КонтрЭволюция Остальский Андрей
— Разве вы не симпатизируете идее свободы и самоопределения народов? Идее демократии? Вот те же эстонцы — они стремятся восстановить свою государственную независимость. Разве вы не солидарны с их чаяниями?
— Нет, не солидарна… В том смысле, что я об этих чаяниях ничего не знаю. А вообще — на здоровье…
— На здоровье? Что это значит? Вы желаете успеха их борьбе или нет?
— Это значит, что я не имею отношения к названным вами проблемам… Я просто тут совсем ни при чем… Понимаете? Я живу в русской провинции, пытаюсь рисовать цвет… Я даже в Прибалтике не была ни разу…
— А свобода вероисповедания? Разве вам не близка эта идея? Вы же дочь священника! Причем не рядового какого-нибудь, а выдающегося…
— Слушайте… мне надоело на унитазе сидеть, ноги уже затекают… Пожалуйста, объясните наконец, что вам надо от меня…
— Вы должны пойти нам навстречу… и продать то, что нас интересует… И безумных цен не заламывать… Стыдно вам должно быть так жадничать, наживаться на чаяниях.
— И не думала даже ни на каких чаяниях наживаться…
— Ну как же, торгуетесь, как на базаре… Мы готовы предложить вам 1200 рублей.
— Сколько? Тысячу двести?
— Хватит! Тысячу двести — и ни копейки больше! Или соглашайтесь, или мы будем вынуждены прибегнуть к другим методам…
— Да нет, я согласна, согласна! Если вы всерьез, конечно, потому что мне как-то не верится… по-моему, вы меня обманываете зачем-то… Никто мне никогда таких денег за мои картины не предлагал…
— Картины? При чем тут картины? Нам нужна Библия. Вы стали обладательницей уникального Ревельского издания 1781 года… Во всем мире сохранились только два экземпляра. Один вот у вас, а другой — в Нью-Йоркской епархии хранится…
Так почему-то обидно стало Наташе от этих слов, что даже испуг прошел.
— Ах, вот в чем дело, — сказала она. — А я-то дура наивная… Но я не уверена, что готова расстаться с этой книгой — это память об одном очень хорошем человеке…
— Этот человек нам ее уже обещал! А потом вдруг передумал в последний момент! Фактически обманул нас, обманул ожидания людей, искренне, глубоко верующих, прихожан подпольной катакомбной православной церкви… Для нас это — священная реликвия. А для вас — так, сувенир.
— Неправда! Если бы вы попросили по-человечески, то дело другое было бы. А так мне не очень-то хочется с вами дело иметь… Это же просто бандитизм, то, чем вы занимаетесь.
Татьяна подняла руку, словно салютуя кому-то, покачала головой выразительно, сказала:
— Наталья Андреевна, я понимаю вас… Но если бы вы знали, каково это — жить в постоянном напряжении, под стрессом, опасаясь репрессий… Вы бы проявили большее сочувствие… Но, кстати, среди ваших знакомых было много репрессированных, не так ли?
— Ну… не знаю… При чем тут… а-а, ладно… Вот что. Насчет Библии: дайте мне подумать немного…
— Думайте, только скорее… А то нам уже небезопасно долго оставаться в вашем городе. Тучи сгущаются… Если надумаете, приносите Библию завтра к двенадцати часам. Вы знаете, конечно, где находится Астраханская улица?
— Астраханская? Первый раз слышу…
— Не бойтесь, мы же свои люди…
— Да нет, я правда не знаю никакой Астраханской…
— Не притворяйтесь… Знаете прекрасно, что она теперь улицей Ленина называется… Так вот, на углу Астраханской и улицы Есенина есть подворотня. Войдите во двор. Там вас будет ждать человек в белом плаще. В очках. Вы скажете ему: здравствуйте, где здесь вход в цирковое училище? А он ответит: здесь нет никакого училища, здесь склад писчих принадлежностей. Передадите ему Библию, завернутую в газету. А он вам отдаст деньги — тоже в газетном свертке. Только смотрите, не подведите.
— Не знаю. Я должна подумать.
— Думайте. Но советую вам принять наше предложение. А то всем будет плохо. Очень плохо!
С этими словами Татьяна выключила воду, встала и пошла к выходу из квартиры. Наталья выскочила за ней вслед, хотела что-то сказать. Но та обернулась, прижала палец к губам.
Ушла, тихонько прикрыв за собою дверь. Будто и не было ее, будто приснилась.
Наталья налила себе чашку чая и стала думать. Продавать Библию борцам за свободу или нет? Если поверить, что борцы настоящие, то деньги с них брать некрасиво, лучше тогда ее просто подарить. Тем более что Палым им вроде обещал… С другой стороны, а вдруг они ее обманывают? Вдруг это обычные, нормальные мошенники, бандиты? Судя по методам, очень даже на то похоже… Ну а продавать такую книгу жадным уголовникам — совсем не хочется. С третьей стороны, 1200 целковых — ой как бы пригодились! Главное — долги тетке можно было бы отдать. Ну, не все, может быть, но значительную часть. Надо будет еще оставить на несколько месяцев скромной жизни. А там, глядишь, и работа какая-нибудь найдется… В общем, велик соблазн. И тут Наталья вдруг вспомнила, что в том же доме, в соседнем подъезде, живет ее старая знакомая — старший товаровед букинистического магазина. С ней они тоже когда-то учились в одной школе, только в разных классах, товароведша была на год старше.
Наталья аккуратно завернула Библию в газету «Правда» и пошла за консультацией.
Букинистка повертела книгу в руках и быстро вернула ее Наталье. Сказала вполголоса:
— Убери ты ее от греха…
— А что, разве это запретная литература?
— Запретная, не запретная, а нам принимать категорически запрещено. И оценивать тоже. Поэтому по большому секрету… Книга, конечно, ценная, но давай договоримся, что этого разговора не было.
— Конечно, конечно, не бойся, я тебя не выдам… Но — насколько ценная?
— Врать не буду: не знаю. Мне же с таким товаром дела иметь не приходится. Но по косвенным данным… ведь невольно что-то слышишь, с чем-то можешь сравнивать… В общем, музей может, наверно, купить… Исторический в Москве. Им, может, и разрешат. Рублей 200–300 могут дать. Церковь рада была бы, наверно, заплатить намного больше, но я не в курсе, разрешают ли им покупать религиозную литературу, имеющую историческую ценность. Попробуй с ними поговорить… Но осторожнее. Если стукнут, неприятностей не оберешься…
Наталья поблагодарила знакомую и уже уходила, когда та на пороге шепнула ей в самое ухо:
— А за границей за такое тысячи платят — долларов, не рублей … Только я тебе этого не говорила!
Наталья всю ночь не смыкала глаз, все никак не могла принять решение. Она теперь не сомневалась: ее преследовали шаромыжники, которые хотят переправить Библию за границу и нажиться на этом. Тысяча двести рублей для них, наверно, и не деньги вовсе.
До трех ночи она была полна решимости отказать контрабандистам. Нет, фигушки, не продам я памяти о Палыме, о его жизни, о его отце, говорила она себе.
Но после трех другие мысли стали приходить в голову. Если не продам, то, пожалуй, могут и силой отобрать. Причем в милицию по такому поводу потом не пойдешь, самой дело пришьют. А так… Ну, переправят за бугор, и что страшного? Может, там купит какой-то хороший человек, уважающий и религию, и книги. Может быть, даже какая-нибудь зарубежная епархия в итоге приобретет. Будут с гордостью прихожанам демонстрировать. Разве это так уж плохо? А в СССР музей если и купит, то выставлять вряд ли будет… Спрячут куда-нибудь в запасники. А потом обменяют или продадут, и попадет туда же, за границу. Почему она должна жизнью рисковать, здоровье ставить под угрозу, ради чего? Да и деньги нужны позарез в ее ситуации, не по ее вине, кстати, создавшейся…
В семь Наталья встала и решила бросить монету: пусть решает жребий. Выпал «орел» — выходило, надо Библию продавать… Ну что же, вздохнула Наталья, в память о Палыме останутся дневники и «Наставления Епископа Бежецкого».
Без семи двенадцать Наташа была уже на углу улицы Ленина и Есенина с газетным свертком в руках. Семь минут ходила вокруг да около с задумчивым видом. Потом ровно в полдень нырнула в подворотню. Там никого не было. Что делать? Она стояла и ждала. Мимо то и дело проходили люди — кто из двора, кто во двор. И все пристально смотрели на нее — как казалось Наташе, подозрительно. Появился дворник — в валенках, в телогрейке, с метлой. Какой-то слишком правильный дворник, думала она, искусственный. А вдруг с белым плащом почему-либо не вышло — может, его украли на вокзале или еще что-нибудь в этом роде… Вот и пришлось по-другому одеться. Тут дворник отложил метлу, полез в карман, достал оттуда очки и водрузил их себе на нос. «Ну точно, это он!», у Натальи забилось сердце.
Дворник подошел поближе, сказал скрипучим голосом:
— Вам, гражданка, что здесь понадобилось?
— Я… я ищу цирковое училище…
— Совсем с ума посходили… в Рязани сроду не было никакого циркового училища…
Дворник принялся откровенно разглядывать ее сквозь очки… Голос его звучал теперь чуть теплее:
— Но вы того, не расстраивайтесь, гражданка… Может, чайку хотите попить? Я только что заварил, пойдемте, поговорим о том о сем…
Потрясенная Наталья ринулась вон из подворотни. Вернулась домой с Библией. Думала по дороге: «Ну и хорошо, ну и замечательно, и слава богу за все… так мне легче на душе будет».
Но когда она уже ложилась спать, в начале первого ночи раздался звонок. Она вскочила, в ночной рубашке, босиком подошла к двери, спросила:
— Кто там?
— Это я, Татьяна, — ответил знакомый низкий голос.
«Каково нахальство! — думала Наталья. — После того, что произошло, еще ночью являться! Удивительно, что звонит… Она же умеет мою дверь без ключа открывать. Хорошо, я цепочку накинула».
А вслух сказала:
— Уходите подобру-поздорову. Я вам не открою, тем более ночью. А вздумаете отмычку в ход пускать, я милицию вызову. У меня участковый — приятель…
— Очень прошу вас, откройте! Я извиниться пришла. Все сорвалось, и я на самом деле рада. Пусть Библия у вас остается. Но мне нужно вам объяснить кое-что. Все рассказать и предупредить. Вам угрожает опасность!
Наталья долго колебалась, но в конце концов почему-то дала себя уговорить. Бывшая эстонка имела на нее какое-то магнетическое влияние. «Наверно, я еще пожалею об этом», — думала Наталья, но руки ее сами собой снимали цепочку и открывали дверь.
Глава 8. Предатели и предательницы
1
За полчаса Софрончук с Ульяновым уговорили бутылку армянского. Для таких двух мачо, двух альфа-самцов, это была не доза. Но коньяк побежал по жилам, согрел. Софрончук расслабился, и вдруг с ним что-то произошло: как будто в одну секунду наваждение кончилось, и пелена упала с глаз. Он думал: а чего это я? Чего задираюсь? Ведь уничтожат! Раздавят — не те, так другие.
Был полковник Софрончук, уважаемый чекист, кавалер медалей, почетных знаков и даже одного ордена, и не станет его… Исчезнет. И хорошо еще, если просто сгинет бесследно, а то и предателем объявят, опозорят в нескольких поколениях, сыну кислород перекроют. Что-то надо придумать, пока не поздно. Нельзя ли такое решение найти, чтобы и нашим, и вашим? Эх, не бывает такого…
Но Ульянов уверял, что бывает. Конкретно начальник предлагал вот что: всего-навсего выполнить одно-единственное задание партии и правительства. Поехать в Рязань, найти там какую-то женщину по имени Наталья Шонина и осторожненько покопать вокруг нее. Посмотреть, что к чему. Изучить возможность вербовки. Но без специального разрешения ничего не предпринимать. Главное: собрать максимум информации и доложить потом. Всего и делов-то.
«Ну да, — думал Софрончук, — коготок завязнет, всей птичке пропасть… потом куда же мне будет деваться? Придется и дальше этими вашими делами специальными заниматься… Причем по восходящей — в смысле степени опасности… Впрочем, Рязань — это хорошо. Изучение и разработка объекта — это чудесно. Передышку можно заполучить… если в этой самой Рязани дело затянуть, застрять там надолго, глядишь, ситуация и рассосется так или иначе, разрешится в одну сторону или другую».
Они сидели с Ульяновым в складской комнате без единого окна где-то глубоко в недрах Кремля. Казалось, туда несколько месяцев никто не заглядывал — так было здесь пыльно и душно. Но зато вероятность наличия прослушки в такой конуре явно приближалась к нулю.
— Ты же сам, можно сказать, сигнал нам подал! Дал нам понять, что Фофанова терпеть не можешь, — говорил примирительно Ульянов. — Удивил меня, честно говоря, дал волю эмоциям, даже как-то непрофессионально, раньше такого за тобой не замечалось…
— Да достал он меня со своей шизофренией… да еще голубчиком обзывает, — вырвалось у Софрончука. Вырвалось — и сам он себе удивился: никогда раньше обидчивостью не страдал и, тем более, наружу обидам выплескиваться не давал. Видно, возраст, пора на пенсион готовиться…
Но Ульянов кивал головой согласно. И продолжал разговор своим фальшиво-доверительным тоном:
— А ко мне тут пристали — найди да найди. Кого-нибудь такого, надежного, из своих, кто с Фофановым в контрах, кто согласится поработать и не побежит к нему с докладом, если что… Ну так я и подумал: может, все так и сложится удачно, ко всеобщему удовольствию… Так что ты уж давай, не подведи — ни нас, ни себя…
Ласковый голос Ульянова успокаивал, убаюкивал, но Софрончук не обольщался: знал, с кем имеет дело. «Не подведи себя» — это, конечно, была ясно сформулированная угроза, но, собственно, можно было даже ее не озвучивать — и так все было понятно.
«Переждать надо, пересидеть это дело!» — убеждал себя Софрончук. А вслух спросил:
— Ну и кто она такая — эта Наталья Шонина? И зачем ее надо разрабатывать?
Ульянов выдержал паузу, ничего не говоря, встал, открыл ящик под каким-то ветхим столом, пошарил там, достал еще одну бутылку армянского, уселся на скрипучий стул, ловко открыл.
«Они у него, наверно, по всему Кремлю рассредоточены», — потрясенно думал Софрончук, а Ульянов деловито наполнял стаканы. Сказал:
— Наталья Шонина — бывшая любовница товарища Фофанова.
— Во как! Во, значит, ка-а-ак… Выходит, с моральной устойчивостью у Григория Ильича того-с…
— Ну, ты же знаешь, что позволено Юпитеру… Про члена ПБ говорят: жизнелюб! А нам, быкам, за то же самое бытовое разложение шьют…
— Но некоторые Юпитеры иногда вдруг превращаются в быков… при некоторых условиях…
— Бывает…
Софрончук с Ульяновым опрокинули еще по стаканчику. Посидели молча. И Софрончук сказал:
— Ладно. Сейчас я буду излагать свое видение ситуации, а ты, Саша, будешь кивать или головой мотать — подтверждать или опровергать. Окей?
Ульянов молчал.
— Итак, насколько я понимаю ситуацию, у Генерального с почками все хуже и хуже, и жить ему осталось от силы месяца два-три. Так?
Ульянов молчал — не подтверждал, но и не опровергал.
— И в преддверии такого события, — продолжал Софрончук, — предпринимаются усилия, чтобы власть забрать. Вернее, не отдавать ее Фофанову. Ведь формально он — второй человек в партии, ведь так?
Ульянов молчал.
— Хотя, с другой стороны, всерьез представить себе Фофанова лидером невозможно. Но ходят упорные слухи, что Генеральный себе в преемники готовит другого — молокососа этого лысого, секретаря по сельскому хозяйству, которого он с Кавказа привез… Если это так, то роль Фофанова может стать центральной… совершенно центральной. Сам по себе молокосос не пройдет, но при поддержке Фофанова — реальная перспектива… Второй человек в партии после печального события в любом случае временно становится исполняющим обязанности первого. И если в этот момент он встанет на Политбюро и вслух, громко предложит кандидатуру молокососа, да еще представит это как завещание только что скончавшегося лидера, то тут под протокол возразить не каждый решится. А именно, я думаю, никто не решится.
— Тише, тише! — не выдержал Ульянов. — Есть вещи, которые вслух не произносят! Нигде, даже в самом безопасном месте! А лучше даже и не думать, не засорять себе голову!
Но Софрончука было не остановить.
— А молокосос-то, до главного кресла добравшись, пожалуй, разгонит все старье-то… Фофанычу какую-нибудь синекуру подарит, вроде почетного президента. Но вот если Фофанова убрать заранее, то, глядишь, вся расстановка сил переменится, и не быть молокососу главным! Даже встать и предложить его кандидатуру на Политбюро будет некому.
Ульянов только развел досадливо руками — дескать, ну что ты несешь… Потом, с горя, налил быстро еще по сто граммов, достал из какого-то еще ящика плитку шоколада «Пористый». Распечатал, жестом пригласил Софрончука угощаться. Выпили. Помолчали.
— Короче говоря, — сказал Софрончук, дожевывая кусок шоколада. — Мы компромат на товарища Фофанова собирать будем…
— Я этого не говорил! — мотал головой Ульянов.
Но Софрончук продолжал, не обращая внимания на протесты.
— А ведь разработка партработников запрещена категорически — без специальной санкции парторгана соответствующего уровня… В данном случае — Политбюро.
— Нет, нет, Софрончук, ты все неправильно понимаешь! — решительно возразил Ульянов. — При чем тут Политбюро? Мы простую смертную, гражданку Наталью Шонину разрабатываем! Беспартийную. Официально она никакого отношения ни к каким ответственным партработникам не имеет! А с ней мы в полном праве разобраться. Даже можно сказать, обязаны — ведь сигналы на нее поступили…
— И надо, естественно, одного из старших офицеров «девятки» для этого с места срывать и отправлять в Тмутаракань — чтобы сигналы на какую-то бабу никому не известную проверять. Правдоподобно, ничего не скажешь… Кем она хоть работает? Может, допуск какой-никакой к секретным сведениям имеет?
— Да нет… какой там допуск… художница несостоявшаяся, Суриковский заканчивала… в настоящее время безработная. Тунеядка фактически.
— Час от часу не легче… Может, она с кем из диссидентов в родстве? С Сахаровым или Солженицыным знакома? Солженицын-то как раз жил одно время в Рязани…
— Нет, врать не буду. Таких сведений не имеется. Пока не имеется. Но ты, с твоим-то опытом и чутьем, может, чего-нибудь в таком духе и накопаешь. Очень недурно было бы что-нибудь на нее иметь — к Международному совещанию.
— Ну, хоть что-нибудь на нее есть? Ведь ты говоришь — сигналы были?
— Ну, тунеядство вот это. И разговоры сомнительные…
— Сомнительные или антисоветские?
— Ну, пока скорее сомнительные. С религиозным душком. Ты на месте как раз уточнишь. Я специально областное управление просил ничего пока не предпринимать. До приезда проверяющего из Центра.
Помолчав и подумав, Ульянов добавил:
— Но вообще-то должен тебя предупредить… Мильтоны там, судя по всему, уж больно ретивые… По всему видно, не дала она кому-то, вот они и мстят теперь…
— А этот великий кто-то, он что, очень ее хотел? Значит, недурна бабенка?
— На, погляди сам, — Ульянов достал из кармана конвертик, из конвертика черно-белую фотографию. Софрончук взял в руки, повертел…
— Не очень-то тут поймешь-разберешь… вроде ничего…
— Областные докладывают, что до сих пор мужики сплошняком на улице оборачиваются. А ведь ей за сорок.
— Ну, может, и вправду красотка — по провинциальным понятиям…
Помолчали.
— Ладно, — сказал Софрончук. — Пора домой.
— Никаких домой! Тебя машина ждет — на Казанский ехать. В десять утра поезд…
— Да вы что, с ума тут посходили? Что еще за срочность?
— Срочность — это само собой… но еще хотелось бы из Москвы тебя на время убрать поскорей…
— Погоди, да ты что, спрятать меня хочешь, что ли?
— Ну да, от греха-то. А то знаешь, наши деятели коммунистического и рабочего движения… испугались шибко, что ты их заложишь… Как бы с испугу резких движений не начали делать… Но вообще-то двух зайцев хочу убить — кого-то же на самом деле надо в Рязань посылать. Почему бы не тебя?
— Слушай, так я тебе, получается, спасибо еще сказать должен?
— Да ладно тебе… свои люди — сочтемся. Давай-ка выпьем лучше еще… На дорожку…
2
Софрончук сидел в кабинете начальника рязанского областного управления подполковника Жудрова и морщился от разносившихся по всему зданию звуков — сочных ударов шарика по поверхности пинг-понгового стола и веселых воплей. Жудров заметил раздражение на лице московского гостя, сказал извиняющимся тоном:
— Обед…
И даже руками развел: дескать, что поделаешь.
Потом все-таки вскочил и направился к двери.
— Пойду, разгоню их…
— Ни в коем случае, — сказал Софрончук, — люди же разрядку получают, дело хорошее.
— Да и обед сейчас кончится, минут пятнадцать осталось, должны разойтись, — с облегчением согласился Жудров.
Софрончук кивнул головой, искоса поглядывая на начальника управления. Что за тип, черт его разберет. То улыбается подобострастно, то изображает высшую степень сосредоточенности. То, что не умеет казаться искренним, это само собой. Это даже можно понять: у него что-то типа ревизии, а в работе по интересующему Центр направлению допущен серьезный прокол. Как себя вести в этой ситуации, непонятно. Тем более что московский человек представляет загадочную и могущественную «девятку» и велено с ним всячески сотрудничать. Но все-таки прямое начальство в совсем другом управлении сидит — во Втором главке, и что оно думает обо всей этой истории, неизвестно. Интрига сложнейшая, сам черт голову сломит…
— Значит, операцию вы провалили, — бесстрастным тоном сказал Софрончук.
— Не совсем так, товарищ полковник. Разрешите доложить…
— Не надо формальностей, — поморщился Софрончук. — Рассказывайте по-человечески, что случилось.
Набрав в легкие побольше воздуха и преданно смотря в глаза московскому визитеру, Жудров принялся докладывать:
— Как только мы получили установку на разработку объекта Пушистая, я поручил начальнику пятого направления майору Кобзеву подготовить спецоперацию. Но сам отбыл в командировку в Москву. Майор Кобзев санкционировал операцию и привлечение агента Маньячка. Когда я вернулся, операция была в разгаре. На третий день по возвращении я получил указание Центра прекратить любые оперативные действия в отношении объекта Пушистая, указание было немедленно выполнено, но, к сожалению, ситуация к тому моменту вышла из-под контроля. Разбор полетов мы пока отложили, и не хотелось бы предвосхищать события, но, боюсь, придется ставить вопрос о неполном служебном соответствии майора Кобзева и капитана Линейко, непосредственно руководившего операцией. Она носила явно авантюрный характер, была плохо продумана и организована. Особенно грубой ошибкой было отведение агенту Маньячке, в отношении которой и раньше имелись негативные данные, центральной роли… Были основания предполагать, что она недостаточно психически уравновешенна. Это ведь даже из псевдонима видно.
— Да уж, — поежился Софрончук, — я еще когда материалы в Москве читал, поразился. Ну, думаю, дают ребята, понадеялся, что кличка не отражает реальность…
— В отношении агента Маньячки тоже будут сделаны самые серьезные выводы, товарищ полковник…
— Да что взять с агента, тем более, с агентессы, — сказал Софрончук. — А вот с этого вашего Кобзева и Линейки надо головы поснимать…
— Но, товарищ полковник госбезопасности! Обратите внимание, справедливости ради. Операция сама по себе не была провалена и могла увенчаться успехом, если бы Центр в последний момент не включил красный свет. Буквально на следующий день объект Пушистая должна была встретиться с нашим оперативным сотрудником и попытаться продать ему по спекулятивной цене предмет религиозной пропаганды. Имеющий, вдобавок, историческую ценность. Она была бы задержана с поличным. Были собраны и другие компрометирующие ее данные. Таким образом, задание Центра было бы выполнено! Другое дело, что в результате резкой остановки операции агент Маньячка разбалансировалась и полностью вышла из-под контроля, фактически раскрыв наши действия и наших оперативных сотрудников перед объектом Пушистая. Вот за это виновным придется отвечать. А сама операция, повторяю, могла быть успешно завершена. Если бы не решение Центра.
— Вы, подполковник, на Центр вину не перекладывайте! — рассердился Софрончук. — Какое, к дьяволу, успешное завершение? О чем вы говорите? Вам какая была дана установка? Наталью Шо… я хотел сказать, объект «Пушистая», разрабатывать и собирать на нее компромат! Кто вам давал задание готовить ее арест? Кто вам позволил создавать вокруг нее ажиотаж, привлекая внимание посторонних, и так далее? Это же называется самоуправство и глупость выдающаяся, и ничего больше! И еще имеете наглость зудеть тут про успех операции, которую вам, видите ли, Центр сорвал! Серьезных неприятностей хотите? Так я их вам устрою…
Подполковник Жудров побледнел. Вскочил, вытянулся в струнку, стал что-то лепетать, заверять, что уроки будут извлечены, ошибки не повторятся… «Точь-в-точь как я перед Фофановым», — пришла неожиданная мысль в голову Софрончуку. Но вслух сказал примирительно:
— Ладно, ладно. Не сомневаюсь: сделаете выводы из произошедшего. А теперь дайте мне послушать ту запись, что обещали.
Жудров приободрился:
— Итак. Оперативная запись, сделанная ночью на 30 сентября в квартире объекта Пушистая. То есть на следующий день после приостановки операции. Агент Маньячка по собственной инициативе, не ставя в известность своего куратора, явилась на квартиру Пушистой. Два голоса в этой записи легко различимы. Низкий, почти мужской — это агент Маньячка, а высокий, звонкий — объект Пушистая.
Жудров включил магнитофон. Высокий звонкий голос сказал с тревогой:
«Кто там?»
А низкий ответил:
«Это я, Татьяна».
«Какое качество записи отличное! — удивился про себя Софрончук. — Хоть в этом рязанские коллеги не оплошали… Надо их за это похвалить справедливости ради… Каждый звук слышен, просто как в кино, четко и ясно».
Тем временем высокий голос с магнитофонной ленты сказал:
«Уходите подобру-поздорову. Я вам не открою, тем более ночью. А вздумаете отмычку в ход пускать, я милицию вызову. У меня участковый — приятель».
Низкий отвечал:
«Очень прошу вас, откройте! Я извиниться пришла. Все сорвалось, и я на самом деле рада. Пусть Библия у вас остается. Но мне нужно вам объяснить кое-что. Все рассказать и предупредить. Вам угрожает опасность!»
Дальше была пауза, Софрончук даже встревожился: не остановилась ли запись. Но нет. Раздались легко узнаваемые звуки отпирающегося замка. Щелчок выключателя — видимо, в квартире зажегся свет.
«Это что у вас тут? Закат? Потрясающе! Я никогда ничего подобного не видела! Неужели это вы рисовали?» — сказал вдруг низкий голос. А высокий ответил:
«Конечно, я. Вы же знаете, я художник… Думала, вы эту картину купить хотите…»
«А можно ваши другие картины посмотреть? Мне ужасно нравится… Это что-то необычное, ни на что не похожее… Пожалуйста!» — просил низкий голос.
Долго затем разговор шел исключительно о живописи. Низкий голос рассыпался в комплиментах, которые становились все горячей, и наконец объявил обладательницу высокого голоса гением.
— Это что, — спросил Софрончук, — они всю ночь будут картины смотреть?
— Да нет, — отвечал Жудров. — Сейчас кое-что другое начнется.
Звонкий голос вдруг сказал:
«Извините, я устала… Если хотите, приходите завтра днем. Картины вообще-то лучше смотреть при дневном свете, а не электрическом. Но скажите, раз уж пришли… Признайтесь. Вы с сообщниками хотели у меня выманить Библию, купить по дешевке, а потом куда-нибудь за границу продать за доллары. Я угадала?»
Низкий голос отвечал:
«Почти. Вы близки к истине. Но у нас все сорвалось. И я очень рада».
«Почему же вы рады?»
«Видите ли… я мельком увидела ваши картины в прошлый раз, и они мне очень понравились. Просто поразили меня. Это во-первых».
«А во-вторых?»
«А во-вторых… во-вторых, мне очень понравились вы, Наташа».
«Ой, что вы делаете? Нет, вот этого не надо! Сядьте на место, пожалуйста!».
В звонком голосе звучала некоторая паника.
Софрончук сидел и, не веря своим ушам, слушал страстные признания низкого голоса. Тот увещевал, уговаривал, разливался в немыслимых комплиментах.
«Ваши волосы. Глаза… Руки, боже, какие руки! Дайте, дайте мне хотя бы дотронуться до вашей руки!».
«Ой, вы же говорили — дотронуться, а не целовать! Прошу вас, успокойтесь! Я правда сочувствую, но ничем не могу вам помочь. Сядьте, сядьте на стул… Хотите чайку?» — отбивалась обладательница высокого голоса.
— Ни хрена себе! — не выдержал Софрончук. — Ваш агент оказался лесбиянкой! Да еще какой! С помутненным сознанием, по-моему!
— Одно слово: маньячка, — отвечал Жудров. Он остановил магнитофон. Сказал устало: — Дальше все в том же духе… Агентесса наступает, объект отбивается…
— И в итоге?
— В итоге отбилась… Чуть до драки, правда, не дошло. Маньячка обещала молочные реки и кисельные берега, счастье невиданное… если объект согласится с ней уехать жить в Пермь. Но объект не согласился.
— Может, Маньячка такой способ оперативной разработки придумала? А что, по-своему, гениально…
— Да, так нам она все и объясняла потом.
— Ну вот, видите! Я заметил: она ни словом не выдала, на кого на самом деле работает. Сохраняла легенду, молодец!
— Нет, товарищ полковник. Агент Маньячка лжет. В конце разговора наступает странная пауза… могу вам дать послушать, если хотите… и там… нам показалось, звук ручки, пишущей по бумаге. А потом спичку почему-то зажигают. И все это в полном странном молчании.
— Ах, вот оно что…
— Вот именно… Но мы оперативным образом добыли пепел. Бумага сгорела не до конца. Ребята из технического славно поработали. Восстановили текст. Там было написано: работаю под контролем. И потом три неразборчивые крупные буквы.
— Не мат, надо думать…
— Нет, совсем не мат. Аббревиатура. Предполагаем, из трех хорошо нам известных букв. Название нашей с вами Конторы.
— Вот как… так она предательница, наша страстная Маньячка…
— Именно так, товарищ полковник. Есть желание с ней круто разобраться, честно говоря. Чтобы другим было неповадно…
Софрончук кивал, а сам думал: «Нет, это становится положительно любопытным. Что же это за глаза и руки такие? По которым так с ума сходят? Надо бы все-таки посмотреть с близкого расстояния».
— У нас еще агент в окружении Пушистой остался, — сказал Жудров. — Так что можно продолжать работать. Хотите, организуем встречу.
— Хочу. И с агентом. И — потом — с объектом. Полезно, знаете ли, бывает глазами посмотреть.
— Организуем! — приободрился Жудров.
— Только не напортачьте на этот раз. Обеспечение оперативное и легенду продумайте как следует.
— Будет сделано! — рапортовал подполковник.
А Софрончук думал: «Ну и дела!»
Глава 9. Запредельные сны
1
«Может быть, жене? Может быть, все-таки жене: потому что — кому еще…»
Фофанов сидел на пуфе в огромной, отделанной мрамором ванной своих барвихинских апартаментов и смотрел в зеркало. Ничего удовлетворительного он там не видел. Плешивая голова, лицо, испещренное морщинами, тусклые глаза, мешки под ними… За головой в зеркале виднелся фрагмент огромного джакузи, со всякими сверкающими ручками-выключателями, рычагами космическими, а еще дальше — стеклянная кабина душа с множеством золотых трубок. Все это великолепие абсолютно не сочеталось с внешностью старого усталого человека в зеркале.
«Тьфу! Ну и рожа…»
А ведь когда-то женщины находили его привлекательным. Даже с Аленом Делоном видели в нем сходство. Как быстро, как незаметно все это кончилось, однако… Впрочем, политика — дело крайне изнурительное, быстро иссушающее и душу и тело.
Читать бесплатно другие книги:
