Мой загадочный двойник Харвуд Джон

Рассказ Джорджины Феррарс

Стоя на коленях в пыли, одной рукой я прижала бювар к груди, а другой машинально потянулась к шее за цепочкой — ни цепочки, ни ключа я, само собой, не нашла. Оба замочка были заперты. Я подергала крышку, пытаясь оторвать ее по шву, но потом меня осенило, что вероятность моего освобождения возрастет, если сохранить бювар в целости. Поэтому я провела целую вечность, ковыряясь в замочках согнутой шпилькой. Руки у меня так дрожали, что несколько раз я сильно укололась, и ко времени, когда оба замочка открылись, голубой кожаный портфельчик был измазан кровью.

Я достала из бювара свой дневник, а также две пачки писем, написанных незнакомым почерком, пакет с какими-то юридическими документами, визитную карточку адвоката с адресом его родителей на обратной стороне — «С. Х. Ловелл, Йилм-Вью-роуд, Носс-Мейо» — и принялась читать. Я все еще сидела на полу в меркнущем свете дня, когда услышала удары далекого гонга и с лихорадочной поспешностью затолкала все обратно в тайник, а потом быстро привела комнату в порядок, пока не пришла Белла. Должно быть, я ела — если вообще ела — в состоянии подобном трансу, ибо следующее, что я помню, — как опять сижу в своей комнате, закрытой изнутри на щеколду, с письмом Розины в руке.

Во все время заточения в женском отделении «Б» я считала, что туман в моей памяти рассеется, если только я сумею выяснить, что происходило со мной в течение нескольких недель, предшествующих моему появлению в клинике. Однако, даже прочитав свой дневник в третий раз, я не почувствовала ни малейшего отклика внутри. Я могла более или менее убедить себя, что помню, как гуляю с Люсией в Риджентс-парке или обращаюсь к дяде Джозайе с требованием разрешить ей поселиться у нас. Но это было все равно что перебирать воспоминания раннего детства, пытаясь отличить настоящие от воображаемых, созданных на основании матушкиных рассказов. Туман оставался все таким же непроницаемым.

На самом деле у меня было ощущение, будто я потеряла все свое прошлое, а не несколько недель жизни. Люсия украла мое имя, мои деньги, мое сердце и оставила меня гнить в сумасшедшем доме. Все, что она рассказала мне, — даже имя «Люсия Эрден» — было ложью, искусно сплетенной, чтобы уловить меня в коварные сети. И я не могла вспомнить ни единого слова, ею произнесенного, или вызвать в памяти хотя бы смутное видение ее лица, если не считать кошмарного момента на пороге дядиного дома вечером в день моего побега.

Обманула ли она и доктора Стрейкера тоже? Потрясение, которое я испытала, сначала обнаружив могилу Розины, а потом прочитав ее последние письма и поняв (хотя все мое существо противилось этой мысли), что Феликс Мордаунт не только отец Люсии, но и мой тоже и что Розина умерла через несколько дней после того, как родила меня… потрясение, вызванное всеми этими открытиями, привело к тяжелому припадку, как и говорил доктор Стрейкер.

Опрометчиво приехав сюда под именем Люси Эштон, я действовала все равно что по прямому указанию Люсии.

А возможно, так оно и было. Я еще раз перечитала свое описание миссис Ферфакс — как она восхваляла доктора Стрейкера, как много всего знала про лечебницу Треганнон. Я действительно где-то слышала этот голос раньше. Миссис Ферфакс напомнила мне Люсию. И если бы я оставила завещания у Генри Ловелла, как поступил бы любой здравомыслящий человек, Люсия впоследствии могла бы завладеть документами и, выдавая себя за Джорджину Феррарс, предъявить права на поместье Мордаунтов.

Когда часы пробили десять, я снова спрятала все в тайник и погасила свечи, чтобы Белла не постучала в дверь. Над крышей напротив блестели звезды; закутавшись в одеяло, я подошла к окну и задумчиво уставилась во двор, залитый лунным светом.

Мне следовало бы кипеть от гнева и разочарования, но я словно утратила всякую способность переживать. Казалось, будто я читаю о злосчастьях какой-то совершенно посторонней женщины, которая вызывает у меня известное сочувствие, но судьба которой никак меня не касается. Я гадала, сумею ли когда-нибудь впредь чувствовать что-нибудь. Мир моего детства с матушкой и тетей Вайдой остался нетронутым, только теперь казался бесконечно далеким, словно смотришь на него в перевернутую подзорную трубу. В холодном оцепенении, сковавшем мою душу, смутно чудилось что-то знакомое.

Но все же надо решить, что делать дальше.

Можно отдать доктору Стрейкеру бумаги и дневник (предварительно вырвав из него самые откровенные страницы, посвященные Люсии, хотя ведь таковых там большинство). Тогда он удостоверится, что я говорила чистую правду.

Однако таким образом я предоставлю доказательства, что являюсь законной наследницей Треганнон-хауса (если только Феликс не изменил завещание впоследствии). Эдмунд Мордаунт будет опозорен, Фредерик лишится наследства, а доктор Стрейкер потеряет свое царство. Я могу сказать, что поместье мне не нужно, а нужны лишь моя свобода, мое имя и мой скромный доход, но разве он мне поверит? Для него гораздо безопаснее просто сжечь бумаги — без них лондонская «мисс Феррарс» не представляет никакой угрозы — и запереть меня в самом дальнем уголке клиники.

Можно показать бумаги Фредерику, но опять-таки с риском для собственной жизни.

Или можно еще раз попытаться сбежать. Но без денег, без имени и без единого человека, готового прийти на помощь (Люсия наверняка уже покорила сердце Генри Ловелла), все дороги ведут меня обратно в женское отделение «Б». Или куда похуже.

Впрочем, есть еще один вариант.

Я долго стояла у окна, наблюдая за тенями, медленно ползущими по стене напротив, и обдумывая дальнейшие свои действия.

Назавтра в десять часов утра я сидела на скамье у входа в отделение для добровольных пациентов. Я сказала Белле, что буду весьма ей признательна, если в случае встречи с мистером Мордаунтом она упомянет, что мне хотелось бы поговорить с ним. Теперь оставалось только ждать.

В воздухе веяло прохладой, но спину приятно пригревало солнце. За деревьями слева от меня проглядывала краснокирпичная кладка — вероятно, заброшенная старая конюшня, где Фредерик слышал таинственный стук. В полях поодаль, как и вчера, вскапывали землю работники. Мною владело странное, почти пугающее спокойствие.

По крайней мере, теперь я точно знаю, что я не сумасшедшая. С этой мыслью я проснулась сегодня. Пусть в жилах моих и течет кровь Мордаунтов, но я выдержала целых пять месяцев в психиатрической клинике, не сломившись. Эта же самая мысль пришла ко мне и сейчас, подобная дуновению теплого ветра. Задумчиво глядя вдаль, я вдруг осознала также, что меня не особенно волнует тот факт, что я оказалась дочерью Розины, а не моей милой матушки. Никто не любил бы меня больше, чем она; и если бы Розина не умерла, у меня были бы две любящие матери. Я вспомнила свои игры с зеркалом и испуганное лицо матушки, случайно услышавшей, как я кричу «Розина» своему отражению, — вспомнила и поняла, что на ее месте поступила бы точно так же. Тревожное выражение, часто появлявшееся у нее в глазах, когда она думала, что на нее никто не смотрит… Я хорошо представляла суеверный страх, одолевавший матушку при мысли, что из всех мужчин в королевстве я выберу в мужья одного из Мордаунтов, если она не примет мер предосторожности.

И получается, она правильно боялась. Ведь я приехала не куда-нибудь, а именно в клинику Треганнон и при других обстоятельствах вполне могла бы влюбиться во Фредерика Мордаунта, не подозревая, что он мой кузен. Только приехала-то я сюда не случайно, а из-за Люсии — по зову крови? — и, если я полюбила Люсию столь страстно, неужели я смогла бы проникнуться к Фредерику таким же чувством?..

— Мисс Эштон?

Я вздрогнула и вскочила на ноги. В двух шагах от скамейки стоял Фредерик Мордаунт.

— Простите, ради бога. Я не хотел напугать вас.

— Да… то есть нет, я просто… Может, пройдемся немного?

— Да, конечно, — сказал он, приноравливаясь к моему шагу, когда я бездумно двинулась в сторону деревьев. — Вы… э-э-э… обмолвились, что хотели бы поговорить со мной.

— Да, мистер Мордаунт. Я полагаю нужным… я поняла, что должна извиниться перед вами. Я была… необоснованно резка и несправедлива…

— Мисс Эштон, мисс Эштон, это я должен просить у вас прощения…

— Но вы уже извинились, мистер Мордаунт, и мне следовало принять ваши извинения более милостиво. Я нахожусь здесь не по вашей вине.

Фредерик разжал стиснутые пальцы, глубоко вздохнул, почти всхлипнул и отвернул лицо, чтобы скрыть волнение.

— Не могу выразить, мисс Эштон, как много значит для меня ваше великодушие. Тем более что…

— Тем более?.. — подсказала я.

— Ну… тем более что вы по-прежнему считаете себя мисс Феррарс.

— Я думала об этом. Благодаря вашей доброте я получила больше свободы, и теперь мне легче допустить, что… я действительно была больна, как с самого начала утверждал доктор Стрейкер. Повторяю, вы ни в чем не виноваты. Мне не следовало отвлекать вас от дел, мистер Мордаунт, но я полагала своим долгом поблагодарить вас.

— Понимаю. — Голос его звучал удивленно, почти испуганно.

— Однако, прежде чем поговорить с доктором Стрейкером, — продолжала я, — мне хотелось бы хорошенько все обдумать. Поэтому я попросила бы вас…

— Клянусь честью, мисс Эштон, я не скажу ему ни слова.

Щеки у него раскраснелись; он смотрел на меня пристально, насколько позволяли приличия, и с нескрываемым обожанием. Я же с показным спокойствием глядела прямо перед собой, пытаясь вообразить, как бы он воспринял сообщение, что мы с ним состоим в двоюродном родстве.

Мы приближались к роще, состоявшей преимущественно из дубов и ольхи, которые росли очень тесно. Между деревьями петляла узкая тропинка. Фредерик начал уклоняться вправо.

— Может, пойдем через рощу? — невинно спросила я.

— Лучше не стоит. Там все заросло кустарником, и вам будет… А вдоль западного края рощи пролегает удобная дорожка.

Говорил Фредерик непринужденным тоном, но мне показалось, что он упорно отводит глаза от полуразрушенной конюшни. Некоторое время мы шли молча по ухабистой тропе, тянувшейся через поле и огибавшей рощу.

— Помнится, вы сказали однажды, что в детстве вам было очень одиноко здесь, — наконец решилась я нарушить молчание.

— Вы помните наш разговор? — возбужденно воскликнул Фредерик.

Он снова устремил на меня обожающий взгляд, но я притворилась, будто ничего не замечаю. Я позволила расстоянию между нами сократиться, и теперь наши плечи почти соприкасались.

— После всего, что вы здесь вынесли… я просто… — Казалось, он хотел сказать «потрясен», но оборвал себя на полуслове. — Да, это действительно так. Я рос совсем один, без друзей и товарищей.

— И у вас не было никаких других родственников? Тетушек, дядюшек, кузенов или кузин?

— Никого. У дяди Эдмунда был младший брат, но он покончил с собой, как и мой отец Хорас.

Я ошеломленно уставилась на Фредерика, споткнулась о кочку и схватилась за его руку, чтоб не упасть.

— Я не знала, — пролепетала я. — Про вашего отца, я имею в виду.

— Я предпочитаю не упоминать об этом. Он содержался под строгим наблюдением, но каким-то образом сумел…

— Очень жаль это слышать.

Слова прозвучали страшно банально. Сквозь ткань сюртука я чувствовала, как дрожит рука Фредерика, — или то моя рука дрожала? Собравшись с духом, я задала следующий вопрос:

— А что… с младшим братом?

— Боюсь, та же история. Он… мой дядя Феликс… бесследно пропал с корабля, шедшего в Южную Америку; однако, с учетом наследственной предрасположенности к самоубийству в нашем роду, сомневаться здесь не приходится. Совсем недавно, разбирая бумаги, я наткнулся на официальный отчет о происшествии. Пассажирское судно «Утопия», отплывшее из Ливерпуля, третий день находилось в пути. Вечером Феликс Мордаунт отужинал в общей столовой — погода стояла безветренная, по морю шла легкая зыбь, — и больше его никто не видел.

— А вы… помните его?

— Нет, мне еще и трех не стукнуло, когда он умер. Кажется, дело было летом шестидесятого года. Я почти ничего о нем не знаю. Дядя Эдмунд избегает разговоров о своем брате Феликсе, слишком уж огорчительная для него тема.

Внезапно я осознала, что по-прежнему крепко держусь за руку Фредерика, и поспешно отпустила ее. Феликс не остался с Клариссой; он сел на корабль, на котором собирался плыть с Розиной, а потом утопился — несомненно, от горя, что навеки потерял любимую. Нет, он не стал бы переписывать завещание в пользу Эдмунда, разрушившего его счастье.

— Мисс Эштон?.. Боюсь, я расстроил вас.

— Нет-нет, просто… — Я шагнула вперед и вдруг поняла, что ноги подо мной подкашиваются. — Мне хотелось бы немного посидеть.

С помощью Фредерика я перебралась через поваленное дерево и села на него. В нескольких ярдах слева от меня начиналась тропинка, уходящая вглубь рощи. Я заметила, как Фредерик бросил взгляд на нее, и подумала, уж не к старой ли конюшне она ведет.

— Как бы безрадостно это ни звучало, — сказал он, — но все эти прискорбные истории давно стали частью моего существа. Они утратили способность причинять боль.

Последовало короткое молчание.

— Мисс Эштон, — нерешительно продолжил Фредерик, — своими словами вы будто сняли тяжелый камень с моей души. Надеюсь, вы не поймете меня неправильно, если я напомню вам, что мой кошелек будет к вашим услугам, когда вам разрешат покинуть клинику.

«На самом деле, сэр, — мысленно ответила я, — это мой кошелек, и у меня есть документы, доказывающие это». Так-то оно так, но только сначала мне нужно доказать, что я Джорджина Феррарс.

— Вы очень добры, мистер Мордаунт, — тихо сказала я, стараясь не переигрывать. — Мне следовало быть любезнее с вами, когда вы в первый раз предложили денежную помощь.

Он опять обратил на меня обожающий взгляд, в котором теперь забрезжила недоверчивая надежда. Нет, подумала я, никто на свете не способен имитировать такие искренние эмоции, бледнеть и краснеть усилием воли… Я почувствовала сильное желание довериться Фредерику, положиться на его честь и явную влюбленность в меня, но потом вспомнила свой дневник: Люсии я доверилась, обманутая точно такими же проявлениями искреннего чувства (хорошо бы еще восстановить хоть что-нибудь в памяти). Вдобавок я напомнила себе, что Фредерик просто боготворит доктора Стрейкера, и решила не отступать от своего первоначального плана.

— Вы сказали «когда мне разрешат покинуть клинику», мистер Мордаунт. А вы уверены, что доктор Стрейкер отпустит меня?

— Да, мисс Эштон, уверен… хотя у меня, как вы знаете, нет возможности поторопить события.

— Но почему, позвольте спросить, он не желает отпустить меня сейчас же? Я не представляю опасности ни для себя самой, ни для окружающих; я признаю, что не являюсь Джорджиной Феррарс, и готова терпеливо ждать, когда ко мне вернется моя настоящая память, — так в чем же препятствие?

— Боюсь, препятствий несколько. Доктор Стрейкер опасается, что ваша настоящая память, как вы выражаетесь, никогда не вернется к вам, если выпустить вас из клиники преждевременно, — это его слова, не мои. И он не теряет надежды установить вашу подлинную личность, просматривая списки пропавших без вести, и вернуть вас вашим родным и близким, если, конечно, таковые у вас… — Фредерик неловко осекся.

— Но вы, мистер Мордаунт, считаете справедливым, что доктор Стрейкер держит меня здесь как сумасшедшую? Если я способна жить в обществе, разве не следует дать мне такую возможность?

— Что касается меня, я с вами согласен. Я не считаю вас сумасшедшей и не могу даже представить… — Фредерик потряс головой, словно приводя в порядок мысли. — Но загвоздка, по словам доктора Стрейкера, состоит вот в чем: ваше психическое расстройство настолько редкое — ему известны всего четыре похожих случая, обо всех сообщалось из Франции, — что он просто не может предсказать, когда и благодаря чему оно пройдет. Как я говорил вам вчера, мне лично кажется, что, если бы вы — не скажу «побеседовали» — пообщались с мисс Феррарс в приемлемой для вас обеих обстановке, злые чары разрушились бы. Но доктор Стрейкер, как я упомянул вчера же, категорически против: он боится, что потрясение убьет вас.

— Я так не думаю, мистер Мордаунт. Я держусь одного мнения с вами: разговор с мисс Феррарс очень помог бы мне. На самом деле… конечно, я не имею права просить вас… — Я посмотрела на него самым умоляющим взглядом, на какой была способна. — Но не могли бы вы наведаться к мисс Феррарс на Гришем-Ярд и попытаться уговорить ее встретиться со мной?

— Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, мисс Эштон. Но доктор Стрейкер ни за какие блага не согласится на такое.

— А вдруг он ошибается? Разве не следует вам положиться на свою интуицию? Если это вернет мне память и приведет к моему освобождению, ужели он не простит вас? И не признает великодушно, что вы были правы, а он ошибался? А я была бы вечно благодарна вам, — добавила я, вновь устремляя на него умоляющий взгляд.

— Мисс Эштон, я бы с радостью… Но даже если я пойду наперекор воле доктора Стрейкера, ничего не получится: ведь мисс Феррарс заявила со всей определенностью, что не станет встречаться с вами, пока мы не вернем ей бювар.

— Но, как вы сами сказали, мистер Мордаунт, если это поможет мне вспомнить, куда я его подевала…

В душе Фредерика явно происходила борьба; его руки, сцепленные на коленях, дрожали.

— Ой, я вспомнила кое-что! — воскликнула я, разыгрывая свой последний козырь. — Имеющее отношение к бювару.

— Да, мисс Эштон?

— «Завещание тети Розины». Не знаю, что это значит: слова сами собой всплыли в уме, но сердце говорит мне, что мисс Феррарс поймет их.

Сердце мое ничего такого не говорило, а просто бешено колотилось, и во рту у меня пересохло. Я поставила на то, что имя «Розина» ничего не скажет Фредерику.

— Понятно. Уж не возвращается ли к вам память, мисс Эштон? Доктор Стрейкер будет чрезвычайно…

— Прошу вас, Фре… мистер Мордаунт… вы обещали ни словом не упоминать ему об этом нашем разговоре, пока я не обдумаю все хорошенько.

— Конечно, если вам так угодно. — Он смотрел на меня взглядом, полным тревоги и обожания. — Я сделаю все возможное, чтобы убедить доктора Стрейкера, — насчет вашей встречи с мисс Феррарс. И представлю дело так, будто это целиком моя идея.

При словах «сделаю все возможное» у меня упало сердце.

— Но вы же сами сказали: он ни за что не согласится. — Мой голос прозвучал разочарованно без всяких усилий с моей стороны.

— Вы правы, — после паузы промолвил Фредерик. — Настало время мне… Я сообщу доктору Стрейкеру о своих намерениях, но напишу мисс Феррарс — чтобы наверняка застать ее дома — в любом случае, какое бы мнение он ни высказал.

— Благодарю вас, я в огромном долгу перед вами. А теперь, если вы не возражаете, я хотела бы вернуться в свою комнату и отдохнуть немного.

Он встал и протянул мне руку. Несколько секунд мы стояли лицом к лицу, не разнимая рук. Фредерик глубоко вздохнул, словно собираясь сделать важное признание.

— Вы должны знать, что я… на сей раз не подведу вас, — проговорил он, с видимым усилием удержав слова, готовые сорваться с языка.

Я улыбнулась, снова выразила благодарность и, высвобождая руку, легко скользнула пальцами по его ладони, решительно прогнав мысль, что ведь я, пожалуй, ничем не лучше Люсии.

Я намекнула Фредерику, что, покуда держится хорошая погода, каждый день около трех пополудни меня можно будет найти здесь, сидящей с книгой на поваленном дереве. Он появился уже через несколько часов, даже более бледный, чем обычно.

— Я вырвался буквально на минуту. Хотел сказать вам, что мисс Феррарс получит мое письмо завтра с утренней почтой.

— Значит, вы поговорили с доктором Стрейкером?

— Да, и он сильно досадовал, а когда понял, что я в любом случае напишу мисс Феррарс, так и вовсе разгневался. Он опять обвинил меня в том… впрочем, это не важно. «Я не могу помешать тебе пригласить мисс Феррарс в Треганнон-хаус, — сказал доктор Стрейкер, — но, если после разговора с ней мисс Эштон станет хуже, виноват в этом будешь ты один. Мне очень хочется перевести мисс Эштон обратно в закрытое отделение, ради ее же блага, но ты, несомненно, будешь возражать и против этого. Ладно, если мисс Феррарс согласится (что маловероятно), мы устроим им встречу под самым пристальным нашим наблюдением. И повторяю: случись что, вся ответственность ляжет на тебя». Мы с ним ни словом об этом не обмолвились, но представлялось совершенно очевидным: он согласился единственно потому, что дядя Эдмунд может умереть в любую минуту, и тогда мне, как законному владельцу поместья, будет легко создать трудности для него… Надеюсь, я не очень вас расстроил, мисс Эштон.

— Нет-нет, все в порядке… просто одна мысль о строгом заключении… больше мне такого не вынести.

— Я этого не допущу, уверяю вас, если только вы… не придете в столь сильное нервное возбуждение, что не оставите нам иного выбора. Я пошел даже дальше и потребовал, чтобы он снял ваш диагноз. Но здесь доктор Стрейкер непреклонен. «Если я это сделаю, — сказал он, — мисс Эштон уедет в Лондон ближайшим поездом, а там отправится прямиком на Гришем-Ярд и устроит скандал. Мисс Феррарс вызовет констебля, и мисс Эштон сдадут в Бедлам. Я лично сомневаюсь, что она будет этому рада, — а ты как думаешь?»

— Но ведь я же признала, что я не… — Я осеклась, сообразив, что связала Фредерику руки, когда взяла с него обещание молчать.

— Да, — кивнул Фредерик, — но он не поверит, пока не убедится, что к вам вернулась память.

Минувшей ночью я обдумывала такую возможность: сказать доктору Стрейкеру, будто я вспомнила, что на самом деле я Люсия Эрден. Но он непременно захочет проверить правдивость моих слов; он уже назвал (и совершенно справедливо) историю Люсии явной выдумкой, а если меня изобличат во лжи, я потеряю расположение Фредерика и снова окажусь в женском отделении «Б».

Я опять почувствовала искушение показать Фредерику завещания и письма Розины и сказать: вот правда, теперь решение за вами. Но возможно ли представить, чтобы он — да и вообще любой человек на его месте — безропотно отдал прибыльную частную клинику женщине, признанной душевнобольной и находящейся полностью в его власти? Даже если он по уши влюблен в нее? Мысль, что я являюсь законным владельцем огромного поместья, никак не укладывалась в уме, и при каждой попытке уразуметь этот факт у меня голова шла кругом. Закон законом, но хочу ли я лишить Фредерика наследства? Вопрос оставался без ответа. Сейчас я не могла думать ни о чем другом, кроме как о необходимости вырваться из клиники и вернуть свое имя и свое состояние, украденные Люсией.

— …мисс Эштон?

Я осознала, что Фредерик говорил все это время.

— Прошу прощения, я задумалась, — извинилась я. — Столько всего нужно… уяснить для себя.

Он пытливо заглянул мне в глаза, словно надеясь прочитать в них некие мои сокровенные мысли, и тотчас поспешно отвел взор в сторону. В полях поодаль продолжалась работа. Легкий ветерок, дувший с запада, шелестел листвой над нашими головами и приносил обрывки песни, которую пели работники. По холмам медленно ползли полосы солнечного света. Я подумала обо всех страдальцах, заточенных в какой-нибудь сотне ярдов от нас, и зябко поежилась.

— Мне нужно идти, — сказал Фредерик. — Да и вам, пожалуй, не стоит долго оставаться здесь; вы уже замерзли, наверное. Я сообщу вам, как только появятся новости.

Я еще раз поблагодарила его. На сей раз он не подал мне руку, но еще немного постоял на месте, не сводя с меня пристального взгляда, а потом расправил плечи, повернулся и ушел, не оборачиваясь.

На следующее утро после завтрака миссис Пирс, старшая смотрительница, остановила меня на выходе из столовой со словами, которые я меньше всего хотела услышать: доктор Стрейкер желает побеседовать со мной в моей комнате. Несколько мучительно долгих минут я просидела там в ожидании, рисуя в воображении все более и более ужасные последствия предстоящего разговора. Ко времени, когда доктор Стрейкер возник в дверях, я уже приготовилась к тому, что сейчас меня закуют в цепи и отволокут в самую дальнюю, самую темную камеру в клинике. Но он просто пощупал мой пульс (и, кажется, не заметил моего волнения) да порасспрашивал по заведенному обычаю, вспомнила ли я еще что-нибудь, и я посчитала благоразумным на все вопросы ответить отрицательно. Я поблагодарила доктора Стрейкера за то, что он перевел меня в отделение для добровольных пациентов, и сказала, что чувствую себя значительно лучше теперь, когда получила возможность гулять в рощах и полях. Он выслушал меня с иронической улыбкой, едва заметно кивнул, сообщил, что в скором времени снова ко мне наведается, и удалился.

Однако облегчение мое несколько умерялось… даже не знаю, чем именно… общим впечатлением от разговора — подспудным тревожным чувством, что держался доктор Стрейкер чересчур безразлично и обычный для него отстраненный вид казался сегодня слишком уж нарочитым. Все-таки за последние несколько дней Фредерик уже дважды выступил против его воли. Действительно ли он думает, что мне ничего об этом не известно? Или просто пытается усыпить мою бдительность, внушить ложное ощущение безопасности?

Или у меня просто воображение разыгралось от всех переживаний? Откуда мне знать, правду ли говорил Фредерик? Вполне вероятно, единственный человек, кого мне удалось обмануть, — это я сама.

Следующие три дня Фредерик не появлялся. Я говорила себе, что может пройти не одна неделя, прежде чем Люсия ответит на письмо — если вообще сочтет нужным ответить, — но все равно совсем поникла духом. Добровольные пациентки — в отделении находилось около дюжины женщин, все значительно старше меня, — старались держаться от меня подальше, и я ломала голову, кто же сообщил им, что я по-прежнему числюсь душевнобольной.

На четвертый день с утра я решила прогуляться к развалинам конюшни. В туманном воздухе сеялась мелкая изморось, поэтому ничего удивительного, что я закуталась в плащ и низко надвинула капюшон, когда зашагала по тропинке, которой ходила каждый день. На полпути к роще я сделала вид, будто вытряхиваю камешек из башмака, и быстро кинула взгляд назад. Никто по моим пятам не следовал, но мне почудилось, будто из всех до единого окон громадного здания за мной внимательно наблюдают зоркие глаза. Неприятное ощущение, будто мне смотрят в спину, не исчезало, пока тропинка не увела меня за пределы видимости из клиники.

Серый туман плыл низко над землей, клубясь и завихряясь среди деревьев. В разрывах туманной пелены я видела вдали овец, чье блеянье приглушал сырой воздух. Смутные фигуры на поле у каменной стены все так же горбились над лопатами.

За вами будет вестись пристальное наблюдение. Но никакой слежки я не замечала, невзирая на все игры своего испуганного воображения. Неужели доктор Стрейкер и вправду расставил соглядатаев по всему поместью? Откуда он мог знать, в какую сторону я направлюсь?

Чтобы предсказать каждый ваш шаг, мисс Эштон, мне нужно было лишь представить, как бы я поступил на вашем месте.

Вот поваленное дерево и тропинка, ведущая вглубь рощи. Вступая под древесную сень, я по-прежнему не видела вокруг никого, кроме работников на поле в отдалении. Деревья здесь росли даже теснее, чем с другого края рощи; многие давным-давно повалились, и вокруг черных пней поднялись молодые деревца. Я торопливо шагала по тропинке, оставляя отчетливые следы, и вздрагивала каждый раз, когда под ногой у меня хрустела ветка. Неожиданно скоро я вышла на широкую прогалину, посреди которой громоздилась темная груда, сплошь увитая мокрым плющом. Фредерик описывал мне конюшню, какой она представлялась взору в ясный солнечный день; сейчас же, в сером туманном свете, она и на строение-то мало походила. Вот рухнувшая дверная перемычка и куча битых кирпичей рядом с узким проемом в стене.

Я затаила дыхание и напрягла слух. Хотя здание клиники находилось не более чем в пятидесяти ярдах отсюда, я не слышала ничего, кроме шороха капель и приглушенных птичьих криков. Я опасливо приблизилась.

Фредерик сказал, что стук раздавался, только когда он не прислушивался. Я опустилась на колени перед проемом и попыталась заглянуть в темноту внутри. На меня накатила волна сырого земляного запаха, потом вдруг раздался металлический звон.

Вскочив на ноги, я перемахнула через кучу битого кирпича и опрометью помчалась прочь, запоздало сообразив, что бегу я не в ту сторону, откуда пришла. А резкие металлические звуки все не стихали.

Не стук кирки в руках убийцы, закапывающего свою жертву, а звон башенных курантов, отбивающих очередной час.

Когда замерло эхо последнего удара, я различила за деревьями впереди древнюю каменную кладку: боковая… нет, задняя стена первоначального здания. Пробравшись через завалы палых листьев и хвороста, я вышла на разбитую мощеную дорожку. Усилившийся дождь громко шуршал в кронах деревьев, дробно барабанил по камням.

Там уже давно никто не живет. Многие окна на первом этаже плотно затянуло плющом; оконные стекла на верхних этажах почернели от грязи. Местами буйные заросли кустов подступали так близко к стене, что между густыми ветвями и осыпающейся каменной кладкой было не протиснуться.

Если где и можно найти вход в дом, подумала я, то именно здесь; и конечно же, никому не придет в голову искать меня тут. Первая дверь — толстая, обитая ржавым железом — не поддалась моим усилиям, как я ни старалась. Но за мощным контрфорсом я обнаружила в стене глубокую нишу с узкой дверью в правой стенке. Прямо надо мной нависала громада башни.

Дверь была стрельчатая, наподобие ризничной, с массивным засовом, большой замочной скважиной под ним и ржавым железным кольцом посредине. Я подняла засов и без особой надежды потянула за ручку, — к моему удивлению, дверь открылась, громко проскрежетав петлями.

Я переступила порог и оказалась в круглом лестничном колодце, освещенном единственным окном не более фута шириной. Стертые каменные ступени спиралью поднимались в темноту. Никаких других дверей там не было.

Шум дождя снаружи усилился до грохота. Я пока еще не сделала ничего дурного, подумала я. Если меня застанут здесь, скажу, что просто пряталась от ненастья.

Через три полных витка лестницы я приблизилась к арочному проему в стене. Ступени поднимались дальше, но я свернула в арку и очутилась в пустом каменном помещении с еще более узкой дверью в стене напротив.

Либо дождь внезапно прекратился, либо толстые стены не пропускали ни единого звука. Я попробовала дверную ручку, в глубине души надеясь, что она не повернется. Однако эта дверь тоже оказалась незапертой — открылась наполовину и уперлась в какое-то препятствие.

В первый миг я разглядела в полумраке только груду стульев, столов, лавок… нет, церковных скамей, беспорядочно сваленных сразу за дверью; лишь слева оставался узкий проход вдоль стены. Сверху сочился тусклый свет, но откуда именно, я не видела из-за нагромождения мебели.

Я крадучись двинулась по проходу, вздрагивая от каждого скрипа половиц. Впереди виднелась полоска бледного света — окно? На полу лежал толстый слой пыли — она липла к влажному подолу моего плаща, и позади меня оставался отчетливый след. Несколькими шагами дальше находились еще две массивные деревянные двери, обе наглухо запертые.

По мере моего продвижения полоска света впереди становилась все шире. То, что я поначалу приняла за подоконник, оказалось перилами высотой по пояс, зашитыми дубовыми панелями. Я вступила в галерею, тянувшуюся по всей ширине здания. Свет проникал сквозь стрельчатые окна, расположенные высоко в стене. В полу темнел круглый проем открытой винтовой лестницы.

Осторожно приблизившись к перилам, я выглянула в помещение, некогда служившее часовней, а теперь превращенное в склад или какую-то мастерскую. Все окна внизу были заложены кирпичом, как и главный вход; единственная видимая мне дверь вела в смежную ризницу. Я вспомнила слова Фредерика: «В старой часовне у него оборудована лаборатория, которую он называет храмом науки» — и поняла, почему здесь нет окон. Я случайно вторглась в самое сердце владений доктора Стрейкера.

Вдоль стен стояли столы, верстаки и застекленные шкафы с инструментами, бутылями, пробирками, записными книжками, мотками проволоки и диковинными приборами из латунных шестерен, блестящих железных стержней и стеклянных цилиндров. От всех технических устройств тянулись извилистые провода; над верстаками висела добрая дюжина ламп. Среди научного оборудования я заметила несколько вполне обыденных предметов: чайную чашку, подставку для двух графинов и единственный бокал рядом, жестяную коробку с печеньем. В открытом стенном шкафу я видела вешалки с одеждой, цилиндр на крючке, пару башмаков. Около двери в ризницу стояла тележка, похожая на узкую кровать на колесиках, с бортиками по краям и двумя ручками с одного торца — на такой, подумалось мне, удобно перевозить пациентов в бессознательном состоянии… или трупы.

Постепенно я различила тихое непрерывное гудение, еле уловимое слухом. Может, пчелиный рой в какой-нибудь полости в стене? Нет, слишком уж ровный звук. Я не понимала, откуда он доносится, но в нем ощущалась странная вибрация, от которой сводило зубы.

Я уже двинулась обратно, когда вдруг где-то внизу заскрежетал в замке ключ. Ни жива ни мертва от страха, я быстро присела на корточки, прячась за оградой галереи. Послышалась тяжелая твердая поступь; мне показалось, шаги остановились у подножья винтовой лестницы. Стукнул выдвигаемый и задвигаемый ящик стола, зашелестели перелистываемые страницы. Наступила тишина, а минуту спустя шаги удалились, приглушенно хлопнула дверь, и ключ снова повернулся в замке.

Дождь лил несколько дней кряду, но каждый день я надевала влажный плащ и отправлялась к назначенному месту встречи разными окольными путями. Фредерик появился на третий день, в понедельник, и сообщил, что получил от мисс Феррарс краткую записку, где говорилось, что он может зайти к ней на Гришем-Ярд, коли желает. Он поедет в Лондон в среду. Несмотря на угрызения совести, я бы с удовольствием побеседовала с ним, но он, похоже, посчитал долгом чести не задерживаться ни секунды сверх необходимого. Провожая Фредерика взглядом, я вдруг подумала, что такой впечатлительный молодой человек запросто может влюбиться в Люсию.

В течение бесконечно долгих дней и ночей ожидания я сосредоточенно читала и перечитывала свой дневник, пока не выучила наизусть все до последнего слова, и теперь почти могла убедить себя, что и впрямь помню описанные там события, — разве только пропуски между записями моя память так ничем и не заполнила. Меня неотступно преследовало кошмарное видение, как по возвращении с прогулки я застаю в комнате доктора Стрейкера с моим дневником в руке и как он говорит обычным своим холодным ироничным тоном: «Это все измышления вашего расстроенного ума. Эти завещания существуют только в вашем воображении». Я любила Люсию, а она предала меня, но все же, сколь бы часто я ни перечитывала свои записи, я не испытывала никаких чувств, которые мне следовало бы испытывать, и не могла думать ни о чем, кроме как о побеге.

К четвергу дождь наконец прекратился. Я пришла к поваленному дереву на час раньше условленного времени и беспокойно расхаживала около него, пока не появился Фредерик — с таким несчастным видом, что я сразу предположила худшее. Он сумел выдавить лишь слабое подобие своей обычной улыбки:

— Доброго дня, мисс Эштон. Прошу прощения, что заставил вас ждать. Надеюсь, вам будет приятно узнать, что мисс Феррарс посетит нас ровно через неделю.

Он говорил таким похоронным голосом, что я решила, что ослышалась.

— Значит, она согласилась увидеться со мной?

— Да, мисс Эштон, согласилась. Похоже, мисс Феррарс полностью простила вас, и она надеется, что встреча с ней благотворно скажется на вашем состоянии — ну и поспособствует возвращению бювара, конечно же. Она с радостью приехала бы и раньше, но доктор Стрейкер напомнил мне перед моим отъездом, что в понедельник он уедет в Бристоль и вернется только к среде, поэтому мы договорились на четверг.

Фредерик говорил рассеянно, явно думая о другом, и избегал встречаться со мной взглядом.

— Я глубоко признательна за все ваши хлопоты, мистер Мордаунт. Но… вы как будто не рады?

— Да… нет, просто… нет, все в порядке, уверяю вас.

Этого я боялась, подумала я. Он влюбился в Люсию.

— Несомненно, мисс Феррарс очаровательнейшая особа, — сказала я. — Жаль, что я совсем ее не помню.

— Ну… да, мисс Эштон, она… нет… то есть… — пробормотал он, впадая в еще сильнейшее замешательство.

— Надеюсь, она не была расстроена или раздосадована вашим визитом?

— Нет, вовсе нет, мисс Эштон. Она была очень приветлива… и да, очаровательна… только…

Я вдруг осознала, что Фредерик чаще обычного употребляет обращение «мисс Эштон», причем «Эштон» произносит с особым ударением.

— Мне хотелось бы знать, мистер Мордаунт, чем же все-таки вы встревожены?

— Дело в том… — Он глубоко вздохнул, собираясь с духом. — До вчерашнего дня, мисс Эштон, я надеялся, вопреки всякой очевидности, что доктор Стрейкер ошибается… что женщина, с которой он виделся в Лондоне, действительно самозванка, как вы твердо убеждены. Вы столь живо и ярко описывали мне свое детство на острове Уайт, матушку с тетушкой, потерю дома, что я просто не мог не…

Он умолк, подбирая слова. У меня было ощущение, будто я проглотила огромный кусок льда.

— Но теперь, когда я встретился с мисс Феррарс — а внешнее сходство между вами и впрямь поразительное… — когда услышал, как она рассказывает все то же самое, порой гораздо подробнее, и как разговаривает с дядей и служанкой… когда узнал все про вас — Люсию Эрден, как вы представились, — про вашу цепкую память и незаурядные актерские способности… в общем, теперь у меня не осталось ни малейшей надежды. Мисс Феррарс даже пригласила меня зайти с ней к галантерейщику по соседству, и они вспоминали позапрошлую зиму, когда она только приехала в Лондон.

Да уж, в уме Люсии не откажешь, подумала я. Она заручилась полным доверием Фредерика.

— Мне очень жаль, мисс Эштон, но мы должны смотреть в лицо фактам. Доктор Стрейкер с самого начала говорил, что, когда к вам действительно вернется память, ваша индивидуальность, ваше выражение лица и даже голос, скорее всего, изменятся до неузнаваемости. Это будет совершенно безболезненно, уверяет он; возможно, вы даже не осознаете происшедшей с вами перемены. Просто в один прекрасный день вы проснетесь другой личностью в прежнем теле, со всеми воспоминаниями о вашей подлинной жизни. Но вы не будете помнить ни меня, ни любого другого из людей, здесь встреченных, даже не будете знать, кто я такой…

Фредерик смотрел мне прямо в глаза, но на последних словах его голос дрогнул, и он отвел взгляд в сторону. После нескольких долгих секунд оцепенелого молчания я словно со стороны услышала, как говорю таким же холодным презрительным тоном, каким разговаривала с ним памятным зимним утром в библиотеке:

— Ничего страшного, мистер Мордаунт. Мисс Феррарс вас утешит.

Он резко вскинул голову:

— Вы же не думаете… Нет, я не могу… я не стану молчать. Да, мисс Феррарс очаровательна, но я бы никогда… я люблю вас, безумно люблю с первого дня нашего знакомства. Для меня вы настоящая, а мисс Феррарс лишь бледное ваше подобие. Я буду любить вас, как бы вы ни изменились, — в этом я уверен, — но вы… вы никогда не полюбите меня. Время, проведенное здесь, вы будете вспоминать с ужасом — если у вас вообще сохранятся хоть какие-то воспоминания. А я останусь в вашей памяти одним из ваших тюремщиков. Презирайте меня, коли вам угодно, но никогда, никогда не сомневайтесь в моей любви к вам.

Весь красный от волнения, он говорил с такой страстью и слова свои сопровождал столь пылкой жестикуляцией, что я противно своей воле смягчилась, но одновременно и раздражилась сверх всякой меры. «Так почему же, почему, — думала я, — ты не можешь поверить, что Люсия и впрямь всего лишь мое подобие?» Воображение нарисовало мне, как он бросается на колени передо мной, а я отвечаю, что не могу выйти за него замуж, поскольку мы с ним состоим в двоюродном родстве, поскольку в моих жилах течет кровь Мордаунтов, поскольку все состояние, которое он считает своим, по закону принадлежит мне (хотя у меня нет намерения заявлять права на него) и поскольку я в любом случае не могу ответить взаимностью. «Но он не на коленях, — напомнила я себе, — и ты не можешь позволить себе жалеть его».

— Я не считаю вас своим тюремщиком, мистер Мордаунт, и я искренне благодарна вам за все, что вы для меня сделали. Но вы должны понимать: пока меня не выпустят отсюда, я не в состоянии думать ни о чем другом.

— Мисс Эштон, поверьте, я не питаю никаких ложных надежд, — горячо заверил Фредерик, хотя выражение его лица свидетельствовало об обратном. — Я бы ни словом не обмолвился о своих чувствах, если бы… — Он неловко умолк.

— К которому часу в четверг мисс Феррарс обещалась приехать? — спросила я.

— Она сказала, что сядет на утренний курьерский и рассчитывает быть здесь к обеденному времени. Я уже договорился, чтобы на станции ее поджидал кеб.

— А вы… расскажете доктору Стрейкеру об этом нашем разговоре?

— Да. На самом деле он-то и послал меня сообщить вам новости; он по-прежнему думает, что я действовал по собственному почину. Сейчас у нас с ним отношения… довольно напряженные. Но меня это не особо волнует, как ни странно. Хотя, вне сомнения, — добавил он, устремляя безрадостный взор на далекие холмы, — скоро между нами все будет по-прежнему. И вряд ли у меня еще когда-нибудь появится причина перечить воле доктора Стрейкера.

Говорить больше было не о чем, и после очередной неловкой паузы он встал, попрощался, глядя на меня с безнадежной мольбой, и ушел прочь.

На следующее утро мне сообщили, что доктор Стрейкер желает меня видеть, и я прождала еще дольше, прежде чем он появился в дверях. Во рту у меня было сухо, и я чувствовала, как дрожит моя рука, когда он взял мое запястье.

— Вы взволнованы, мисс Эштон. Полагаю, мистер Мордаунт сказал вам о предстоящем визите мисс Феррарс. Как по-вашему, вы из-за этого взволнованы?

— Я… не знаю, сэр.