Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути Дьяков Виктор

16

Агеев терпеливо ждал своего начальника политотдела, прохаживаясь возле машины, время от времени обращался с каким-нибудь вопросом к почтительно стоящим рядом Нефедову, Кулагину, Боярчуку, поглядывал на часы. Но посылать вновь, напоминать Стрепетову, торопить его, он больше не стал…

– Не сочтите меня за хвастуна, но у себя в дивизионе я справлюсь, и Малышева в рамки поставлю и джигитов наравне со всеми полы мыть и сортир чистить заставлю. А вот чтобы предотвратить взрыв в масштабе страны, который если пустить все на самотек, вполне возможен, вот тут я не уверен, что его смогут предотвратить те, кто за страну отвечает. Для этого нужно пересмотреть всю воспитательную работу по межнациональной терпимости. Причем именно внутри страны, а не вообще, как у нас любят говорить, в мировом масштабе, – уточнил Ратников.

– А ты, что телевизор не смотришь, газет не читаешь? Работа эта и без твоих подсказок ведется. Руководство страны и партии перестраивается, вся страна перестраивается, – укоризненно заметил Стрепетов.

– Это совсем не то, – досадливо нахмурился Ратников. – Вся эта работа как раньше, так и сейчас направлена в основном в сферу международных, межгосударственных отношений, или касается чисто экономических программ. По-прежнему талдычат только и мире и дружбе с зарубежными народами, а у нас такового нет меж своими, внутри Союза. Твердят о помощи обездоленным и всяким революционерам где-нибудь в Африке и Латинской Америке, а ведь нам, прежде всего, о своих людях думать надо, у нас и своих обездоленных предостаточно, а в магазинах сами видели ни мяса, ни масла. В Сибири, говорят, в отдельных местах вообще голод, и в Средней Азии тоже…

– Эт верно… С войной этой, с Афганом наши главковерхи пролетели сильно, вот потому и пояса затянуть приходиться. Да вот только причины этой нашей нищеты не столь однозначны. Если бы в Средней Азии по-стольку не рожали, они бы в такую нищету не впали. Где ж это виданно, чтобы по десять человек детей в семье кормить. А вот на той же Украине относительно неплохо живут, и в Белоруссии, и в Прибалтике. Да ведь и каптер твой не врал, когда про жизнь свою кавказскую хвастал. Они там тоже не бедствуют. Слыхал, небось, статистику, в Тбилиси на одну тысячу жителей личных машин приходиться больше даже чем в Москве. А ты говоришь. А вот Россию-матушку, это верно, до ручки довели, – Стрепетов раздраженно отодвинул красный блокнот, лежавший на столе.

– Так оно так, товарищ полковник. Это мы русские так рассуждаем, зажрались нацмены, разбаловались, дескать, все у России на шее сидят и еще недовольны. А если поставить себя на их место, то и у них найдется, я думаю, немало поводов так же во всех бедах русских, Россию обвинить, – осторожно внес реплику Ратников.

– Хм… А ведь пожалуй ты прав, с разных чердаков одно и то же по разному видится, – неожиданно легко согласился Стрепетов.

– Вот и я о том, – с готовностью подхватил Ратников. – Живем-то мы большинство средних людей примерно одинаково, тем не менее, в нашей стране каждый народ, опять же в массе своей уверен, что другие нации за его счет живут. Прибалты уверены, что их Россия объедает, русские уверены, что у всех евреев под кроватями мешки с деньгами спрятаны, а на Кавказе вообще у всех по две машины и зубы сплошь золотые. А те же азербайджанцы наверняка уверены, что если бы имели возможность сами своей нефтью распоряжаться, жили бы как в арабских нефтедобывающих странах…

– Ну, это вряд ли, – перебил Стрепетов. К тому времени, когда нефть в цену вошла и доллары к арабам миллиардами потекли, в Азербайджане большую часть нефти уже выкачали.

– Да не важно, нефть, газ, или хлопок, не Азербайджан, так Узбекистан или Туркмения, но когда все происходит без соответствующих разъяснений со стороны государство сами собой рождаются слухи, домыслы и взаимная неприязнь, – продолжал доводить свои соображения Ратников.

– Ты что, меня просветить хочешь? Так я все это и без тебя знаю, – начал уже проявлять нетерпение и полковник. – Ты что собираешься в Политбюро петицию послать? Не советую, сам же и пострадаешь.

– Нет, товарищ полковник, вы меня сначала выслушайте, а предложения будут потом. Руководство страны вроде бы что-то делает, но все это на уровне деклараций, газетных статей. Но толку мало. Мы давно уже не живем как добрые соседи. Сейчас трудно сказать какой народ выиграл от нашего государственного устройства. Кто-то считает, что кавказцы, другие, что евреи, третьи, что русские, а на поверку, я в этом не сомневаюсь, все в проигрыше, все бедные, не получилось у нас коммунизма. Вся разница лишь в том, что некоторые еще беднее бедных…

Стрепетов внимательно слушал и даже не повел бровью, когда Ратников констатировал крах курса на построение коммунизма в стране.

– … И тут уже ни о каком едином советском народе не может идти речи, когда за едой и одеждой приходиться с пяти утра очереди занимать и полдня стоять. Даже между русскими и украинцами наблюдаются трения, а вроде что делить – одной матери дети, кровные братья. А наше руководство, будто ничего этого не видит, наоборот, только масла в огонь подливают своими непродуманными действиями. Вон кого только в космос не возили и француза, и индийца, не говоря уж о представителях соцстран, даже монгол слетал. А про своих, грузин, армян, прибалтов, узбеков и других забыли. Неужто, так трудно понять, что это их очень обижает. Потому может быть кавказцы и ведут себя так вызывающе, дескать, мы в другом свое возьмем, так будем воровать, что богаче всех в вашем Союзе жить станем. И прочие по-своему реагируют на каждое такое или подобное притеснение или пренебрежение к их нациям. У вас в Алма-Ате в республиканский университет славянину или какому-нибудь местному не казаху легко поступить? – задал вопрос Ратников.

– Да, есть такое. Не то чтобы совсем невозможно, но препоны ставят. У нас в управлении дети некоторых офицеров поступали, многих валили самым бессовестным образом. Экзаменаторы, особенно на гуманитарных факультетах почти сплошь казахи, – без видимого возмущения признал Стрепетов. И тут же поведал причину своей бесстрастности. – А мы вот с женой рисковать не стали, в позапрошлом году я сына к себе на родину в Серпухов отправил, а родственники уже в самой Москве репетиторов наняли… натаскали, поступил.

– А в России, наверное, тому же нацмену никак не поступить, – предположил Ратников.

– Ну, уж нет, – сделал несогласный жест полковник. – Они в те же центральные ВУЗы по национальным разнарядкам поступают на забронированные места. Не все конечно, но кого отсюда по блату отрядят… Ну, я тебя понял, ты хочешь сказать, что все, что в республиках сейчас твориться, это отголоски непродуманной национальной политики Центра?

– В общем да. Главная ошибка, я думаю, что там не учитывают специфику каждого отдельного народа, гребут под общую гребенку и чрезмерно публично расхваливают достоинства того или иного народа. И такие они свободолюбивые, гордые и так далее и тому подобное. А ведь каждый народ имеет не только достоинства, но и свои специфические недостатки. А эти недостатки почему-то не то, что не изучали, их вообще не замечают, не учитывают. Ведь не все так же легко притираются друг к другу. Некоторые так похожи, что и не отличить, и не только русские с украинцами и белорусами. Вон русского от мордвина или чуваша не различишь, фактически все у них одинаково, даже имена и фамилии. А вот с некоторыми… ну я бы сказал ничего общего. Мне вот недавно в руки попала книжка «Детские сказки чеченцев и ингушей». Прочитал, так у меня чуть волосы дыбом не встали от этих детских сказок. Там почти в каждый главный герой совершает убийство и отрезает голову своего врага. А они ведь на этих сказках детей своих воспитывают. Почему на это никто ни какого внимания обратить не удосужился, даже такую книгу огромным тиражом выпустить разрешили. Почему все это не изживается, а просто замалчивается. Так же как у нас у русских не осуждаются пьяницы и Емели-дураки, которые сидят на печи и ничего не делают, а в конце концов оказываются удачливее и счастливее всех. Я уверен с этого надо начинать и заниматься на самом верху… – пытался достучаться до Стрепетова подполковник.

– Ну, это все… – начал, было, полковник, но тут же замолк. – Ладно, а от меня-то чего ты хочешь? – Стрепетов равнодушно улыбнулся и вновь «красноречиво» посмотрел на свои японские часы «Сейку», привезенные им из заграничной командировки. Когда-то они производили фурор, но успели уже выйти из моды, и сейчас смотрелись чрезмерно громоздкими.

– Я лучше скажу, чего я не хочу, – Ратников стоял напротив сидящего полковника и, встретившись с ним взглядом, уже не отводил глаз. – Я не хочу, чтобы на мою старость пришлось время какой-нибудь большой заварухи, нестабильности сопровождающейся межнациональными столкновениями, не хочу, чтобы мой сын получил нож в спину от какого-нибудь спятившего фанатика-нацмена, а жена или дочь были изнасилованы, оказавшись где-нибудь на юге. Конечно, и зарезать и изнасиловать везде могут, но ведь не секрет, что чаще всего это на юге случается. А теперь чего я хочу. Хочу всего лишь, чтобы наша страна оставалась по-прежнему единой и могучей, но не такой бедной, хочу, чтобы между народами Союза стало меньше противоречий. Ведь за те столетия совместного проживания что-то и общее у нас у всех появилось и я надеюсь того, что нас объединяет, больше того, что разъединяет. А для этого, я думаю, надо обязательно скорректировать нашу внутреннюю национальную политику. Поэтому если бы вы, хотя бы передали наш разговор в общих чертах по своей линии в высшие политические инстанции, это возможно возымело бы определенное действие. Если надо, я могу изложить свое мнение письменно, более аргументировано.

Стрепетов по-прежнему был спокойно-равнодушен. Он даже слегка развалился на стуле… «Иш ты деловой, и меня хочет в свою авантюру втянуть. Эх ты, простота пошехонская», – думал полковник с чувством превосходства. Он не удивлялся наивности Ратникова, его вере в то, что к его «голосу» прислушаются там в Кремле, так же и к его искренней тревоге за будущее. У Стрепетова имелась своя доминанта, картина мира им самим выстроенная в сознании. Согласно ей все люди делятся вовсе не по национальностям, а на три группы, образно говоря, едут по жизни в вагонах трех классов. В третьем классе подавляющее большинство, рабочие, крестьяне, учителя, врачи, мелкие и средние руководители. Разница меж ними лишь в одном, кто-то ближе, а кто-то дальше сидит от «окна». В третьем классе едут тяжело, скучно, грязно, питаются плохо, едут в общем жестком вагоне, одним словом мучаются, кто меньше, кто больше. И те кто «протолкался» к окну на сидячие места, и те кто ютятся под лавками, толпятся в проходах, мало чем друг от друга отличаются и могут в процессе «поездки» меняться местами, или подсаживать на лучшие места своих детей. В офицерской иерархии в третьем классе едут все, вплоть до полковников. Таким образом, Стрепетов отводил самому себе весьма скромное место, у «окна» третьего класса. Вагон второго класса – это уже на порядок выше, своего рода мягкий, классный вагон. В нем размещаются: номенклатура областного звена, высокопоставленная интеллигенция, высшая артистическая богема, генералы, вплоть до генерал-полковников. Во втором классе уже «едет» не быдло, здесь просторно, вольготно, сытно кормят, здесь получаешь определенное удовольствие от жизни. Ну, и первый класс – это «пульман», в котором едут небожители, высшее руководство страны, руководство армии, экономики, культуры. Их воля священна, их слово – закон. Из вагона в вагон перейти крайне трудно, как вверх, так и вниз. Массовое смешение пассажиров из различных классов может произойти только при «крушении». Такое крушение имело место, когда пошел под откос поезд под названием «Российская империя».

Стрепетов всю свою жизнь посвятил прорыву во второй класс, и вот теперь он со всей беспощадной очевидностью осознал крах надежд, выпестованных в думах, мечтах и снах. Это, в первую очередь и предопределило его недоброжелательность в отношении Агеева, счастливчика, не приложившего почти никаких усилий, даже не осознающего, что только благодаря своей женитьбе он «автоматом» попал в этот вожделенный второй класс. Обида снедала Стрепетова, но он осознавал, что ничего не изменить – ему и его детям сидеть там, где они и есть, у окна 3-го класса.

Примерно та же ситуация, по мнению Стрепетова, существовала во всем мире, с той лишь разницей, что условия «езды» в вагонах одинаковых классов могли отличаться, в более богатых странах условия в третьем классе заметно лучше, чем в бедных. Ну и в странах капитала места пассажиров определяются не столько должностями и званиями, сколько размером капитала, которым они владеют. Общее же то, что первый класс везде самый маленький – небожителей много быть не может. Иного устройства жизни Константин Сергеевич Стрепетов не мыслил, считая, что ни идеология, ни национальность, ни вероисповедание не имеют никакого решающего значения. Стрепетова совершенно не трогали доводы и выводы Ратникова, он не сомневался, что до его увольнения в запас обстановка в стране останется незыблемо-спокойной, а потом у себя в Серпухове он будет отдален от всех этих буйных нацменов тысячами километров. А если и случиться в какой-то форме то, на что намекает этот подполковник, то пусть за все счастливчики из второго класса отвечают. Не все же задарма безгербецидные пайки жрать, да на должностных дачах в соляриях нежиться. Может, кто из них и в клоаку третьего класса кувыркнется. Ему это только в радость. Что касается первого класса, то здесь Стрепетов не сомневался – этих ничто не пошатнет, разве что крушение. Но такового он в ближайшие тридцать лет не прогнозировал. Если уж цари и их приближенные несколько столетий продержались в первом классе, то уж эти как минимум столетие продержаться тоже должны.

Стрепетов не спорил, но про себя смеялся над теми, кто в досужих разговорах называл руководителей страны тупыми, недалекими, маразматиками. Нет, все из первого класса для него были гениями, ибо владели высшей ценностью, когда либо существовавшей на Земле – властью над прочими людьми. А чтобы стать ее обладателем, не получить по наследству, а добиться, пробившись из вагона второго, а то и третьего класса, разве для этого не нужен ум, воля, изобретательность, твердость, терпение, изворотливость… мужество, наконец. Они сумели проявить все эти качества, пробиться в первый класс, к «рулю» и потому они имели право уже у «руля»… Нет, не расслабиться, иначе вырвут, оттолкнут, а просто потешить себя за труды, побаловаться, поозоровать. Ох, и терпеливы пассажиры советского поезда, такие терпели «виражи», что власть закладывала, и коллективизацию, и всякие дурацкие налоги и запреты, теперь вон и «афган» терпят. А вот «вираж» с кукурузой у Хрущева не получился – моментом руль рядом стоящие вырвали. Впрочем, это же свои, и вовсе не от народного возмущения. Быдло, как задыхалось в своем третьем классе, так и задыхается. Нет, не маразматики едут первом классе, там люди необыкновенные…

17

Немного помолчав, после того как Ратников кончил говорить, и вроде бы размышляя над услышанным, а на самом деле обдумывая, как бы ответить одновременно и убедительно и не отступая, от так называемой, генеральной линии партии и правительства, Стрепетов начал излагать:

– Ты все сильно преувеличиваешь и вообще не о том думаешь. Межнациональные трения они были, есть и будут. Но это не значит, что они могут поколебать основы государства.

– Да поймите же вы, это еще лет десять-пятнадцать назад так можно было рассуждать. Тогда еще русских и прочих славян было так много в сравнении с остальными, что эти противоречия действительно мало что значили. А сейчас, посмотрите, тот же состав призывной молодежи, он совсем не тот, что раньше и дальше крен в сторону увеличения числа призывников с юга будет еще более возрастать. Это же очевидно, на севере страны рождаемость резко падает, на юге остается по-прежнему высокой, то что раньше казалось ручейком неприязни, завтра превратиться в поток ненависти, – с явным волнением втолковывал свое Ратников.

– Не ломай себе голову над вопросами, за которые ты не отвечаешь. Нам с тобой сейчас прежде всего надо думать, как до увольнения в запас дотянуть, и там на гражданке устроиться. А о глобальном пусть там думают, – полковник ткнул пальцем в потолок. – У них возможностей что-то изменить побольше нашего. Ты лучше своими делами занимайся, а мысли о спасении державы брось, в них там никто не нуждается. Они туда, в ЦК и Политбюро не для того пробивались, чтобы кто-то снизу им что-то подсказывал. Они этого очень не любят, поверь мне. Более того эффект получится обратный – себе и семье своей жизнь испортишь, и более ничего. – Стрепетов посмотрел на подполковника и удовлетворенно отметил, что, кажется, заставил того задуматься и поостеречься от опрометчивых поступков. – Ну ладно бывай, пойду, а то и в самом деле юный комкор разобидится, вон сколько ждать заставили…

Стрепетов объяснил Агееву столь длительную задержку важностью инструкций ГЛАВПУРа по предупреждению неуставных взаимоотношений, которые он доводил до командира дивизиона.

Проводив начальство, Ратников вернулся в канцелярию, сел на свой стул, еще хранивший тепло после Стрепетова, бессильно опустил руки и понурил голову. Сейчас он завидовал фаталистам: легко жить в уверенности, что все образуется само собой, а ты лишь «переставляй ноги», идучи в толпе куда-то, к чему-то… К чему? Не все ли равно, там наверху знают, раз взялись управлять. Вот и Стрепетов, похоже, такой фаталист. А что если и выше, на самом верху… тоже фаталисты, тоже думают, что все само собой, как-нибудь…

– Ну, как Федор Петрович, вроде на этот раз отстрелялись? – источая оптимизм, в канцелярии появился замполит.

– Может быть, – устало-равнодушно ответил Ратников.

– Да, не те стали сейчас начальнички, побаиваются после «Указа», даже на обед не остались. Года бы два назад… Помните?

Ратников, конечно, помнил. Тогда каждый приезд всевозможных комиссий и проверяющих любого ранга завершался обязательным испытанием «зеленым змием» на прочность как проверяемых, так и проверяющих. Ратников тоже был вынужден пить. В брежневские времена много значили такие «достоинства» как: уметь много пить и не пьянеть, поддержать компанию непринужденным застольным разговором с анекдотами. За 60-е – 70-е годы в большие начальники (и не только в армейские) выбилось много особей обладающие именно этими специфическими «талантами», и подчиненных они часто оценивали по тем же «критериям». Ратников тоже не отказывался от подобных «приемов», но к сивухе страсти не питал и горбачевский «Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом» перенес безболезненно. Анна, конечно, была не в восторге от приходящего домой навеселе мужа, хотя он никогда и не напивался до скотского состояния, знал меру и вообще хорошо «держал удар Бахуса». Тем не менее, дома на этой почве нередко возникали размолвки, и самым тяжелым обвинением, которое в запале бросала Анна мужу, был укор в слабой от рождения дочери. Дескать, когда ты не пил родился здоровый Игорь, а как стал прикладываться – болезненная Люда. Ратников оправдывался как мог, объяснял, что если бы не пил с начальством как все, то это вызвало бы подозрения. Анна, когда остывала, осознавала справедливость доводов мужа, как и того, что в слабом здоровье дочери есть, наверное, доля и ее вины – дерганой и нервной стала она после нескольких лет «точечной» жизни.

– А вы здорово корпусных с политзанятиями приструнили. Они потом и проверять-то нас как-то с опаской стали, почти никуда и не лезли, ни с бойцами, ни с офицерами даже не побеседовали… Я, вообще-то и сам над этим подумывал, насчет политзанятий. Действительно, устарели эти лекции, – без умолку тараторил явно довольный замполит.

«Думать-то думал, а рта не раскрыл, хамелеон ползучий», – неприязненно подумал подполковник.

Дневальный прокричал построение на обед, в дверь канцелярии постучали, вошел дежурный.

Товарищ подполковник, повар спрашивает, куда девать те порции, которые для проверяющих приготовили?

– Пусть офицерам-холостякам отдаст…

Домой на обед Ратников пришел уже несколько «отойдя» и от треволнений, и от размышлений, но взглянув на жену, сразу нахмурился и нарочито грубо сказал:

– Есть давай.

– Ты это чего такой грозный пришел? – Анна подозрительно сощурилась.

– Да так, имеется причина, – не захотел при детях начинать разговор о произошедшем в магазине Ратников.

Сели за стол. Игорь тут же был прогнан матерью мыть руки. Люда как всегда ела вяло и оставила в тарелке почти всю капусту от борща. Игорь быстро уплел все, что перед ним стояло, и первым выскочил из-за стола, запустил в своей комнате кассетный магнитофон. Квартиру наполнил высокий пронзительный голос Андерса и низкий глухой Болена.

– Что получил-то сегодня? – вдогон через комнату спросил Ратников.

– По физике как всегда, – донеслось сквозь музыкальное сопровождение, что означало «отлично».

– А ты доча? – не забыл на этот раз Ратников и про Люду.

– Мы сегодня контрольную по алгебре писали, – с печалью в голосе поведала дочь.

– Ну и как?

– Не знаю, еще не проверили, – Люда отвела глаза, в которых читалась явная неуверенность в возможности получения хорошей оценки.

– Как у тебя все закончилось? – спросила Анна, как только они остались на кухне одни.

– Вроде нормально. Оргвыводов, похоже, не будет.

– Значит «новому» понравился дивизион?

– Дивизион? Не уверен, а вот ты понравилась, это точно, – как будто с осуждением сказал Ратников. – Я тебя сам едва узнал. Ну, прямо королева за прилавком.

– Скажешь тоже, – слегка зарделась польщенная Анна.

– Одеться и не так вызывающе могла бы, – вновь выразил недовольство Ратников.

– Бог с тобой, что я такого надела-то, только халат новый да платок.

– Халат уж больно тебя облегал, и сапоги… Нарочно, что ли не до конца застегнула, или не смогла?… Во, как для молодого полковника старалась. Я, значит, кормлю, одеваю, а смотрят другие, – пытался как можно строже говорить Ратников, но не мог унять, скрыть веселые смешинки в глазах. – Смотри, разозлишь, и сама той портупеи отведаешь, которой Игоря лупишь.

– Ах, как страшно. Наконец-то и ты увидел, что жена у тебя не уродина и еще не совсем старуха. Но для этого потребовалось, чтобы кто-то посторонний это заметил, – в унисон мужу заговорила Анна.

– Да уж. Только не мне, а тебе полковник скорее глаза-то открыл. Я же всегда говорил, что ты смотришься на все сто, а ты все старею, да толстею, на диету надо садиться. Вон как глазел, не иначе влюбился. А ты-то как, случайно не того? – подначил Ратников.

– Перестань ерунду нести, – не поддержала на этот раз «направление» разговора Анна. – Разве ему с тобой сравниться, хоть он и без пяти минут генерал. Его бы сюда, на твое место, наверное, за месяц все бы развалил, – без тени угодничества, на полном серьезе говорила Анна.

– Не знаю, надо попробовать поменяться с ним должностями, – усмехнулся Ратников.

– Никакого особого впечатления он не произвел. Так мальчик какой-то. Удивительно, как он, на вид такой слабохарактерный, так быстро до генерал-лейтенантской должности дошел. «Лапа», наверное, и в самом деле очень сильная у него. Стрпетов вон какой хват, и то, наверное, в тридцать пять, ни на должности генеральской, ни полковником не был.

– У мальчика этого такие толкачи, а Стрепетов безродный, вроде нас, просто повезло чуть больше. Слава Богу, Агеев этот пока еще своей интеллигентности не утратил, слушать не разучился, не горлопан. Но, думаю, со временем это у него пройдет, когда во вкус войдет. Тогда уж таких вот проверок как сегодня, бескровных, не будет, – грустно предположил подполковник.

Супруги вместе мыли посуду, стоя у раковины и как бы невзначай, но нарочно задевая друг друга.

– Тише ты, разыгрался, – взывала к благоразумию мужа Анна, но сама при этом не прекращала попыток затолкать его в угол, за рукомойник.

– Сама первая начала, – уперся на месте Ратников, изредка, осторожно «контратакуя».

– Я же не сильно, а ты вон как, – продолжала наваливаться Анна.

– Ничего себе не сильно, – не уступал Ратнков, в то же время с улыбкой одной рукой страховал жену, чтобы она случайно не оступилась, – ведь твоим бедрышком ГАЗ-66-й толкать можно.

Анна прекратила безуспешную борьбу и переведя дух укоризненно посмотрела на мужа:

– Господи, ну ляпнешь, так ляпнешь, хоть стой, хоть падай. Сколько я тебя учила, книжки читать заставляла, до подполковника вон дослужился, а комплименты как не умел говорить, так и не научился – лапоть деревенский.

– Лапоть говоришь… а я может быть этому комплименту у Лермонтова научился. Помнишь его стихотворение:

– Это не стихотворение, а скорее какая-то импровизация, – возразила Анна.

– Ну, вот и я тоже по-своему сымпровизировал, – засмеялся Ратников.

– Да уж, ты еще тот импровизатор, мужланская грубость и что-то напоминающее нежность в одном флаконе. Только при чем здесь Лермонтов, не вижу связи.

– Ну, куда уж нам, мы же не полковники и не комкоры, – опять с напускной обидой отвечал Ратников.

Анна отложила тряпку, вытерла руки, обняла мужа.

– Да что ты все про него? Ты же знаешь, мне кроме тебя никто не нужен, – она потянулась к нему губами…

– А что говорила… – Ратников стер со своих губ остатки помады, что Анна нанесла себе еще утром, когда готовилась к «встрече» комкора, и в свою очередь с силой притянул к себе жену.

– Мало ли что я говорю… А может мне нравится, что в том флаконе… Ты мне лучше расскажи о чем вы там еще говорили, – Анна красноречиво покосившись в направлении комнат где притихли дети, мягко высвободилась из объятий мужа.

Ратников хоть был и не прочь еще некоторое время ощущать «изгиб ее бедра», тем не менее подчинился и стал удовлетворять любопытство жены:

– Он еще спрашивал, часто ли у нас тут разводятся?

– А ты что?

– Я как есть сказал. А он тут же всех здешних женщин в декабристки произвел. Странный какой-то полковник.

– Не вижу ничего странного. Он из совсем иного мира, и наша жизнь ему просто дикой показалась, – высказала свое мнение Анна.

– Ну, так уж и дикой. Он что в другой Армии служил, или в другой стране жил? – возразил Ратников.

– Не в этом дело. Просто такие люди в другой атмосфере с детства воспитываются, в других квартирах живут, их родители не по дырам, а по столицам и заграницам служат. Детьми они в Артэке отдыхали, регулярно Большой, Ленком, Мариинку и прочие лучшие театры посещают, имеют такой же круг общения. И в санатории в бархатный сезон ездят. Помнишь, что тебе в «Жемчужине» старик-ветеран говорил?…. Потому он наверняка ужаснулся всему, что увидел у нас на «точке». Он, возможно, даже не знает, что большая часть страны живет еще хуже, а в нашей жизни тоже могут быть свои прелести, – вдруг сделала совершенно неожиданный вывод Анна.

18

Анну уже давно на досуге занимала некая мыслительная «игра». Она взвешивала все плюсы и минусы своей жизни. Многие женщины делают это, достигнув определенной зрелости и подводя некий промежуточный итог уже прожитых лет. Для сравнения она анализировала «житие» своих техникумовских подруг. То были в основном жены рабочих, мастеров-прорабов, инженеров, врачей… Чем дольше она об этом размышляла, тем чаще зависть к их городской жизни у нее уже не носила такого безоговорочного характера, как несколько лет назад. Да, у нее в квартире нет ванны, санузла, жилплощадь для такой семьи явно недостаточна, живут они в некотором отрыве от цивилизации, здесь может при непогоде пропасть электричество, зимой заметает дороги, детям до школы добираться на машине за двадцать километров… Все это весомые, большие «минусы». Но так ли уж хорошо и безбедно существование гражданских, городских жителей того же социального уровня, конкретно женщин, даже при условии относительно счастливого замужества? Да, некоторые ее сокурсницы жили в квартирах со всеми, принятыми считать таковыми в Союзе, удобствами. Имеют и дачи за городом, кое у кого есть даже личные машины. Но так ли уютны и удобны те квартиры? Нет, все без исключения живут в той же тесноте, а то и с родителями или коммунальными соседями. Дачи… маленькие на шести сотках, добираться да них в переполненных автобусах и электричках замучаешься. Ко всему этому прилагаются «естественные» прелести советской жизни: очереди, толкотня. А эта нищенски оплачиваемая работа, которая неминуемо провоцирует на воровство. Замучившись на работе, натолкавшись в очередях и транспорте, такая женщина приходит домой «чуть живая», а там ее вновь ожидает опять же «естественная» домашняя женская работа. Тут уж не до детей, не до мужа, не до ласки, не до любви. Нередко семьи от всего этого просто распадались. В Ярославле с семидесятых годов в автозаводском парке в первую очередь для «неустроенных» женщин стали организовывать танцы-вечера «кому за тридцать», прозванные в народе «последней надеждой». И некоторые незамужние и разведенные бывшие подруги Ани являлись завсегдатаями тех танцев.

Будучи в отпусках, Анна наблюдала жизнь тех подруг. Она очень сомневалась, удалось бы ей без ущерба для здоровья выдержать такую же жизнь. А ведь придется выдерживать, из Армии-то мужу уже через пять лет увольняться. Сейчас же она одиннадцать месяцев в году была лишена всеобщего «счастья» советских женщин. Да, на «точке» имелись свои специфические трудности, но толкотни в транспорте, очередей она была лишена, даже тяжелые сумки почти не приходилось таскать. И работа Анны никак не напоминала работу продавщиц городских магазинов: никто на тебя не кричит, никто не хамит, более того даже на покупателей будь то офицерши или даже сами офицеры можно и прикрикнуть, тем более на солдат. Да и за прилавком Анна не столько стояла, сколько сидела – кто здесь посмеет ей что-то сказать. И для переноски тяжестей всегда найдутся помощники, и режим работы она устанавливает для себя сама. Перед приездом детей из школы она магазин закрывала, чтобы приготовить обед им и приходящему на перерыв мужу. Таким образом, ее семья всегда имела качественное и своевременное питание. После работы Анна обычно не очень уставала (за исключением тех дней, когда ездила в полковой Военторг за товаром). Потому сил и нервов ей хватало и на детей, и на мужа. И еще одно немаловажное обстоятельство, оказывающее влияние на женское здоровье и особенно внешность – Анна имела возможность высыпаться по утрам. Отправив детей в школу, а мужа на работу, она вновь ложилась в постель и могла спать «впрок» аж до десяти часов, так как магазин открывала только в одиннадцать. Мелочь? Отнюдь. Недаром так долго сохраняли привлекательность многие дореволюционные барыни-дворянки, или сохраняют современные валютные проститутки. Первые развлекались, а вторые «работали» в основном вечерами и ночью, но потом они хорошо высыпались днем, чего простолюдинки до революции, а простые советские женщины после себе позволить не могли, разве что изредка в выходные.

Анна рассказывала своим старым подругам о своей «точечной» жизни, опуская подробности, которые по общесоветским нормам морали было принято считать наглостью – использование служебного положения мужа (хотя те, кто ту мораль утверждали и декларировали в своей повседневной жизнедеятельности нарушали ее в стократ больше). Потому в тех рассказах ее жизнь получалась окрашенной в основном в серые и темные тона. Подруги охали, ужасались и не могли взять в толк, как при такой жизни Анна так сохранилась. То, что она хорошо одевалась еще можно было объяснить достаточно высоким окладом ее мужа и местом ее собственной работы. Но как объяснить здоровый цвет лица, легкую походку, роскошную фигуру…? Анна же со своей стороны тоже долго не могла уяснить, отчего ее подруги-ровесницы после тридцати лет почти все постепенно становились либо худыми загнанными клячами, а если полнели, то несвежей, нездоровой полнотой. С годами она узнавала подробности их повседневных мытарств и собственная жизнь ей уже не казалась слишком тяжелой и безрадостной.

Имелись и еще более «замаскированные» от предубежденного советского самосознания факторы, свидетельствующие в пользу жизни в закрытых, обособленных воинских городках. Для женщин они выражались в значительно меньшей степени страха за себя и семью. Этот страх ниспослан женщине свыше, страх, в основе которого всего лишь меньшая по сравнению с мужчиной физическая сила. В этой связи женщины боялись везде и всегда. Разве, что всесильные властительницы типа Екатерины II были лишены того страха, или окруженные заборами и охраной жены и родственницы властьимущих. Страх простой советской женщины перед уличной преступностью значительно превосходил тот, что переживали ее «предшественницы», за исключением периода гражданской войны и более отдаленных исторических катаклизмов, «бессмысленных и беспощадных бунтов» и иноземных нашествий. Подруги Ани, такие же матери семейств, тоже боялись, за сыновей, что изобьют, порежут, или они сами свяжутся со шпаной и сядут в тюрьму, боялись за мужей, поздно возвращающихся с работы, боялись за дочерей, за себя. Боялась и Анна… один месяц в году, который они были в отпуске и проводили вне «точки». На этот месяц она вынужденно подстраивалась под обычную советскую бабу, от чего на «точке» успевала отвыкнуть. Это означало уступать дорогу подвыпившим компаниям хулиганистых подростков, не обращать внимания на матерную ругань рядом, сносить толчки и брань в очередях, в автобусах, все что в обычной советской жизни считалось нормальным обыденным явлением. У себя на «точке» она никому не уступала дороги и никого не боялась. Обычно все с ней были крайне вежливы и предупредительны. Правда, случалось, что солдаты украдкой слишком уж вожделенно смотрели ей вслед. Но ведь это, если отбросит ханжество, обычная деталь человеческих взаимоотношений, и для женщины даже приятная. Но в отпусках все эти дивизионные замашки приходилось срочно забывать и превращаться в обычную бабу. То есть бояться, как и все, с той лишь разницей, что другие настолько свыклись со своим постоянным страхом, что как бы и не ощущали его, он стал органичной, неотъемлемой частью их жизни. О, она не могла свыкнуться, и в конце отпуска уже чувствовала некую усталость от городской «цивильной» жизни.

Увы, всем вышеизложенным страх советских женщин не ограничивался. В восьмидесятые годы добавился еще один, перед ним трепетали все без исключения простые женщины имеющих сыновей, у которых приближался призывной возраст. Его организовали не хулиганы, его «подарило» всему советскому народу и в первую очередь женщинам-матерям советское руководство. Имя этого подарка: Афганистан, война. От этого страха некуда было спрятаться, его невозможно обойти. Живя много лет рядом с казармой, Анна видела, кому там приходится несладко. Она не сомневалась – Игорь не из таких, тем более сам вырос на «точке» и с малолетства знал все «законы» солдатского бытия. Но Афганистана она боялась панически, ведь сын со своим физическим развитием вполне мог попасть служить в десантные войска или спецназ и прямиком на войну, под огонь. Когда эта война только начиналась, Анна относилась к ней довольно равнодушно, ведь ее лично это никак не касалось – сын еще маленький, муж служит в таких войсках, которые в Афганистане не воюют. Но война все не кончается, и вот уже менее чем через два года могут забрать туда и ее сына. Она уже совсем по иному воспринимала эту войну и едва не молилась на новое руководство страны, на его новые инициативы во внешней политике надеясь, что оно вытянет страну из этой кровавой трясины. В то же время только «ждать у моря погоды» она не собиралась. При необходимости она даже готова была дать взятку, слава Богу средств для этого у них с мужем более чем хватало. Дать все равно кому, экзаменаторам в институте, куда будет поступать Игорь, в военкомате, когда будут распределять призывников по командам. Она даже продумывала вариант поступления сына в любой ярославский ВУЗ с военной кафедрой, дабы не рисковать, замахнувшись на престижный московский. Слава Богу, еще бабушка жива и квартира в Ярославле имеется, есть где жить парню, да и вторая там же неподалеку. О своих переживаниях и замыслах Анна пока не говорила мужу…

– Первый раз от тебя слышу, что у нас тут могут быть какие-то жизненные радости, – удивился словам жены Ратников. – Ты же всегда совсем обратное говорила.

Анна и на этот раз не открыла мужу все, что было заключено в ее словах. Его недоумение она рассеяла по-другому, основываясь на чисто женской логике:

– Если начистоту, то большинство женщин, знаешь, о чем мечтает?

– Да кто ж это знать-то может, у каждой своё. Я вот не всегда понимаю, чего тебе надо.

– Эх ты, двадцать лет, называется, семьей прожили, а так ничего и не понял. Да чтобы быть хозяйкой в своем доме, в своей семье, – вот чего почти каждая баба больше всего хочет, – Анна смотрела на мужа как на непонятливого ребенка. – А я здесь хозяйка, и никто, ни твои родственники, ни мои нам не помеха. – Не знаю, как бы ты с моей мамой, а я бы с твоей ни за что не ужилась, и вообще в доме должна быть одна хозяйка, – продолжала объяснять Анна.

– Хм, интересно, – Ратников с веселой подозрительностью воспринял услышанное, не решаясь уточнить, что жена имеет в виду под словами «я здесь хозяйка», только свою квартиру или весь дивизион.

– Да разве только это. Вспомни, как мы в горы ездили гулять на природу. Поверишь, до того я даже и не замечала, какая тут красота вокруг. А в 79-м помнишь, когда снегу зимой так много намело, что он до мая тут лежал. Помнишь, как мне тогда шлея под хвост попала, в середине апреля захотела на лыжах прокатиться. Тогда солнце так жарило градусов около двадцати наверное, и я купальник одела и на лыжах… ну у нас еще фотография есть, ты меня своим «Зенитом» снимал.

– Да-да… потрясающая фотография получилась…

В 1978году Ратников выписал вместо журнала «Физкультура и Спорт», другой спортивный журнал, «Спортивная жизнь России». Он был в то время куда более красочен и интересен, особенно, как казалось Ратникову, для Игоря, уже вовсю «болевшему» за спорт. Правда, иной раз на страницах этого журнала публиковались весьма необычные фотоснимки. Так однажды там напечатали двух олимпийских чемпионок по спортивной гимнастики Кучинскую и Петрик, каждая из которых восседала на богатырском плече тоже олимпийского чемпиона, борца-тяжеловеса Александра Медведя, одна на одном, вторая на другом. Конечно, тогдашнего еще маленького Игоря привлекали не такие пикантные фотографии, а красочные фотоснимки атлетов с прекрасно развитой и напряженной мускулатурой. Журнал также пропагандировал здоровый отдых на природе. И вот однажды пришел очередной номер, в котором на обложке поместили фото женщины в купальнике и … на горных лыжах. Она была изображена, то ли загорающей где-то на заснеженном горном склоне, то ли собирающейся скатиться по этому склону на лыжах. Этот снимок естественно не заинтересовал восьмилетнего Игоря. Ратников лишь мельком взглянул на него. Женщина ему не понравилась. По всему это была какая-то бывшая горноложница, ибо по лицу ей было уже прилично за тридцать, да и внешне она смотрелась слишком «спортивно», то есть суха и поджара, лишенная многолетними тренировками естественной женской округлости и мягкости линий. Он лишь заметил:

– Живут же люди, и на снегу загорать умудряются!

Более всех обложкой журнала заинтересовалась Анна, обычно к спортивной прессе интереса не проявляющая. Вначале она тоже позавидовала той горнолыжнице, потом обратила внимание, что она по всей видимости старше её и далеко не красавица, и тем не менее вот так может позволить себе загорать на снегу да еще позировать фотокорреспонденту… Вновь вспомнила об этом снимке она когда в следующем году случилась весьма поздняя весна и снег на северном склоне лощины лежал на целых две недели дольше обычного, а в апреле в ясные дни температура поднималась до 18 градусов в тени, а на солнце еще больше. Анне тогда еще не исполнилось и тридцати лет, в ней нет-нет, да и просыпалось девичье озорство. В солнечный выходной день она буквально «уломала» мужа выйти всей семьей на этот поздний снег. Четырехлетнюю Люду, укутанную в платки и одеяла, повезли на санках. Игорь сразу «урвал» вперед по уже сильно подтаявшей лыжне, глубоко «пробитой» еще зимой во время лыжных дивизионных соревнований, оставив далеко позади мать, и отца везущего на санках сестренку. Так они шли по лыжне пока не скрылись из вида дивизиона за ближайшим холмом, на который летом женщины ходили за родниковой водой. Здесь Анна, не опасаясь посторонних глаз, сняла с себя лыжный костюм и оставшись в купальнике, стала загорать, на манер той горнолыжницы. Ну, а Ратников щелкнул своим «Зенитом»… Испытала ли она удовольствие от того недолгого загорания? Не очень большое. Было все же довольно-таки прохладно, и если сверху припекало почти по-летнему, то снизу от потемневшего уже снега веяло почти зимним холодом. Но тогда им еще так хотелось хоть в чем-то быть наравне с теми… показываемыми по телевизору, снимавшимися в красочных журналах… Со временем это прошло.

Супруги помолчали, воспоминания были приятные для них обоих. Но вдруг лицо Анны омрачилось – она вспомнила последний, произошедший этим летом выезд на берег водохранилища офицерских семей…

– Все-таки намного лучше отдельно, своей семьей отдыхать, чем всем шалманом. Не как в последний раз? До сих пор плююсь, – в тоне Анны слышался укор мужу за организацию того самого «шалмана».

– Ну, пойми же, не мог я хотя бы раз за лето всех не вывезти на этот пикник. Тебя-то с детьми я по нескольку раз каждое лето вывожу. Неудобно все-таки, – пояснил свои действия Ратников.

– Плевать я хотела удобно тебе или нет. Там разве отдых был? Обыкновенная пьянка, да еще с глазением на чужих полуголых баб! – Анна явно «заводилась».

– Да что ты, выпили-то всего по чуть-чуть, три бутылки на десять мужиков. «Указ» ведь соблюдать надо. А совсем без этого тоже нельзя. Но мы ведь в меру, вроде все в норме были, – оправдывался Ратников уже не впервые, ибо жена время от времени припоминала ему этот «отдых».

– В «норме»! Как выпили, так все сразу на молодую Харченкову жену пялиться начали. И ты туда же. Я еле сдержалась тогда, – не успокаивалась Анна.

– Да что ты Ань, в самом деле. Все никак забыть не можешь…

Он действительно тогда в погожий августовский день во время пикника на берегу водохранилища слегка выпив, слишком много обращал внимания на Эмму Харченко, ибо как и прочие офицеры оказался несколько шокирован ее невиданным для провинции новомодным рижским купальником.

– Ну, ты сама подумай, не на нее ведь смотрели… там смотреть-то не на что. Просто такие купальники на женщинах еще ни разу не видели. Не веришь? Сама же знаешь как я к таким «плоскодонкам» отношусь, – Ратников попытался ласково положить руку ниже спины жены, но та резко пресекла попытку…

19

При воспоминании о том пикнике у Анны всякий раз портилось настроение. Тот день она считала украденным у себя. Ей, любящей отдыхать на природе с мужем и детьми, приходилось терпеть общество поддатых офицеров, и будто впервые вырвавшихся из своих одежд и оттого никак не надышащихся этой «свободой» их жен. Какая женщина, особенно молодая, не желает покрасоваться не только перед мужем? Анна не являлась типичным примером. Она смолоду настолько привыкла осознавать себя красивой, что не нуждалась в дополнительном самоутверждении. Потому ей претили эти вихляющие кривляния хорошо ей знакомых и не очень уважаемых баб, в расчете на привлечение взоров не совсем трезвых мужиков… не своих конечно. Она не сомневалась, что если сама вот так же небрежно пойдет вдоль берега в своем югославском купальнике, все мужские взоры будут обращены только на нее, хоть и самую старшую среди всех «офицерш» по возрасту. Но особенно тогда разозлила Анну Эмма Харченко. Она, конечно, выделялась не телом, худым и костистым, телом обыкновенной вчерашней фабричной девушки, скорее похожим на тело мальчишки-подростка, нежели женщины. Она привлекала, прежде всего, своим необычным купальником. Мода на женские плавки с максимально открытыми ягодицами еще не дошла в советскую глубинку. Но даже не это раздражало Анну. Эта наглая девка почему-то очень много внимания уделяла ее семье. Анна несколько раз перехватывала ее взгляд, обращенный на нее саму. Почему она так смотрит? Считает ее чересчур жирной? Или этой «западной чурке» (Анна иногда мысленно заимствовала выражения из солдатского лексикона) кажется слишком старомодным ее купальник? Но он импортный и дорогой, хоть и без высокого выреза на плавках. Непонятно. Но, вот причину внимания Эммы к ее мужу и сыну, она поняла по своему: эта сухоребрая, бесстыдно оголившая свою тощую задницу, стерва неравнодушна к крупным здоровым мужикам и парням. У Анны тогда возникло желание подойти и сказать: «Чего пялишься на чужое, на своего коротышку смотри, раз лучше не нашла, самое время о нем побеспокоиться, после второй стопки уже ни тяти ни мамы не разумеет!».

Вымыв посуду и убрав стол, они остались на кухне, единственном месте в квартире, где можно было поговорить наедине: сын и дочь, оккупировав обе комнаты, делали уроки.

– Я вчера, когда ты ко мне Фольца прислал, поговорила с ним. Знаешь Федь, может я и неправа была, и ничего плохого в том нет, что Игорь с ним занимается борьбой. Хороший парень этот Виктор, и в жизни кое что понимает, – поделилась своими соображениями и признала ошибочность своего прежнего мнения Анна.

– Я ж тебе то же самое говорил, – согласно кивнул Ратников.

– Он рассказал мне, – понизив голос, продолжала Анна, – как после школы поступал в институт, в иняз, немецкий хотел изучать. Он ведь местный, из Казахстана. Так вот его на первом же экзамене срезали, за сочинение двойку поставили, до сдачи немецкого он даже не дошел. А сочинение это он с фотошпаргалки списал, сейчас же многие так делают. И там ошибок быть просто не могло. С их потока на русское отделение только на половину мест русские поступили, вторую половину казахи заняли. Представляешь, это они свое казахское отделение полностью заняли и половину русского. Но самое, конечно, бессовестное, что почти всех немцев срезали, а среди поступивших калбитов многие, ни по-немецки, ни по-русски толком говорить не умели. Так, говорит, они проводят в жизнь свой тайный план, хотят резко увеличить численность своей национальной интеллигенции. Но особенно они лезут на юридические факультеты. Среди них ходит такая поговорка, что каждый чабан мечтает видеть своего сына прокурором. Их, немцев, вместе с Виктором в иняз человек десять в группе поступало, девочки в основном, одна только поступила и то потому, что золотомедалстка, ее в наглую срезать как остальных побоялись, да она и всего один экзамен сдавала. А Виктору даже разряд спортивный не помог. Он говорит, что у них в нашей стране одна дорога в люди выбиться, как у негров в Америке, через спорт. Он еще какие-то фамилии спортсменов называл из советских немцев.

– Наверное Ригерта с Плюкфельдером? – высказал догадку Ратников.

– Да кажется… Неужто все это правда? Хорошо хоть у нас в России родственники, а то представь, если бы Игорю здесь поступать пришлось.

– Видимо, правда. Стрепетов тоже говорил про это. Да я думаю и в каждой союзной республике и во многих автономиях примерно та же ситуация, в некоторых даже худшая. В Казахстане еще русских не так уж бессовестно валят, да и среди преподавателей и экзаменаторов русских немало. Кстати, немцев вполне могли и русские экзаменаторы завалить. Ведь среди нас этих «антифашистов» пруд-пруди…

Уходя из дома после окончания обеденного перерыва, Ратников прислушался к магнитофонным звукам, доносящимся из комнаты сына. Игорь, видимо, сделал перерыв в приготовлении уроков и приглушив звук слушал песню. Но если на кассете был, например, тот же «Модерн-Токинг», он запускал «маг» почти на полную громкость, чем частенько вызывал гнев матери, а теперь почему-то приглушил. Ратников не без труда разобрал слова песни:

Ратников догадался, что сын взял у холостяков кассету с белогвардейскими песнями какого-то певца-эмигранта, и сейчас тихонько ее слушает. Как тут поступить? Запретить слушать антисоветчину, забрать кассету и сделать внушение Малышеву и Гусятникову, чтобы не сбивали мальчишку с толку, натравить на них замполита? Что тут делать, когда сам уже не знаешь, где этот толк, в какой стороне. Игорь как будто понимал колебания отца и облегчил ему задачу, давая возможность делать вид, что не слышит. Ратников так и сделал, молча одел шинель, оглянулся и вышел ничего не сказав. Но Анна поняла, муж без слов передал взглядом: не мешай ему.

Анна тоже не разделяла увлечений сына ни белогвардейскими, ни «западными» песнями. Но её возмущал не «политический» аспект, а то, что Игорь равнодушен к тому, что нравилось ей.

– Представляешь, он даже Высоцкого почти не слушает и «Юность» не читает, – как-то она выразила мужу недовольство «вкусам» сына.

В отличие от жены, Ратникова данное обстоятельство совсем не расстроило, ибо он никогда не забывал того, что услышал от Киржнера и Ольги Ивановны касательно Высоцкого, да и к «Юности» с годами как-то поостыл.

Ратников сидел в канцелярии дивизиона один. Те, кто там обычно находились вместе с командиром, замполит и начальник штаба, отсутствовали. Они устраняли «по горячим следам» замечания, высказанные вышестоящими начальниками. А подполковника будоражили свежие воспоминания о беседе со Стрепетовым:

«Может прав полковник, зачем все усложнять, жили же до сих пор и вроде ничего. Хотя то «ничего», как сейчас выясняется, совсем не есть «хорошо». Конечно Стрепетов дока в своем деле, а все равно не чует, какая складывается обстановка. И лейтенанты молодые совсем по-иному мыслят, и солдаты. Да чего там, родной сын и тот совсем не такой как я растет. Их уже не задуришь миллионами километров, что наши космонавты на орбите налетали, или миллионами тонн стали в сводках ЦСУ. Они хотят знать, почему в магазинах шаром покати, и каков наш истинный уровень жизни, и не в сравнении с тринадцатым годом, а в сравнении с народами, что живут под так называемым гнетом капиталистов-империалистов. Почему мы при самым передовом общественном строе живем хуже?…».

Ратников тряхнул тяжелой головой и разом заставил себя переключиться на повседневные заботы. Он вызвал фельдшера и приказал доложить о состоянии здоровья упавшего в обморок во время боевой работы солдата. Фельдшер сообщил, смотря на командира преданными перламутрово-селедочными глазами, что Лавриненко чувствует себя нормально, но желательно бы его отвезти в полковую санчасть и снять электрокардиограмму. Сделав соответствующую пометку на календаре, Ратников отпустил «Борюсю». Затем он решил «поставить точку» в отношениях с Харченко, вызвав и его через дневального.

Петр зашел в канцелярию напряженный. Все время пока проверяющие находились в дивизионе, он ждал от Кулагина нечто вроде знаков внимания. Но так и не дождался. И вот теперь непонятный вызов к командиру дивизиона.

– Чем сегодня будет заниматься личный состав батареи после караула? – в «лоб» спросил Ратников.

– Я планировал провести дополнительные тренировки по отработке норматива по одеванию химзащиты, – охотно поведал Харченко, пока еще не подозревая о причине такого вопроса.

– В какое время?

– Сразу после ужина.

– Ты хочешь сказать в личное время? – вкрадчиво уточнил подполковник.

– Так точно, – уже не совсем уверенно подтвердил Петр, начав подозревать неладное.

– Кто проводить эту тренировку будет?

– Я сам, – Петр, все более начинал чувствовать себя «не в своей тарелке».

– И что же ты теперь собираешься каждый день подобные занятия проводить в личное время солдат?

Это было сказано таким тоном, что у Петра сразу что-то опустилось внутри, от груди куда-то вниз. Наверное, такие же ощущения испытывает кролик, перед тем как быть проглоченным удавом. Сомнений быть не могло – Ратников что-то разнюхал о его «плане по захвату дивизиона».

– Вот что Петя, не будем в прятки играть. Ты я, гляжу, через день в казарме до отбоя пропадаешь, все солдат натаскивать пытаешься? Смотри не надорвись. Лучше с женой побудь во внеслужебное время, ее научи посдержаннее быть, чтобы думала, прежде чем что-то вслух говорить. У нас тут и с латышского перевести сумеют, – нанес еще один болезненный «удар» подполковник.

Выражение лица Харченко свидетельствовало, что он совсем сдрейфил. Петр знал об истории, случившейся в магазине, о том, что там ляпнула Эмма. Сначала он испугался, но прошло немало времени, вроде бы никаких отголосков не было, и он успокоился. И вот на тебе… Не дай Бог до Политотдела дойдет – Петр уже не раз успел разочароваться в родительском выборе.

– А солдат в личное время больше не смей гонять! – потвердевшим голосом предупредил подполковник. – И так света Божьего не видят, а тут еще ты со своей инициативой. Вопросы есть!?

Ратников не хотел вступать с Харченко ни в какие дискуссии, слушать его оправдания. Он высказал ему все что хотел и дал понять, что говорить им больше не о чем.

– Никак нет, – только и оставалось ответить морально пришибленному Петру.

Из канцелярии Харченко вышел мрачнее тучи. С той, месячной давности неудачной попытки «завербовать» в союзники холостяков, его преследовали сплошные неприятности, а сегодня вообще получился черный день. Сначала до трех часов ночи ругался с женой. Эмма в очередной раз на чем свет стоит костерила его родителей, обещавших ей райскую жизнь «офицерши». Петр тоже в долгу не остался, намекал даже на то, как он рисковал, женившись на ней, обладательнице такой «ненадежной» национальности. Потом, не успел заснуть – «Готовность». Потом когда пришел домой поесть, завтрак оказался не приготовлен – Эмма бастовала. Потом этот Кулагин, который явно специально его избегал. И вот в довершении всего выясняется, что Ратников в курсе его далеко идущих планов…

Звонили из полка, уточнили количество людей стоящих в дивизионе на довольствии. Потом еще что-то. Ратников равнодушно брал трубку и так же, почти не вникая, механически отвечал. Деревянная усталость от затылка растекалась по всему телу. Много здоровья, прежде всего нервов забрали годы службы. А ведь, кажется, совсем недавно он мог без устали, с подъема до отбоя быть на ногах, по многу раз в день обходить городок и позицию, вникать во все без исключения вопросы жизнедеятельности. И домой после этого он приходил не вымотанный, в шутку боролся с Игорем, (еще года два назад это для него было действительно нетрудно), сажал на плечи дочь и катал ее на себе. Да что там дочь, жену мог шутя вскинуть на руки. Увы, время будто ждало этого рубежа – сорок лет. Сейчас если и возникало желание активно повозиться после службы, так это разве что с легонькой Людой…

20

Почему так резко именно к сорока годам стало, как ему казалось, сдавать здоровье? Ратников в последнее время нередко задавался такой мыслью. Иногда ему в голову приходило, что это не только от нелегкой службы, но и в не меньшей степени, от того, что он фактически каждый год игнорировал возможность брать путевки в санатории и подлечиться, предпочитая проводить отпуска у родственников. За все время своей службы он всего раз воспользовался такой возможностью, но какой… Это случилось весной 1983 года. Ратникову шел тридцать шестой год, это означало, что по службе он «пролетел» на все и вся, ибо даже на заочное отделение Академии уже не имел права поступать – туда брали до тридцати пяти лет. К тому же и «подполковника» задерживали. И кто знает, может в качестве «отступного», или еще чего ему предложили ту «горящую» путевку. В апреле месяце, когда он по служебной надобности приехал в штаб полка, его вызвал Нефедов, тогда еще подполковник, первый год командовавший полком.

– Вот что Федор Петрович, ты в этом году в отпуск куда собираешься? – задал неожиданный вопрос комполка.

– Если летом получится, то как обычно, с семьей сперва к сестре под Москву, потом на родину, к теще в Ярославль, и к матери в деревню, – ответил удивленный непонятным интересом Ратников.

– Я знаю, справки наводил, ты всегда так отпуска проводишь. А не надоело каждый год одно и то же? – как-то с «двойным дном» спросил Нефедов.

– А что делать, больше некуда.

– А в санаторий с супругой по семейной путевке не хочешь?

– Слышал я про эти санатории, там голодом морят, и не лечат ни от чего по-настоящему. Пустое времяпровождение. Уж лучше я к родственникам, – махнул рукой Ратников, много раз слышавший от сослуживцев о «сервисе» в большинстве санаториев Министерства обороны.

– Да нет, Федор Петрович, я тебе не рядовой санаторий предлагаю, а один из лучших, «Жемчужину» на южном берегу Крыма. Слышал о таком? – с улыбкой спросил комполка.

– Нет ни разу. Вроде, никто из наших полковых никогда там не отдыхал, – нахмурился в раздумье Ратников.

– Правильно, туда вообще без блата редко кто попадает. Я ж тебе говорю, лучший военный санаторий, первоклассный медперсонал, оборудование, грязелечение. Если у тебя что-то типа радикулита или остеохандроза есть, за то время, что тебя там будут лечить, все это как рукой снимет. И сердечно-сосудистые тоже хорошо лечат. Медики там не просто хорошие, они еще и за места держатся, потому и лечат отлично. Для меня из штаба корпуса специально ту путевку прислали, а я сейчас никак в отпуск не могу выйти. Мы тут с начмедом посоветовались… Ну, не отказываться же от такой путевки раз на полк пришла. Вот и решили тебе первому предложить. Ты только не торопись отказываться. Сегодня у нас восьмое. Путевка с 16-го апреля по 8-е мая. Подумай Петрович, второй такой возможности у тебя не будет, это я тебе точно говорю. И Крым посмотришь, и здоровье свое и супруги поправишь. Думай, два дня и ночь у тебя есть. Я жду…

Ратников пошел к начальнику медслужбы полка. Тот подтвердил слова Нефедова – попасть в «Жемчужину» для рядового офицера редкая удача. И все же Федор Петрович колебался и в тот день не сказал, ни да, ни нет, взяв те самые два дня на размышление.

– Но не больше. Мне надо докладывать начмеду корпуса, что мы реализуем путевку, или отказываемся от нее, – предупредил полковой врач.

Приехав на «точку», Ратников передал предложение комполка Анне и та в первый момент ответила решительным отказом:

– Куда мы поедем, а с детьми как, они же учатся?

По дороге Ратников думал об этом, вроде бы, непреодолимом препятствии, но ему в то же время так захотелось хоть раз в жизни отдохнуть там, где отдыхают все эти сливки, генералы и армейская блатота. Потому, когда Анна сразу сказала нет… он промолчал, давая и ей время на раздумье, не сомневаясь, что если она решится, то наверняка найдет способ как пристроить детей. И в самом деле, жена весь вечер того дня раздумывала и прикидывала. Ведь она тоже очень хотела съездить в Крым. Ей было тогда не полных тридцать пять лет, что называется женщина в самом расцвете, или говоря по-русски в самом соку, и у нее еще не пропало желание, как говорится и мир посмотреть, и себя показать. А однообразные отпускные поездки по маршруту Люберцы – Ярославль – Медвежье, ей тоже уже приелись.

На следующий день Анна «села на телефон» и стала названивать в полк своим военторговским коллегам. И среди них оказались люди, знавшие, что такое санаторий «Жемчужина», и они в один голос советовали «расшибиться в лепешку», но туда съездить, ибо действительно такой шанс может больше и не представиться. И как рассчитывал Ратников, Анна решилась. В последние из тех двух суток, что отвели им на раздумья, она съездила в школу. Обегав, едва ли не всех учителей, преподававших у Игоря и Люды, она выпросила у них задание на следующий месяц, чтобы дети могли заниматься в автономном режиме, самостоятельно, ибо вернуться и продолжить учебу они смогут только во второй половине мая, то есть к самому концу учебного года. Игорь тогда учился в шестом классе, а Люда в первом. Конечно, педагоги не очень обрадовались этой «блажи» Ратниковых, но Анна смогла за день всех уговорить, уломать, пообещать подарки. На исходе вторых суток Ратников позвонил начмеду и подтвердил, что берет путевку.

В спешном порядке оформили отпуска и ему и ей, и уже 12-го апреля Ратниковы вылетили из аэропорта Усть-Каменогорска. Сначала у Анны возникла идея лететь в санаторий с детьми, но ее отговорили женщины из Военторга, заверив, что такой отдых обернется мучением. Ведь путевка на двоих, а значит и питание там будет на двоих и спальных мест в комнате два, и еще не известно, как на эту самодеятельность посмотрит санаторное руководство. Потому решили, вернее Анна решила, детей оставить в Ярославле у бабушки. Как обычно, прилетев в Москву, на такси добрались до Люберец, переночевали у Веры, потом на поезде до Ярославля и заявились к совсем не ждавшей их бабушке Насте. Все произошло так быстро, что Ратниковы не успели предупредить родственников. Итак, тринадцатого апреля в Ярославле, четырнадцатого Федор Петрович съездил в Медвежье, и к вечеру привез и свою мать. Это означало, что за внуками теперь обеспечен присмотр со стороны сразу двух бабушек. Ефросинья Васильевна всплескивала руками и выговаривала за то, что не предупредили и детей сорвали со школы… Но была довольна и сразу закомандовала в чужой квартире. Для начала она раскритиковала городские продукты:

– Это рази ж еда? Завтра к себе смотаюсь, хорошева масла, сметаны, творога привезу…

Конечно, в однокомнатной квартире бабкам и детям будет тесновато, но Ратников предвидел, что если он не предложит матери разделить тяготы по уходу за внуками на эти три недели, то обидит ее. Потому, как только сын приехал и все объяснил, Ефросинья Васильевна без раздумий срочно перепоручила все свое хозяйство, в первую очередь корову, соседке и приехала к свахе.

Наказав сыну и дочери слушаться бабушек и усердно заниматься по тем учебным планам, что написали в школе, супруги Ратниковы вновь сели на московский поезд и уже пятнадцатого апреля вечером вылетели из аэропорта Внукова в Симферополь на только вошедшем тогда в эксплуатацию новейшем лайнере ИЛ-86. До санатория, располагавшемся на южном побережье полуострова добирались обычным путем хорошо известным всем курортникам со стажем. Но таковых в стране Советов было не так уж много, не более десяти-пятнадцати процентов от общей численности населения. Большинство советских людей за жизнь имели возможность отдохнуть в Крыму или на Кавказе, раз или два, от силы три раза. Впервые в своей жизни ехали на курорт и Ратниковы. Потому все для них было в диковинку, и маршрут «Крымтроллейбус» от Симферополя до Ялты, и благоухающая почти средиземноморская природа. Середина апреля, в центральной России и Восточном Казахстане до цветения оставалось еще недели две-три, а здесь оно уже буйствовало во всей красе. Удивила и плотность населения. От Симферополя до самых предгорий фактически раскинулось одно не прерывающееся селение, утопающее в сплошных на много километров садах. Казалось, что здесь едва ли не каждый квадратный метр земли застроен, распахан, засажен. По сравнению с той же Ярославской областью, где между небольшими деревеньками было по нескольку километров пашни и леса, и тем же Восточным Казахстаном, где между селениями насчитывалось никак не менее двадцати километров… В общем, здешняя заселенность впечатляла.

Санаторий располагался чуть дальше Ялты, в так называемой Гаспре. Когда добрались до места… Там администрация санатория проводила субботник, как и ежегодно по всей стране за неделю до дня рождения Ленина. Все «облагораживали» территорию. Лечащий врач в звании подполковника медслужбы внимательно изучил медкнижку Ратникова и после нескольких вопросов прописал ему направление на грязевые процедуры для лечения остехондроза поясницы и области шейных позвонков, а также на ингаляцию носовых проходов. С Анной он беседовал значительно дольше, и от Ратникова не укрылось, что врач не один раз пристально по-мужски окидывал взглядом, сидящую перед ним вновь прибывшую отдыхающую. Ей он назначил электрофорез и тоже грязелечение. Смущаясь, Ратников все же поинтересовался у медика-подполковника:

– Извините, я слышал, что здесь одни генералы да полковники отдыхают. Мне, майору как-то…

Врач рассмеялся:

– Не беспокойтесь на этот счет, сейчас еще не сезон. Генерал попрет косяком в июле, августе и сентябре. Вот тогда действительно вашего брата тут не сыщешь. А сейчас здесь в основном ветераны Великой Отечественной Войны. Они наш основной контингент на весну. И знаете, хлопот с ними не меньше, чем с теми же генералами, хотя то конечно совсем другие хлопоты, – врач резко замолчал, явно не желаю объяснять, что именно он имел в виду и перевел разговор на другую тему. – Потому мы очень рады, что к нам хоть изредка попадают люди типа вас, еще относительно молодых и здоровых. Вас и лечить-то приятно, ведь наверняка будет положительный результат. Вот завтра на предварительном осмотре мы зафиксируем ваше состояние, все параметры, а в конце, после всех процедур, снова обследуем, и узнаете каков результат. Уверен, мы за это время и ваш остехондроз с геймаритом подлечим и вам сердце поправим, – при этом военврач так посмотрел на Анну, что та слегка покраснела. Видимо, ему было не только приятно осознавать, что такие отдыхающие наверняка хорошо воспримут санаторные процедуры, но и просто смотреть на статную жену майора.

Как и предупреждали, номера в жилом санаторном корпусе оказались двухместные, просторные с высокими потолками. Прямо в номере имелся туалет и душ с горячей водой. То, что здесь предусмотрена не ванна, а душ так понравилось Анне, что она тут же встала под теплую струю и проплескалась под ней почти полчаса. Ратников тем временем сдвинул кровати вместе.

– А это еще зачем? – с притворным удивлением спросила Анна, выходя из душа в халате и забинтованной полотенцем головой.

Ратников не ответил, дескать, нечего задавать глупые вопросы…

И потянулись однообразные курортные будни. С утра завтрак. Супругам не была предписана диета, и они заказывали все, что хотели из довольно широкого ассортимента блюд, имевшихся в санаторной столовой. После завтрака лечебные процедуры: грязелечение, ингаляция, электрофорез… Сначала довольно тяжело переносились именно грязевые ванны. Ратников чувствовал, что выдерживает положенное время в этой ванне не без труда. Во время процедуры внутри организма начинало что-то происходить, и возникала дополнительная нагрузка на сердце. Зато уже после трех-четырех сеансов стало заметно уменьшение ощущение постоянного дискомфорта в районе тазобедренного сустава и шейных позвонков. Анна тоже констатировала, что электрофорез благотворно влияет на работу ее сердца. Хотя врач-женщина, ведающая этой процедурой, настоятельно советовала ей худеть:

– Вам необходимо сбросить не менее десяти килограммов, а лучше все двадцать. Ведь вы носите столько лишнего веса…