Мама, я люблю тебя Сароян Уильям
Мы вышли из конторы и спустились на Пятую авеню. Мы решили, что вернемся домой пешком и заодно посмотрим на витрины. Когда мы вернулись наконец в отель, человек за конторкой сказал, что машина и шофер уже ждут нас и что в комнате — корзина для пикника. Мы поднялись к себе в номер, и там на бюро стояла большая плетеная корзина, полная еды, обернутая в зеленый целлофан и перевязанная зеленой лентой.
Из маленького конверта Мама Девочка вынула карточку и прочитала:
— «Моей звезде — вам обеим. С любовью, Майк».
— Куда мы поедем? — спросила Мама Девочка.
— На Кони-Айленд.
— Ну уж нет!
— Ну уж да!
— Но почему, Лягушонок?
— Потому что ты была там, когда была маленькая, а я не была. Потому что я видела его в шести или семи картинах и теперь хочу увидеть по-настоящему. Поедем!
Мама Девочка засмеялась и сказала:
— Поедем. Все равно я не рассчитывала, что машина будет еще сегодня, так что поедем на Кони-Айленд.
— И будем веселиться.
— И будем веселиться.
— Кататься на всем!
— Ну… почти на всем. Я просто не могу заставить себя кататься на некоторых этих бредовых штуках, но на многих мы проедемся. Мы возьмем с собой по пять долларов каждая и потратим их, и вернемся домой.
Мама Девочка дала мне пятидолларовую бумажку, чтобы я положила ее к себе в сумочку, и другую такую же положила в свою, а потом убрала остальные деньги в верхний ящик бюро.
Мы обе были взволнованные и счастливые. Мне не терпелось поскорее увидеть Кони-Айленд.
— Подумать только, — сказала она, — мисс Крэншоу в восторге от наших успехов!
— А почему бы ей не быть в восторге?
— Потому что ее удовлетворить нелегко — потому что она требует совершенства. И я рада, что она его требует. Я не работала столько никогда в жизни.
— Ты это называешь работой?
— Конечно!
— Для меня это не работа.
— Еще бы, ведь тебе только девять лет и для тебя все развлечение. Тебе терять нечего.
— Тебе тоже.
— Мне? Я могу потерять все, — сказала Мама Девочка.
— Нет.
— То есть как это нет?
— Тебе абсолютно нечего терять — вот как.
— Понятно, мисс Всезнайка.
— Возьми свои слова обратно, а то я не еду.
— Беру, беру, — сказала Мама Девочка. — Ни за что не упущу такого случая поехать на Кони-Айленд и не хочу, чтобы ты его упустила.
Она позвонила портье, чтобы машину подали к главному входу. Мы взяли корзину и на лифте спустились вниз.
Машина оказалась новеньким зеленым «кадиллаком», а шофером был молодой негр, который сказал нам, что его зовут Лерой.
— Вы не будете так добры отвезти нас на Кони-Айленд, Лерой? — попросила Мама Девочка. — Только не спешите, пожалуйста, потому что мы хотим рассмотреть хорошенько все, что встретится по пути.
— Хорошо, мэм, — сказал Лерой, и мы поехали.
Мы увидели Гринвич-Виллидж, Бруклинский мост, Бруклин и много других мест.
По дороге Мама Девочка развязала ленту, которой была перевязана корзина, и отдала ее мне. Потом она сняла с корзины зеленый целлофан, свернула его аккуратно и тоже отдала. Потом она стала смотреть, что в корзине — и чего там только не было! Несколько сэндвичей мы съели прямо в машине. В корзине был термос с холодным молоком для меня и другой, с имбирным пивом, для Мамы Девочки.
На Кони-Айленд мы приехали в начале пятого, а в семь мы все еще были там, и у нас обеих оставалось еще по доллару, так что мы, просто смеха ради, решили, что пойдем в тир, истратим по двадцать пять центов и постреляем в уток, плывущих по воде. Человек в тире показал нам, как держать ружье, как целиться, как нажимать на спуск, и тогда мы стали по очереди стрелять.
Мама Девочка стрельнула в утку — и промахнулась, я стрельнула — тоже промахнулась. Но выстрелили раза по три, научились — и начали попадать.
Это так здорово — поймать утку в прицел, нажать на спуск, пока она еще не уплыла, а потом увидеть, как оловянная утка падает. Сначала — звук выстрела, потом — щелчок пули об утку, а потом — бух!
У нас оставалось еще по семьдесят пять центов, но мы решили сберечь их на тот случай, если по дороге домой захотим зайти купить чего-нибудь. Мы пошли к «кадиллаку», и там был Лерой — он сидел за рулем и читал книгу.
Мы ехали по Бруклинскому мосту, когда зажглись огни Нью-Йорка, и это, я вам скажу, было зрелище! Нью-Йорк вечером самый взаправдашний! Мы поглядели друг на друга, и Мама Девочка крепко-крепко обняла меня, а я — ее.
Когда Лерой высаживал нас перед подъездом «Пьера», он спросил Маму Девочку, нужно ли ему быть готовым рано утром — на случай, если мы захотим поехать куда-нибудь далеко. Мама Девочка секунду подумала и сказала:
— Не завтра, Лерой. Может быть, послезавтра. А завтра приезжайте к десяти.
Мы поднялись с корзиной для пикника наверх и посмотрели в окно. Мы смеялись и радовались, потому что молнии вспыхивали пурпурным светом, а мы видели их и слышали раскаты грома, и начинал накрапывать теплый дождик, и мы были в Нью-Йорке, не знали никаких забот, были здоровы и ждали только хорошего.
Невеселый брак
От теплого дождика Нью-Йорк и вечер запахли очень приятно, и стало казаться, что всем людям в мире так же хорошо, как трехлетней Гейл Донни, когда она стоит в ночной рубашке на газоне перед их домом на Макарони-лейн. Выйдет туда рано утром, встанет — и ни на что не смотрит. Она не спит — глаза у нее открыты, — но кажется, что она видит все во сне. Я часто смотрела на нее из окна своей комнаты — было похоже, будто она хочет что-то вспомнить. А теперь из-за теплого нью-йоркского дождика я сама вспомнила ее.
Мама Девочка выключила свет. Мы стояли в темноте у окна и смотрели, и прислушивались к дождю.
А потом зазвонил телефон, и сразу все изменилось.
Звонила Глэдис Дюбарри, и потому, как Мама Девочка с ней разговаривала, я поняла, что у Глэдис что-то произошло. Они проговорили почти час.
— Что случилось?
— Она поругалась с мужем, — сказала Мама Девочка, — и он ударил ее. Она хочет вызвать полицию. Говорит — не знала, что вышла замуж за сумасшедшего. Говорит, что он угрожает ее убить. Боится быть с ним под одной крышей. Хотела приехать к нам ночевать, но я, конечно, сказала ей, что нельзя. Просто не знаю, что для нее можно сделать. Он не из тех, кто бьет своих жен. Наверное, он просто толкнул ее. Глэдис говорит, что она в истерике и ей нужно успокаивающее, но у нее его больше не осталось и муж ей его больше не дает — говорит, что оно ей ни к чему и единственное лекарство для нее — это порка. Она просит, чтобы я взяла такси и к ней приехала.
— Поедешь?
— Нет. Брак — это такая штука, которую жене либо удается создать, либо не удается — но создать его должна она сама. А потом, эти дни мы отдыхаем. Все, чего я сейчас хочу, так это отмокнуть в ванне и завалиться спать. А ты?
— Я тоже. Но все-таки мне жаль Глэдис.
— Думаешь, мне не жаль? Ведь я знаю ее с тех пор, как нам с ней было шесть или семь лет. Она всегда была невозможной, но внутри, где-то в глубине, она хорошая.
— Я знаю. Я люблю ее. Если ты хочешь поехать к ней — поезжай, мне не будет страшно одной. Я выкупаюсь и лягу спать.
— Нет, — сказала Мама Девочка, — я ей друг, но поехать к ней сейчас было бы ошибкой. Это было бы нехорошо по отношению к бедному Хобарту, да и к ней тоже. И вообще, ничего необычного в этой ссоре нет. Рано или поздно такое происходит в каждой семье. Это часть брака, а брак — трудная вещь. Он нелегок, если оба очень бедны, он нелегок, если оба очень богаты, он нелегок, если один богат, а другой беден.
— Почему?
— Потому что в браке один человек — мужчина, а другой — женщина.
— А не легче было бы, если бы оба были женщины?
— Тогда это не будет брак.
— Почему? Для брака нужны двое, так вот пусть и будут две женщины.
— У двух женщин не могут родиться дети.
— А разве они не могут взять чужого ребенка?
— Нет, потому что никакой ребенок не хочет двух матерей. Он хочет одну мать и одного отца — своих собственных. Одной матери для ребенка достаточно, а бывает даже, что и слишком много. И теперь я, кажется, понимаю, из-за чего все их ссоры.
— Из-за чего?
— Из-за детей.
— У них есть дети?
— Нет, на это нужно некоторое время, но все равно ссорятся они, вероятно, из-за них, хотя сами, вероятно, думают, что из-за чего-то другого. Я уверена — он хочет, чтобы она стала настоящей женщиной и родила ребенка, а она стать настоящей женщиной пока просто не может.
— На вид она настоящая.
— Этого нельзя увидеть, это внутри нас. И это очень трудно — быть настоящей женщиной.
— Но ведь ты, когда вышла замуж, стала настоящей женщиной?
— Не уверена, — ответила Мама Девочка, — с тех пор я родила твоего брата, а потом тебя, но пока не уверена, что стала. Тут даже дети не всегда помогают.
— Не понимаю.
— Конечно, не понимаешь. Мне уже тридцать три года, а я и то только начинаю понимать.
— Что же это значит — быть настоящей женщиной?
— В браке настоящая женщина живет для своего мужа, а он живет для нее, потому что жизнь друг для друга означает детей и семью, а семья для мужчин, женщин, мальчиков и девочек — самая нужная вещь. Семья — это все. Так всегда было. А семьи получаются только из браков, но беда в том, что браки — настоящие — почти невозможны.
— Почему?
— Не знаю точно, но это связано с тем, что люди думают, и с тем, как они живут — во что верят и чего хотят. А теперь давай выкупаемся и ляжем спать.
— Хорошо, но ты на меня не сердишься?
— Нет, конечно. С чего ты взяла, что я должна на тебя сердиться? Просто я очень беспокоюсь о бедных Глэдис и Хобарте. Будет жаль, если они наделают глупостей.
— Может, лучше все-таки тебе к ним съездить?
— Нет, я точно знаю — было бы хуже.
Мы выкупались и легли спать. Я уж почти было заснула, когда Мама Девочка вдруг приподнялась, схватила телефонную трубку и сказала отельной телефонистке номер Глэдис. Мама Девочка долго ждала ответа, но его так и не было. Она соскочила с кровати и закурила «Парламент», а потом опять попросила телефонистку дать тот же номер, но ответа опять не было.
— Что мне делать, Лягушонок?
— Не знаю, Мама Девочка.
Она кончила одну сигарету и закурила другую, а потом достала из шкафа платье и начала быстро одеваться, а потом снова все сняла с себя и убрала на прежнее место.
— Нет, — сказала она, — это не мое дело, и нечего мне в него соваться. Я приехала сюда работать — только работать. Я просто не могу позволить себе думать о чем-либо, кроме пьесы. Начинается самое трудное. Глэдис и Хобарту придется решать все свои проблемы самим, как и всем другим людям.
Она выключила свет и снова легла, но была вся как на иголках, и я тоже. Я слушала дождь, но теперь это уже не доставляло мне никакого удовольствия. Мне хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы Мама Девочка перестала чувствовать себя как на иголках, но я ничего не могла придумать.
— Могу сказать одно, — снова заговорила Мама Девочка, — помоги Бог всем женатым и замужним, а Глэдис и Хобарту — в особенности. Им очень нужна помощь, страшно нужна, так, как никаким другим мужу и жене на свете.
— Да, — сказала я, — помоги им Бог, но почему им Его помощь нужна больше, чем другим?
— Потому что она никак не может перестать быть Глэдис Дюбарри — девушкой с состоянием, а пока она остается Глэдис Дюбарри — девушкой с состоянием, девушкой из общества, красивой девушкой, девушкой с колонки светской хроники, — брака нет и не будет.
— А что будет?
— Два человека, — ответила Мама Девочка, — он и она, убивающие друг друга бесконечными бессмысленными ссорами. Слава богу, что я разведена. Я имела девять лет такого, и с меня хватит. Ему пришлось со мной трудно, но не потому, что я этого хотела. Мне тоже пришлось с ним трудно, но я знаю, что и он этого не хотел. Так у нас получалось, и мы ничего не могли с этим поделать.
— Хобарт и вправду хочет убить Глэдис?
— Да конечно нет, это все ее выдумки. Ты спишь, Лягушонок?
— Почти, Мама Девочка. Ты не расстраивайся.
— Я не расстраиваюсь — правда-правда. Просто мне немножко грустно — грустно, потому что я радуюсь, что все это кончилось, и у меня по-прежнему есть ты, и у твоего отца по-прежнему есть ты, и у меня есть Пит, и у него есть его отец, и у вас обоих есть мы.
— И вы с Папой Мальчиком — друг у друга, да?
— Да, пожалуй, — сказала Мама Девочка. — Мы разведены, но только после развода мы с ним как будто начали становиться друзьями.
После этого Мама Девочка долго ничего не говорила, и я почти заснула, а потом она сказала:
— Мы все четверо по-прежнему есть друг у друга.
Не знаю, говорила ли она что-нибудь еще, потому что я заснула.
Перед тем как я заснула, в голове у меня, как карусель, кружился Кони-Айленд. Это было место специально для веселья, яркое, большое и шумное, лучшее место из всех, место, чтобы гулять, смотреть и слушать, и ездить на разных штуках верхом, и покупать разную еду — засахаренные яблоки, воздушную кукурузу, горячие сосиски с булочками, мороженое и лимонад, в общем, самое лучшее место в мире.
Я заснула, а Кони-Айленд все кружился, и я тоже закружилась на Кони-Айленде, а потом вдруг, совсем неожиданно, появились мой отец и мой брат — прямо из Парижа.
Когда мы все четверо увидели друг друга, мы сразу остановились, а потом засмеялись и побежали друг к другу, и начали обниматься и целоваться, и я сказала: «Пусть мужчине и женщине трудно пожениться, пусть им приходится разводиться, чтобы друг друга не убить, — все равно стоит жениться и разводиться, когда потом встречаешься на Кони-Айленде, стоит чего хочешь, всего на свете, когда мужчина, женщина и их сын и их дочь встречаются на Кони-Айленде, когда они этого меньше всего ждут, после того, как целый год друг друга не видели, — стоит, даже если встречаются они во сне, как сейчас».
Когда я проснулась, я сразу почувствовала, что еще совсем рано. Совсем рано все какое-то другое. Уличные звуки в это время — звуки того, что делают люди, работающие рано утром, мусорщики и уборщики, и они, опорожняя баки с мусором, стараются не шуметь, но ты все равно слышишь их и слышишь большие машины, которые подметают улицы крутящейся щеткой. Ты слышишь мотор и звук щетки. Еще совсем рано, а они уже ездят и подметают улицы.
Еще ты слышишь, как выгружают ящики со всякой едой для отелей и ресторанов, а иногда — голоса грузчиков:
— Эй, Луи, — а если вот так?
А потом слышишь смех, и другой голос говорит:
— Вот умора! Тебе только по телевизору выступать.
Слышишь машину, когда она катится по тихой улице.
Пересмешников, которые поют в эвкалиптах, ты здесь не услышишь, но это ничего — то, что ты слышишь здесь, слышать тоже интересно.
Иногда ты слышишь автомобильный гудок, но если захочешь услышать его опять, ждать тебе придется долго. Свистков не услышишь совсем, но зато, если прислушаешься хорошенько, услышишь, как кто-то идет по тротуару.
Звуки раннего утра всегда интересные, потому что уже другой день и ты уже забыл все, что видел во сне, забыл радостное и удивительное, и то, от чего страшно, и то, от чего на душе у тебя становится так тяжело, что ты понимаешь: ты спишь, потому что, когда ты не спишь, так тяжело тебе не бывает. Я помнила только Кони-Айленд, и было еще что-то, но что? Мы были там с Мамой Девочкой, но что же такое я не могла вспомнить, что, я была уверена, я не позабуду, когда проснусь, никогда? Я изо всех сил стала стараться вспомнить, но не смогла, а потом, когда перестала стараться, вдруг вспомнила. Это были мой отец и мой брат из Парижа, и они стояли во сне прямо передо мной и Мамой Девочкой. И, даже только вспомнив, что случилось, когда мы увидели друг друга, хотя я знала, что на самом деле ничего этого не было, я все равно стала снова очень счастлива. Так или иначе, я вспомнила, и ведь все это действительно случилось со мной во сне, а это уже кое-что. Пусть не совсем то же самое, что по-настоящему, но все-таки хоть кое-что.
Мама Девочка пахла теплом и глубиной. Я старалась лежать не шевелясь, чтобы не разбудить ее, но когда повернулась тихо-тихо, увидала: ее глаза широко открыты и она улыбается.
— Что ты делаешь, Лягушонок?
— Слушаю.
— Я тоже. Слышала, что он сказал Луи?
— Конечно.
— Я, когда услышала их, почувствовала гордость.
— За что?
— За то, что я в Нью-Йорке, за то, что я участвую в пьесе, за то, что у меня есть возможность стать такой же настоящей на сцене, как они — на улице.
— О!
— Некоторые люди такие настоящие — реальные, — что даже нет необходимости их видеть: достаточно голоса. Они — живые. У них тяжелая работа, но они реальны как никто, и иногда даже кажется, что они знаменитей всех знаменитостей.
— А разве это не так?
— О нет, их никто не знает.
— Ну а кто же тогда знаменитые?
— Знаменитости. Их знают все.
— Но кто-то знает и людей, которые незнаменитые.
— Кто же?
— Да все, кого они знают, — сказала я. — Если у Луи есть жена, она его знает, а если у Луи с женой есть дети, они знают их — своих мать и отца. И их знают еще другие люди. Я не знала, что ты тоже слушаешь.
— Я не сплю с шести, — сказала Мама Девочка. — Я проснулась ровно в шесть — без телефонного звонка. Сейчас уже почти семь.
— Хочешь еще поспать?
— О нет, я слишком счастлива.
— Я тоже не хочу.
— А не позавтракать ли нам прямо здесь, раз мы свободны, — как ты думаешь?
— Ну конечно!
— Я попрошу приготовить нам еды для пикника и принести вместе с завтраком.
— У нас осталось еще много всего в корзине, давай сначала съедим это.
— Хорошо. Куда мы поедем?
— Куда бы хотела ты.
— Тогда переедем по мосту Джорджа Вашингтона в Нью-Джерси и там проедем через несколько городков.
— Каких?
— Ну, таких, как Паттерсон, Юнион-Сити, Равей и, может, шесть-семь других.
— Они красивые?
— Нет.
— Тогда зачем нам смотреть на них?
— О, в этих городках осталась часть моей жизни, а видела я их давным-давно. Будет интересно посмотреть на улицы и площади, которые я когда-то так хорошо знала.
— Что ты видела во сне, Мама Девочка?
— Что-то видела, но что — не помню.
— Не была, случайно, на Кони-Айленде?
— Может быть, но не уверена.
— Я — была.
— Интересно?
— Лучше, чем когда мы были там по-настоящему.
— Серьезно?
— Да — и догадайся, кто еще там был.
— Кто же?
— Мой отец и мой брат.
— А где была я?
— Со мной, конечно.
— Как они выглядели?
— Прекрасно.
— А как мы выглядели?
— Тоже прекрасно. Мы все остановились, когда увидели друг друга, и все засмеялись, а потом побежали друг к другу и начали обниматься и целоваться.
— Очень приятный сон. Надеюсь, он кончился не слишком скоро?
— Он вообще не кончился, потому что я его не забыла — то есть забыла только сперва. Что такое сон, Мама Девочка?
— О, на этот вопрос, Лягушонок, я, пожалуй, ответить не в состоянии. Люди ищут ответ на него с тех пор, как они начали видеть сны.
— А когда они начали их видеть?
— Точно не знаю, но, думаю, тогда, когда им захотелось лучшей или просто другой жизни.
Мама Девочка соскочила с постели и начала вынимать из корзины для пикника все, что в ней оставалось.
— И правда, — сказал она, — тут всего вдоволь. Я намерена позавтракать очень основательно и хочу, чтобы то же самое сделала ты. Чернослив, овсянка, яйца всмятку, тосты, горячее какао.
— Брр! А что-нибудь другое нельзя?
— Чернослив и овсянка очень для нас полезны.
— Раньше мы их не ели, так почему же мы должны есть их теперь?
— Потому что мы отправляемся в Нью-Джерси, а я, когда там жила, ела именно это. Будет интересно — один нью-джерсийский день. Согласна?
— Еще бы! Не выношу чернослив и овсянку, но все равно их заглотаю.
— Я тоже не выношу, но уверена, что теперь, через двадцать пять лет, они покажутся мне очень вкусными.
— Почему?
— Потому что теперь я счастлива.
— А разве тогда ты не была счастливой?
— Ох, нет, Лягушонок.
Мама Девочка позвонила и заказала завтрак, и попросила девушку, которая принимала заказы, прислать вместе с завтраком утренние газеты.
— Мне немного страшно посмотреть на них, — сказала она.
— Почему?
— А вдруг бедная Глэдис и бедный Хобарт заполнили все первые полосы.
Привезли завтрак, и Мама Девочка взяла «Миррор» и быстро ее пролистала, а потом отложила в сторону и села.
— Слава богу, — сказала она, — в «Миррор» нет ничего, а если ничего нет в «Миррор», то ничего нет и в остальных. Ну а теперь давай будем есть наш нью-джерсийский завтрак.
Начали мы, конечно, с чернослива, и оказалось, что он совсем не плохой, а, пожалуй, даже и хороший. Было приятно выбирать косточку из мякоти и пробовать ее на вкус, перед тем как выпустить изо рта обратно в ложку. В овсянку мы добавили сахару и сливок, и тоже оказалось неплохо.
— О, до чего же я не любила их раньше, — сказала Мама Девочка, — но теперь все прошло, и для меня это просто еда. А для тебя, Лягушонок?
— Не могу сказать, чтобы я была от них без ума, но и не скажу, что они мне противны.
Завтрак был приятный, и когда мы покончили с ним, еще не было и восьми часов и впереди нас ждал еще большой новый счастливый день.
Актеры, за работу!
В четверг мы ездили на Кони-Айленд, в пятницу — в Нью-Джерси, в субботу — в Коннектикут, а в воскресенье разъезжали по Манхэттену, потому что завтра был понедельник.
Эти дни прошли очень интересно. Мы говорили с Мамой Девочкой обо всем, а всё — это всегда была пьеса.
В понедельник в шесть утра зазвонил телефон, и мы встали и приступили к работе. Мы погуляли в парке, позавтракали в кафе «Пьера», поднялись к себе в номер и повторили каждая свою роль. В восемь утра позвонила мисс Крэншоу и позвала нас пройтись с ней пешком до конторы Майка, и мы пошли.
Мы думали, что будем первые, а оказались последними, хотя было только полдевятого, а начать должны были в девять.