Четыре сезона (сборник) Кинг Стивен

18

В тот же день Моррис Хайзел сломал позвоночник.

Он хотел всего лишь закрепить оторвавшийся конец водостока на западной стене дома, и вот как все обернулось. Проблем в жизни Хайзела хватало и без сломанного позвоночника. Его первая жена погибла в двадцать пять лет. Та же участь постигла и двух дочерей. В 1971 году в автомобильной аварии неподалеку от «Диснейленда» погиб его брат. Сам Моррис на исходе шестого десятка страдал от быстро прогрессировавшего артрита. На обеих руках у него были бородавки, которые появлялись быстрые, чем доктор успевал их сводить. Кроме того, Хайзела мучили приступы сильной головной боли, да еще подонок Роуган из соседнего дома последние пару лет называл его не иначе как Красавчик Моррис. Хайзел даже справлялся у своей второй жены Лидии, как бы соседу понравилось, если бы он стал называть его Вонючка Роуган.

– Не обращай внимания, Моррис, – обычно отвечала Лидия. – Ты просто не понимаешь шуток. Иногда я даже удивляюсь, как могла выйти замуж за человека, совершенно лишенно-

го чувства юмора. Вот, например, мы едем в Лас-Вегас, – продолжала она в пустой кухне, будто обращаясь к невидимой аудитории, – идем на концерт Бадди Хаккетта, а Моррис там даже ни разу не улыбнулся!

Кроме артрита, бородавок и мигреней, у Морриса была жена Лидия, которая после удаления матки пять лет назад превратилась в удивительно сварливое существо, постоянно его достававшее. Так что у Морриса и без сломанного позвоночника проблем хватало.

– Моррис! – крикнула Лидия, выходя на задний двор и вытирая руки полотенцем. – Моррис, немедленно слезай с этой лестницы!

– Что? – Он повернул голову, чтобы лучше ее видеть. Он стоял на второй сверху ступеньке алюминиевой стремянки в плотницком фартуке с большими карманами, набитыми гвоздями и скобами. На ступеньке имелась яркая желтая наклейка с надписью: «Осторожно! Выше – центр тяжести неустойчив!» Стремянка стояла на неровном участке земли и покачивалась при каждом движении. Начинала ныть шея – верный признак надвигающейся мигрени. – Ну что еще? – повторил он раздраженно.

– Я сказала, чтобы ты слез, пока не свернул себе шею.

– Но я уже почти закончил.

– Стремянка качается, Моррис. Спускайся вниз!

– Спущусь, когда закончу! – рявкнул он. – Отстань!

– Ты свернешь себе шею… – уныло повторила она и вернулась в дом.

Через десять минут, когда он уже забивал последний гвоздь, опасно раскачиваясь на стремянке, послышался кошачий вой и злобный лай.

– Какого черта?

Моррис обернулся посмотреть, в чем дело, и стремянка пошатнулась. В этот самый момент из-за угла вылетел их кот со вздыбленной на загривке шерстью и безумными зелеными глазами. За ним, высунув язык и волоча поводок, мчался подросший соседский щенок колли, заливаясь лаем.

Кот нырнул под стремянку, собака – за ним.

– Куда?! – замахнулся Моррис. – А ну, пошли прочь!

Собака задела стремянку, и она, качнувшись, начала заваливаться, а вместе с ней полетел на землю и Моррис, издав громкий крик. Из карманов посыпались гвозди и скобы. Он упал на бетонную дорожку, и спину пронзила дикая боль. Хайзел скорее почувствовал, чем услышал, как хрустнули позвонки. Мир вокруг окрасился в серый цвет.

Когда он пришел в себя, то понял, что лежит на дорожке, усеянной гвоздями и скобами, а рядом на коленях, заливаясь слезами, стоит Лидия. Сосед Роуган тоже находился здесь, его лицо было белым как мел.

– Я же просила! – причитала Лидия. – Я же просила слезть со стремянки. А теперь посмотри, что вышло.

Смотреть на что бы то ни было Моррис не имел абсолютно никакого желания. Поясница ныла тупой болью, но самым пугающим было то, что он ничего не чувствовал ниже пояса. Абсолютно ничего!

– Еще успеешь нареветься, – хрипло произнес он. – А сейчас вызови «скорую».

– Давайте я вызову, – предложил Роуган и побежал в дом.

– Лидия, – обратился Моррис к жене, облизнув пересохшие губы.

– Что? Что, Моррис? – Она наклонилась, и ему на щеку упала ее слеза. Наверное, это было трогательно, но он невольно вздрогнул, и движение отдалось новой болью.

– Лидия, у меня к тому же разболелась голова.

– Ох, бедняжка! Бедный Моррис! Но я же просила тебя…

– У меня болит голова, потому что проклятый щенок Роугана лаял всю ночь и не давал спать. А сегодня он погнался за нашим котом и опрокинул стремянку. Боюсь, я сломал позвоночник.

Лидия закричала от ужаса, и ее крик завибрировал в пульсировавших болью висках Морриса.

– Лидия, – снова сказал он и облизнул пересохшие губы.

– Что, милый?

– Знаешь, я уже много лет подозревал кое-что. А теперь точно уверен.

– Бедняжка! О чем ты?

– Бога нет! – заявил Моррис и потерял сознание.

Хайзела отвезли в городскую больницу, и вечером – примерно в то же время, когда он обычно ужинал, – врач сообщил, что он больше никогда не сможет ходить. Его заковали в гипсовый корсет, сделали анализ крови и мочи. Проверив реакцию зрачков, доктор Кеммельман постучал резиновым молоточком по коленям, но рефлекторного подергивания не было, как не было вообще никакой реакции. Лидия постоянно была рядом и не переставала плакать, то и дело меняя мокрые от слез платки. Теперь эта женщина, и раньше постоянно находившаяся дома и ухаживавшая за вечным страдальцем, которого Бог послал ей в мужья, повсюду ходила с солидным запасом кружевных носовых платочков на случай особенно длительного приступа слез. Она позвонила своей матери, и та пообещала скоро приехать. Моррис сказал, что рад этому, хотя в действительности терпеть не мог тещу. Еще Лидия позвонила раввину, который тоже должен был скоро явиться. Моррис снова похвалил жену, хотя не был в синагоге уже лет пять и даже не знал, как зовут раввина. Кроме того, Лидия позвонила его боссу Фрэнку Хаскеллу, который, правда, не обещал прийти, но просил передать привет и выразить искренние сожаления по поводу случившегося. Вечно жевавший сигару Фрэнк был единственным достойным соперником матери Лидии, вызывавшим у Морриса столь же глубокую неприязнь.

Потом Моррису дали валиум, увели Лидию, и через некоторое время он уснул – больше не было ни боли, ни забот, ни волнений. Он даже подумал, что ради этих маленьких голубых таблеток готов еще раз залезть на стремянку и сломать позвоночник.

Когда Хайзел проснулся, а точнее, пришел в себя, занималась заря, в больнице царила полная тишина. Он ощущал душевный покой и даже какое-то умиротворение. Боли не чувствовалось – запеленатое тело казалось невесомым. Кровать была частью какой-то хитроумной конструкции, похожей на металлическую клетку для белок: кругом стальные прутья, проволочные растяжки и шкивы. Ноги держали тросы, прикрепленные к этому устройству. Спину тоже что-то поддерживало, но что именно – он не видел.

«Бывает и хуже, – подумал он. – По всему миру происходят вещи пострашнее. В Израиле палестинцы взрывают автобу-

сы с пассажирами, виновными в преступном желании доехать на нем до кинотеатра. В качестве акта возмездия израильтяне сбрасывают на палестинцев бомбы и вместе с террористами убивают детей. Да, другим точно хуже… Мне, конечно, тоже несладко, но по сравнению с тем, что могло бы быть…»

Он пошевелил рукой – движение отдалось болью, правда, очень слабой – и сжал кулак. Руки в порядке. И кисти, и предплечья. Он ничего не чувствовал ниже пояса, и что с того? В мире полно людей, парализованных от шеи и ниже. А сколько мучаются с проказой? А умирают от сифилиса? Где-то прямо сейчас кто-то садится на самолет, которому суждено упасть. Моррису, конечно, не позавидуешь, но в мире столько всяких ужасов…

И когда-то он с подобным столкнулся лично.

Моррис поднял левую руку. Казалось, она появилась перед глазами сама по себе – невесомая и парящая. Костлявая рука старика с теряющими силу мышцами. Он был одет в больничную сорочку с завязками на спине и короткими рукавами и мог прочитать на предплечье номер, вытатуированный светлыми синими чернилами. A499965214. Да, это точно хуже, чем упасть с лестницы, сломать позвоночник и попасть в стерильно чистую городскую больницу, где дают валиум, избавляющий от всех проблем.

Там тоже имелись душевые, но совсем не такие, как здесь. Его первая жена – Эбер – умерла под одним из таких душей. Там были траншеи, превращенные в могилы: он и сейчас мог, закрыв глаза, увидеть шеренги людей, выстроенных вдоль разверзшейся пасти их последнего прибежища, мог слышать треск выстрелов и стук падающих в канаву тел, похожих на большие куклы. Там вечно дымили крематории, насыщавшие воздух тошнотворным сладковатым запахом горелой плоти – плоти евреев, которых сжигали в печах, как никому не нужные дрова. Искаженные ужасом лица друзей и родственников расплывались перед глазами, как оплавленный воск свечей… Куда они все делись? Куда уносил их дым под порывами холодного ветра? В рай? В преисподнюю? Свет в темноте, свечи на ветру. Когда Иов, претерпев все муки земные, отверз наконец уста свои и проклял день свой, Господь спросил его: «Где был ты, когда

#Я полагал основания земли?»[20] На месте Иова Моррис Хайзел ответил бы ему вопросом: «А где бы Ты, когда умирала моя Эстер? Смотрел бейсбол, как «Янки» играют против «Сенаторов»? Если Ты так относишься к своим обязанностям, сгинь с глаз моих!»

Да, в мире есть много чего гораздо хуже сломанного позвоночника. Никаких сомнений! Но что это за Бог, если он позволил Моррису, видевшему смерть своей жены, детей и родных, сломать позвоночник и остаться калекой до конца дней?

Этот Бог – никакой. Его просто нет.

По щеке скатилась слеза. Где-то тихо тренькнул звонок, и по коридору, мягко ступая в тапочках на каучуковой подошве, прошла сестра. Дверь в палату была открыта, и на стене коридора виднелись большие буквы «СИВНАЯ ТЕРА». Судя по всему, надпись целиком гласила: «ИНТЕНСИВНАЯ ТЕРАПИЯ».

В палате послышался шорох.

Моррис осторожно повернул голову направо, в сторону от двери, и увидел рядом с кроватью тумбочку, на которой стоял кувшин с водой, и имелись две кнопки вызова. А за тумбочкой была еще одна кровать, на которой лежал старик, выглядевший даже хуже Морриса. Подле этой кровати не было никаких устройств, похожих на колесо в клетке гигантской белки. Правда, там стояла капельница, а в ногах – стойка с какими-то электронными приборами. Дряблая кожа старика отливала желтизной. Уголки губ и глаза ввалились. Седые с желтизной волосы казались неживыми. Синеватые веки были прозрачными, а лопнувшие капилляры на крупном носу указывали на многолетнее пристрастие к алкоголю.

Моррис отвернулся… но потом снова бросил взгляд на старика. С рассветом больница начала просыпаться, и у Мориса вдруг возникло странное чувство, что сосед по палате ему смутно знаком. Но разве такое возможно? На вид тому было под восемьдесят, а знакомых такого возраста у Морриса не было. Если, конечно, не считать тещи, которая, по его глубокому убеждению, наверняка старше сфинкса, на которого походила даже внешне.

Может, этот старик был похож на кого-то из его далекого прошлого, еще даже до приезда в Америку? А может, и нет. И почему он вдруг об этом подумал? И к тому же вспомнился концлагерь, Патэн, хотя Моррис уже давно – и довольно успешно – научился избегать печальных воспоминаний?

По коже побежали мурашки, как будто он вступил в зловещие чертоги, где мертвецам нет покоя и вечно бродят призраки. Но как это возможно здесь, в современной больнице, спустя тридцать лет?

Он отвернулся от старика, лежавшего на другой кровати, чувствуя, как на него наваливается сон.

Это просто игра воображения – старик никак не может оказаться знакомым. Это все – проделки мозга, который пытается зацепиться за что-то знакомое, чтобы не погрузиться в безумие. Совсем как тогда в…

Но он не станет думать об этом. Запретит себе – и все!

Засыпая, Моррис вспомнил, как в свое время хвастался Эстер (Лидии он никогда не хвастался: она не была похожа на Эстер, которая всегда выслушивала его с милой и доброй улыбкой), что никогда не забывает лиц людей, которых когда-то встречал. Теперь пришло время подтвердить свои слова делом. Если он действительно встречал соседа по палате раньше, то должен вспомнить, где… и когда.

Уже проваливаясь в сон, Моррис подумал, что мог видеть это лицо в концлагере.

«Но это было бы уже слишком, хотя… Пути Господни неисповедимы. А разве Бог есть?» – снова спросил себя Моррис и уснул.

19

Мечта Тодда произнести торжественную речь на церемонии вручения аттестатов не осуществилась: он не стал лучшим выпускником из-за осечки на экзамене по тригонометрии, к которому готовился в тот самый вечер, когда у Дюссандера случился сердечный приступ.

Через неделю после церемонии Боудены отправились навестить мистера Денкера в больницу. Тодд с трудом выдержал пятнадцать минут обмена банальностями, включавших пожелания поскорее выздороветь и выражения благодарности за проявленную заботу, и был рад, когда сосед Дюссандера по палате попросил подойти на пару слов.

– Ты уж меня прости, – извиняющимся тоном произнес пожилой мужчина в гипсовом панцире, висевший в сложной конструкции из блоков и ремней. – Меня зовут Моррис Хайзел. Я сломал позвоночник.

– Неприятная штука, – сочувственно произнес Тодд.

– «Неприятная штука»? Да ты сама тактичность!

Тодд начал извиняться, но Хайзел, улыбаясь, поднял руку. У него было бледное и усталое лицо, как у всякого старика, чья жизнь после больницы кардинально изменится, причем не в лучшую сторону. Тодд даже подумал, что в этом они с Дюссандером очень схожи.

– Не нужно, – сказал Моррис. – Не обращай внимания на мое брюзжанье. Мы же даже не знакомы, так что мои проблемы не должны тебя волновать.

– «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров…»[21], – начал Тодд, и Моррис засмеялся.

– Надо же, молодой человек знает наизусть Джона Донна! А твой знакомый – мой сосед по палате – как у него дела?

– Врачи говорят, неплохо, учитывая возраст. Ему семьдесят девять лет.

– Ничего себе! – воскликнул Моррис. – Знаешь, он не очень-то общителен, но я понял, что он родом не отсюда и натурализовался. Совсем как я. Я же родился в Польше. В Радене.

– В самом деле? – вежливо отозвался Тодд.

– Да. А знаешь, как в Радене называют оранжевые крышки канализационных колодцев?

– Нет, – ответил Тодд, улыбаясь.

– Блины! – Моррис засмеялся. Тодд тоже засмеялся, а Дюссандер покосился в их сторону и недовольно нахмурился. Но тут Моника что-то спросила, и он повернулся к ней.

– Так, значит, твой знакомый принял гражданство США?

– Да, – подтвердил Тодд. – Он из Германии, из Эссена. Знаете такой город?

– Нет, – ответил Моррис, – но однажды мне довелось быть в Германии. Интересно, а твой знакомый воевал?

– Понятия не имею.

– Нет? Ну, и не важно! После войны много воды утекло… В голове не укладывается – еще каких-то пару лет, и по возрасту в президенты смогут баллотироваться люди, родившиеся после войны! Для них «Дюнкеркское чудо» сорокового года и переход Ганнибала со слонами через Альпы в третьем веке до нашей эры, должно быть, события одного ряда.

– А вы сами были на войне? – поинтересовался Тодд.

– Можно сказать, был. Ты молодец, что пришел навестить старика, даже двух, если меня тоже посчитать.

Тодд скромно улыбнулся.

– Ладно, пожалуй, посплю: что-то я устал, – сказал Моррис.

– Поправляйтесь! – пожелал Тодд.

Моррис кивнул и, улыбнувшись, закрыл глаза. Тодд вернулся к кровати Дюссандера, родители засобирались домой. Отец выразительно посмотрел на часы и притворно удивился, что уже так поздно.

Однако Моррис Хайзел не уснул – он долго лежал с закрытыми глазами, размышляя.

Через два дня Тодд пришел в больницу один. На этот раз Моррис Хайзел был погружен в глубокий сон.

– Ты справился! – тихо похвалил Дюссандер. – А потом заходил в дом?

– Да. Убрал на место шкатулку и сжег проклятое письмо. Вряд ли оно кого-нибудь заинтересовало бы, но я испугался… короче, так вышло! – Тодд пожал плечами, не зная, как объяснить Дюссандеру почти суеверный страх, который он испыты-

вал при одной мысли, что письмо могут прочесть и выяснить, насколько давно оно было получено.

– Когда придешь в следующий раз, пронеси незаметно виски, – попросил Дюссандер. – Без сигарет я еще могу обходиться, а…

– Я больше не приду, – ровным голосом произнес Тодд. – Никогда. Это наша последняя встреча. Мы в расчете.

– «В расчете»… – Дюссандер сложил руки на груди и улыбнулся. Улыбка вышла неискренней… но другой старик изобразить не смог. – Ты меня не удивил – я ждал чего-то подобного. Меня отсюда выпустят на будущей неделе… во всяком случае, обещают. Врач говорит, несколько лет я еще протяну. Я спрашивал, сколько конкретно, но он в ответ только смеется. Думаю, что он полагает два, максимум три года. Но я могу его удивить и протянуть до года Оруэлла[22].

Тодд, который пару лет назад при таких словах обязательно бы настороженно нахмурился, сейчас только равнодушно кивнул.

– Но ясно одно – до начала века мне не дотянуть.

– Я хочу кое-что выяснить, – обратился Тодд к старику, пристально глядя ему в глаза. – Ради этого я и пришел. Я хочу, чтобы ты объяснил мне свои слова.

Тодд посмотрел на кровать соседа Дюссандера по палате и, подвинув стул поближе к старику, уловил исходивший от него затхлый запах – точь-в-точь как в музейных залах с экспонатами Древнего Египта.

– Спрашивай.

– Насчет того бродяги. Ты упомянул о моем личном опыте. Что ты имел в виду?

Дюссандер улыбнулся чуть шире:

– Я читаю газеты, мальчик. Старики всегда читают газеты, причем не так, как молодые. Ты слышал о том, что к взлетным полосам некоторых аэропортов Южной Америки слетаются грифы, когда задувает опасный боковой ветер? Стрики читают газеты именно так. Неделю назад в воскресном выпуске была

статья. Конечно, не на первой полосе – бродяги и пьяницы не заслуживают того, чтобы о них рассказывали на первой полосе. Но там был большой «подвал», который назывался «Кто расправляется с изгоями Санта-Донато?». Статья жесткая, типичный продукт желтой прессы. Американцы такими славятся.

Тодд сжал кулаки, пряча обгрызенные ногти. Он никогда не читал воскресных газет, предпочитая заниматься чем-то другим. Конечно, после каждого «приключения» он просматривал прессу примерно неделю, а то и больше, но его жертвы никогда не удостаивались упоминания на первых страницах. Новость о том, что какому-то журналюге удалось связать эти убийства в единое целое, привела его в бешенство.

Дюссандер продолжил:

– В статье говорилось о нескольких изуверских убийствах. Жертвы были зарезаны или забиты насмерть, как выразился журналист, с «нечеловеческой жестокостью», но газетчики любят преувеличивать, верно? По признанию самого автора этой статьи, в последние годы бродяг в нашем городе развелось прискорбно много. И далеко не все они умирают от естественных причин или из-за дурных привычек и избранного образа жизни. Убийства в подобной среде совершаются довольно часто, но это дело рук в основном такого же отребья, поводом служат конфликты при игре в карты или дележе спиртного. Обычно убийцу мучают угрызения совести, и поймать его просто. Но последние убийства остались нераскрытыми. Мало того, по мнению этого журналиста, участились случаи пропажи бездомных. Он, конечно, допускает, что эти люди не сидят на месте и запросто подаются в другие края. На то они и бродяги. Но многие исчезли, не забрав чеков для выплаты пособий по социальному обеспечению или за поденную работу, которые можно погасить только в пятницу. И журналист резонно задается вопросом: не стали ли они жертвами загадочного убийцы, а их тела еще просто не нашли? Фу!

Дюссандер поморщился и махнул рукой, будто отметая столь невероятное предположение.

– Все это, конечно, глупости, написанные с единственной целью пощекотать нервы обывателям в выходной день. Чтобы подлить масла в огонь, журналист прибегает к старому, но про-

веренному приему и припоминает известных серийных убийц. Кливлендского Мясника, орудовавшего в Огайо в тридцатых годах, Зодиака, действовавшего в Северной Калифорнии и Сан-Франциско в конце шестидесятых. Загадочного мистера Икс, убившего Черную Орхидею. И даже фольклорного Джека Прыгуна из Викторианской эпохи. Но эта статья заставила меня задуматься. А что еще делать старику, когда старые друзья перестают его навещать?

Тодд молча пожал плечами.

– И я подумал, что будь у меня желание помочь этому гнусному журналисту, а желания такого я, понятно, не испытываю, то мог бы пролить свет на некоторые исчезновения. Разумеется, я имел в виду не убитых, чьи трупы нашли, – помилуй, Господи, их грешные души, – а лишь некоторых пропавших бродяг. Потому что их тела находились в моем подвале.

– И сколько их там? – тихо спросил Тодд.

– Пять, – спокойно ответил Дюссандер. – Включая закопанного тобой. Всего пять.

– Ты и правда настоящий псих! – резюмировал Тодд. Он заметно побледнел. – И в какой-то момент окончательно съехал с катушек!

– «Съехал с катушек»! Какое образное выражение! Возможно, ты и прав. Но тогда я сказал себе: «Этот писака хочет повесить пропавших и убитых на одного человека – своего гипотетического Чистильщика. А по-моему, тут другая история». И еще я задумался, не знаю ли кого-нибудь, кто мог совершить нечто подобное? Кто в последние годы испытывал такой же стресс, как и я? И ответ напрашивался сам собой. Это ты, мальчик!

– Я никого и никогда не убивал.

Тодд подумал не о бродягах – те не были людьми, ну или почти не были. Он вспомнил, как лежал за поваленным деревом и видел в перекрестии оптического прицела висок старика с неопрятной бородой за рулем пикапа.

– Может, и нет, – миролюбиво согласился Дюссандер. – Однако той ночью ты вовсе не был шокирован и держался молодцом. И еще ужасно злился, что оказался в таком опасном положении из-за немощи старика. Я прав?

– Да, – подтвердил Тодд. – Я был в бешенстве и не успокоился до сих пор. Я все подчистил за тобой из-за компромата, который ты упрятал в банковскую ячейку и который мог разрушить мою жизнь.

– Нет, я ничего не прятал.

– Что? Что ты говоришь?!

– Это был такой же блеф, как твое «письмо у друга». Ты никогда не писал такого письма, у тебя не было друга, и точно так же я никогда не писал о нашем… скажем, «сотрудничестве». Больше нет смысла что-то от тебя утаивать. Ты спас мне жизнь. И не важно, что ты сделал это ради себя: ты все равно проявил выдержку и хладнокровие. Заявляю со всей ответственностью: я не могу причинить тебе вреда. Я заглянул смерти в лицо, и она испугала меня, хотя и не так сильно, как я всегда опасался. Никакого документа нет! Так что мы с тобой действительно квиты!

Тодд улыбнулся: уголки его губ дрогнули и чуть приподнялись. В глазах промелькнул злобно-насмешливый огонек.

– Герр Дюссандер, – сказал он, – если бы только это было правдой!

Вечером того же дня Тодд отправился на склон у автострады, спустился к поваленному дереву и устроился на нем. День был теплым, сгущались сумерки, и в полумраке мчались машины, образуя бесконечные цепочки желтых огней.

Никакого документа не было!

Однако эта новость, по сути, ничего не изменила и не принесла Тодду никакого облегчения. Дюссандер сам предложил ему обыскать дом, и если никакого ключа не найдется, значит, нет и банковской ячейки с документом. Но ключ мог быть спрятан где угодно. Например, в банке из-под масла, закопанной во дворе. Или под половицей в коробочке из-под пастилок от кашля. Или старик мог доехать на автобусе до Сан-Диего и замаскировать ключ в декоративной каменной кладке, ограждавшей ареал обитания медведей. Если уж на то пошло, Дюссандер вообще мог его выкинуть. А почему нет? Ключ ему требовался только для того, чтобы положить документ в ячейку. А уж после его смерти найдется, кому ее открыть…

Дюссандер задумчиво кивал, выслушивая его доводы, а потом предложил другой вариант. Когда его выпишут, Тодд в его присутствии обзвонит все банки и, представившись внуком, скажет, что дед в силу возраста совсем выжил из ума, потерял память и не помнит, где абонировал ячейку и куда дел от нее ключ. Зовут деда Артур Денкер, и внук просит проверить по записям, не в их ли банке абонирована ячейка. А когда во всех банках подтвердят, что не у них…

Тодд снова покачал головой. Во-первых, это наверняка вызовет ненужные вопросы. В банке могут заподозрить мошенничество, а то и обратиться в полицию. И даже если все пройдет гладко, это ничего не меняло. Отсутствие в многочисленных банках Санта-Донато ячейки, абонированной на имя Денкера, вовсе не означало, что старик не мог ее арендовать в Сан-Диего, Лос-Анджелесе или в любом другом городке.

Наконец Дюссандер был вынужден сдаться:

– У тебя есть ответы на все вопросы, мальчик. На все, кроме одного: зачем мне тебе врать? Я выдумал эту историю, чтобы защититься от тебя. Мотив налицо. А зачем мне пытаться тебя в этом разубедить? Что я выиграю? – Дюссандер осторожно приподнялся на локте. – Если уж на то пошло, зачем мне вообще документ? Я могу разрушить твою жизнь, если захочу, даже находясь на больничной койке. Мне достаточно остановить любого проходящего мимо доктора и просто представиться. Они тут все евреи и наслышаны обо мне, во всяком случае о том, кем я был. Но зачем мне это нужно? Ты – хороший студент, впереди тебя ждет отличная карьера… Если, конечно, не проколешься со своими бродягами.

Тодд замер.

– Я никогда не говорил тебе…

– Знаю. Ты никогда не слышал о них, никогда даже близко не подходил к вонючим бродягам, покрытым коростой. Пусть так! Отлично! Разве кто-то спорит? Только объясни, зачем мне врать? Я же сказал, что мы в расчете! Но добавлю: мы можем быть квиты, только если будем доверять друг другу.

И теперь, сидя на поваленном дереве на склоне у автострады и глядя на машины, исчезающие вдалеке, как трассирующие пули, Тодд понял, чего именно он боялся.

Дюссандер говорил о доверии. И Тодда пугало именно это.

Кто знает, а вдруг в глубине души Дюссандера постоянно тлеет огонек ненависти? Вот что было страшно!

Старик мог ненавидеть Тодда Боудена, молодого, здорового и полного сил. Способного ученика, у которого впереди целая жизнь, полная радости и успехов.

Но больше всего Тодда пугало упорное нежелание Дюссандера обращаться к нему по имени.

Тодд. Предельно простое имя. Всего один слог, его легко произнести даже старому фрицу со вставными зубами. Упереться языком в нёбо, чуть опустить челюсть и убрать язык. Всего-то! Но Дюссандер всегда называл его только мальчиком. И никак иначе! Высокомерно. И безлико. Да, именно безлико! Будто номер узника концлагеря.

Вполне возможно, Дюссандер был искренен и говорил правду. Даже не просто «возможно», а скорее вероятно. Но страх никуда не уходил… особенно пугало нежелание старика называть его по имени.

И как ни крути, все упиралось в его неспособность решиться на крайнюю меру. Даже после четырех лет общения со стариком Тодд так и не знал, что у того на уме. Выходит, не такой уж он способный ученик.

Машины, машины, машины… Пальцы сжались, будто держали винтовку. Сколько их он мог бы отсюда достать? Трех? Шестерых? Чертову дюжину? Как в детской считалочке?

Тодд поежился.