Сессия: Дневник преподавателя-взяточника Данилевский Игорь

ДЕНЬ ДВАДЦАТЫЙ ТРЕТИЙ: 6 ИЮЛЯ 2009 ГОДА, ПОНЕДЕЛЬНИК

С утра погода стоит мерзопакостная. Мелкий моросящий дождь с ветром опускают настроение ниже плинтуса с самого выхода из дома и прочно удерживают его на этой планке вплоть до момента, когда удается, наконец, выдержав давку в автобусе и пробежку без зонта (оставленного в прихожей), заскочить в нужное здание. Для меня сегодня таковым является Е-корпус нашего универа. Поднимаюсь на второй этаж и первым делом заглядываю к Иванову. Секретарша Лера сообщает, что у него, как всегда, кто-то есть, и я, сам не знаю, по какой причине, решаю подождать его не в приемной, а в коридоре. Спустя несколько минут Иванов выбегает без пиджака, в одной рубашке (кипельно белой, как обычно), краем глаза замечает меня, но едва кивает головой в ответ на мое приветствие, бросая через плечо «Подождите!». Мне становится ясно, что ничего хорошего он мне сейчас не скажет, но я все равно покорно жду; тем более, никакой альтернативы этому у меня сейчас всё равно нет. Вскоре он возвращается и нехотя подает расслабленную ладонь.

– Вы говорили с ректором, Василий Никитич? – задаю главный вопрос я.

– Говорил. Увольняться надо однозначно! – сразу выпаливает в ответ он.

– Однозначно?

– Да. Там еще были у вас пропуски занятий…

– Каких занятий?

– Не знаю. Каких-то семинарских, что ли?

– А…

«Надо же – не иначе как Пушистикова донесла!»

– В общем – поэтому увольняться надо сто процентов.

– Хорошо, я понял. Пойду теперь в отдел кадров. До свидания, Василий Никитич.

– До свидания.

Мы расходимся в разные стороны: он заворачивает к себе в аппартаменты, а я иду прямо, прохожу несколько метров и, постучавшись, открываю дверь кабинета Спицыной.

– Здравствуйте! Могу я у вас попросить листок бумаги?

– Пришли насчет заявления?

– Именно.

– Можете. Пройдите к сотрудницам – они вам дадут. У них же оставите – потом его подпишут.

Топаю в комнату, где сидят остальные наши кадровички. Вновь, как и в пятницу, замечаю довольные ухмылки на лицах, но почему-то мне уже настолько всё равно, что сердце мое не сжимается болезненно и пульс не подскакивает, как это было три дня назад.

– Здрасте. Один листочек я у вас позаимствую? – адресую я вопрос возящейся с трудовыми книжками Амановой – весьма нервозной сорокалетней особе, регулярно красящей свои жидковатые волосы в платиновый цвет.

– Здрасте. Да, вот – возьмите, – ухмыляясь, протягивает она мне чистый «А-четыре».

– Спасибо, – с нарочитой небрежностью в голосе благодарю я и выхожу в коридор. Сажусь за расположенную невдалеке парту, на которой лежат образцы всевозможных заявлений, и вывожу короткую положенную формулу. Ставлю число, подпись, в правом верхнем углу добавляю «шапку» и несу листок обратно Амановой.

– Угу, – кивает она. – Всё, ладно. Завтра удостоверение принесите.

– Обязательно. До свидания.

Последнее слово я произношу так же небрежно, но достаточно громко, подразумевая тем самым как бы всех сразу. Не получив ответа, покидаю комнату и быстро прохожу по коридору до лестницы.

Выбираюсь из здания. Дождь, как ни странно, прекратил идти (я-то ожидал, что он зарядил на пол-дня как минимум), но оптимизма это не прибавляет – настроение все равно из серии «бывало и хуже, но тоже на букву “х”», а нависающие свинцовые тучи психологически добивают окончательно. Я раздумываю, как бы мне употребить оставшееся до сна время (а это – ни много, ни мало – еще часов двенадцать): ни читать, ни смотреть фильмы, ни лазить по Интернету мне сейчас абсолютно не хочется, а уж о том, чтобы оттянуться на запустевшей в последний месяц «конспиративной» квартире с прекрасным полом, и речи идти не может. В конце концов прихожу к мысли, что самое лучшее сейчас – поехать домой и прикончить ту самую бутылку дьявольского вина из Ренн-Ле-Шато, которую не отважился использовать по назначению в прошлый вторник. Конечно, этого даже на голодный желудок не хватит, чтобы ввести меня в бессознательное состояние до следующего утра, но, в конце концов, есть еще остатки «Хереса», достойного Дон Кихота Ламанчиевского, и португальский «Грэхемс» десятилетней выдержки (винтаж двухтысячного года по сто восемьдесят евро за литр, рекламируемый как самый лучший за всю историю фирмы, я брать не стал, поскольку еще при дегустации понял, что его хваленый вкус – смесь испанской «Сангрии» за четыре с половиной условных европейских единицы с коньяком «Белый аист» за двести двадцать рублей). На сегодня – достаточно. А то так и спиться недолго.

Приехав в свою холостяцкую берлогу, я надираюсь так, как и планировал, делая это под включенные наполовину мощности колонок джазовые композиции. Мне всегда казалось, что джаз – музыка людей, которые, хотя и выглядят внешне вполне респектабельными, а иногда даже и очень успешными, на самом деле пережили в прошлом или испытывают в настоящем какой-то душевный надлом. Или теребят в душе какой-то комплекс, который ноет, как незаживающая рана, но несильно, не доставляя его обладателю серьезных хлопот. Наверное, есть большая доля истины в шутке, что в наше время в джазе только дедушки, но я со всеми своими заморочками, брюзжанием и тягой к философским обобщениям частенько ощущаю себя именно стариком. А, значит, джаз – это и моя музыка. Я слушаю его нечасто, но если делаю это, то с упоением. И сейчас я ловлю от него такой кайф, которого не испытытвал уже очень давно.

И вот западноевропейское вино почти вылакано – теперь мне хочется сделать еще одну вещь, которую я очень любил когда-то в юношеском возрасте, но по выходе из него забросил практически напрочь. Я достаю шахматную доску и расставляю фигуры. Одно время у меня даже был такой метод гадания: разыграть какой-нибудь сложный вариант, воображая при этом, что сражаешься за одну из сторон, и посмотреть, какая позиция будет складываться. Если в пользу той стороны, за которую я в данный момент играл, то беспокоившее меня будущее обещало быть радужным. Если ситуация была ничейной, то и будущее ничего особенного не сулило, но и ничем не угрожало. Ну, а если, позиция развивалась в пользу противоположной стороны, то здесь, как говорится, комментарии излишни. Что интересно, обычно всё и случалось в соответствии с позицией, стоявшей у меня на доске перед тем, как на ночь гасился свет. Тем не менее этот метод я давно забросил и не собираюсь к нему возвращаться. Своим изрядно затуманенным мозгом я пытаюсь по привычке объяснить самому себе, почему у меня сейчас возникло такое желание – подвигать фигуры, к которым не прикасался уже несколько лет, и единственный ответ, который мне приходит в голову, заключается в том, что на моем стеллаже, развернутая обложкой наружу, стоит известная каждому любителю чтива книга Переса-Реверте. Её техническую сторону я по мере возможностей своего первого разряда хотел проверить очень давно, да только всё как-то руки не доходили – не в силу недостатка времени, а в силу избытка лени. Мне в свое время «Фламандская доска» очень понравилась; единственным ее минусом показалось только абсолютная предсказуемость фигуры убийцы: кроме старого антиквара, там больше просто не на кого было подумать. И сейчас мне хочется или найти в ней еще один крупный недостаток, или убедиться, что его нет.

Я анализирую позицию часа два, но то ли выпил я за все это время слишком много, то ли на самом деле прав, но мне упорно кажется, что и с шахматными делами у испанца не всё в порядке. Хотя, может быть, я просто нахожусь под воздействием предвзятой идеи, что раз он в каждой своей книге обязательно что-нибудь недодумывает, то и шахматист он так себе. В «Коже для барабана», считающейся, помимо «Фладмандской доски», лучшим его произведением, у него целых два крупных недостатка: невероятное превращение на старости лет религиозной аристократки в виртуозного хакера и задалбливающие своей навязчивостью описания Красотки Пуньялес. А уж в «Клубе Дюма» вся линия с этим самым клубом выглядит абсолютно искусственной и ненужной. Правильно сделал Поланский, что выбросил ее ко всем чертям, и оставил только одну: про Корсо – специалиста по книжным раритетам. Да и ту сильно улучшил, сделав в каком-то смысле волшебной сказкой…

…Подумав на секунду о той, третьей книге Реверте, я тут же начинаю жалеть, что вообще связался со всем этим херовым анализом, лишь бередящим мне душу вместо того, чтобы сейчас лечить ее. Ведь я год назад реализовал свою давнишнюю мечту и проехался по всему маршруту следования Ревертовского героя. Точнее, не его самого, а другого Корсо – Дина, которого вылепил Поланский в «Девятых вратах» и в которого вдохнул жизнь Джонни Депп. Я последовательно побывал сначала в Испании, потом в Португалии и во Франции. В Испанию мы с Галой поехали вдвоем на майские праздники. Я не смог найти в Интернете название улицы в Толедо, где снимались знаковые для всего фильма сцены, и мне пришлось хорошо заплатить гиду Юле, чтобы она выяснила это для меня и заодно съездила с нами до искомого места. Переулок оказался почти таким же симпатичным, как в кино, и я даже пару раз для прикола по нему пробежался, изображая Деппа в первой части фильма, шедшего от братьев Синиза. Гала записала мою беготню в видеорежиме «Сони-Сайбер-Шота», и по приезде домой я долго смеялся, увидев себя на мониторе ноутбука. Потом, уже в июле, после получения первых дивидендов от своего заблаговременного знакомства с Бочковым, я отправился в Португалию – эту тихую, грустную, но очень приятную и явно недооцениваемую страну, в которой меня, однако, по-настоящему интересовала только Синтра. А если еще точнее, то Пена Парк в ней, в глубине которого и находилась вилла, где Корсо познакомился с добрым старичком и сделал свое первое открытие. Я подъехал к вилле, как и он, на такси черного цвета, но ворота, естественно, были закрыты, а перелезать через них я не рискнул: не стал подставлять под удар все свои будущие шенгенские визы; особенно в ситуации, когда еще предстояло поехать в главную страну из корсовского списка – Францию. Туда я отправился в строгом соответствии с «расписанием» героя: сначала – в Париж.

Этот город был розовой мечтой Галы с детства – со времен ее влюбленности в героиню Анн и Серж Голон. Еще будучи маленькой девочкой, она мечтала, как Анжелика, пройтись по залам и садам Версаля, и я позволил ей осуществить ее мечту. Она умоляла взять ее с собой, но на самом деле с ее стороны это было излишне. Во-первых, я не мог не выполнить того, что давно ей обещал, а, во-вторых, у меня присутствовала и прагматическая заинтересованность в Галином присутствии: я хотел, чтобы она, как и в Испании, зафиксировала меня на фотоаппарат в том месте, где снимались эпизоды с походом Корсо к баронессе Кесслер.

В парижском аэропорту Гала, когда мы пили сок в ожидании рейса, неожиданно попросила мой загранпаспорт, сравнила его со своим и постучала пальчиком по странице, на которую через два часа должны были ставить штамп. До этого я целые сутки пребывал в расстроенных чувствах из-за того, что деньги кончились быстрее, чем ожидалось, и стало невозможным сразу проехать на ТГВ-поезде до Тулузы. Но свершилось почти чудо: Гала обратила мое внимание на то, что в этот раз нам обоим дали мультивизы (сам я настолько привык к одноразовым, что даже не стал, по обыкновению, изучать паспорт). И после Парижа, как это и должно было случиться по фильму, наши пути разошлись: она на день зависла в Москве у своей школьной подруги, а я вернулся домой и стал собираться к самой главной поездке – на Юг Франции, на родину мужа Анжелики Жофрея де Пейрака. Проще говоря, в Лангедок.

Я полетел туда уже через день – купив электронный билет до Тулузы через Амстердам за пятьсот евро, хотя ожидал, что это встанет гораздо дороже. Доехать от Тулузы до Каркассона на электричке не составляло труда, но вот что делать дальше? Отсутствие контактов, плохой французский и ужасный английский способны внушить серьезные опасения кому угодно. Сойдя со ступенек вокзальной лестницы, я приметил за рулем такси «месьё» лет пятидесяти, гораздо больше похожего в своих круглых очках на университетского преподавателя – доцента или даже профессора, чем на водителя. Мужичок оживленно разговаривал с потенциальным клиентом. Я подошел к нему и спросил, нельзя ли довезти меня до отеля в поселке Виллаж – благодаря Интернету я знал, что он находится в восьми километрах от пункта моего назначения. Шофёр-доцент ответил, что это довольно далеко – пятьдесят километров и у него уже есть клиент. С этими словами он забросил вещи переговаривавшегося с ним амбала в багажник и поехал куда-то вдоль набережной. Я постоял пару минут на мосту, позволив себе, пока страх не стал уже ощутимо сковывать меня, насладиться ярким солнцем и искрящейся поверхностью реки, и пошел по направлению к видневшимся впереди кафешным и гостиничным вывескам.

Я остановился в отеле «Бристоль». Не знаю, почему я выбрал именно его – наверное, из-за названия: уж больно приятно оно бередило душу, напоминая о романах Стивенсона. На ресепшене меня встретила очаровательная девчонка лет двадцати с небольшим и грымза с морщинистым лицом пергаментного цвета. Девчонка со «славянским» именем Любна, что было и забавно, и символично одновременно, выглядела как многие из наших татарок (я не фанат Коэльо, но сразу воспринял это как знак. На следующий день выяснилось, что такая особенность ее внешности объяснялась марроканским происхождением, как и ее имя). К сожалению, Любна быстро ушла, а дежурить осталась та самая грымза, которая мне не понравилась с первого взгляда. Тем не менее надо отдать ей должное: она поняла мой французский и сама заказала мне такси на пять вечера. За час с небольшим предстояло принять душ, переодеться и сложить весь туристический реквизит, который в случае непредвиденных обстоятельств в горах, где в радиусе нескольких километров нет ни души, вполне мог понадобиться. И когда стрелки на часах в холле показали ровно пять, на пороге отеля в образе водителя возник тот самый доцент (или профессор) – знак номер два, по Коэльо, что все происходящее со мной было неслучайным.

В шесть десять я подошел к воротам замка, которым бредил уже девять лет. Замок, в который вошел Дин Корсо; он же – Джонни Депп. Навстречу мне, почти как в фильме Поланского, струился яркий свет; только он был не неоново-белым, как будто искусственным, а золотистым, по-настоящему солнечным. Таким он и остался на фотографии, которую сделал для меня месье Ален (так мне, по имени, представился этот мужичок). На которой только я, замок и свет.

Сейчас, валяясь на диване с бокалом вина в руке и разложив перед собой все альбомы, имевшие отношение к моей былой мечте, я вспоминаю эту блистательную серию вояжей, когда у меня получалось всё, что было задумано, и отчетливо до боли осознаю, насколько тонкую лапшу вешает на уши своим читателям автор «Алхимика». Я хотел изо всех сил совершить свой личный поход по стопам Дина Корсо, и, глядя на эти фотографии, можно действительно поверить, что когда чего-то очень сильно желаешь, вся Вселенная помогает тебе в этом. Но ведь я хотел еще в этом году посетить Бирму и Мексику как минимум, не считая Чехии, Германии и Бенилюкса. Однако Вселенная обманула меня. Надо было ограничиться штукой с каждого за пятерку, оставив себе пять сотен после вычета доли Бочкову. А теперь уже ничего не изменишь.

Мне безумно нравился фильм «The Ninth Gate», и было приятно узнать, что именно он сделал популярным Реверте. Нравился потому, что в нем сошлось слишком много личного: благоговение перед видом стеллажей, заставленных старинными фолиантами; мистическое притяжение гравюр, в которых хочется, приняв ЛСД, полностью раствориться; нахрапистость главного героя, который всю жизнь работал в мире книг, но совесть которого продавалась за твердую валюту. В чьей-то рецензии на «Клуб Дюма» говорилось: Реверте считает, что делать деньги так, как это делает Корсо, круто само по себе. Очень справедливое замечание, но еще справедливей была ремарка самого рецензента, что этого все-таки недостаточно: должно быть что-то выше, что-то важнее зеленых купюр. А именно с этим в фильме Поланского был полный порядок. И хотя сам режиссер ненавязчиво стремился склонить зрителей к демонизму, меня в его творении привлекло совсем иное. В «Девятых вратах» с кристальной четкостью отразились те идеи, которые занимали меня много лет: идеи существования бессознательных архетипов, выходящих на поверхность феноменального мира, и судьбы, синхронизирующей события в этом мире с посекундной точностью. Хотя квантовая механика вроде бы не допускает такой синхронизации, если не считать мнений отдельных теоретиков. Но главное, что я все-таки вошел в свои Девятые врата. И сейчас, когда уже ясно, как много я потерял, я понимаю, что они действительно оказались адскими. Впрочем, Поланский, будучи еще пацаном, должен был погибнуть в печи, но сбежал из гетто и украдкой, рискуя быть схваченным, посещал киносеансы, не в силах оторваться от очередного фильма. Это и говорило о том, что данный человек по фамилии Либлинг должен был стать режиссером. Это его судьба, сбить настройки которой был не в силах никто. Если в течение поколений разделенные столетиями судьбы монархов в разных странах могут совпадать, если Наполеон оборвал записи в своей кадетской тетради четыремя словами «Святая Елена, маленький остров», а писатели девятнадцатого века могли сочинять новеллы о затонувшем в Атлантике лайнере под названием «Титан» или о громящей Европу банде под названием «СС», то, по большому счету, нет смысла слишком сильно ругать себя за любые, даже самые абсурдные решения. Значит, и всё, что произошло со мной, – и хорошего, и плохого, – тоже было рассчитано какой-то неведомой Матрицей. Конечно, не такой, как у братьев Вачовски, но тем не менее абсолютно реально существующей. Волновая функция Вселенной, содержащая все её возможные состояния, как это следует из физики, имеет еще и равнозначное матричное описание.

И на этой слабоутешительной ноте я под воздействием вина отрубаюсь на сегодня окончательно.

ДЕНЬ ДВАДЦАТЫЙ ЧЕТВЕРТЫЙ: 7 ИЮЛЯ 2009 ГОДА, ВТОРНИК

Девять утра. Я вновь в отделе кадров, только на этот раз не у Спицыной, а в комнате, где сидят все остальные сотрудницы.

– Подписали? – спрашиваю у Амановой.

– Да, – кивает она. Почему-то – с недовольным видом, разительно контрастирующим с ее вчерашним радостным выражением лица.

– Ну, давайте я тогда возьму обходной лист, а вам отдам удостоверение.

– Угу… Вот!

Она протягивает мне квиток, я ей – красные корочки с золотистой эмблемой универа, и покидаю комнату в надежде покончить за час с унизительной для меня процедурой. Всякие библиотеки и спортзалы – это еще ничего. Вот на свою родную кафедру шлепать совсем даже неохота. Но надо.

Я переступаю порог нашей Д-218 и, как и ожидалось, обнаруживаю только лаборанток. Они одновременно поднимают головы и смотрят на меня с каким-то странным любопытством; затем Яна, как обычно, принимает абсолютно неподвижный вид с остекленелым, как у наширявшейся наркоманки, взглядом.

– Привет, Кейсана! Подпиши, пожалуйста, как в тот раз. Я подожду в коридоре.

– Здравствуйте. Минуту.

Я, как и обещал, выхожу за дверь и смотрю в окно. По небу с черепашьей скоростью плывут тучи, но сегодня они уже не выглядят такими убийственно мрачными, как вчера. Значит, есть шанс, что завтра, как и обещает «Яндекс», будет хорошая погода.

Через две минуты я возвращаюсь и вижу на моем бегунке подпись Бочкова.

– Ага, спасибо, – говорю, засовывая квиток в сумку. – Ну, ладно. Всем всего хорошего!

– До свидания! – говорит Кейсана. При этом она улыбается, и причина ее улыбки мне неясна: то ли она радуется, как радовались вчера сплетницы из отдела кадров, то ли немного сочувствует и напоследок хочет это мне показать. Яна, что меня не удивляет, молчит, набычившись. «Ну, и хрен с тобой, дура!» – шлю я ей мысленное послание.

Остальные положенные инстанции затруднений тоже не вызывают, как и особого интереса к причинам моего увольнения. Только на кафедре физкультуры один из тренеров универской сборной, заметив, как его коллега вырисовывает мне автограф, не удерживается от восклицания:

– О! Ну, если такие кадры уходят, то с чем же наш институт остается!

Даже если это было произнесено не вполне искренне, все равно приятно, и я крепко пожимаю ему руку на прощание. Осталось взять трудовую и занести обходной в бухгалтерию.

Продекламировав напоследок нашим кадровичкам «Всего хорошего!», постаравшись дать понять интонацией и взглядом, что на самом деле желаю им ровно противоположного, я иду в бухгалтерию. Там состав неровный. Две девчонки – Альбина и Лиля – очень приятные. Расчетчица зарплаты, то есть та, которой я, собственно, и несу бегунок, меня недолюбливает, а сидящая справа от входа дама и вовсе терпеть не может. И той, и другой, как мне кажется, поперек горла мои былые заработки. К сожалению, в тот момент, когда я захожу к ним в комнату, они присутствуют в полном составе, и мне приходится из вежливости прощаться более или менее ровно со всеми, хотя Лиле с Альбиной я все-таки успеваю послать персональные улыбки.

Ну, вот, кажется, и всё. Я выхожу из университета, собираясь отчалить от него навсегда, но в этот момент вижу, как рядом с лестницей припарковывается черная «Хонда». Таких машин у нас всего две, и одна из них зарезервирована как раз для того человека, с которым мне бы сейчас хотелось поговорить больше всего. Пару секунд спустя ректор открывает дверь и начинает подниматься мне навстречу. Мне остается только подождать, когда Прохоров поднимется хотя бы до половины лестницы, чтобы не орать ему сверху:

– Юрий Анатольевич, здравствуйте! – я делаю несколько шагов вниз и в нарушение всех правил первым протягиваю ему руку. Из-за чего, впрочем, не особенно комплексую: нарушать правила мне не привыкать…

– Здравствуйте! – он отвечает сдержанно, но руку пожимает.

– Я хотел сказать вам «спасибо» за то, что вы все эти годы так доброжелательно относились ко мне.

– Да ну, что вы… – Прохоров улыбается, и я чувствую, что он смущен таким откровенным признанием.

– Хотел только спросить, Юрий Анатольевич: вы не могли бы вернуть меня обратно?

…Взгляд Прохорова становится сфинксоподобным:

– А вы что – уволились?

«Вот те на!»

– Да. А вы разве не видели приказ о моем увольнении?

– Нет…

– Тогда вы, может быть, его и не подписывали?

– Нет, я мог его подписать, знаете… – замялся он.

«Да, конечно, знаю: не глядя, вместе с кипой других бумаг».

– Понимаю. Но сейчас, если он действительно подписан, можно все вернуть назад?

– Нет. Уже нет.

– Ясно. Вы только скажите мне, пожалуйста, Юрий Анатольевич: что, Фахрисламов действительно так сильно требовал моего увольнения? Это всё Пушистикова. Ее дочь на него выходила, а он потом звонил вам…

На лице ректора отражается удивление, равное которому, вероятно, было у негоциантов при первом их визите в Индию или Китай:

– Мы с Ильгизом Фаритовичем таких вопросов не обсуждаем…

«Вот чёрт! Значит, Бочков и здесь наврал. Пушистикова, конечно, на меня капала, это как пить дать, но только своей приятельнице Зинаиде Максимовне, а та уже звонила Бочкову и требовала со мной разобраться. Значит, как ни крути, ключевая фигура в интригах против меня, если не считать Мандиевой, именно Сучанских. Кому, как не ей, Саматова в первую очередь могла сказать, что я, возможно, делюсь с Бочковым? Со старостами в плотном контакте именно она – по должности, так сказать. Да и с Трофимовым я ее тысячу раз видел, как сейчас очевидно, совсем неслучайно. Значит, жаба её всё-таки придушила из-за моих доходов, обогнавших доходы её сына; придушила однозначно.

Прохоров вопросительно смотрит на меня, ожидая, что я скажу ему еще. И я вываливаю ему практически всё, что знаю. Главный акцент делаю, естественно, на предстоящих выборах, объясняя ему, какую змею он пригрел у себя на груди. Я вижу, как быстро багровеет его лицо, и думаю, как бы не переборщить. Наконец, он говорит мне:

– Ладно, хорошо. Зайдите ко мне завтра.

…Ожидая автобус, я еще раз прокручиваю в голове все детали, в том числе те, которые выяснялись благодаря моей неожиданной встрече с ректором.

Итак, первопричина моих неприятностей – Зинаида Максимовна. С ней всё ясно, её диагноз – «жаба». Но ведь дело могло быть не только в этом. Раньше я выполнял левые НИР для Дулкановой, поэтому она меня и не трогала. Когда Дулканова потеряла власть, она тоже могла решить, что мне слишком много счастья привалило, и объединиться с Сучанских – они ведь всегда работали рука об руку. А, может быть, подлинная заводила – именно Дулканова? Или всё-таки ведущий импульс был от Сучанских? Ладно, это сейчас неважно – Зинаида Максимовна, подруга Пушистиковой, была координатором интриг против меня в любом случае. В конце концов, она, Дулканова и Мандиева – одна компания. Но вот кто убедил начальницу отдела кадров и, главное, Иванова ничего не говорить ректору о ситуации со мной, а по-тихому меня уволить? Это должен был быть кто-то примерно равный самому Иванову. Зинаида Максимовна вряд ли годится для этого. Она, конечно, может сколько угодно суетиться, как повариха, мило воркуя с Трофимовым по поводу любых просьб Бочкова. Как в случае с новыми программами, которые я вынужден был сварганить за два дня, она, стерва такая, на самом деле подстраховывала не меня, а моего дорогого шефа, и теперь уже ясно, зачем. Когда она подошла ко мне в мае и предупредила, что срыв лицензирования обернется поисками крайнего, она это делала для того, чтобы перед выборами не было претензий к Бочкову. В противном случае ему на общем собрании пришлось бы отвечать на неприятные вопросы типа «Как это вы допустили?». Но идти к Иванову – не ее уровень. Дулканова как бывшая заведующая и вообще баба со связями тоже отпадает по причине личной неприязни к ней Иванова. Могла Пушистикова – она всё-таки руководитель важного управления, и мог Махмутов как декан. Махмутова могла попросить и сама Зинаида Максимовна, и Дулканова. А почему, кстати, Бочков в последние месяцы перестал наезжать на Дулканову, хотя раньше он это делал постоянно? Даже как-то подчеркнуто уважительно на людях стал к ней обращаться… Моя бывшая начальница в хороших отношениях с Махмутовым, а Махмутов входит в избирательную комиссию по выборам ректора. Свой человек… Конечно. Бочкову был нужен свой человек в избирательной комиссии. Мандиева узнала от Трофимова, что Бочков к нам не просто так пришел. Она сказала об этом Сучанских и Дулкановой. Интересно, Дулканова уже начала обрабатывать Махмутова на этот счет или его используют втёмную? Если, конечно, это он подходил к Иванову и Спицыной. Но если даже не он и не Пушистикова, кто бы это ни был, по сути это враг ректора. Бедный наш доверчивый Юрий Анатольевич! Он-то по привычке думает, что социально-экономический факультет его полностью поддерживает, а там его уже готовятся сдать. Решили, что при Бочкове они станут жить еще лучше, чем при нем. И, главное, как всё чисто! Ректор до самого последнего момента ничего не будет знать, потом к нему подойдут влиятельные персоны, которых подключит Бочков, и намекнут, что не стоит участвовать в выборах. И когда ректор под их давлением согласится, наша славная компания – можно сказать, цвет социально-экономического факультета – станет «с чистой совестью» агитировать за Бочкова. Дескать, извините, Юрий Анатольевич, но вы же сами отказались от участия… Вот гниды! Завтра об этом надо будет сказать Прохорову.

Домой я приезжаю не то чтобы обнадёженным – понятно, что вероятность возвращения меня на прежнее место ноль целых хрен десятых – но, во всяком случае, в приподнятом настроении. Ставлю на реверс «Quick Exit» Билла Конти – и мелодия великолепная, и название подходящее: не то быстрый выход, не то скорая смерть. Запасы «Хереса» по ходу дела исчезают окончательно. То есть почти как в использованном рекламщиками МТС стихотворении Блока, – «и повторится всё, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь», у меня повторяется всё, как вчера: день, сумерки, херовая погода, бутылка, музыка, и спать.

Мне снится, что я бреду по зданию, напоминающему наш универ. Я слышу голоса вокруг себя, и мне кажется, что некоторых из тех, кто сейчас говорит, я знаю. Но меня что-то пугает, я не могу сразу понять, что именно, и только через какое-то время понимаю это. Я не вижу говорящих. Ни одного человека. Они есть, но в то же время их нет. Они как будто превратились в призраков. И тут меня охватывает настоящий страх. Страх такой силы, что хочется, стремглав, бежать по этим коридорам до тех пор, пока с треском не вышибешь ногой дверь и не окажешься на улице в каком-нибудь уютном дворике, где можно пройтись по зеленой траве и убедиться, что ты жив, здоров и вообще в полном порядке. Но все мои сухожилия становятся ватными, движения черепашьими, а, главное, я вдруг с ужасом понимаю, что это бессмысленно. Потому что скорее всего вокруг меня всё иначе. Голоса принадлежат людям, а вовсе не потусторонним существам. И эти люди реальны. А настоящий призрак – это я.

ДЕНЬ ДВАДЦАТЫЙ ПЯТЫЙ: 8 ИЮЛЯ 2009 ГОДА, СРЕДА

Половина двенадцатого утра – в университете непривычно тихо. Хотя с понедельника все преподаватели в отпусках, и последний день допсессии был в прошлую пятницу, еще в понедельник и вторник народу было достаточно: кто-то заходил в бухгалтерию, кто-то – в деканат. А сегодня – мертвая тишина. Скучающие от безделья и изнывающие от жары вахтерши обмахиваются газетами, как веерами, изредка перекидываясь друг с другом обрывочными репликами. Я медленно поднимаюсь по лестнице. Мои шаги гулко отдаются в безлюдном пространстве, создавая ощущение, что во всем здании сейчас только я один. Неожиданно за дверями, ведущими в коридор, где расположен кабинет ректора, слышится знакомая речь – голос Васила можно узнать из тысячи других в нашем универе. Я поворачиваю налево; до второго этажа остается один пролет, и в этот момент замечаю, как Васил, успевший узнать меня, хотя я его самого еще пока даже не вижу, а только слышу (все-таки сверху обзор лучше), дергается назад и исчезает обратно за дверьми, явно не желая сейчас со мной встречаться. Пустяк, но все равно неприятно. Я мысленно говорю себе, что к подобным вещам нужно относиться философски; не торопясь, поднимаюсь, давая ему возможность улизнуть, если он еще этого не сделал; нажимаю на свободно ходящую на шарнирах дверь и прохожу в пустой, как и ожидалось, коридор. Делаю с десяток шагов и открываю дверь кабинета ректора.

В приемной, как обычно, с видом египетской мумии сидит его секретарша. Каждый раз, когда я ее вижу, не могу отделаться от мысли, что данную кандидатуру на столь ответственный пост утверждала лично жена Прохорова. По той простой причине, что с таким сухофруктом вместо лица и голосом типичной канцелярской мымры никаких мыслей об измене даже возникнуть не может.

– Здравствуйте. Я к Юрию Анатольевичу!

– Добрый день. А вы что – записаны?

– Нет.

– Значит, вы и не можете к нему попасть. Приемные часы у него в понедельник. Приходите через неделю.

– Он мне сам назначил встречу на сегодня.

– Когда это он вам назначил?

– Вчера. Я его встретил у входа, когда он приехал в университет.

Эта жертва климакса недовольно морщится, из-за чего становится мумией в квадрате; секунду раздумывает, как лучше поступить, и решает сама убедиться в правоте моих слов.

– Минуту!

Она отрывает задницу от кресла (селектор – или что там должно быть – не работает, что ли? А, нет! Она просто не хочет, чтобы я слышал, как именно она станет докладывать о моем приходе и как конкретно ответит ей ректор) и, продефилировав мимо меня с изяществом подкованной калоши, заходит к ректору. Я ожидаю, что она выйдет сразу же, но проходит минута с лишним, прежде чем ее фигура снова возникает в пространстве приемной.

– Юрий Анатольевич не может вас сейчас принять. Он должен скоро уезжать по делам. Вам будет выплачена трёхмесячная компенсация.

Прекрасный подарок к моему сегодняшнему Дню рождения… Уже все ясно, но ради какого-то странного стеба не то над этой стервой, не то над самим собой, я задаю ей еще один вопрос:

– А когда он сможет меня принять?

– Не знаю. Попробуйте на следующей неделе.

Я демонстративно глубоко вздыхаю:

– Ну, что ж – ладно, всего вам доброго.

– Всего хорошего, – с бесстрастной, как всегда, миной отвечает мне мумия.

Я выхожу из здания, попрощавшись с вахтершами и перекинувшись с ними парой стандартных реплик («Что-то вас давно не видно. Почему?» – «У меня занятия были в других корпусах» – «А! Ну, отдыхайте хорошо!» – «Спасибо, вам тоже поскорее уйти в отпуск!»). Я делаю это так, как обычно, ничем не выдавая того, что уже никогда сюда не вернусь. Что ж, до свидания – мой любимый вузик. Ты мне служил верно – почти как мультяшный пёс Тузик; нам было хорошо с тобой, но нас насильно разлучили. Однако это судьба. С учетом того, что я теперь знаю о фракталах истории вкупе с повестями вроде «СС», я понимаю, что это именно так, и потому не стоит по этому поводу сильно переживать. А на сегодня у меня остается один маршрут: вперед, навстречу своей Любви.

Добравшись до нужной остановки, я неожиданно для себя самого решаю проехать чуть дальше и выйти у Парка. Возможно, потому, что когда-то, почти пятнадцать лет назад, мы пришли сюда с Галой для того, чтобы вначале вдоволь нагуляться, а затем заняться любовью «на свежем воздухе». Мы оба потом не раз вспоминали момент, когда нас застукал за этим какой-то мужик лет сорока пяти, но сразу же отпрянул и деликатно удалился. Как мы долго потом ржали, скатывая испачканное в траве небольшое фланелевое одеяло, и какие у нас были ощущения от этого непреднамеренного стриптиза. Жаль, что мы больше потом такого не разу не повторяли, предпочитая «природе» цивильные отели, мою съемную квартиру или экзотическую для подобных вещей атмосферу библиотечного зала. Почему-то именно сегодня, в этот вовсе не радостный, хотя и знаковый для меня день, мне захотелось не просто вспомнить былое, а физически очутиться вблизи от тех мест. Хотя, конечно, от трассы до глубин парка еще далеко, сам вид монумента, установленного при входе, у меня по ассоциации вызывает и все остальные воспоминания. И от этого на душе становится значительно теплее, а прилив жизненных сил в паховую область напоминает мне, что я жив, и не стоит зацикливаться на тех трудностях, которые сейчас имеют место.

Внезапно я вспоминаю, что хотел сделать ксерокопию паспорта. Где-то здесь поблизости должна быть точка моих знакомых. Раньше они арендовали двадцать квадратных метров в универмаге на Большевистской, а потом то ли место оказалось непроходным, то ли все площади отжало начальство девушек в хиджабах для торговли мусульманскими причиндалами, – в общем, ребята съехали и обосновались на улице имени выдающегося ученого. Надо бы их навестить. Уже почти два года у них не был.

К счастью, долго искать нужный офис не приходится. Удивительно, но за стойкой сидит та же самая девчонка, с которой – так получалось – я раньше общался больше всего, снимая ксерокопии целыми книгами. Все-таки, что ни говори, в библиотеке главного университета нашего города есть что почитать, если ты интересуешься чем-то, помимо беллетристики. А некоторые книги, издававшиеся последний раз году так в тысяча девятьсот восемьдесят пятом, просто обязательны для изучения и цитирования, если ты хочешь написать монографию и тебе нужны постраничные ссылки на текст ранних источников. Поэтому проще всего отксерить книгу целиком, особенно если она вся достаточно интересна или, по крайней мере, информативна. На этой почве я и познакомился с Ирой, тогда еще первокурсницей Академии Художеств, учившейся там, впрочем, на экономиста, а не какого-нибудь искусствоведа. Эта сухощавая пигалица с холодными рыбьими глазами чуть навыкате и низким, основательно прокуренным голосом в свои семнадцать уже имела вид прожженной б…ди, оценивающей окружающих исключительно в координатах «бабло есть – бабла нет». Мне было даже странно наблюдать ее здесь, ибо, по моим прикидкам, она вполне могла бы зарабатывать деньги и другим способом.

– Здравствуйте, Ира! – галантно раскланиваюсь я.

– Здрассте, – цедит она сквозь зубы.

– Давно не виделись!

– Угу…

– У вас сколько сейчас прогон одного листа стоит?

– Восемьдесят. Вон же написано – тычет она пальцем в приклеенный к стене лист, который я сразу не заметил.

– Ах, да! Ну, вы даете! Два года назад у вас было семьдесят, хотя у всех минимум рубль. А сейчас столько времени прошло, и у вас восемьдесят?

– У нас политика низких цен, – деловито отвечает мне она.

– Вижу! – смеюсь я. («О, если б вы знали, как наши маркетинговые ходы совпадают! У меня тоже была такая политика – до того, как пришел этот урод Бочков…»). – Ну, тогда я с удовольствием вручаю вам вот это… Только те страницы, где есть какие-нибудь отметки…

Я достаю из сумки паспорт и протягиваю их «мамзельке». «В одном экземпляре?» – спрашивает она. Я киваю, и пока эта «бледи» занимается порученным ей делом, разглядываю безжизненное стеклопластиковое пространство вокруг.

– А где ваши коллеги, Ира? Вас же тут минимум трое должно быть.

– Ушли на обед. Сегодня народу вообще нет потому что, – лениво отвечает она.

– Ясно… Как вы сами живете-то? – Я изображаю искреннюю улыбку. – Как ваша учеба продвигается?

– Ничё…

– А как объемы откатов преподавателям? Сильно выросли?

– Угу… – не балует она меня словоохотливостью.

– У вас же два года назад, вы говорили, четверка по истории тысячу четыреста стоила, да?

– Ага…

– Напрямую вроде бы?

– Да… Но он ваще всё спрашивал; слово в слово, как в лекции. Все даты там…

– А сколько сейчас у вас четверки в среднем стоят? Просто ради интереса?

– На шестьсот всё больше стало. В среднем…

«М-да… Живут же люди!… Обидно-то как! Ведь не нефте-химический, не какая-нибудь другая престижная контора, и такие расценки. А тут, блин, тысяча шестьсот пятьдесят за пятерку – уже личное оскорбление!…».

– Понятно. Тяжело, наверное, вам приходится? У вас здесь, я думаю, зарплату не шибко подняли?

– Не-а… А можно спросить – почему вы всё время насчет этого интересуетесь? – вылупляется она на меня своими зенками пираньи.

И тут я почему-то для себя решаю, что больше нет смысла скрываться. По крайней мере, от этой шалавы.

– Честно говоря, Ира, я и сам к этому причастен. У себя в институте, конечно.

Она внимательно смотрит на меня, протягивает ксерокопии вместе с паспортом и затем довольно неожиданно говорит:

– Да я уж в принципе давно это поняла…

– Ну, тем лучше. Значит, вы понимаете, что мне можно доверять. Шутка!

– Вы, наверное, за границу постоянно ездите, да? – продолжает сверлить она меня холодными, как тело медузы, зрачками.

– Да, бывает… – нагло вру я, с трудом сдерживая щекочущий изнутри смешок. – Но у вас-то с такими ценами, я думаю, тоже самое?

– Ага… С вас три двадцать!

Я начинаю рыться в кармане куртки, пытаясь рассчитаться без сдачи, одной мелочью, которая имеет свойство неприятно звенеть в кармане и думать о том, что она вот-вот вылетит на землю. Не обнаружив достаточного количества рублей и двушек, протягиваю ей червонец.

Она роется в ячейке кассы в поисках нужных монет и внезапно добавляет:

– Вот у моего парня, который меня сейчас водить учит, знакомый есть…

– …О! Вы скоро сдаете на права? – перебиваю я ее.

– Ага…

– У него хорошая машина, что ли?

– Десятка. Ну, вот, короче: у него знакомый есть, тоже учится у нас. Он хорошо контачит с одним преподом, который… – она останавливается, подбирая для меня более-менее деликатное выражение – тоже как бы этим занимается. И вот этот препод каждый год куда-нибудь обязательно ездит…

«Надо же, у меня обнаружился еще один собрат по разуму – точнее, по духу!»

– А что он ведёт, этот товарищ?

– Я не помню… Мой парень давно уж рассказывал про него.

– Знаете, что интересно, Ира? У вас при таких неслабых расценках, по-моему, еще ни одного громкого случая не было. По крайней мере, я не слышал.

– Вроде бы… Не сглазьте!

– Не сглажу. А вы не знаете, через кого лучше к вам устроить одного человечка? Это – дочь моей знакомой, она на вечернее или заочное будет поступать, но пока еще сама не знает, куда лучше, – закидываю я липовую приманку.

Она несколько секунд молчит, облизывая губы, по-видимому, размышляя, стоит ли выдавать тайну, или нет. Потом протягивает мне найденную мелочь, на что я мгновенно реагирую «Оставьте себе!», убирает их обратно в кассу и тихо, заговорщически, сообщает:

– Через Тамару Гавриловну можно.

– Это кто? – вопросительно поднимаю брови я.

– Есть такая… Она ларек свой держит у нас в институте. Водой, шоколадками всякими торгует…

– Буфет, что ли?

– Типа того, только свой личный. Вот она может помочь. Через нее, наверное, половина наших преподов работают… Отдаешь ей деньги; говоришь, что мне у такого-то надо такую-то оценку, и всё.

«Оп-па! Ну, и информация попёрла… Это я удачно зашёл!»

– Половина, говорите? А сколько процентов она берет за свои услуги?

– Не знаю…

«Хотя чего спрашивать? Наверняка пятьдесят, как и у нашего Рената…».

– Интересно… – не сдержавшись, выдаю реплику я.

И в этот момент помещение, в котором мы так мило беседуем, оглашается шумом и гамом – на контрасте с той камерной обстановкой, которая была здесь секунду назад, бьющим по ушам не хуже петарды. В дверь врываются сразу пять девчонок – по виду школьниц, но которые, как подсказывает мне интуиция, уже в этом году станут студентками.

– Ой, а у вас восемьдесят копеек, да? – заголосила одна из них, с растрепанными кудряшками черных волос и зеленоватого цвета глазами. – Клёво! Наташка, дай мне эти… Я на всех отксерю!

– Ну, вот видите, Ира! – говорю я с улыбкой своей интересной собеседнице. – А вы говорили – народу нет! Вообще мне все знакомые твердят, что, после того, как я к ним прихожу, у них торговля лучше идти начинает!

В ответ эта рыба только кивает, не проявляя никаких эмоций. «Хотя бы из вежливости могла бы улыбнуться!» – думаю я.

– Ну, ладно, Ира – спасибо вам большое. И за работу, и вообще! – я улыбаюсь еще шире. – Рад был вас увидеть. До свидания!

На этот раз ответом мне является не просто молчание, а молчание в кубе: эта едва справившая совершеннолетие шлюха просто неподвижно сканирует меня глазами, не удосуживаясь даже слегка мотнуть головой. Столпившиеся перед стойкой старлетки, как по команде, оборачиваются и смотрят на меня недоумевающим взглядом. И мне вдруг становится ясно, насколько сильно на самом деле ненавидит меня эта сука, и одновременно становится настолько обидно, что равного по мощи публичного унижения я даже не помню. Если, конечно, не считать базара Бочкова на заседании кафедры – это вне конкуренции. Я как будто попадаю под холодный душ, и в следующее мгновение меня едва не подбрасывает на месте от взрыва негодования. Разумеется, этот взрыв – внутренний, и думаю, что его никто, кроме меня, не замечает. Все-таки я – преподаватель, и по долгу службы давно выработал необходимое для подобных случаев самообладание: в конце концов, еще и не такие выпады в свой адрес видали. «Какого хрена я так распинаюсь перед этой секушкой? – разрезает мне мозг простая и эффективная, как заточка, мысль. – Да если даже я ей зверски противен, она не стоит и подошвы ботинка, чтобы думать о ней и о ее скотской реакции». Я разворачиваюсь и, закрывая за собой дверь, даю себе слово, что больше не обращусь к этой грымзе ни разу. Даже если ксерокопия будет стоит десять копеек.

Утвердившись в таком радикальном выводе, я выхожу на улицу, где светит по-настоящему июльское солнце и хочется немедленно забыть обо всех проблемах и думать только о хорошем. Собственно, хорошего в жизни осталось не так уж много. И главное из этого немногого – Гала. Я ускоряю шаг: уже без двадцати час. В три она должна уйти, чтобы успеть на электричку, а спешить с празднованием моего Дня рождения в ее компании явно не стоит.

Гала встречает меня, будучи одетой в синий брючный костюм, на лацкане пиджака которого красуется брошь, которую я ей подарил много лет назад – даже сам не помню, когда именно – и которая ей удивительно идет. Особенно, если она в этом костюме. Рисунок, созданный на заключенном в оправу камне природой, – это какой-то горный пейзаж в лиловых тонах, сколь красивый, столь и необычный. Он напоминает вид на долину из расщелины, причем сама долина при этом – это скорее какое-то плоскогорье, нежели обычная равнинная пустошь. Если Гималаи, как говорят, – действительно воплощение кажущихся неестественными красок с полотен Рериха, то тогда пейзаж на броши – это как минимум Памир.

– Привет, а почему ты сегодня в этом? – осведомляюсь я. – Ты же так одеваешься только на какие-то мероприятия.

– Привет… Потом объясню…

Она отвечает мне тихо, как будто боясь спугнуть сидящую недалеко редкую птицу; затем начинает покрывать мое лицо едва ощутимыми поцелуями, потом прикосновения ее губ становятся с каждым разом всё настойчивей и, наконец, финальным аккордом является их слияние с моими. Мы так стоим довольно долго, почти приклеившись друг к другу (благо, в погожий летний день немного найдется охотников заглянуть в абонемент технической литературы, официально считающийся закрытым до конца августа). Гала запирает дверь, мы обходим стойку, в конечном итоге плюхаясь на свои привычные места у стола за стеллажами. Несколько секунд мы вновь, взявшись за руки, впитываем исходящие друг от друга эманации, и только теперь Гала, сделав чмок в губы вместо затяжного поцелуя, дает понять, что первая серия «танцев-обниманцев» на сегодня закончена.

– Пришлось сказать Сережке, что у нас сегодня встреча с коллегами из Нижнего Новгорода, и директриса, как всегда, поручила мне их приемку и сдачу.

– Он поверил? Не поздновато для конференций?

– Я сказала, что это не конференция, а просто как бы прием делегации. У нас такое уже было один раз, так что отчего бы ему и не поверить?

– М-да! Делегация, значит. Последняя в нынешнем сезоне…

– Именно! Так что сегодня в принципе необязательно торопиться на электричку – можно поехать и к тебе. Отворачивайся!

Я с улыбкой исполняю ритуал, которому, как и приключению в Парке, уже почти пятнадцать лет, то есть поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов в ожидании момента, когда можно будет вернуться в исходное положение и обнаружить на столе заботливо приготовленные «гостинцы». Я пытаюсь представить, что мне будет подарено на этот раз, и примерно через полминуты, после сигнала «Можно!», убеждаюсь, что почти угадал. Во-первых, это почти пол-метра в высоту современный фолиант из серии «Столько-то красивейших видов планеты» (в прошлом году были «200 красивейших мест», на сей раз – «100 красивейших храмов»). Во-вторых, это футболка с моим изображением у замка Шенонсо (первые две части нательной трилогии – «Я на фоне Шамбора» и «Я на фоне Пюилоранса» – она мне уже дарила на четырнадцатое и двадцать третье февраля соответственно. Вначале эффект был потрясающий – моими оставленными в компьютере по ее просьбе французскими фотографиями она распорядилась весьма неожиданно, – но и сейчас впечатление совсем даже неплохое. Тем более, что фотки для такого дела выбирал я лично). И, в-третьих, это солидный ежедневник с надписью на обложке «Федеральная служба по надзору в сфере…», явно выданный ее мужу профкомом по случаю какого-нибудь праздника вроде Дня защитника Отечества и свидетельствующий о том, что на третьем подарке ей удалось сэкономить.

– С Днем рождения! – ласково улыбается она мне, еще раз целуя в губы.

– Спасибо! – говорю я вполне искренне (книга и футболка мне действительно очень нравятся), поддаваясь ее любовному напору.

– Садись – чай пить будем! – смеется Гала.

– Рюмочку чая, ты хочешь сказать?

– Скорее бокал. Но чур открывать бутылку будешь ты!

Она вынимает из стоящего рядом небольшого холодильника (предмета общего пользования с коллегами из соседних отделов) запотевшее «Абрау-Дюрсо», блюдо с нарезанными ломтиками колбасы и ветчины и с легким стуком опускает их на стол. Затем, позвенев бокалами, вынимает их вместе с тарелкой с фруктами и в завершение достает украшенный кремовыми завитушками «Наполеон».

– Я сейчас порежу торт, а ты займись пока шампанским, ладно? – говорит она.

Я киваю и довольно проворно, почти профессионально, откручиваю проволочный капюшон и, не допуская оглушительного выстрела, почти неслышно откупориваю бутылку: раздается всего лишь легкий хлопок.

– Хорошо у тебя получилось! – улыбается Гала, кивая на выложенную на стол пробку.

– А ты разве не помнишь, как я открыл бутылку, когда мы сидели в «Мулен Руж»? В полной темноте, с кучей расфуфыренных дамочек вокруг? Если бы я их тогда залил пеной, это было бы покруче шоу. Но они, по-моему, только тогда заметили, что я всё сделал, когда я стал им уже разливать.

– Хорошее все-таки представление было, да?

– Угу… Правильно люди говорили – идите обязательно…

Я наполняю ее фужер золотистым напитком, потом делаю то же для себя. Мы поднимаем бокалы; Гала произносит тост, смотря мне в глаза, как она это умеет – своим особенным, не таким, как у других, взглядом:

– За то, чтобы твои проблемы побыстрей исчезли!

Мы чокаемся, и каждый из нас отпивает пару глотков. Потом мы почти синхронно ставим бокалы на стол и сплетаем пальцы наших рук.

– Я понимаю, что тебе сейчас нелегко, но все-таки постарайся поверить, что всё именно так и будет: твои проблемы быстро кончатся, и начнется новая светлая полоса. Еще светлее, чем прежде.

– Угу… – я невесело улыбаюсь. – Знаешь: только что общался с одной студенточкой-хабалочкой из Академии художеств. Она мне рассказала, какие у них там художества творятся. Обидно проваливаться на таком фоне, однако…