Исповедь фаворитки Дюма Александр

LXVII

От королевского дворца до улицы Святой Бригитты было не более двух шагов, так что ехать мне пришлось недолго. В указанном месте я вышла из кареты. Поскольку едва сравнялось восемь часов вечера, лавка торговца зерном была еще открыта, так что я могла послать туда осведомиться, где живет дон Джузеппе Де Део.

Торговец зерном был поставщиком дворцовых конюшен; он узнал кучера, задавшего ему этот вопрос, и, увидев за занавеской кареты даму, подбежал, взбудораженный предположениями, довольно близкими к истине, догадываясь, что я исполняю поручение короля и королевы.

Он так часто видел, как я проезжаю по улицам Неаполя, сидя в королевской карете подле ее величества, что тотчас меня узнал. Он сказал мне:

— О миледи, тот, кого вы ищете, сейчас в большом горе. Сегодня утром джунта приговорила его сына к смертной казни.

— Это мне известно, — отвечала я, — именно по этому делу я и хочу его повидать. Поскольку вы соседи, я бы хотела узнать от вас, в каком доме и на каком этаже он живет.

— Вот здесь, в этом доме, во втором этаже, — отвечал торговец, указывая на дом, стоявший рядом с его собственным.

— Предупредите, чтобы нас приняли, — сказала я кучеру.

— Но, — продолжал торговец зерном, — я сомневаюсь, чтобы вы, сударыня, застали его у себя.

— Где же он может быть?

— Я видел, как он уходил.

— В такой час?

— Да.

— Наверное, он отправился к какому-нибудь судье с прошением?

— Ох, сударыня, теперь уже никакой судья ничего не может сделать ни для бедного отца, ни для несчастного мальчика!

— Но в таком случае куда же он ушел?

Торговец смотрел на меня испытующе:

— Вам совершенно необходимо его увидеть?

— Необходимо, притом тотчас же!

— А это… для его блага? Простите, что я вас расспрашиваю, сударыня, но несчастный отец сейчас несет такое бремя скорби на своих старых плечах, что, если вы собираетесь прибавить к этому грузу хотя бы одно-единственное пшеничное зернышко, милосердие требует не говорить вам, где он.

— Я не могу вам ничего обещать, но я пришла сюда, также движимая состраданием.

— Что ж, тогда идемте, сударыня, — прости мне Боже, если вы меня обманываете! — я проведу вас к нему.

Я вышла из кареты.

— Нам далеко идти?

— Это в десяти шагах.

Он пошел впереди, я следовала за ним. Пройдя не больше дюжины шагов, он действительно остановился перед малой дверью церкви святой Бригитты.

— Ах, — прошептала я, — теперь я понимаю, зачем он ушел из дому!

Торговец постучался в эту дверь, и она тотчас открылась. Кто-то, по-видимому ризничий, провел нас в церковь, погруженную в полумрак: свет был только в одном приделе.

Мы вошли. Торговец зерном указал мне на старика, даже не коленопреклоненного, а распростертого на ступенях алтаря: он рыдал и бился лбом о холодный мрамор.

— Вот, — проговорил он, — перед вами тот, кого вы искали.

Я его поблагодарила, и он удалился, оставив меня одну, но у двери задержался и вместе с церковным служкой принялся, охваченный любопытством, ждать, что будет дальше.

Я тихо приблизилась к старцу. Он молился и не услышал моих шагов, поэтому я тронула его за плечо. Приподнявшись на одном колене и опершись рукой на алтарную ступень, он взглянул на меня:

— Кто вы и чего хотите от меня? Или вы тот ангел, которого я призывал?

Я отвечала:

— Нет, я не ангел, призванный вами, но, не будучи ангелом, я, тем не менее, может быть, явилась к вам по воле Божьей.

— Что вы хотите сказать, сударыня? Вы знаете, кто я и за кого молюсь?

— Вы дон Джузеппе Де Део и молитесь за своего сына Эммануэле Де Део.

— Да, да, да!

— В таком случае следуйте за мной.

— Куда же?

— К королеве.

Его лицо омрачилось:

— К королеве? — повторил он, колеблясь между радостью и страхом. — Но что мне может сказать королева? Вы знаете, молва утверждает, что это она хочет казней. Если это так, прости ей Боже! Но, хоть она и королева, я предпочитаю быть на моем собственном месте, нежели на ее.

— Пойдемте, — настаивала я. — Когда вы увидите ее величество, надеюсь, вы станете лучше думать о ней.

— В конце концов, — проговорил старик, — хуже, чем есть, быть уже не может. Я готов следовать за вами, сударыня.

И, поцеловав мрамор алтарных ступеней, он поднялся.

Я пошла впереди. Подходя к дверям храма, дон Джузеппе обогнал меня и, омочив пальцы в кропильнице, предложил мне святой воды. Увидев, что я отдернула руку, он глянул на меня с удивлением.

— Я протестантка, — сказала я.

Тогда последний отблеск надежды, еще освещавший его чело, угас и, машинально осенив себя крестным знамением, он со вздохом уронил голову на грудь и последовал за мной.

Мы сели в карету.

— В королевский дворец! — приказала я кучеру.

Пять минут спустя наш экипаж остановился у подножия лестницы, ведущей в покои Марии Каролины.

Вместо того чтобы радоваться, старец был мрачен, как само Отчаяние, и бледен, как сама Смерть.

Прежде чем войти в комнату, где нас ожидала королева, он схватил меня за руку и прислонился к дверному косяку, готовый лишиться чувств.

— Одну минуту, ради Бога! — пробормотал он.

Что касается меня, то вся недавняя радость умерла в моем сердце. Так вот что думают о королеве! Это она, она устами судей произносит смертные приговоры, она убивает руками палача!

Дон Джузеппе наконец овладел собой. Я дала придвернику знак, и дверь отворилась. Королева, слышавшая наши шаги и теперь недоумевавшая, что мы делаем в соседней комнате, поднялась и шагнула нам навстречу.

Ее лицо было мрачно, почти гневно, ибо она все же угадывала, что произошло.

Я подтолкнула дона Джузеппе, побуждая его пасть к ногам королевы, и сказала:

— Перед вами та, от кого зависит судьба вашего сына. Просите же за него, как вы умоляли бы Пресвятую Деву, и она смилуется над вами.

Бедный старик упал на колени, сложив руки, но вместо мольбы из уст его вырвалось только:

— Государыня, это правда?

— Что именно? — резко, властно обронила королева.

— Что, если я попрошу вас помиловать моего сына, вы не откажете?

— Надеюсь, никто не давал от моего имени никаких обещаний? — спросила Каролина, устремив на меня тот жесткий непреклонный взгляд, что иногда появлялся у нее.

— Нет, государыня, — отвечала я, — я только сказала отцу, который молился пред алтарем Пресвятой Девы и просил сохранить жизнь его сыну: «Пойдемте со мной, и я приведу вас к королеве, такой же прекрасной и милосердной, как Мадонна!»

— Государыня! Государыня! — вскричал дон Джузеппе, немного приободрившись от моей поддержки. — Вы же все можете, вы королева, нет, вы больше чем королева, — вы король! Пощадите, государыня, пожалейте мое дитя! Ему только три дня как исполнилось двадцать. Это мой единственный сын, государыня! Я надеялся, что он закроет мне глаза, когда я умру, но никогда не думал, что могу пережить его! Государыня, ради ваших возлюбленных чад, ради принца Франческо, принца Леопольдо, ради вашего младшего, принца Альберто, что еще лежит в колыбели, прошу вас, государыня, умоляю вас, королева, заклинаю вас, ваше величество, сжальтесь над моим сыном!

— Государыня, государыня! — вскричала я, присоединяя свою мольбу к мольбам дона Джузеппе и целуя ее руку.

— А если я что-то сделаю для вашего сына, — сказала королева, — он со своей стороны не откажется сделать кое-что для меня?

— Для вас, государыня? Для вас, богатой, молодой, прекрасной, всемогущей? Что же вы хотите, чтобы он сделал, Боже милостивый? Говорите же, говорите, и я употреблю всю родительскую власть, чтобы заставить его почитать вас, благоговеть перед вами, коленопреклоненно служить вам с той минуты, когда вы мне его возвратите, до последнего часа.

— Ваш сын якобинец, сударь, — сказала королева.

Дон Джузеппе перебил ее:

— Якобинец, государыня? Он? Да знает ли он хотя бы, что это значит — быть якобинцем? Известно ли вам, что последние три года он провел в тюрьме, этот бедняжка? Когда его арестовали, государыня, ему было семнадцать — разве ребенок в этом возрасте имеет убеждения? Он остриг себе волосы, государыня, — вот и все его преступление. Но за три года, проведенные за решеткой, волосы имели время отрасти!

— Не важно, все равно он должен что-нибудь знать о заговоре, который окружает нас и постоянно нам угрожает.

Пусть даст показания, и его помилуют, как и двух его сообщников.

— Показания? — вскричал несчастный отец. — Какие показания? Как ему это сделать? Знает ли он хоть что-нибудь? И захочет ли говорить? Сможет ли? Что, если он совсем ничего не знает об этом заговоре, о котором вы говорите, государыня, но который, если верить слухам, существует лишь в умах судей? Как вы хотите, чтобы он раскрыл то, чего он не знает? К тому же кто сообщит ему о ваших условиях? Кто сумеет повлиять на него настолько, чтобы заставить отрешиться от колебаний, вероятно внушаемых ему его совестью? Кто сумеет во имя страданий его отца умолить мальчика такой ценой спасти свою жизнь? Ах, этого никто не сможет, я один, возможно, добился бы…

— Именно на вас я и рассчитываю, сударь; вы отправитесь повидать своего сына.

— Я поеду к нему, я увижу моего Эммануэле! — воскликнул старик, обеими руками сжимая свою голову, словно рассудок готов был покинуть его. — Что вы такое говорите?

— Вот вам записка для фискального прокурора дона Базилио Пальмиери. Я пишу ему, чтобы он дал вам разрешение повидаться с сыном и поговорить с ним в продолжение часа без свидетелей.

— Когда, государыня? Когда?.. Подумайте только, ведь я его не видел три года.

— Сегодня вечером, с десяти до одиннадцати.

— А если я не застану дона Базилио дома?

— Тогда вы увидитесь с сыном не сегодня вечером, а завтра.

— Но сейчас уже девять, государыня, мне нельзя терять ни минуты.

— Так я вас и не удерживаю. Ступайте!

— Ах, мне кажется, что я, чего доброго, сойду с ума.

— Чего вы ищете? Что с вами?

— Вашу руку, государыня, позвольте мне поцеловать вашу руку!

Королева протянула ему руку. Она в самом деле была тронута глубиной его чувств, и если бы несчастный отец мог, подобно мне, читать в ее сердце, он бы настаивал и она подарила бы жизнь его сыну без всяких условий.

К несчастью, он этого не сделал. Он бросился вон из комнаты, повторяя:

— Мой сын! Эммануэле, мой сын!..

И шум его шагов замер вдали вместе с этим лихорадочным бормотанием.

LXVIII

Мы остались вдвоем, королева и я.

Мария Каролина была взволнована, однако чувствовалось, что этому сердцу, облаченному в тройную броню из стали, чтобы растопить ее, мало подобных переживаний.

— Теперь дело за нами! — сказала она.

Моя накидка так и оставалась на мне, я ее не сняла. Каролина набросила на себя свою, надвинула капюшон до самых глаз и, взяв меня за руку, повлекла к лестнице.

У ее подножия мы обнаружили ту самую карету, которой я воспользовалась, отправляясь на улицу Святой Бригитты. Королева села в экипаж, я последовала ее примеру.

Выездной лакей затворил за нами дверцу и спросил:

— Что прикажете?

— В Викариа, — отвечала королева.

И лошади понеслись крупной рысью — по улице Толедо экипаж достиг дворца Маддалоне и, повернув за угол, углубился в лабиринт улочек, направляясь в сторону старинного Капуанского замка.

Мне не раз случалось проходить у подножия его стен; я всегда со страхом поглядывала на узников, смотрящих сквозь решетки, вцепившись пальцами в железные прутья, и на отрубленные головы, что сушились в железных клетках по углам крепостных стен.

Но на этот раз мне предстояло войти в мрачное место — в освещенную свечами камеру приговоренных, которые изнемогали в смертном поту своей трехдневной агонии.

Было очевидно, что мне придется присутствовать при каких-то событиях не только новых, еще небывалых для меня, но и ужасающих, отдающих могильным холодом…

Дрожа, я прильнула к королеве и почувствовала, что она вся напряжена и заледенела, словно мраморная статуя. Должно быть, она пережила чудовищные страдания, если могла стать настолько бесстрастной.

Нас, судя по всему, ждали, так как при первом звуке колес подъехавшей кареты ворота открылись и мы оказались на тюремном дворе.

Слева от нас у подножия лестницы стоял человек с фонарем в руке.

Выездной лакей отворил дверцу, и королева, выйдя из кареты, направилась прямо к этому человеку.

Я, спотыкаясь, пошла следом.

— Вы начальник тюрьмы? — спросила королева тем повелительным тоном, что был присущ ей одной.

— Да, сударыня.

— Вы меня ожидали?

— Я ожидал лицо, которое передаст мне приказ господина фискального прокурора.

— Вот он.

— Вы мне позволите его прочесть?

— Это ваш долг.

Тюремщик прочел приказ фискального прокурора, сложил его и спрятал в карман.

— Теперь, сударыня, вам подобает приказывать, мне — повиноваться. Чего вы желаете?

— Отец осужденного Эммануэле Де Део получил от фискального прокурора позволение провести час наедине со своим сыном; я хочу, не будучи замеченной, присутствовать при их свидании и слышать все, что там будет говориться, если это возможно.

— Нет ничего легче, сударыня. Трое приговоренных находятся в камере смертников; ее назвали так, потому что осужденные на казнь проводят в ней последние три дня своей жизни. Эта камера с одной стороны сообщается с часовней, с другой — с гардеробной, в которой братья bianchi, сопровождающие осужденных на пути к виселице, хранят свои длинные белые одеяния. Вот в нее и можно проникнуть по потайной лестнице, минуя как часовню, так и камеру смертников. Там имеются незаметные отверстия, используемые для того, чтобы судьи могли подслушивать разговоры осужденных и даже подсматривать, какими жестами они обмениваются между собой. Вы пройдете в гардеробную и оттуда сможете видеть и слышать все, что будет происходить в камере смертников.

— Отлично. Идемте!

Тюремщик открыл решетчатую дверь, на которую он до тех пор опирался, и королева, войдя туда, стала бесстрашно подниматься по мрачной лестнице, находившейся за этой дверью.

— О государыня! — вскричала я. — Подождите меня, государыня!

Дверь затворилась за нами, заскрипев на своих петлях. Потом в свою очередь заскрежетал ключ, поворачиваемый в замке.

Каролина между тем одолела первый лестничный пролет; там, наверху, я отыскала ее на ощупь, поскольку наши черные платья сделали нас совершенно невидимыми в потемках. Найдя свою спутницу, я в испуге уцепилась за нее.

Тюремщик прошел мимо нас. Его лампа отбрасывала на черные стены тусклый свет.

На втором этаже оказалась еще одна решетчатая дверь, перекрывающая лестницу во всю ее ширину.

Тюремщик отпер ее, как и первую, с тем же звяканьем ключей и скрипом петель; мы прошли, и она вновь закрылась за нами, причем я почувствовала себя вдвойне подавленной, ибо всякому человеку, даже невинному, когда он входит в тюрьму, кажется, будто эти страшные двери, созданные для одних лишь преступников, никогда уже не отомкнутся перед ним.

Мы проникли в сырой узкий коридор; в его стенах были прорезаны зарешеченные оконца — сквозь них можно было заглянуть во внутренность камер. Появление в неурочный час тюремщика с фонарем привлекло внимание узников: при нашем приближении их смутно различимые фигуры приподнимались со своего ложа и слышался шорох соломы. Бесконечный ужас переполнял меня — подобное чувство испытываешь, попав в некое незнакомое и страшное место. По временам приходилось останавливаться, ожидая, когда перед нами отопрут очередную решетчатую дверь, чтобы тотчас запереть ее у нас за спиной. При этом мне, как Данте, всякий раз представлялось, будто я спускаюсь на новый круг Ада. Если бы мне пришлось оказаться наедине с нашим проводником, я бы лишилась чувств, а останься я случайно здесь одна — просто умерла бы от страха.

Мы достигли конца коридора: он упирался в узкую лестницу. Здесь на нашем пути оказалась дверь, забранная такой же густой решеткой, как смотровые оконца. Моя рука, как ни была мала, не смогла бы просунуться в переплетение толстых прутьев.

Тюремщик обернулся и, понизив голос, сказал:

— Нам осталось только отпереть эту дверь и подняться по этой лестнице.

— Так отоприте же, — отвечала королева голосом, в котором невозможно было бы расслышать ни намека на волнение.

Начальник тюрьмы повиновался, но с такими предосторожностями, которые доказывали, что мы действительно близки к цели нашего путешествия и теперь он опасается быть услышан теми, ради кого мы прибыли сюда. В конце концов он управился с замками и петлями этой последней преграды, впрочем, их тщательно смазывали и чистили, чтобы они не производили ни малейшего скрипа. Не для того ли это делалось, чтобы глаз и ухо врага бесшумно приближались к тем, кому предстояло сделаться жертвами соглядатайства и предательства?

Затем мы достигли некоего подобия просторного кабинета — королева решительно вошла туда, я же приостановилась на пороге.

На стенах, будто неподвижно стоящие призраки, были развешаны длинные белые балахоны с прорезями для глаз — имущество братства bianchi, ибо, как уже было сказано, в этом самом кабинете, соседствующем с камерой смертников, братья-исповедники переодевались в эти скорбные одежды, готовясь сопровождать своих подопечных на эшафот.

Королева заметила мой страх и догадалась о его причинах. Ни слова не говоря, она протянула руку и потрясла один из этих балахонов, показывая мне, что в их складках никто не прячется, даже призрак.

После этого она знаком приказала мне войти.

Тогда тюремщик показал нам на отверстия, проделанные в пазах деревянной обшивки таким образом, что из камеры смертников их невозможно было заметить. Впрочем, попадая в эту камеру, узники более не имели достаточной свободы передвижения, чтобы исследовать каменные стены или деревянную обшивку.

Кроме того, рядом с отверстиями из стены торчали две жестяные трубки в виде рупоров, ловко изогнутые так, чтобы широкая воронка прилегала к уху, когда глаз приникал к щели в стене. Все было устроено таким образом, что наблюдатель, спрятавшись в гардеробной, мог одновременно и видеть и слышать все, что делается в камере смертников.

Было два таких отверстия и воронок тоже две.

Тюремщик подвел нас к ним.

— Теперь подождите внизу у подножия лестницы, но по эту сторону двери, — сказала ему королева.

Начальник тюрьмы повиновался. Свою лампу он хотел оставить стоять на полу, но Каролина подняла ее и вложила ему в руки.

И вот мы остались в темноте. Впрочем, поскольку камера смертников, как бы затем чтобы заслужить свое прозвище «огненная часовня», была освещена giomo, два тонких лучика проникали сквозь деревянную обшивку стен, точно указывая места, куда следовало приложить глаз. Мы приблизились туда затаив дыхание, оперлись ладонями на обшитые деревом стены, стараясь, чтобы они не скрипнули, и каждая из нас прижалась глазом к отверстию. Вот что мы увидели.

В квадратной комнате средних размеров с единственной дверью, ведущей в часовню, на полу на трех тюфяках лежали трое приговоренных — Эммануэле Де Део, Гальяни и Витальяни. Их запястья и щиколотки стягивали кольца, прикованные к полу, но если ножные кандалы были вмурованы непосредственно в пол, то ручные находились на конце цепи трех-четырех футов длиной, позволяя несчастным садиться на своем ложе и даже давая возможность немного приподнять руку.

Все три тюфяка располагались под стенами — один у дальней стены, прямо напротив нас, два других справа и слева оттого места, откуда мы наблюдали. Притом правый, именно тот, что занимал юный Эммануэле Де Део, был вплотную придвинут к стене, украшенной фреской, представляющей Иисуса, распятого на кресте, и коленопреклоненную Марию у его ног.

Перед этой фреской горело десятка два свечей; их мерцание окружало узника неким подобием еще одной стены, но только огненной.

Он сидел на своем ложе, напоминая картину или гравюру — впрочем, я никогда не видела той картины, итак, напоминая гравюру с картины Давида, изображающей Сократа, когда тот готовится выпить чашу с цикутой, но с тою разницей, что, вместо старого мудреца с шишковатым лбом и плоским носом, говорящего афинянам: «Не стоит труда отнимать у меня жизнь, вам довольно не мешать мне умереть», нашим взорам представился бледный прелестный юноша, почти отрок, с профилем греческой статуи, глазами, полными огня, и длинными волнистыми черными волосами, падающими на плечи, ибо, как заметил его отец, за три года тюрьмы у волос было время отрасти.

Не ведаю, какое чувство — жалость или восхищение — вид Эммануэле внушил королеве, знаю только, что я, беглым взглядом окинув его товарищей, снова, уже не отрываясь, стала смотреть на него одного.

Художник мог бы создать волшебное полотно, запечатлев ярко озаренного сиянием окружающих его свечей молодого человека, прикованного к своему тюфяку у подножия этой фрески, на которую опиралась его голова, а я как сейчас вижу его, одетого только в черные панталоны и распахнутую на груди рубаху с отложным воротником, и слышу, как он говорит своим товарищам о смерти и бессмертии с жаром и красноречием, достойными пророка!

Он был поистине великолепен; могло бы показаться, что это сам Иоанн, возлюбленный ученик Христа, если бы не эти черные кудри вместо белокурой шевелюры, украшающей голову апостола, как изобразил его Леонардо да Винчи, бессмертный творец «Тайной вечери».

LXIX

В то мгновение, когда мы вошли, нашего слуха коснулась словно некая сладостная мелодия. По размеру стиха и его энергической силе я угадала, что юный неаполитанец читает Данте.

Поскольку наше появление не произвело никакого шума и узники не могли заподозрить, что они не одни, он продолжал читать.

Я уже упоминала о впечатлении, которое он на меня произвел, вынудив остановить на нем взгляд и далее смотреть, не отрываясь, на него одного, как он сидел, опершись на одну руку и воздев другую, насколько позволяла длина его цепи, в позе Сократа и с вдохновенным лицом пророка.

Несомненно он полагал, что двое его друзей нуждаются в ободрении и поддержке, поэтому он читал им песнь XIV из «Рая», о том, как Данте, ведомый Беатриче, поднимается к небесному кругу Марса и там встречает души тех, кто боролся за истинную веру, — подобно языкам пламени, они окружают крест, славя святое распятие.

Истинная вера в глазах этого юного энтузиаста была свобода, за которую он умирал, а его надежда, которой он хотел поделиться со своими товарищами, заключалась в том, чтобы и самому однажды стать одним из тех поющих языков пламени.

Теперь, описав то, что открылось нашим взорам, я расскажу, что же мы услышали.

Когда его голос явственно достиг моих ушей, Эммануэле уже успел прочитать около трех четвертей песни Данте и вибрирующим голосом, устремив взор в какую-то видимую лишь ему одному даль, произносил следующий стих:

Друзья слушали его с открытыми ртами и с улыбкой на губах, словно говорили ему: «Что ж, прекрасный лебедь свободы, пой свою прощальную песню!»

Он продолжал, возможно уже забыв о них, подобно Данте, охваченный восторгом при виде зрелища, открывшегося его внутреннему взору: