда, но женщина уже исчезла, нигде не было ее видно. Дурацкое совпадение, успокаивала себя Наташа. Но что-то еще, помимо сарафана под странным пальто, ее беспокоило. Она пошла и уселась на ту же самую скамейку, где еще минуту назад сидела незнакомка. Закрыла глаза. Сделала максимальное усилие, выжимая ответ из подсознания. Лицо рыжей. Лицо женщины в платке. И точно удар в грудь: если отсечь сбивающее с толку обрамление, черты одинаковы. Что они, близнецы, что ли? Тут же возник зрительный ряд. Женщина в халате в универсаме, крашеная блондинка около продмага, деревенщина в сарафане, рыжая в пальто. Сомнений нет: это один и тот же человек, одна и та же женщина. Правда, черты лица несколько крупноваты, резки, так что, учитывая мастерство перевоплощения, даже в половой принадлежности не может быть уверенности. Но нет сомнения в том, что она имеет дело с упорным и изощренным преследователем. Чего он (или все-таки она?) добивается? Сексуальной близости? Или на этот раз это какая-то другая история? В любом случае Наталье было не по себе. Интуиция говорила ей: берегись, берегись, это опасность.

2

Наталья решила посоветоваться с Мыскиным. По мере того как рассказывала, сама понимала, как неубедительно рассказ звучит. Мыскин суммировал свои впечатления так: даже если ей не причудилось, все равно это ничего не значит. Никакого преступления не совершено. Как говорится, нет состава. Хотя, скорее всего, причудилось.

Но даже если и нет. Первое, что приходит в голову: какой-то очередной поклонник втюрился в Наталью. Так втюрился, что готов прибегать к любым ухищрениям, чтобы иметь возможность созерцать предмет страсти с близкого расстояния. Так мало ли их, втюрившихся, вон табунами бродят, как чумные, по Рязани и по другим городам и весям.

По тому, как пренебрежительно, даже зло Мыскин цедил про «втюрившихся» и «чумные табуны», по тому, что на этот раз он не краснел при этом, а наоборот, бледнел, Наталья догадалась, что она по-прежнему у сержанта в глубокой опале. В самой глубокой. Хотя что, черт возьми, она ему сделала? Она, что ли, виновата в том, что случилось с несовершеннолетним Григорьевым, да и со всякими другими, совершеннолетними? Что она, кого-нибудь поощряла? Кого-нибудь стимулировала? Она никогда не кокетничает, ни с кем не флиртует, даже косметикой не пользуется. Наоборот, уродует себя всеми доступными ей способами. В чем же ее вина?

Она хотела бросить все эти жесткие слова в лицо Мыскину, но не стала. Уж очень бледен он был… Да и вообще, разве он поймет?

— Эх, сержант, — сказала она, — да я все это понимаю — про отсутствие состава и так далее. Но я ведь не следственных действий и не вызова оперативной группы от вас хотела. Я на ваш совет уповала. Но видно, и совета не будет…

— Совет мой вам, гражданка Шонина, простой. Рисуйте свои картинки и поменьше шастайте где ни попадя. А еще лучше — найдите наконец себе работу. Любую. А то над вами опять тучи сгущаются.

— Да будто вы, сержант, не знаете, что происходит… Не знаете, что я уже обыскалась? Что всю Рязань прошерстила, ничего не получается. Никуда не берут. И вы знаете, почему. Так что лучше помогите реально найти работу. Любую. Поможете?

Сержант молчал, смотрел в пол. И медленно начал краснеть. Не мог он ей помочь. «Ну и то хорошо. Лучше пусть краснеет, — подумала Наталья, — уже не без пользы разговор».

На помощь милиции, таким образом, рассчитывать не приходилось.

Прошло несколько дней, и она успокоилась. Сама уже стала сомневаться: да не ошиблась ли ее интуиция в данном случае, не приснилась ли ей та многоликая дама.

В последнее воскресенье сентября пошла опять в продмаг: увы, одним рисованием сыт не будешь. Встала Наталья в очередь за пельменями в пачках. Продукт, конечно, несколько сомнительный, мороженый-перемороженый, при варке мясо отделяется от теста, и все это плавает в воде не очень аппетитно. Но все же достаточно питательно, хотя вряд ли сильно полезно. В общем, дешево и сердито. 70 копеек за пачку.

Стояла Наталья в очереди и никак не могла оторваться от мыслей о своей текущей работе. Писала она солнечное затмение, с невыносимо ярким, сверкающим оранжевым полудиском. Настолько ярким, что было трудно на него смотреть. Хотя ведь обман, имитация. Никакого разрушительного излучения от краски не исходит. Но ей было радостно, что и тетка, и Ирка, увидев, охали, жмурились, обе, не сговариваясь, ругали ее, ворчали, что она им зрение портит. Значит, удалось! А зачем это? Да незачем! Нельзя такой вопрос задавать. Почему нельзя? Нельзя, и все.

Картина была еще не завершена. Даже можно сказать, главное было впереди: найти цветовые решения для неба, особенно по краям (о, края — это часто самое важное!), там, где небо с землей сливается. Наталья чувствовала: удастся правильно написать эти цвета, и можно не сомневаться: люди сплошь будут останавливаться перед картиной и охать. Самые обыкновенные люди, не имеющие к изобразительному искусству никакого отношения. И не только потому, что солнце им будет казаться невыносимо ярким. Все восприятие будет такое — перехватывающее дыхание. Зачем это нужно? Как говорила одна гениальная женщина: если надо объяснять, то ничего объяснять не надо.

И вот стояла Наталья — вся в картине, в затмении, в цвете, а очередь сама несла ее к кассе, а потом и к прилавку, где ее чек превратился в две ледяные — аж рукам больно! — пачки с красными буквами. Людской поток понес ее дальше, в сторону выхода. И вдруг — стоп машина! Какое-то препятствие заблокировало ее движение. Оказалось, что она, вместе со своими пачками, стоит прямо лицом к лицу с той самой женщиной, которая, может быть, вовсе даже мужчина.

Сердце Натальино екнуло, как будто такт пропустило. Взгляд женщины был страшноват. Стальной, неподвижный. Вперившийся прямо ей, Наталье, в глаза. Бр-рр!

Есть такое смешное слово: обомлела. Наталья никогда не понимала, что оно точно означает, какое состояние души и тела. А вот теперь поняла.

Наталья обомлела. А незнакомка сказала низким голосом с сильным эстонским акцентом:

— Гражданка Шонина, Наталья Андреевна?

— Да, — пролепетала Наталья. Вполне ожидая услышать дальше: вы арестованы! Или: получите повестку. Или в лучшем случае: предъявите документы! Хенде хох! Аусвайс!

— Я хотела бы поговорить с вами, — почти басом пропела эстонка.

— Пожалуйста, — еле слышно выдохнула Наталья. Сопротивление эстонской воле казалось ей в тот момент вполне бесполезным.

Они вышли из магазина, дошли до близлежащего скверика, уселись на скамейку.

— Вам удобно? — вдруг спохватилась незнакомка.

— Удобно? При чем тут удобство? Скажите, почему вы меня преследуете? — Наталья словно сбросила наваждение.

Эстонка какую-то долю секунды колебалась, словно у нее было заготовлено два варианта ответа на этот вопрос и она сейчас должна была принять решение, какой именно из них выбрать. Наконец, выбрала. Сказала:

— У меня к вам есть деловое предложение.

«Неужели картину хочет заказать?» — Это было бы самой радостной новостью, какую Наталья могла себе представить. Незнакомка даже перестала казаться такой пугающей. Ну да, черты лица резковаты, крупноваты для женщины. Да, глаза маленькие, немигающие, взгляд слишком волевой — стальной. Но что же в этом страшного? И не такие квазимоды по миру ходят и живут как-то. Не монстр, не людоед. Так, чуть мужеподобная женщина… Бывает…

Вслух Наталья сказала:

— Ну что же… вполне могу рассмотреть ваше предложение.

— Отлично! Вы, конечно, догадываетесь, о чем речь?

— О да… Догадываюсь!

— Замечательно! Я могу предложить вам 500 рублей.

— Пятьсот?

Наталья растерялась. До сих пор ее живописные работы оценивались иначе — было, например, предложение Семеныча, желавшего купить небольшой эскиз «Причуда зимы» за семь рублей 20 копеек. Почему именно такая неровная сумма? Это все, что у меня осталось от пенсии, терпеливо объяснял он.

Или вот еще в студенческие времена был в Москве один поклонник, так тот 45 рублей готов был заплатить, предлагая ей написать автопортрет. Ну и все вот в таком роде. Может быть, незнакомка оговорилась? Наверно! Ведь русский для нее не родной. Имела в виду пятьдесят. А сказала пятьсот. А может, это Наталья неверно расслышала? С таким сильным акцентом — немудрено.

— Сколько, сколько, вы говорите? — переспросила она.

— Пятьсот рублей… ну, хорошо… семьсот. Но больше не могу.

— Семьсот? Что-то я… может, я ослышалась? Как-то… странно… я не ожидала…

— Ладно. Восемьсот пятьдесят. Но это мое последнее слово.

— Нет, я хочу сказать…

Наталья чуть было не брякнула: ну что вы, в самом деле! Я о таких деньгах и слыхом не слыхивала! Да я вам все, что за жизнь нарисовала, за эту сумму отдам!

Но прикусила язык. Постаралась притвориться равнодушной. Отвернулась. Спросила небрежно:

— Вы хотите то, что у меня уже есть, или предпочли бы, чтобы я новую написала?

Эстонка рассердилась.

— Зачем вы издеваетесь? Вам что, 850 — мало? Какая жадность! Я не ожидала!

Наталья хотела запротестовать, сказать: ну, что вы, я вовсе не издеваюсь! И я не жадная. Я согласна и за 500, и за 600, и вообще…

Но не успела.

Ее странная собеседница порывисто вскочила, сказала злобно-нервно:

— Какая вы! Не ожидала… мне другое про вас говорили… Я должна срочно делать звонок по телефону.

Повернулась и пошла прочь — большими мужскими шагами, и в каждом ее движении читалось негодование и презрение.

— Погодите, погодите, куда же вы? — кричала ей вслед Наталья. Но та не желала слушать и, знай себе, шагала к выходу из сквера.

«Эх, глупость какая! — огорчилась Наталья. — Такую возможность упустила!»

Но в глубине души она почему-то была уверена, что эстонка в ее жизни еще появится. Причем достаточно скоро.

3

Но того, что случилось с ней через неделю после неудачной беседы в сквере у магазина, Наташа никак представить себе не могла. А именно: за ней началась тотальная слежка.

Никаких женщин видно не было, но трое мужчин разного возраста, сменяя друг друга, следовали за ней целый день напролет. Они все время переодевались, маскировались то под строителей, то под продавцов, то железнодорожную форму напяливали. И особенно при этом не прятались, ходили за ней по пятам, поджидали у магазинов и у поликлиники, у подъезда дома. Не учли, что художник легко распознает преследователей, несмотря на переодевания. А, может быть, как раз все понимали, но хотели создать впечатление, что за ней не трое, а целая армия какая-то ведет наблюдение. Напугать старались. И напугали.

Это было очень неприятно. Что делать, Наталья не представляла. На милицию надежды не было, расстраивать тетку и посвящать ее в происходящее не хотелось, хватит с нее двух гипертонических кризов за год. От Ирки толку нет, только болтовня по городу пойдет. И тут Наташа встретила на улице своего школьного учителя труда и гражданской обороны Эдуарда Петровича.

Ему было уже хорошо за семьдесят, он давно вышел на пенсию, и теперь, как полагается, посвящал свои дни заботе о внуках и охоте за едой. Вот и сейчас он шествовал по улице Урицкого с авоськой в руках — из магазина в магазин, в надежде, что где-нибудь что-нибудь «выбросят».

Со школьных времен почему-то навсегда застряла в памяти его фраза, которая очень веселила мальчишек из класса: «Разметку знаешь? Режь по шаблону!»

Наталья всю жизнь сама себя так и подбадривала, когда приходилось делать неблагодарную трудную, черную работу, вроде грунтовки холста или занудного расписывания второстепенных деталей, вовсе не требующего вдохновения. «Разметку знаешь? Режь по шаблону!» — выкрикивала она боевой клич и бросалась на штурм. И когда побеждала, вспоминала учителя.

В школе абсолютно все, ученики за глаза, а учителя часто и в глаза, звали его, естественно, Петровичем.

Когда Петрович впервые увидел Наташу после ее выписки из больницы и возвращения в Рязань, он так искренне ей обрадовался, так заразительно хохотал, что и у нее на душе как будто стало легче.

«У-у, — гудел он, — мне рассказывали, что ты похорошела, а я не верил, говорил, куда ж еще хорошеть-то? Но оказывается — есть куда! Нет, посмотрите на нее, какая прелесть!»

Петрович сверкал лысиной, блестел вставной челюстью, совершенно не чувственно, а по-дружески жал ей руки.

«Знай, знай наших, — смеялся он. Потом вдруг даже прослезился. — Порадовала старика», — говорил.

С тех пор Наташа старалась почаще заглядывать к Петровичу, несколько раз зазывала его к себе. Он вряд ли много понимал в живописи, но внимательно, с уважением рассматривал ее работы — ему было любопытно. Каждая встреча с учителем повышала настроение, а он просто-таки весь светился, когда видел Наталью. Она радовалась, вполне эгоистически, что Петрович еще крепок, ничем особенным не болеет и, даст бог, проживет еще долго-долго.

И вот именно его она и увидела на улице Урицкого в тяжелый момент. Заметив ее, он сразу заулыбался во весь рот, замахал приветственно руками. Но приблизившись, нахмурился: увидел по выражению ее лица, что она чем-то сильно обеспокоена.

— Наташенька, что случилось? Скажи, лапушка, я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Эдуард Петрович, вы не поверите! Я знаю, это звучит нелепо… но… в общем, за мной следят…

Теперь уже Петрович нахмурился. Нахмурился так смешно, что Наталья чуть не прыснула, несмотря на всю серьезность положения. Подумала: «Надо же, я никогда не видела его хмурым».

Теперь она легко прочитывала на его открытом лице мелькавшие в его голове мысли. Первая: «Что за чушь? Уж не разыгрывает ли она меня? Тогда посмеемся вместе, но я посоветую ей так не шутить больше, не в той стране живем». Вторая: «Нет, видно, не шутит. Вон какая напуганная». На смену ей пришла третья: «А вдруг не чушь? Вдруг и вправду? Но какой интерес она может представлять для органов? Совершенно никакого! Но у нас могут ведь и без интереса. А что, запросто. Так, по навету глупому какому-нибудь. Квартира, например, кому-нибудь ее понадобилась, вот и сочинили». Четвертая: «Но, скорее всего, девочке показалось, привиделось. Фильмов про разведчиков насмотрелась, вот вчера как раз очередную серию «Семнадцати мгновений весны» показывали. Или просто нервы расшатались — жизнь-то у нее не простая».

Наташа не сомневалась: так или примерно так размышлял Петрович. А вслух он сказал:

— Кто следит-то, Наташа? Энкавэдэ?

— НКВД? Да нет, не думаю, — сказала она. — Очень странная история. Сначала какая-то безумная эстонка за мной ходила, потом она стала требовать, чтобы я продала ей свои картины, деньги предлагала несуразные. Ну, я, конечно, не поверила, такого не бывает. Потом она почему-то обиделась на меня или сделала вид, что обиделась. Побежала кому-то звонить, на меня жаловаться. И вот с тех пор трое мужиков за мной ходят целый день. Вон, посмотрите незаметно, видите, на углу стоит человек в железнодорожной форме? Так вот, я его каждый день вижу, только он все время переодевается в разное, но я-то художник, меня не обманешь…

Петрович посмотрел — довольно прямо, не скрываясь — на железнодорожника. Хмыкнул. Сказал:

— А вот я сейчас к нему подойду и задам пару вопросов. У меня, между прочим, родной племянник в милиции служит. Правда, в ГАИ, но у него и в других подразделениях кореша есть. Так что привлечем в помощь правоохранительные органы, если что.

— Ой, не надо, Эдуард Петрович! — запричитала Наталья. — Чувствую нутром, это опасные люди какие-то… Прошу вас, не делайте этого!

Но, оказывается, бывали случаи, когда старый учитель мог проявить настойчивость и отвагу, если не упрямство. Наталья вспомнила, что во время войны он, кажется, служил во фронтовой разведке и слыл специалистом по добыче «языков». Вот и решил, видно, тряхнуть стариной.

— Сейчас, сейчас разберемся, кто тут чем занимается, — бормотал он, решительно направляясь к железнодорожнику, который тут же заметил движение. И вроде занервничал. Приближение Петровича ему явно не нравилось. Он стал нерешительно оглядываться. Похоже, выбирал пути к отступлению.

«Ага! — победоносно думала Наталья. — Не ндравится? То-то же! А то думают, за меня и заступиться некому».

Петрович тоже заметил произведенный эффект и обернулся к Наташе, чтобы приободряюще ей подмигнуть: дескать, видишь, противник почти обращен в бегство.

Наташа уже радостно улыбалась ему в ответ, когда вдруг увидела, что с его лицом происходит что-то странное: веселое, почти игривое выражение сменилось тревогой, даже испугом. Испуг относился явно к чему-то, что он увидел за ее спиной. Наташа попыталась обернуться и посмотреть, что же такое его напугало, но не успела. Петрович каким-то непостижимым образом — это должен был быть настоящий прыжок — снова оказался с ней рядом и сильно толкнул ее. Наташа упала. И в ту же секунду услышала визг автомобильных тормозов. Старенькая серая «Победа» остановилась там, где только что стояла Наталья — и в миллиметре от Петровича. А может, и не в миллиметре. Похоже было, что передний бампер касается его ног. Петрович стоял на ногах нетвердо, шатался.

«Победа» и полсекунды не простояла в этом положении, резко подала назад, потом развернулась и рванула прочь. Наташа зачарованно смотрела вслед. Она была уверена, что узнала человека за рулем: это был один из той троицы, что в последние дни все время попадалась на ее пути. Один из следивших. Самый молодой из них. С узким злым ртом и длинным носом. Наталья узнала его, несмотря на то, что он нацепил на себя очки и водрузил на голову какой-то бесформенный картуз.

Но тут же она вспомнила о Петровиче. Кинулась к нему.

— Как, как вы? Вам больно? Они вас ушибли? — кричала она.

Петрович мотал головой: нет. Но был очень бледен — таким его Наталья тоже никогда еще не видала.

— Что-то мне… нехорошо, — тихо сказал он и схватился за сердце.

— «Скорую»! Нам нужна «Скорая»! — Наталья оглядывала улицу, но вокруг было пусто. Прохожие словно куда-то попрятались. И железнодорожник тоже исчез — как сквозь землю провалился.

4

В больницу Петрович ехать отказался. Ноги, руки целы, и слава богу — подумаешь, синяки будут, давление — и то уже в пределах нормы. И сердце уже не ноет. Нет, сказал, тоска в этой больнице, я уж как-нибудь. Но в милицию с Натальей пошел — правда, неохотно. Чувствовал, что ничего хорошего из этого похода не выйдет. Да и Наталья тоже знала это в глубине души, но надо было попытаться сделать что-то. Хотя бы для очистки совести, как выражалась тетушка.

Опер, принимавший заявление, откровенно зевал. Да еще муха к нему какая-то привязалась, летала вокруг, прицеливалась сесть на макушку. Он то пытался поймать ее, то просто прогнать, но ничего не получалось. Та ловко уворачивалась от неуклюжих рук, взлетала высоко, прямо под потолок отделения, потом снова выписывала круги, постепенно снижаясь в направлении его головы. Опер следил за ней напряженным взглядом. «Какие-то у нее личные счеты с этим милиционером, — размышляла Наталья, — может, он ее детей обидел?»

— Самка сомалийского беркута может годами преследовать человека, разорившего ее гнездо, — сказала Наталья вслух.

Опер будто поперхнулся, посмотрел на Наталью недобрым глазом, но ничего не сказал. Петрович тоже глядел с недоумением.

«Ой, действительно, зачем это я? Надо быть сдержаннее! А то я этак не добавлю себе шансов на доброжелательность милиции».

— Что же это получается, гражданка Шонина, — заговорил наконец милиционер, — какая-то машина с человеком, в котором вы, как вам кажется, узнали своего преследователя, чуть было не совершила на вас наезд… Но ведь чуть было — не считается. Нет такого состава в УК. Можно, конечно, было бы привлечь водителя за неосторожное вождение, оштрафовать рублей на 50… Что там есть еще? Можно, наверно, было бы злостное хулиганство предъявить. Если бы можно было его доказать.

— Это не хулиганство, это покушение на убийство! — вскричала Наталья.

— Ну, вы и скажете тоже… Убийство! Для такого серьезного обвинения солидные доказательства необходимы… Мотивы и прочее… Какие, к примеру, у этого человека могут быть мотивы, если он вас даже знать не знает? Как вы считаете? Из-за того, что вы с покупательницей ваших картин не сторговались? Кто же в такое поверит?

— Я не знаю… но факт остается фактом: водитель «Победы» пытался меня сбить, и сбил бы, если бы не присутствующий здесь Эдуард Петрович… который спас мне жизнь. Если бы не он, вы бы сейчас, возможно, убийство расследовали…

— Если бы да кабы, да во рту росли грибы… Что нам расследовать, если вы даже номер не запомнили… А свидетели происшествия? Как это так получается, что никто ничего не видел?

— Вы что хотите сказать, что я все выдумала? — рассердилась Наталья.

— Ничего я не хочу сказать… Но по закону необходимы свидетели. И если их нет…

— А разве Эдуарда Петровича недостаточно?

— Ну, он все-таки как бы заинтересованное лицо… нам хотя бы одного незнакомого с вами человека иметь… если бы вот этого товарища железнодорожника найти…

— Он такой же железнодорожник, как я балерина…

— Это лишь ваши предположения… теоретически можно было бы на вокзале сделать объявление…

— Это будет дело вполне бесполезное, — не выдержала Наталья.

— Напрасно вы торопитесь с выводами.

— С тем же успехом можно искать ветра в поле… Нет никакого железнодорожника, это все маскарад был.

Опер начинал на нее сердиться.

— Мы, между прочим, гражданка Шонина, можем вас, если что, и привлечь… за введение органов внутренних дел в заблуждение. Потому как эта ваша история про переодевания, слежку и эстонскую женщину не пройдет… Никто вам не поверит.

— Почему никто? Я, например, верю! — вступил в разговор Петрович. — Наташа и в школе никогда не врала, всегда правду-матку резала, даже себе в ущерб. Всем была в этом качестве известна. Конечно, она может, как и все мы, иногда добросовестно ошибаться, но это совсем другое дело…

— Добросовестно, не добросовестно, а история — мухам на смех.

— Не мухам, а курам, — не удержалась Наталья.

Но опер не слышал: он, сузив глаза, неотрывно следил за крылатым насекомым, заходившим на очередной круг.

«А-а, бесполезно! — думала Наталья. — Только время теряем…»

Когда они с Петровичем вышли из отделения, тот сказал:

— Зря ты, Наташа, про самку беркута.

Наташа пожала плечами.

— А-а… все равно с самого начала было ясно, что они ничего делать не будут.

Довольно долго шли они по улице Ленина, шли и молчали, погруженные в тревожные размышления.

— А знаешь, почему ты номер не запомнила? — сказал Петрович, когда они вышли на Театральную.

— Наверно, в состоянии шока была…

— Шок шоком, а номера вообще не было видно. По-моему, он глиной был залеплен. Но не весь. Халтурно залепляли — у нас же везде халтурщики… Кусочек глины, похоже, отвалился. И две циферки я разглядел… Две семерки… Зайду-ка я к племяннику, вдруг он что-нибудь сможет выяснить по своим каналам.

Как только Наталья вышла на Урицкого, она снова ощутила смутную тревогу. Несколько раз оборачивалась, но ничего и никого подозрительного видно не было. Нет, на этот раз никакой слежки… Откуда же тогда тревога? Наверно, решила она, это просто накопилось… остаточные явления после пережитого шока… Или просто улица эта теперь вызывает немедленную ассоциацию с бедой. Почему-то очень не хотелось идти домой. «Надо бы навестить тетушку», — постановила она. Но тетки не оказалось дома. «Ничего себе, жертва криза. Только что с кровати встать не могла, а теперь шлендрает на ночь глядя», — ворчала Наталья себе под нос. С горя решила отправиться к подруге. Та не очень-то рада была ее видеть. Михаил опять загулял, и Ирка обзванивала его дружков, пытаясь выяснить местонахождение мужа. Разговор не клеился, рассказывать Ирке о происшествии почему-то не хотелось. Другие же темы как-то совсем не привлекали.

Наталья уже собиралась домой, когда зазвонил телефон — Петрович догадался разыскать ее у подруги.

— Серая «Победа» с соответствующим номером, 77–35, числится в угоне! — радостно сообщил он.

— А где именно ее угнали? Здесь у нас, в Рязани, или где-то еще?

— Ты правильный вопрос задаешь, Наташа… В Эстонии ее угнали, в городе Тарту.

Так она и знала! Просто уверена была! Но все равно в груди неприятно екнуло. Все сходится…

— Надо срочно сообщить в милицию! Это же подтверждает наши показания, разве нет?

Петрович несколько секунд молчал. Потом сказал грустно:

— Ох, Наташенька… сообщить-то я сообщу… Но, боюсь, это не произведет на них особого впечатления… Ты же видела сама: никакого энтузиазма наше дело у них не вызывает… А когда нет желания, никакие новые данные ничему не помогут…

— Ах, да, я забыла… им не до нас, им надо мух ловить…

— Вместе с сомалийскими беркутами…

Петрович впервые за последние сутки рассмеялся. Засмеялась и Наташа, как-то вдруг стало легче. А черт с ними со всеми, с машинами, эстонцами, думала она. Бог не выдаст, свинья не съест…

Но домой все равно идти не хотелось. Тем более что на улице стемнело. И в темноте, казалось, таилась угроза… Но делать нечего — пришлось плестись домой. Ноги просто не шли. Но Наталья их заставила. Не стала ждать лифта, поднялась пешком. Перед дверью пережила новый приступ паники: ей показалось, что ключ как-то по-новому, слишком легко ходит в замке. «Ничего нет хуже мнительности», — ругала она себя.

И все же в темную квартиру входила с опаской, долго не могла нащупать выключатель. Когда вспыхнул свет, ожидала увидеть что-то ужасное, сама не знала, что. Но все было совершенно как обычно — нормальный творческий беспорядок.

Комната была наполовину забита холстами, кистями и всем таким прочим, из-за чего вид у нее был совсем нежилой. А ведь и без того невелика квартирка. Со всеми художническими атрибутами в ней и вовсе повернуться негде было. «Один плюс: спрятаться тоже негде», — подумала Наталья.

Она вошла, повесила пальто на вешалку, входную дверь тщательно заперла изнутри. Навесила цепочку. «Негде, негде спрятаться», — бормотала Наталья, заглядывая под тахту, в шкаф, за штору. «Вот разве что в ванную». Посмеиваясь над собой, распахнула дверь.

На краю ванной совершенно неподвижно сидела эстонка и невозмутимо смотрела прямо в глаза Наталье. Та хотела закричать. Но не смогла. В легких не было воздуха.

5

Эстонка включила воду и что-то сказала негромко. Наталья смотрела на нее и видела, что у той шевелятся губы. Слышала она и какие-то звуки, странно отстающие от движения, как в скверно дублированном фильме. Но ничего не понимала. Наверно, из-за шока. И шум воды мешал.

У нее кружилась голова, приходилось держаться за стенку. Все-таки нашла силы сказать полушепотом:

— Что, что вы говорите? Я ничего не понимаю!

— Я сказала: меня зовут Татьяна, — отвечала незваная гостья чуть громче.

Движения губ соединились со звуком, и Наталья стала понимать произносимые слова. И это придало сил.

— Мне совершенно все равно, как вас зовут, — сказала она слегка дрожавшим голосом. — Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? Вы не имеете права здесь находиться! Убирайтесь вон из моей квартиры!

— Тише, тише, Наталья Андреевна, не повышайте голоса! И волноваться не надо. Садитесь, давайте все обсудим. Может быть, договоримся.

И Татьяна сделала повелительный жест. «Надо бежать! Надо кричать караул!» — думала Наталья. Но вместо этого покорно уселась — на унитаз. Потому что больше сесть было некуда. Спросила:

— Куда делся ваш акцент? Зачем вы притворялись кем-то, кем не являетесь?

— Это в целях конспирации…

— Какой еще, к дьяволу, конспирации! Чего вы от меня хотите?

— Хочу купить у вас кое-что…

— Ну так покупайте! Зачем надо было устраивать за мной слежку? Зачем машиной давить? Зачем в квартиру вламываться? Просто бред какой-то!

— Вы отказались с нами сотрудничать, поэтому пришлось прибегать к мерам давления…

— Ах, это было давление? Если бы не мой старый учитель, вам бы не на кого было бы теперь давить…

Татьяна пожала плечами. Сказала громким шепотом:

— С машиной — это была ошибка. Коллега не справился с управлением. Мы приносим свои извинения.

— Кто это — вы?

— Мы — группа патриотов…

— Патриотов? Господи, бред какой-то… При чем тут патриотизм?