Мама, я люблю тебя Сароян Уильям
Все сидели вокруг большого стола, который Майк Макклэтчи выдвинул заранее на середину комнаты.
— Я рад, что мы все уже здесь, и так рано, — сказал Майк, — потому что, как мне кажется, нам неплохо было бы прослушать магнитофонную запись музыки, сделанную Оскаром Бейли. Сразу после этого начнем читать.
Майк кивнул Оскару, и Оскар сказал:
— Я говорил с композитором по телефону о музыке и инструментах. В оркестр войдут фортепьяно, скрипка, труба, ударные, банджо, гобой, электрический орган, ксилофон и разные игрушечные инструменты. Некоторые указаны самим композитором, на некоторых мы согласились по ходу разговора. Еще мы собирались использовать человеческие голоса, мужские и женские, более в криках, чем в пении, но голоса, как хотел, я найти не смог. Это не совсем та музыка, которая будет звучать на нашем первом спектакле, но это начало, и, по-моему, учитывая все обстоятельства, начало совсем не плохое.
Оскар включил магнитофон, и мы услышали музыку моего отца, только теперь ее играл не один рояль, а целый оркестр. По-моему, Оскар не из тех, которые любят хвалиться, потому что музыка, звучавшая так красиво, когда он в тот раз играл ее на рояле, теперь стала еще красивее, а иногда была такая смешная, что невозможно было удержаться от хохота.
Когда музыка кончилась, все захлопали, а Майк обнял Оскара и сказал:
— Спасибо, Оскар. Из всего, что мне доводилось слышать, эта музыка — лучшая в своем роде.
— Какие части мы выпустим? — спросил Оскар.
— Посмотрим. А сейчас — за работу.
Оскар пошел к двери, но Майк сказал:
— Не уходи, Оскар, я хочу, чтобы ты был на этом первом чтении. Потом труппа может идти на ланч, а в это время мы, остальные, обсудим наши проблемы.
Майк нажал кнопку, и вошла Хелен Гомес.
— Хелен, — сказал он, — пожалуйста, проследите, чтобы нас не прерывали, пока я не скажу, что можно. Может быть, пройдет два часа, а может быть — три.
Хелен кивнула и улыбнулась, и вышла, закрыв за собой дверь.
Майк быстро представил всех друг другу, а потом попросил Эмерсона Талли сказать несколько слов. Эмерсон сказал:
— Это пьеса. Пока это пьеса в рукописи. Мы собираемся сделать из нее пьесу на сцене. Наш первый спектакль состоится в Форрестовском зале в Филадельфии через две или три недели — в зависимости от нашего везения и всего прочего. Так давайте прочтем ее.
Все, в том числе невысокий толстяк по имени Джо Трэпп, художник по декорациям и костюмам, сидели, и перед каждым лежал экземпляр пьесы.
Эмерсон сказал:
— Я прочту действующих лиц и описание.
Он посмотрел на свои часы и начал читать. Было полдесятого.
Следующей была моя очередь. Стало тихо-тихо, и, по-моему, я читала так хорошо, как не читала никогда до этого, но ведь свою роль я знала наизусть. Если бы я не знала ее, то не смогла бы говорить так бойко свои слова, потому что вообще читаю я медленно.
Дальше была очередь старика, девочкиного дедушки из пьесы. У него был глубокий голос и очень приятная манера говорить. За ним читала девушка по имени Агнес Хоган.
Наконец пришла очередь Мамы Девочки. Она читала очень хорошо, но я чувствовала, что она немножко волнуется, потому что я слышала много раз, как то же самое она читала много лучше.
Так постепенно мы прочитали всю пьесу.
С минуту было полное молчание, а потом заговорили все разом, особенно те, кто до этого пьесу не читал.
Майк сказал:
— Большое вам спасибо, леди и джентльмены. Если вы вернетесь через полтора часа, то есть в два, мы прочтем ее снова.
Все поднялись, и мы с Мамой Девочкой тоже, но Майк сказал:
— Я хочу, чтобы вы остались.
— Я была хуже некуда, — прошептала ему Мама Девочка. Вид у нее был совсем несчастный.
Майк только улыбнулся.
Когда остальные актеры труппы ушли, Майк сказал:
— Настало время для разговора начистоту — это относится ко всем нам, здесь собравшимся. Эмерсон?
Эмерсон Талли потер подбородок, а потом сказал вполголоса:
— Теперь у меня работы невпроворот.
— Какой работы?
— Переписывать заново.
— Я не согласен, но потом мы об этом поговорим. Как ты нашел труппу?
— Некоторые мне очень понравились — может быть, даже слишком. По-моему, они все очень хороши.
— Есть хоть один, который… совсем не то?
— Нет. Мне они нравятся.
— Теперь ты, Оскар, — сказал Майк.
— Я музыкант, но вот что я вам скажу: никогда со сцены театра не слышал я ничего, что доставило бы мне большее удовольствие.
— А с музыкой это хорошо компонуется?
— Мне кажется — да. Мне даже кажется, что мы можем использовать ее всю — но, в конце концов, босс здесь ты, Майк.
— Я не хочу быть боссом. Прошу всех помнить: сейчас мы начинаем придавать пьесе тот вид, который она, по нашему мнению, должна иметь, так что, пожалуйста, говорите. Говорите обо всем, что вам не понравилось, обо всем, что показалось неправильным, короче — обо всем. Оскар, что ты скажешь о голосах как таковых?
— Все голоса разные, Майк, и я считаю, что им следует быть разными. Это случайность?
— Не совсем, — ответил Майк. — А что ты скажешь о разных манерах речи: не различаются ли они немножко больше, чем нужно? Я хочу сказать — в музыкальном смысле.
— Нет. Мне нравится все так, как есть.
— Есть еще какие-нибудь предложения?
— Есть еще одно. Когда они будут читать снова, не могли бы они стоять? Я хочу сказать… они видятся мне танцорами.
— Через минуту мы к этому вернемся. Кэйт?
— Что ты ожидаешь услышать от меня, Майк?
— Что? То, что у тебя на уме — а там, я знаю, немало всякого. Мы тебя слушаем.
— Эмерсону придется много потрудиться, но не в смысле переписки заново. По-моему, не надо менять ни слова. Знаете, Эмерсон, я работала со многими драматургами, и когда слова вроде бы не производят должного впечатления, то первое, что приходит им в голову, так это что слова и виноваты, и иногда так оно и есть — но только не в этом случае. Вам придется поработать с актерами.
— Кто из них тебе не нравится, Кэйт? — спросил Майк.
— Этого я не могу сказать ни об одном из них. Скажу даже, что, по-моему, ты подобрал очень удачную труппу, но не забывай, что в Нью-Йорке нет настоящего театра и нет настоящих актеров, есть только честолюбивые люди — а это совсем другое. Эмерсону предстоит за каких-нибудь две недели превратить семерых милых, но честолюбивых людей в настоящих актеров.
— С твоей помощью, думаю, это все же возможно.
— Надеюсь, — ответила Кэйт. — Конечно, пьеса — это девочка и ее мать, но если остальные не сыграют своих ролей смело, с выдумкой и, более того, талантливо — пьесы не получится.
— Но страха ты не чувствуешь? — спросил Майк.
— Конечно чувствую. Если бы не чувствовала, меня бы здесь не было. Пьеса Эмерсона мне нравится. Пожалуй, она единственная из виденных мною за последние несколько лет, которая заслуживает, чтобы тратили силы и время на ее постановку.
— Хорошо, Кэйт, — сказал Майк. — Ты, Джо?
— Никаких недостатков я не нахожу, — ответил Джо Трэпп. — А если говорить о декорациях, то я вижу их сделанными почти из ничего — и из света. Края предметов — и свет. Прямой, возможно, двух или трех цветов, но не слишком сильный. И конечно, тени: одиночные, двойные, тройные, большие, маленькие — самые разные, но не все время, а только когда они к месту. А если говорить о костюмах, то у меня вагон идей, целый вагон — но только девочка почти все время должна быть босая.
— Почему? — одновременно спросили Майк и Эмерсон.
— Сам не знаю, — ответил Трэпп и, вынув из кармана пиджака носовой платок, вытер им лицо. — Знаю, что так должно быть, но не знаю почему. А тебе, Кэйт, не кажется, что девочка должна быть босой?
— Я об этом не думала, но уж если зашла об этом речь… Пожалуй, да.
— Но почему? — спросил Майк. — Чем-то меня эта идея привлекает, но в тексте пьесы этого нет, и мне хотелось бы знать, что привлекательного находите в этой идее вы?
— Мм, — сказал Трэпп. — Она плясунья. Все, что она воображает, проходит как танец. И речь у нее танцующая. Но это не балет, это танцует детство, босиком, легко и беззвучно.
— Хорошо, — сказал Майк. — Мы еще к этому вернемся.
И он попросил, чтобы Мама Девочка тоже что-нибудь сказала. Я боялась, она скажет, что плохо читала, но она не сказала этого, а сказала:
— Майк, я здесь, чтобы учиться. По-моему, все говорили правильно, но мне ли судить?
— Хорошо, — сказал Майк. — Мы поговорим потом и об этом. Начиная с завтрашнего дня мы, пожалуй, и будем исходить из того, что все говорят правильно. Кстати, я склонен думать, что так оно и есть на самом деле. Но сейчас надо решать окончательно. Сверкунчик, как тебе все это показалось?
— Здорово, — ответила я.
— О’кей, — сказал Майк.
Он нажал кнопку, и вошла Хелен Гомес.
— Хелен, теперь, пожалуйста, принеси нам поесть, — попросил Майк.
Хелен вкатила столик с едой, и все, не переставая разговаривать, стали брать сэндвичи и кофе.
После еды все вышли, и мы с Мамой Девочкой остались одни у окна, из которого открывается вид на Нью-Йорк и Ист-ривер. Я сказала:
— Мама Девочка, ты была восхитительна.
— Я чувствовала себя скованной, — пожаловалась Мама Девочка. — Мне надо научиться не быть скованной.
— Не переживай так, — посоветовала я. — Разве можно чувствовать себя свободно, когда так переживаешь?
Мама Девочка взяла меня за руку и прошептала:
— Ты мой лучший друг, Лягушонок, другого такого у меня на свете нет. Вот увидишь, в следующий раз я буду чувствовать себя свободно.
Все вернулись примерно за полчаса до назначенного времени, потому что ни о чем, кроме пьесы, не могли думать, и Майк сказал:
— Ну, раз мы все уже здесь, давайте прочитаем пьесу снова.
— Только стоя, — добавил Оскар.
И мы заняли свои места и прочитали ее снова. На этот раз Мама Девочка чувствовала себя свободно, и все заметили, насколько лучше у нее получается. И у других тоже получалось лучше.
Когда мы кончили, было почти что пять. Майк попросил всех остаться выпить кофе и познакомиться друг с другом поближе. Мы все сели и стали разговаривать.
Майк спросил, не хотим ли мы снова послушать музыку. Всем хотелось, и Оскар снова пустил магнитофон, но сказал:
— Можете разговаривать.
Так что мы в одно и то же время разговаривали и слушали музыку.
А когда настало время расходиться, мужчина, исполнявший роль девочкиного деда, сказал:
— Мистер Макклэтчи, эта ваша пьеса просто очаровательна, и я горжусь тем, что буду играть в ней.
— Нет, это для меня честь, мистер Мунго, что вы в ней играете, — возразил Майк. — В прежние дни «Паласа», когда я был еще совсем малышом, вы были моим любимым артистом — но разве мог я подумать, что буду иметь честь видеть вас в своей пьесе?
— Спасибо, — тихо сказал мистер Мунго, а потом улыбнулся, кивнул всем и вышел.
Мисс Крэншоу и Майк Макклэтчи переглянулись.
— Равных ему не было, — сказала Кэйт.
— Он и теперь хорош, — ответил Майк.
Домой мы с Мамой Девочкой пошли пешком, но когда пришли, решили не подниматься к себе, а пройтись еще немного.
Мы прошли по Медисон-авеню в Гарлем, где я никогда еще не ходила. Накануне мы по нему проехались, и Лерой показал нам разные улицы и места, но теперь мы сами пришли туда, прямо на Ленокс-авеню.
Гарлем кишмя кишит детьми. Мальчики и девочки играют на тротуарах в разные игры. Они прыгают через веревочку, пляшут, поют и веселятся. Мы видели, например, трех мальчиков лет одиннадцати-двенадцати, и у одного из них было банджо. Он пел и играл, а двое других пели и танцевали. Лучше их не было во всем Гарлеме.
Мы зашли в кафетерий и увидели много-много больших печеных яблок и съели по одному, со сливками, а потом вышли и двинулись дальше, но уже начало темнеть, и мы сели в такси.
По дороге домой Мама Девочка сказала:
— Ну, Лягушонок, наши дела идут на лад.
— Идут.
— Весь день я боялась, но все равно мне ужасно понравилось, и больше я не боюсь.
Потом мы просто ехали и разглядывали людей на улицах. Я боялась, но не говорила, потому что это ужасно легко передается другому. Мне нравилось, что я играю в пьесе, нравилось, что Мама Девочка тоже играет в ней, нравилось, что в ней музыка моего отца, — но я боялась.
И не знала даже, чего боюсь.
В церкви и на стадионе
Работа и сон — и так всю неделю, и я оглянуться не успела, как она уже кончилась. В ночь с субботы на воскресенье я спала у мисс Крэншоу, потому что Мама Девочка пошла на прием, устроенный Майком Макклэтчи для каких-то людей, которых называют бекерами. Мисс Крэншоу не пошла, потому что она приемы терпеть не может. Она объяснила мне, что бекеры — это люди, которые вкладывают деньги в постановку пьесы, когда думают, что это даст им прибыль.
Мне разрешили не ложиться почти до десяти часов, а когда я проснулась утром, мисс Крэншоу уже встала. Мы вместе позавтракали, а потом она сказала, что я могу пробежаться по парку.
— Если хочешь пойти со мной в церковь, возвращайся к половине десятого, — добавила она.
Я прошла мимо нашего номера, но не постучала, потому что знала: Мама Девочка крепко спит.
Я хорошо провела время в парке, а потом вернулась в номер к мисс Крэншоу. Там оказалась Мама Девочка, и это был настоящий сюрприз.
— Я на этом приеме ужасно скучала, — объяснила она, — так что вернулась домой совсем рано и легла спать.
— Чтобы ты скучала на приеме?! — удивилась я.
— Представь себе, — ответила Мама Девочка и повернулась к мисс Крэншоу. — Надеюсь, Майк не обиделся на меня за то, что я рано ушла.
— А почему он должен обижаться? — сказала мисс Крэншоу.
— Когда он приглашал всех этих людей, он, мне кажется, рассчитывал, что я им почитаю.
— Вовсе нет. Я была бы против, и Майк знает это.
— В общем, Эмерсон немного рассказал о пьесе, а Оскар сел за пианино и сыграл кое-что из музыки. Майку обязательно нужны бекеры?
— Да, обязательно. Обычно он устраивает для них прием задолго до того, как приступает к постановке. Думаю, что я знаю, почему в этот раз он устроил его позднее.
— Почему?
— Потому что, если бы он не приступил к постановке раньше, они побоялись бы вложить в нее деньги. Такая уж эта пьеса.
— А если они не вложат в нее деньги?
— Пьеса не будет поставлена.
— Не дай бог! — воскликнула Мама Девочка. — Теперь я действительно начинаю тревожиться. Неужели у Майка не хватит денег поставить ее без бекеров?
— Боюсь, что нет, — ответила мисс Крэншоу. — Но не беспокойтесь, они вложат деньги как миленькие.
— Ну а если не вложат?
— Это — театр, та сторона театральной жизни, которую я всегда ненавидела.
— Но что будет со всем трудом, который вложили в пьесу вы, Эмерсон, Майк, я, Лягушонок и остальные?
— Мы, люди театра, — ответила мисс Крэншоу, — всегда верим, что пьеса будет поставлена, будет, несмотря ни на что.
— Я очень обеспокоена, — сказала Мама Девочка. — Вид этих людей мне не понравился. Я уверена, что они не один раз подумают, прежде чем решатся вложить деньги в пьесу.
— Мы со Сверкунчиком собираемся в церковь. Может, вам тоже пойти с нами?
— Пожалуй. Помолюсь о том, чтобы бекеры вложили деньги в пьесу.
— Да позабудьте вы о бекерах! Просто идемте с нами, и там — садитесь и смотрите. Садитесь — и изучайте театр. Вы увидите настоящий театр в церкви.
— Я очень беспокоюсь, — пожаловалась Мама Девочка.
— А вы не беспокойтесь. Мы должны верить, что пьеса обязательно получит необходимую финансовую поддержку и будет надлежащим образом поставлена и сыграна. А пока будем заниматься нашими текущими делами. Наведите в душе порядок, прямо сейчас. Беспокоиться глупо.
— Хорошо, — ответила Мама Девочка, — постараюсь.
Мы пошли по Пятой авеню к Пятьдесят седьмой улице, свернули, прошли по ней к Бродвею, потом прошли немного по нему — и я увидела церковь. Мы вошли, сели и стали смотреть спектакль. Это был тихий спектакль, очень нежный и немного печальный — но как-то так, что от этого не было больно. В церкви все было сценой, и сцена эта была большая-большая, такая большая, что никто внутри церкви не мог стать больше, чем ему следовало быть или чем он есть на самом деле. В спектакле участвовали все, кто там был, но сам спектакль был намного больше любого из них в отдельности и даже больше их всех, взятых вместе. Спектакль был даже не в том, что люди говорили или делали, а в том, как все здесь заставляло думать, переживать и вспоминать. И то, что заставляло, было тихое, ласковое и доброе, а не громкое, грубое или злое. Я чувствовала себя как дома, мне здесь очень нравилось. В театре играют разные знаменитые актеры, но в церкви — все по-другому. Актеров здесь нет, здесь все спектакль, и спектакль этот соткан из покоя, печали, любви и радости — но не гордости. Желание гордиться здесь пропадает.
Мы провели в церкви много времени, но мне там понравилось, понравились все до последней минуты, которые мы в ней провели, и Маме Девочке, по-моему, тоже. Она притихла и погрустнела — грусть здесь, пожалуй, самое подходящее слово, но только это не грустная грусть, а другая. Не радостная, нет, — но какая-то необычная. Это такая грусть, которая, наверно, лучше любой радости. Подолгу чувствовать такую грусть не может, я думаю, никто — можешь только иногда, понемногу, когда приходишь в церковь. И как только оттуда выходишь, перестаешь ее чувствовать.
Когда все кончилось, мисс Крэншоу сказала:
— Давайте просто посидим и посмотрим.
И мы сидели и смотрели, как люди уходят из церкви, и очень скоро она совсем опустела. Потом мисс Крэншоу встала, и мы вышли в проход между скамьями, но вместо того, чтобы выйти на Бродвей, пошли по проходу вниз, к передним рядам, и там остановились и стали смотреть. А потом повернулись и пошли к выходу, и мисс Крэншоу поглядела вверх, и я тоже, и мы увидели там высокое пространство, необыкновенно красивое, между красивыми стенами, окнами и потолком. Когда мы вышли на Бродвей, несколько человек все еще стояли на солнечных ступенях церкви, как будто им не хотелось уходить.
Мы остановили такси, сели в него, и мисс Крэншоу сказала:
— На стадион «Поло граундз», пожалуйста, и гоните вовсю, а то мы пропустим первую подачу.
Водитель посмотрел на нас и улыбнулся, а потом мы поехали, но он не гнал вовсю, он ехал быстро, но без лихачества.
— Ну, как вам понравилось? — спросила мисс Крэншоу.
— Очень, — ответила Мама Девочка.
— Через восемь-девять дней в Филадельфии состоится наша премьера, — сказала мисс Крэншоу.
— Точно? — спросила Мама Девочка.
— Вы по-прежнему беспокоитесь, — сказала мисс Крэншоу.
— А вы? — спросила Мама Девочка.
— Конечно беспокоюсь. Майк свое беспокойство скрывает, но в последние дни я чувствую, что у него денежные затруднения. А ведь речь идет о пьесе, которую я обязательно хочу увидеть на сцене в Нью-Йорке. Мы должны добиться успеха любой ценой, и одна мысль о том, что это может не получиться, приводит меня в отчаяние.
— Это уже на что-то похоже, — сказала Мама Девочка и рассмеялась. — Я ведь и вправду верила, что вы совсем не волнуетесь, и никак не могла этого понять. Я считала даже, что со мной что-то неладно. Но почему вы не пошли на прием помочь Майку?
— Потому что от меня ему помощи не было бы никакой. Я бы только восстановила против нас всех, кто иначе мог бы вложить в постановку деньги. Майк это знает и почувствовал облегчение, когда я сказала, что прийти не смогу. Для таких дел я просто не гожусь. Судя по тому, что вы мне рассказали о приеме, Майк выплывет. К тому же у Эмерсона в общении с людьми проявляется много теплоты и сердечности — как у большинства молодых писателей. Правда, со временем они все это теряют. Я получила огромное удовольствие оттого, что сходила в церковь. А ты, Сверкунчик?
— Да, конечно, но все же мне очень хочется поскорее попасть на бейсбол.
— Водитель! — громко сказала мисс Крэншоу. — Побыстрее, пожалуйста.
Водитель повернул голову и сказал, улыбаясь:
— Из церкви на бейсбол — ну и ну!
— Идеально для воскресенья, правда? — засмеялась мисс Крэншоу.
— Да уж что говорить, — ответил водитель.
Он вел машину быстро и осторожно, и мы не опоздали. Мы заняли места за минуту или две до первой подачи, а потом он начался — тоже спектакль, но совсем другой. Спектакль, чем-то похожий на тот, в церкви, но только на открытом воздухе, в солнечном свете, захватывающий и шумный, где зрители сидят, подавшись вперед, и где мы вместе со всеми смотрели, переживали и кричали. Он был замечательный, и я совсем позабыла первый спектакль, в церкви, и бейсбольный спектакль понравился мне даже больше. Он веселее и интереснее, и ты не думаешь, грустно тебе или радостно, и не думаешь ни о чем вообще, а просто смотришь и кричишь от счастья или огорчения. Я болела за «Гигантов», а мисс Крэншоу — за «Ловкачей», а Мама Девочка не болела ни за кого. Она даже не понимала игры — и это тридцатитрехлетняя девушка! Мне объяснил бейсбол мой брат Питер Боливия Сельское Хозяйство. Мисс Крэншоу попробовала объяснить игру Маме Девочке, и я помогала, но сколько мы ни объясняли, Мама Девочка так и не поняла. Она делала вид, что понимает, но было видно, что это не так, потому что разве могла она понимать игру, если ей казалось ужасным, когда подающий выбивает бьющего? Любой подающий любого бьющего. Она не понимала, какое большое дело это для подающего, хоть для бьющего это и не слишком хорошо. Потому бейсбол всегда так и волнует: успех одного — неудача другого, и каждый старается изо всех сил.
«Ловкачи» выиграли, но только на девятой подаче — до этого «Гиганты» шли с ними вровень. Мисс Крэншоу была страшно довольна, но и я тоже. Конечно, «Гиганты» — моя любимая команда, но главное, что бейсбол — моя любимая игра.
Это была лучшая встреча, какую я видела за свою жизнь, но я все время думала: как хорошо было бы, если бы со мной был мой брат Пит, а с моей матерью — мой отец, пусть даже они и разведены.
По дороге домой мисс Крэншоу сказала:
— Развлекаться так уж развлекаться, ибо завтра нас ждет смерть от страха. Что вы скажете насчет кино?
Картина была итальянская и называлась «Переулок», и хотя я не понимала ни слова из того, что они говорили, и не успевала читать надписи, мне она понравилась необыкновенно, потому что вся она была про бедных людей и про их трудную жизнь, и главное — про отца с худым лицом и большими усталыми глазами.
Ну и досталось же ему!
Сначала его взяли в итальянскую армию, или во что-то вроде армии — я не поняла. На нем была форма, и вид у него в ней был жалкий.
Однажды он потерял дорогу и спросил кого-то, тоже итальянца, как ему пройти, чтобы не попасться немцам — в общем, другой армии, — и тот сказал, чтобы он сошел по ступенькам и повернул направо, но когда он так сделал, немцы уже ждали и схватили его. Они увезли его далеко-далеко, в тюрьму, и долго держали там.
А пока его не было, его жена закрутила любовь с другим итальянцем, а дочь — с американским солдатом, который уехал и оставил ее с маленьким мальчиком, и все были бедные и несчастные.
Очень хорошая картина, и я никогда не забуду отца, особенно когда он вернулся домой и увидел, что все изменилось и стало так плохо, как еще никогда не было. Он снова взялся за прежнюю свою работу, и ему жилось очень плохо с его женой, дочерью и сыном, который теперь стал молодым человеком. Однажды сын накричал на него, потому что пропал хлеб, и сын сказал, что этот хлеб взял отец. Я не помню, действительно ли отец его съел, но я никогда не забуду этого отца и его семью. Они стали моими друзьями, все-все, и я полюбила их.
После кино мы пошли домой. На Сорок девятой улице, не доходя до «Пьера», мы зашли в ресторан-автомат и там поужинали.
Весь этот день прошел очень интересно, но я чувствовала, что Мама Девочка беспокоится и мисс Крэншоу — тоже.
Деньги
Еще не было девяти, когда в понедельник утром мы все собрались в кабинете Майка Макклэтчи, готовые вновь приняться за работу. Мистер Трэпп показал Майку макет декораций для пьесы. Это было одно место действия, которое, что-то поворачивая, можно было превратить в шесть или семь других. Эмерсон Талли смотрел, как действует этот макет, и Оскар Бейли тоже, но никто особенно не радовался ему, да и ничему другому, и я поняла: что-то не ладится.
Мистер Трэпп начертил на полу кабинета расположение декораций в начале пьесы, и мы принялись за работу, а Эмерсон говорил, куда кому становиться и что делать. Так мы работали до половины первого, когда вся труппа, кроме нас с Мамой Девочкой, пошла на ланч.
Кэйт Крэншоу поглядела на Майка и сказала:
— Ну, Майк, рассказывай, что приключилось.
— Боюсь, что от бекеров мы добились не слишком многого, — сказал Майк.
— Цифра, — попросила мисс Крэншоу.
— Нам нужно примерно семьдесят пять тысяч долларов. Я вложил все, что у меня было: около семнадцати тысяч, от десяти бекеров получил еще десять тысяч, и еще три или четыре обещано — но это все. Я рассчитывал, что один-два бекера вложат тысяч по двадцать — тридцать (то есть от группы вкладчиков), но это не произошло и, судя по всему, не произойдет.
— И какие у тебя планы?
— Едем в Филадельфию — это определенно.
— А потом?
— Посмотрим. Если зрителям пьеса понравится, рецензии будут хорошие, мы легко добудем любую сумму, какую только назовем.
— А если плохие?
— Не знаю. Я никогда еще не видел бекеров, которые бы так боялись рискнуть. Мой прием обернулся сплошным провалом.
— Тут есть и моя вина, — сказал Эмерсон Талли.
— Отнюдь нет, — возразил Майк.
— Я не умею разговаривать с такой публикой. Я чувствую, что говорил не то, что надо. Я говорил, что, по-моему, эта пьеса хорошая, но я не знаю, будет ли она иметь успех. Это была моя ошибка, и ведь все они это слышали. Я-то думал, они поймут, что никто не может знать заранее, будет ли новая пьеса иметь успех, но, по-видимому, это их напугало. Прости меня, Майк. Может, тебе снова попробовать — без меня?
— Не нужно; они уже побывали у меня, одного раза вполне достаточно. Остается надеяться на Филадельфию. Премьеру бекеры-скептики не пропустят, и если все пойдет хорошо, они раскошелятся.
Мы поели прямо в кабинете, а когда труппа вернулась, начали репетировать снова. Все понимали: что-то неладно, и все равно старались. А когда мы кончили и стали расходиться, то прощались вполголоса, не так, как обычно.
Когда мы с Мамой Девочкой вернулись в «Пьер», нас ждали письма: мне — от моего отца, и в том же конверте второе, от Питера Боливия Сельское Хозяйство. Мой отец писал, что Оскар Бейли прислал ему магнитофонную запись музыки, но ему пришлось очень долго искать магнитофон, на котором можно ее прослушать. В конце концов он его нашел и музыку прослушал, и в общем доволен, но все же написал Оскару длинное письмо, где говорится, как сделать ее еще лучше. А мой брат в своем письме рассказывал, как он научил нескольких мальчиков-парижан играть в бейсбол, и что один из них, его зовут Джек, потрясно подает. Я решила, что сразу напишу им обоим, отцу и брату. Мне хотелось рассказать моему брату, что я видела потрясную встречу двух команд Национальной лиги, «Ловкачей» и «Гигантов».
Письмо Маме Девочке пришло в огромном конверте из голубой бумаги, которая на ощупь была как шелк. На конверте стояли написанные от руки огромные буквы: Г. Д.
— Ты только послушай, — сказала Мама Девочка. — «Во имя незабываемых дней, во имя нашего прошлого позвони мне, как только получишь это письмо. Вопрос жизни и смерти, но мне самой звонить тебе унизительно, потому что у меня не осталось никаких сомнений в том, что мой звонок будет тебе очень неприятен. Глэд».
— Кто это?
— Глэдис, разумеется. Я ее называла так, когда мы с ней были совсем маленькие. И хватило же наглости послать мне такую оскорбительную записку!
— Позвони ей.