Исповедь фаворитки Дюма Александр

LXXII

Мария Каролина выслушала этот рассказ от начала до конца без каких бы то ни было признаков волнения и, только когда лорд Гамильтон закончил, потребовала стакан воды.

Я сама пошла за ним — он стоял на ее туалетном столике, — но когда она брала его из моих рук, ее пальцы дрожали, а едва она поднесла стакан к губам, я отчетливо услышала, что ее зубы стучат о его край.

— Вы больны, государыня? — спросила я.

— В самом деле, — отвечала она, — кажется, меня немного лихорадит.

Странный ужас выразился на ее лице, и, сжав мне руку, она шепнула:

— Ты ведь проведешь эту ночь подле меня, не правда ли?

— Боже меня сохрани хоть на минуту покинуть вас, государыня! Но надо послать за врачом.

— Зачем?

— Затем, что я боюсь, как бы вы не заболели всерьез. Ведь, может быть, какого-нибудь успокоительного средства окажется достаточно, чтобы предотвратить серьезный недуг.

Приподнявшись на локте, королева подумала немного, потом снова уронила голову на подушку.

— Мне действительно нехорошо, — сказала она. — Шум в ушах, и перед глазами красные пятна. Пошлите курьера в Неаполь, напишите Доменико Чирилло, чтобы он завтра утром, по возможности раньше, пришел посмотреть меня.

— Не позволит ли ваше величество, чтобы я пощупал вам пульс? — спросил сэр Уильям. — Я ведь немножко врач.

— Щупайте, — согласилась королева, протягивая руку.

Сэр Уильям снял перчатку, извлек из жилетного кармана часы и, держа их в одной руке, положил пальцы другой на запястье королевы.

Он насчитал восемьдесят два удара в минуту.

— Государыня, настоятельно необходимо, чтобы врач пришел не завтра утром, а сегодня же вечером. А так как мне надо возвратиться в Неаполь, чтобы заняться своей завтрашней корреспонденцией, я и буду вашим курьером. Если Чирилло не окажется дома, я пришлю вам Котуньо…

— Присылайте кого угодно, милорд, лишь бы это не был английский врач. Терпеть не могу этих ваших любителей каломели, они только ее и прописывают от всех болезней, можно подумать, будто ими найдена универсальная панацея.

Сэр Уильям простился с нами. Уходя, он умолял королеву, если она почувствует себя хуже, не обращаться к какому-нибудь деревенскому лекарю, чье искусство заранее казалось подозрительным его скептическому уму, а подождать того, кого он пришлет из города.

Сэр Уильям не ошибся: лихорадка быстро усиливалась, и через два часа после его отъезда королева уже металась в горячке. В болезненном бреду ей казалось, будто она присутствует при казни трех юношей, и она повторяла подробности этого зрелища, только что пересказанные сэром Уильямом.

Около полуночи под арку дворца с грохотом вкатилась карета. Прислуга знала, что прибудет врач из Неаполя, и бодрствовала в ожидании, чтобы он мог без промедления явиться к больной.

Я кинулась ему навстречу вниз по лестнице. Это был доктор Котуньо. Его сопровождал секретарь сэра Уильяма, передавший мне письмо от мужа.

Доменико Чирилло отказался поехать, заявив, что в пять вечера он отослал во дворец прошение об отставке, отказавшись от места придворного врача.

Это произошло через час после казни; таким образом, намерения доктора были ясны и определенны, причина его отставки не нуждалась в объяснениях.

Сэр Уильям, зная патриотические настроения Чирилло, не был удивлен его отказом и обратился к Котуньо.

Когда я привела этого врача к королеве, ее лицо было воспалено, речь отрывиста, глаза лихорадочно сверкали. Скорость биения пульса еще возросла, достигнув девяноста ударов в минуту.

Котуньо с присущей ему решительностью поставил диагноз мгновенно — ему хватило одного-единственного взгляда на больную.

— Вот случай, — заявил он, — когда душевное состояние губительно влияет на телесное. Теперь задача в том, чтобы посредством физического воздействия повлиять на состояние духа.

Он достал футляр с набором инструментов, затем обратился ко мне:

— Сударыня, вы сможете помочь мне сделать ее величеству кровопускание или лучше позвать кого-нибудь из прислуги?

— То, в чем вам требуется моя помощь, не слишком сложное дело? — спросила я.

— Ах, Боже мой, вовсе нет! Речь только о том, чтобы вы не лишились чувств. Вы уверены, что этого не случится?

— Да, сударь, у меня хватит смелости.

— Иногда бывает, что смелости хватает, чтобы не испугаться за себя, но не за другого. Впрочем, речь лишь о том, чтобы подержать тазик.

— Можете рассчитывать на меня.

— Что ж, тогда не будем терять время.

И вот доктор перетянул бинтом руку королевы, с моей помощью — больше никто ему не помогал, — сделал надрез, и кровь обильно хлынула из вены.

То был первый раз, когда я видела, как льется кровь, а здесь к тому же текла на моих глазах драгоценная кровь моей коронованной подруги, так что впечатление было весьма глубоким.

Я стояла на коленях перед кроватью королевы, держа тазик, куда стекала эта кровь, притом в таком количестве, какое меня просто ужасало. В ту пору я еще не знала того, что мне впоследствии объяснил сэр Уильям: в человеческом теле содержится шестнадцать-семнадцать фунтов крови. Поэтому я чувствовала, что, по мере того как кровь лилась, у меня все заметнее темнеет в глазах и холодный пот выступает на лбу. Тем не менее, я твердо держалась до той минуты, когда врач сказал:

— Можете поставить тазик на пол, сударыня, — мы закончили.

Можно было подумать, будто я действительно истощила все свои силы, а главное, всю волю, оказывая доктору помощь. Едва лишь я, пользуясь его позволением, поставила таз на пол, как сознание мое помутилось и я уронила голову на край кровати.

— Говорил же я вам! — сказал Котуньо.

— Ничего, доктор, это пустяки, — отвечала я, — но она потеряла столько крови!

— Пять-шесть унций, не более. Надо было справиться с мозговой горячкой. Она перенесла потрясение, теперь важно восстановить равновесие. Если лихорадка, болезненный румянец и особенно бред будут продолжаться, пусть ее величество опустит ноги в горячую воду, самую горячую, какую она сможет стерпеть, и в эту воду вам надобно всыпать три-четыре унции горчичного порошка. Если и этого окажется недостаточно, сделайте ей из горчичников нечто вроде сапожек. Совершенно необходимо, чтобы кровь, сейчас приливающая к мозгу, отхлынула к конечностям.

— Запишите мне все это, — попросила я. — Но почему вы сами не хотите остаться подле ее величества?

— Хорошее дело! А мои больные? Кто заменит меня в госпитале, кто им поможет? Нет, прекрасная дама, об этом и разговора не может быть, это немыслимо!.. Я заеду сюда в два пополудни, а вы скажите ее величеству, чтобы она набралась терпения. По всей вероятности, температура скоро спадет и наша августейшая больная окажется на пути к выздоровлению… Вот, посмотрите, она уже засыпает.

В это мгновение раздался звон часов. При первом звоне колокольчика королева открыла глаза и, казалось, стала прислушиваться с обеспокоенным видом.

Я тоже прислушалась с почти такою же тревогой, ибо угадывала причину внимания, с каким она очнулась на этот звук.

Часы прозвонили трижды.

— Что ж! — произнесла Каролина. — Еще целый час!

И голова ее снова упала на подушку.

— Надо сделать так, чтобы эти часы замолчали, — сказал доктор. — И особенно важно не дать им пробить через час.

Котуньо произнес эти слова так просто, что невозможно было понять, вкладывает ли он в них иной смысл, кроме намерения остановить часы.

Я подошла к камину и остановила маятник.

Котуньо пощупал пульс королевы: число ударов в минуту уменьшилось на добрую дюжину.

— Все идет хорошо, — заметил врач. — Если не случится ничего нового, через три дня ее величество будет здорова.

Затем он с чрезвычайной тщательностью обтер свой ланцет, подержал его над пламенем свечи, пока лезвие не потемнело от сажи, спрятал инструмент обратно в футляр, а футляр — в карман, распорядился сохранить кровь, чтобы можно было исследовать ее состав, и ушел, посоветовав мне немного отдохнуть.

Я очень в этом нуждалась: уже три ночи я не спала или почти не спала. Сон королевы, если не считать того, что она иногда вздрагивала, был довольно спокоен. Я пододвинула кресло к ее кровати, взяла ее за руку, чтобы при малейшем движении она меня разбудила, и сама погрузилась в сон.

Сколько времени он продолжался, сказать не могу, но, когда я открыла глаза, потревоженная шумом, раздавшимся в соседней комнате, был уже белый день.

Кто-то горячо твердил:

— Мне нужно видеть королеву! Говорю вам, мне совершенно необходимо ее видеть!

Я вскочила с кресла и бросилась туда.

Там я обнаружила величавую женщину лет тридцати — тридцати пяти с лицом, отмеченным печатью скорби.

— О сударыня! — вскричала она, увидев меня. — Помогите мне увидеться с королевой, умоляю вас!

Она схватила меня за руки и пошатнулась, клонясь к земле, словно готовая броситься к моим ногам.

— Это невозможно, сударыня! — сказала я. — Королева очень больна, этой ночью ей отворяли кровь, и врач запретил пускать к ней кого бы то ни было.

— О, но я… я совсем не то, что кто-нибудь другой, — вскричала дама, — я же… я… я подруга королевы!

— Простите меня, сударыня, но я никогда не встречала вас при дворе.

— Зачем мне там появляться? Мне нечего делать при дворе. Но, послушайте, вам ведь известен почерк ее величества?

И она вытащила из кармана несколько писем.

— Смотрите, сударыня, смотрите!.. «Дорогая княгиня»! Это ее почерк, не правда ли?

— Да, но, — ошеломленная, пробормотала я, — кто же вы?

— Я…

Она колебалась.

— Я княгиня Караманико.

— Супруга того, кого?..

Я осеклась.

— Да, я супруга того, кого она так любила!.. Так вот, я пришла сказать ей, что она не может допустить, чтобы он умер.

— Допустить, чтобы он умер? Но кто? — раздался голос сзади нас.

Мы оглянулись и обе, княгиня и я, невольно вскрикнули. Королева, тоже разбуженная шумом, услышала женский голос за стеной, поднялась со своего ложа и босая, в рубашке, с рассыпанными в беспорядке по плечам длинными волосами, вся забрызганная кровью, явилась на пороге спальни.

Она тоже вскрикнула, узнав княгиню Караманико, бросилась к ней, схватила ее за руку и повлекла в свою комнату, обронив на ходу:

— Идем, Эмма, идем!

Я последовала за королевой и княгиней и закрыла за нами дверь.

LXXIII

Блуждающим взором скользнув по нам обеим, королева провела по лбу рукой, словно пытаясь привести в порядок свои мысли, потом устремила взгляд на княгиню и произнесла:

— Я ослышалась, не правда ли? Мне померещилось, будто вы сказали: «Королева не может допустить, чтобы он умер!»

— Нет, государыня, — воскликнула княгиня, — нет, вы не ослышались, я говорю вам и повторяю: нет, нет и нет, королева не должна позволить ему умереть!

— Но кому я не должна позволить этого? — спросила Каролина.

— Тому, кто был вами любим!

— Князю Караманико?

— Да.

— Ему угрожает опасность?

— Читайте, государыня! Читайте!

И, упав на колени, княгиня протянула королеве письмо.

Каролина стала читать прерывающимся голосом, и ее зубы стучали на каждом слове:

«Мой дорогой друг…»

Она взглянула на княгиню: в глазах ее сверкнула молния.

— Читайте же, государыня! — с мольбой прошептала та.

Королева продолжала:

«Не знаю, что со мной творится, за две недели мои волосы на глазах побелели, мои зубы расшатываются и выпадают… Чувствую, что мною овладел смертельный недуг, и боюсь, жить мне осталось недолго.

Я не могу высказать тебе то, что предполагаю, но ты сама можешь об этом догадаться.

Не говори ей ничего, страдай одна: к несчастью, от этого нет лекарства.

Отец был врачом, а сын стал химиком.

Джузеппе».

Из груди королевы вырвался крик, ее глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.

— Значит, его отравили! — закричала она.

— Увы, государыня!

— Но почему отравили, ведь я его больше не люблю или, по крайней мере, никто не знает, что я еще люблю его?

— Вам известно, государыня, как он любим в народе, — сказала княгиня. — Ходили слухи о его возвращении в Неаполь, говорили, что господин Актон… — княгиня насилу смогла произнести это имя, — что господин Актон больше не пользуется у вашего величества прежним расположением. Наконец, утверждали, что, поскольку близятся тяжелые времена — а они близятся, если уже не наступили, — у вас будто бы возникло намерение сделать министром настоящего неаполитанца, так как иностранцы, даже самые умелые, в дни революций не могут быть достаточно надежны; так говорили, государыня! Эти толки были услышаны, и они погубили его.

— О, если только я этому поверю! — пробормотала королева, скрежеща зубами.

— Поверьте же этому, государыня, поверьте, ибо это правда, роковая, ужасная, неумолимая правда! Джузеппе, наш Джузеппе умирает, он отравлен!

— Когда вы получили это письмо?

— Сегодня утром.

— Какого числа оно написано?

— Четыре дня назад.

— Первого октября… В тот самый день, когда над ними произнесли приговор! О, — вскричала Каролина, ломая руки, — это кара Небес!

От ее резкого движения слетела повязка; ранка, оставленная ланцетом врача и не успевшая затянуться, раскрылась, и я увидела кровавый ручеек — он потек из руки, окрашивая полотно рубашки.

— О, — вскричала я, — посмотрите, сударыня! Видите? Вы убиваете ее!

И в самом деле, королева, обессиленная одновременно страшным волнением и потерей крови, побледнела, испустила слабый вздох и зашаталась.

Я бросилась к ней и вовремя успела ее подхватить: она была без чувств.

Вместе с княгиней мы отнесли ее на кровать. Мне удалось пережать вену, действуя так же, как на моих глазах это делал доктор. Я приложила к ране немного корпии и как могла старательно забинтовала руку, успев остановить кровь прежде, чем больная пришла в сознание. Потом, умоляюще сложив руки, я обратилась к княгине:

— Вы видите, в каком состоянии королева. К несчастью, она ничего не в силах сделать для князя. Только вы сами, сударыня, еще можете кое-что предпринять.

— Бог мой, да что же я могу?

— Вы можете, не медля ни минуты, отправиться в Палермо, взяв с собой лучшего из врачей Неаполя. Надо прибегнуть к помощи науки, сударыня, и отвратить последствия преступления, которые погрузили бы в траур всех нас.

— Ах, я так надеялась на королеву! — воскликнула несчастная княгиня, бросая на бесчувственную Каролину взгляд, полный отчаяния. — Боже мой, Боже мой!

— Королева ничем вам не поможет, сударыня, разве что, быть может, покарает виновных… Но вы же сами знаете, преступник или преступники занимают столь высокое положение, что правосудию не дано подняться на такие вершины. И потом, сейчас речь идет не о наказании убийц, а о жизни князя. Думайте только об этом и не беспокойтесь: если королева сможет, она отомстит за него.

— О! Она накажет их! Вы верите, что она это сделает?

— Да, но для этого ей понадобятся все ее силы, все могущество, полная ясность рассудка. Подождите, пока лихорадка отступит, жар спадет. Оставьте ее сейчас и поспешите туда, куда вас призывает не только любовь, но даже ваш прямой долг. Спасите князя, если это еще возможно, или примите его последний вздох, если время уже упущено и вылечить его нельзя. Будьте нежны и милосердны, облегчите ему муки агонии. Скажите ему — ведь, кроме вас, у него не будет иной утешительницы, значит, нужно, чтобы это сказали вы, — итак, заверьте князя, что королева всегда любила его и никогда не любила по-настоящему никого другого. Вы должны оказать эту милость двум сердцам, которые столько страдали и никогда — я знаю это — не имели иного посредника и друга, кроме вас.

— Вы правы! — вскричала княгиня. — Я последую вашему совету, сударыня. Если искусство врача и женская преданность могут спасти его, он будет спасен. Благодарю вас! Но если он умрет, передайте королеве, что я доверяю ей заботы о возмездии за нашу общую утрату.

Она преклонила колени у ложа королевы, поцеловала ее руку и, простившись со мной, кинулась вон из комнаты.

Обморок королевы был милостью Провидения: в том состоянии духа, в каком она находилась, она бы, вероятно, лишилась рассудка или ее сразил бы удар.

Я вышла вслед за княгиней предупредить слуг, чтобы они, если королева станет их расспрашивать, не говорили ни слова о визите княгини Караманико. Потом я вернулась, проводив княгиню и более не опасаясь, что сознание теперь вернется к королеве. Я потерла ей виски, смочив пальцы прохладной водой, и поднесла к ее лицу нюхательную соль.

Через минуту она открыла глаза, но они были такими туманными и блуждающими, что я поняла: ночная лихорадка возобновилась. Сейчас это было как нельзя более кстати. Правда, в бреду она раза два или три звала Джузеппе и один раз произнесла: «Князь Караманико», но речь ее была совершенно бессвязна. Поэтому я надеялась, что, придя в себя, она примет случившееся за сон.

Я дернула за сонетку, вызывая горничных. Две из них тотчас явились. Вспомнив предписания доктора, я с их помощью приготовила королеве ножную ванну с горчицей. Затем, поскольку горячечный румянец, лихорадка и бред не проходили, мы обернули горчичниками ее икры и стопы. Исполнить это было тем легче, что и в бреду Каролина узнавала меня и с нежным доверием позволяла мне делать с ней все что угодно.

К часу дня она впала в прострацию, составлявшую странный контраст с возбуждением, в котором она пребывала перед тем.

Точно в два я услышала шум подъезжающего экипажа: Котуньо сдержал данное слово.

Оставив королеву на попечении обеих горничных, я побежала ему навстречу. Столкнувшись с доктором в ту минуту, когда он только успел подняться по лестнице, я в двух словах сообщила ему — не о том, что произошло, ведь я не имела права разглашать тайну королевы, — но просто сказала, что его больная, едва успев прийти в себя, пережила сильное потрясение, в ту же минуту ранка у нее открылась и она потеряла сознание. Я прибавила, что все его врачебные предписания были точно выполнены, а потом поведала, в каком состоянии находится королева.

Он начал с исследования крови больной и обнаружил, что ее состав говорит о каком-то сильном воспалении; затем он вошел в комнату.

Каролина оставалась недвижимой и не открывала глаз.

Доктор пощупал ее пульс, послушал, как она дышит, и спросил, что она чувствует. Но больная не открыла глаз и сохраняла молчание.

— Подайте сюда тазик, — приказал доктор одной из горничных. — Ее величеству требуется дополнительное кровопускание, я должен выпустить еще одну-две унции.

Королева отдернула руку, стало быть, она слышала и поняла слова Котуньо.

Он же, не обращая внимания на это протестующее движение, взял ее руку.

— О, — запротестовала больная, — я уже достаточно слаба, не ослабляйте же меня больше… Я и так не могу думать, мысли разбегаются.

— И хорошо! — промолвил Котуньо. — В том состоянии, в каком сейчас находится ваше величество, не только не следует думать, но лучше вовсе не иметь ни одной мысли.

Каролина только вздохнула, не имея сил воспротивиться.

Доктор снова пустил кровь, и королева потеряла еще две плошки. Это было больше, чем она могла вынести — она вновь лишилась чувств.

Котуньо тотчас остановил кровь.

— Ну, вот! — сказал он. — Теперь пусть эти дамы бегут к аптекарю или пошлют к нему: надо, чтобы он приготовил микстуру по рецепту, который я сейчас напишу. А мы в это время поговорим.

Он дописал рецепт, сунул его горничным и чуть ли не вытолкал их из комнаты. Потом он возвратился к королеве, все еще лежавшей без памяти, и взял ее за руку.

— Видите ли, — обратился он ко мне, — с врачами надо говорить откровенно. Иначе они рискуют обмануться и по ошибке убить пациента.

— Господи! — вскричала я. — Так это смертельно опасно?

— Смертельная опасность существует всегда, если с одной стороны у кровати стоит недуг, с другой — врач. Но здесь, мне кажется, болезнь духа серьезнее болезни тела.

— Я того же мнения, доктор, и восхищаюсь вашей проницательностью.

Котуньо пожал плечами:

— В этом нет проницательности, для меня все тут ясно как день. Я вам сейчас расскажу, что произошло. Если я ошибусь, прервите меня, если нет, позвольте мне продолжать.

— Но если королева услышит вас?..

— Никакого риска, я ведь держу руку на ее пульсе; когда она начнет приходить в себя, я узнаю об этом на минуту раньше… Эта вчерашняя казнь очень взбудоражила королеву, не так ли?

— Как вы догадались?

— Ну, хитрость невелика! Во-первых, эта казнь потрясла многих. И с наибольшими основаниями — ту, кто могла ей помешать и не сочла уместным сделать это.

— Доктор, ее величество предлагала осужденным помилование, они же его отвергли.

— Да, я слышал о чем-то в этом роде, однако это не мое дело, здесь я врач и более никто. Казнь совершилась вчера в четыре, и в этот же самый час королева слегла.

— Кто вам об этом сказал?

— Сэр Уильям Гамильтон; как видите, я вовсе не стремлюсь выдать себя за провидца. Но даже и нужды не было мне об этом говорить, так как этой ночью в моем присутствии, когда часы пробили три, королева содрогнулась и воскликнула: «Что ж, у нас есть еще целый час!» Но это не все. Сегодня утром, как вы мне сказали, она испытала сильное волнение.

— Да, сильнейшее!

Он посмотрел на меня:

— Она узнала, что князь Караманико смертельно отравлен.

— Молчите, — закричала я, — молчите!

— Говорю вам, она не может нас услышать.

— Но как вы могли узнать?..

— Проще некуда. Два часа назад княгиня была у меня. Она приходила просить меня поехать с ней в Палермо. Я объяснил, что это невозможно, так как я не могу оставить королеву в том состоянии, в каком она сейчас. Я отправил ее к Чирилло, чем возвратил ему долг, поскольку вчера он послал вашего мужа ко мне. В этот самый час они с княгиней уже, наверное, выехали, и, если есть средство спасти князя, Чирилло его найдет: он весьма искусен. Так вот, пока я беседовал с княгиней, ее слуга болтал с моим и, поскольку не имел никаких причин делать из этого тайну, сказал между прочим, что они с госпожой только что прибыли из Казерты. Стало быть, причина волнения, испытанного королевой, в известии, что князя отравили. Я мог бы оставить вас в заблуждении, что сам обо всем догадался, но это было бы шарлатанством, а оно, благодарение Богу, не по моей части, я не Гатти… А теперь, если хотите, я расскажу вам план той битвы, какую я собираюсь вести против болезни королевы? Он прост. Весть об отравлении князя Караманико настигла ее в сумеречном состоянии, она не знает, привиделся ей визит княгини или он был реальностью. Это и есть те разбегающиеся мысли; она не может свести воедино, и совсем не надо, чтобы она разобралась что к чему. Потому-то, когда она жаловалась на слабость, я позаботился о том, чтобы эта слабость еще увеличилась. Мне по силам противостоять последствиям вчерашней казни или сегодняшнего известия, но по отдельности. Стоит им соединиться, и Котуньо, оказавшись меж двух огней, подобно незадачливому генералу, будет разбит. Котуньо надлежит действовать по примеру раненого Горация, который убивал Куриациев одного за другим. Понимаете, что я имею в виду? Мой первый Куриаций — это вчерашняя казнь, а второй — сегодняшнее отравление, наконец, мой третий, наименее опасный Куриаций, — сама по себе болезнь.

— Право, сударь, — сказала я, восхищенно глядя на него, — вы настоящий волшебник!

— Э, пустое! Я не больший волшебник, чем любой другой. У меня есть опыт и наблюдательность, только и всего. А теперь слушайте внимательно. Моя задача теперь ограничивается тем, чтобы помешать королеве вспомнить все. Если мне это удастся в течение трех дней, можно будет считать, что всякая опасность миновала. Лекарство, которое я ей даю, всего лишь успокоительное, однако это средство таково, что использовать его надлежит с величайшими предосторожностями и в высшей степени аккуратно, учитывая, что, если доза будет превышена, больная… слишком успокоится.

— Боже милостивый, да что же такое вы ей даете?

— Просто-напросто белладонну.

— А я считала, что белладонна ядовита.

— Это в самом деле яд, но в тех количествах, в каких ее принимает королева, это снотворное, и даже не столько снотворное, сколько успокоительное. Давайте ей по одной кофейной ложечке в час… Ах! Вот ее величество приходит в себя! Так не забудьте: казнь молодых людей произошла уже две недели назад, а отравление князя — это просто россказни. Тсс!

В это мгновение королева широко открыла глаза и огляделась.

— Вот и хорошо, — сказал Котуньо, поднимаясь, — ее величество в отличном состоянии! Не забывайте, миледи, ежечасно давать ее величеству по одной кофейной ложке микстуры, которую я выписал, и все как нельзя быстрее пойдет на поправку. Э, да вот, кстати, и ваши дамы вернулись с микстурой. Дайте-ка мне ложечку; ее величество окажет мне честь, приняв первую порцию из моих рук.