Исповедь фаворитки Дюма Александр
Но, к сожалению, первый министр Галло — человек легкомысленный и недалекий, невежда, чопорный и надутый как индюк, он только и думает, что о фасонах своих пестро расшитых одеяний да об эффекте, который производит его бриллиантовое кольцо; добрая половина неаполитанцев считает его полу французом, я же думаю, что другая половина ошибается, принимая его за неаполитанца.
Королева и Актон просто терпеть его не могут. Поэтому пусть он Вас не беспокоит: не поддерживаемый никем, кроме короля, он не может иметь существенного влияния. Впрочем, первый министр, какой бы призрачной фигурой он ни был, всегда достаточно влиятелен, чтобы сделать какую-нибудь пакость.
Кстати, как Вы, наверное, знаете, те три-четыре сотни якобинцев, которые здесь более трех лет сидели в тюрьме, объявлены невиновными. А если верить тому, что говорят все, кто меня окружает, по меньшей мере половину из них следовало повесить. Тем, что всех этих очаровательных господ возвратили в общество, мы обязаны влиянию Гар и слабодушию, а быть может, и симпатии к ним Галло.>
В общем, я порядком напугана, и мне кажется, что все здесь обречено на гибель. До слез жаль нашу дорогую прелестную королеву — уж она, воистину, заслуживает лучшей участи.
Вы сами понимаете, дорогой сэр, что все это я пишу Вам второпях и чисто конфиденциально.
Надеюсь, что Вы не покинете Средиземноморья, не забрав нас. Мы имеем разрешение уехать отсюда, как только получим указание, и все уже готово для подобного отъезда. Но пока я все же молю Господа, чтобы он помог Вам разгромить этих чудовищ-французов. Не могут же долго царствовать в мире подобные нечестивцы.
Если будет возможность, пишите нам. Вы и вообразить не можете, какой усладой являются для нас Ваши письма.
Благослови Вас Бог, дражайший сэр Нельсон! Прошу Вас считать меня Вашим неизменно искренним и от всего сердца преданным другом.
Эмма Гамильтон».Это письмо настигло Нельсона в море, где он пытался отыскать французский флот, но все никак не мог.
LXXVII
Нельсон действительно совершенно потерял след Бонапарта и трехсот пятидесяти кораблей, которые следовали за ним. Сирокко несколько дней удерживал его в Мессинском проливе, но потом он воспользовался сильным попутным ветром, чтобы обойти Реджо и выйти в открытое море.
Убедившись, что Бонапарт направился в Египет, он взял курс прямо на Александрию. Однако он туда прибыл до французского флота: адмирал Брюэс, по-видимому желая сбить с толку возможных преследователей, направился в сторону острова Кандии.
Встретив дурной прием со стороны правителя Александрии, угрожавшего открыть огонь, если он попытается встать у порта на рейде, и не ведая, какой путь избрали французы, так как в Александрии их не оказалось, Нельсон предположил, что они направились в Константинополь, и двинулся наудачу вдоль берегов Карамании и Морей, рассчитывая добыть там новые сведения. Обогнув таким образом весь архипелаг, он был принужден из-за недостатка пресной воды и провизии возвратиться к Сицилии.
Впоследствии я не раз от него слышала, что в ту пору, между 30 июня, когда он вышел из Мессинского пролива, и 21 июля, когда вошел в порт Сиракузу, он едва не обезумел.
Положение и в самом деле было тяжелое. В Англии над его головой собиралась ужасная гроза. Когда стало известно, что он сначала позволил французам беспрепятственно выйти из Тулона, а потом целый месяц тщетно искал в Средиземном море — то есть не на океанских пространствах, а всего-навсего среди большого соленого озера — неприятельский флот, состоящий без малого из четырех сотен судов, со всех сторон зазвучали недоуменные вопросы, уж не предатель ли он, не пора ли отдать его под суд, а сам адмирал Сент-Винцент навлек на себя упреки в легкомыслии, Адмиралтейство обвиняло его в том, что он сделал контр-адмиратом офицера, вовсе недостойного подобного чина.
Единственной надеждой Нельсона были мы, вернее, я. Я должна была добиться от королевы, чтобы в обход договора с Францией он мог получить в портах Сицилии всю необходимую помощь от местных портовых властей. Ведь если бы сицилийский двор остался верен условиям договора с Францией, Нельсону пришлось бы возвращаться для ремонта судов в Гибралтар, а это для него была бы окончательная гибель.
Спасти его теперь могла только блистательная победа.
Письмо нашего контр-адмирала, посланное им 22 июля лорду Сент-Винценту, дает представление о том, каково было тогда состояние его духа:
«Сиракуза, 22 июля 1798 года.
Дорогой лорд,
у меня много деловых бумаг и документов для отправки Вам, но, не располагая фрегатом, с которым я мог бы переслать их, а также не имея возможности в настоящее время оставить борт “Ориона”, я пребываю в затруднении, о тягостности коего Вы можете судить сами. К тому же о местонахождении французов мне сегодня известно не больше, чем в тот день, когда я обогнул мыс Пассеро. Я твердо знаю только то, что 18 июня они начали уходить из мальтийского порта. Во вторник ночью все суда были уже в открытом море, утром в среду эскадру видели идущей полным ходом при вест-норд-весте. Это мне подтвердили четырнадцать человек, но по поводу дальнейшего я принужден исходить только из предположений. Если бы флот двигался на запад, я убежден, что в каждом порту и даже просто в каждой точке Сицилии, откуда его бы заметили, меня поспешили бы об этом уведомить. Не смею высказаться определеннее, но уверен, что нас предали, и более чем вероятно, что это письмо — я Вам шлю его через Неаполь — не достигнет даже Неаполя, или, по меньшей мере, не сомневаюсь, что его копия попадет в руки французского посланника, причем хорошо еще, если копия, а не сам подлинник. Я же уверяю Вас: если по той или иной причине это не окажется невозможным, я настигну французский флот. У нас нет ни одного больного. Я Вам описал все подробности происходящего, и Вы знаете все, вплоть до моих самых сокровенных помыслов.
Ваш неизменно преданный
Горацио Нельсон.
P.S. Прием, оказанный нам в портах Сицилии, — настоящий позор. Королевский наместник признался, что, если бы он располагал для этого необходимыми средствами, он был бы вынужден согласно имеющимся распоряжениям помешать нам войти в гавань. Актон обещал отдать другие приказы, но так ни одного и не прислал. Что Вы на это скажете?»
В тот же день Нельсон в отчаянии, едва ли не в ярости, пишет сэру Уильяму Гамильтону:
«“Авангард”, Сиракуза, 22 июля 1798 года.
Дорогой сэр,
я до крайности удивлен, что король Неаполя запрещает входить в свои порты английским кораблям в количестве более трех-четырех. Я понял, что для нашего свободного приема даны особые секретные инструкции. Если же мне и в дальнейшем будут отказывать во всем, что нам необходимо, дайте мне знать об этом как можно скорее, с первым же попутным судном, чтобы я, не теряя драгоценного времени, отправился за снабжением в Гибралтар. То, как с нами здесь обходятся, неслыханно по отношению к великой нации. Знамя Его Британского Величества поистине подвергается оскорблениям во всех дружественных портах.
При всем том примите уверения в моем величайшем почтении, и пр.
Горацио Нельсон».
Тем временем, благодаря мне, эти секретные инструкции были даны; правда, они прибыли несколько поздно. В тот же день, когда Нельсон написал это письмо, власти Сиракузы и других портов получили указание снабдить его провиантом, водой, лесом — короче, всем, что ему было нужно, и, главное, перестать ограничивать число судов, входящих в гавани.
На следующий день Нельсон принес нам покаяние в следующем письме:
«Сиракуза, 23 июля 1798 года.
Мои добрые друзья,
благодарю за все ваши усилия! Теперь у нас есть и провиант, и вода, притом черпать воду из источника Аретузы — это несомненно предзнаменование победы. Мы поднимем паруса при первом попутном ветре, и будьте уверены, что я возвращусь либо увенчанный лаврами, либо укрытый ветвями кипариса.
Г. Н.»
Через два дня Нельсон пишет сэру Уильяму еще раз:
«Сиракуза, 25 июля 1798 года.
Дорогой сэр,
флотилия готова к отплытию, и, как только ветер задует с суши, я покину этот благословенный рейд, где на все наши нужды откликались с таким великодушием и где нам столь щедро расточали знаки внимания. Я только сильно беспокоился, пока здешние власти не получали секретной инструкции относительно приема меня. Я твердо уповаю на то, что французский флот будет обнаружен. Тогда исход событий окажется в руках Провидения, в благосклонности которого я не сомневаюсь.
Передайте мое почтение леди Гамильтон и верьте, что я всегда останусь Вашим преданным
Г. Нельсоном».
Ветер, которого ждал Нельсон, поднялся в ночь с 25 на 26 июля, и флотилия, давно готовая в любую минуту поднять паруса, тут же получила приказ сняться с якоря.
Теперь Нельсон направился к берегам Греции.
Двадцать восьмого июля «Каллоден», пройдя близ Морей, вошел в залив Корон, и здесь капитан корабля, расспросив турецкого правителя, выяснил, что французы в Александрии. «Каллоден» тотчас связался с адмиральским судном, и сигнальщики передали эскадре приказ на всех парусах идти к Александрии.
В виду порта они оказались уже в полдень 1 августа, однако французов там не застали: те отправились далее на восток. Флотилия Нельсона пустилась следом, и без четверти три на «Ревностном», шедшем первым, заметили шестнадцать линейных кораблей, стоявших на якоре.
В три часа Нельсон дал сигнал приготовиться к сражению.
Не мое это дело — описывать тот ужасный бой на Ниле, продолжавшийся два дня. Никогда еще победа не была такой полной, никогда море не видело столь кошмарного разгрома. Французский корабль «Восток» взлетел на воздух, еще один линейный корабль и один фрегат были потоплены, девять французских судов попали в руки победителя, однако три из них были в таком состоянии, что на следующий день пришлось их сжечь. Два дня спустя по той же причине подобной расправе подверглись еще два судна.
К несчастью, сам Нельсон был тяжело ранен. Обломок реи, перебитой французским ядром, рухнул ему на лоб в то самое мгновение, когда он поднял голову: его привлек шум, произведенный попаданием ядра. Этот обломок сорвал ему со лба такой лоскут кожи, что его край болтался у самого рта. Удар был столь силен, что Нельсон счел себя раненным смертельно. Он тотчас велел позвать капеллана, чтобы сообщить ему свою последнюю волю. Но вместе с капелланом явился доктор; он осмотрел череп раненого и не обнаружил в нем ни малейшей трещины — убедиться в этом было легко, так как кость была обнажена. Доктор пристроил на место содранную со лба кожу и закрепил ее посредством бинта.
Увидев свет, с которым, как ему казалось, он уже простился навек, Нельсон сверхчеловеческим усилием воли возвратился к своим обязанностям командира «Авангарда» и, вновь обретя всю свою силу, все присутствие духа и хладнокровие, продолжал нести свою боевую вахту и продолжал командовать огнем до полного уничтожения французского флота.
Потом, израненный, почти ослепленный, он, тем не менее, взял перо и написал нам, сэру Уильяму и мне:
«2 августа, вечер.
Мои добрые друзья,
победа полная! Французский флот разгромлен! Капитан Кейпл на своей “Строптивице” привезет Вам это письмо и расскажет все подробности, коих я не в состоянии пока описать.
Я получил легкое ранение, по поводу которого не стоит беспокоиться.
Ваш навсегда преданный
Горацио Нельсон.
Прошу Вас передать эту радостную весть нашей любезной королеве вместе с моими уверениями в неизменном почтении».
Капитан Кейпл действительно приплыл в Неаполь на борту «Строптивицы» 4 сентября. Он нам сообщил, что Нельсон прибудет через несколько дней и что он назначил гавань Неаполя местом сбора своей флотилии, в которой все суда более или менее пострадали и если и могли как-то передвигаться, то из последних сил.
Исполнив его поручение, капитан Кейпл написал Нельсону:
«Господин адмирал,
невозможно выразить, какая радость сияла на всех лицах, когда мы прибыли сюда, что за буря рукоплесканий и восторженных криков поднялась, когда нас приветствовали. Королева и леди Гамильтон от восторга просто без памяти. В общем, сэр, все Вас превозносят как освободителя Европы. Завтра утром в Вену отправится курьер. Я буду его сопровождать, чтобы не терять время даром. Сэр Уильям Гамильтон и другие иностранные послы оказывают мне всевозможную помощь. Все они спешат оповестить свои дворы о славной победе.
Имею честь засвидетельствовать Вам глубочайшее почтение, и пр.
Кейпл».
Что касается меня, то в первые минуты я от избытка чувств написала Нельсону письмо. Я не могу его здесь процитировать, так как не сохранилась копия. Однако некоторые фразы из этого послания Нельсон воспроизводит в следующем письме, которое он отправил своей супруге:
«В море, 16 сентября 1798 года.
Королевство обеих Сицилий, от монарха до последнего крестьянина, обезумело от радости. В самом деле, если судить по тому, что мне писала леди Гамильтон, состояние королевы внушает истинную жалость. Вот подлинные слова леди Гамильтон:
“Как мне Вам описать потрясение, переживаемое королевой? Это, воистину, что-то немыслимое. Она плачет, кричит, мечется как безумная по своим покоям из комнаты в комнату; она бросается на шею каждому, кто ни встретится, смеясь и плача в одно и то же время. “О храбрый Нельсон! — поминутно восклицает она по любому поводу. — Боже, благослови нашего освободителя! О Нельсон! Нельсон! Чем только мы ему не обязаны! О победитель, о спаситель Италии! Зачем вас нет рядом, чтобы я могла излить перед Вами мое сердце, переполненное признательности!””
О прочем, дорогая Фанни, предоставляю Вам догадаться самой. Прощайте! Головная боль не дает мне высказать и половины того, чем я бы желал поделиться с Вами. Все мои усилия чуть было не пропали даром, но Господь поддержал меня.
Ваш Г. Нельсон».
Надо знать, каких почестей удостоился Нельсон, какими наградами буквально завалили его все государи Европы, чтобы составить понятие о той мере ненависти и, вероятно, страха, что в ту пору Франция внушала всей Европе.
Мы с Нельсоном однажды взялись составить список всех этих милостей. Он сейчас передо мной; эти записи относятся ко времени между октябрем 1798 и октябрем 1799 года.
Прежде всего от короля и королевы Англии — звание пэра Англии и золотая медаль;
от палаты общин, по ходатайству короля от 22 ноября 1798 года, — титул барона Нильского и Бёрнем-Торпского (для него и двух его ближайших наследников), с рентой в две тысячи фунтов стерлингов, начислявшейся с 1 августа 1798 года, то есть со дня Нильского сражения;
от английского парламента для него и двух ближайших наследников — другая двухтысячная рента;
от ирландского парламента — еще рента в тысячу фунтов стерлингов;
от Вест-Индской компании — десять тысяч фунтов стерлингов единовременно;
от Турецкой компании — серебряный столовый сервиз; от города Лондона — шпага с эфесом, украшенным бриллиантами;
от турецкого султана — бриллиантовая пряжка с челмиком, то есть с пером, символом военного триумфа, стоимостью в две тысячи фунтов стерлингов, и роскошная шуба в тысячу фунтов;
от матери султана, султанши Валиды, — табакерка, усыпанная бриллиантами, стоимостью в тысячу фунтов стерлингов;
от российского императора Павла — ларец, украшенный бриллиантами, ценою в две тысячи фунтов стерлингов;
от короля Обеих Сицилий — шпага с эфесом, украшенным бриллиантами, оцениваемая в пять тысяч фунтов стерлингов;
от сардинского короля — табакерка, усеянная бриллиантами, ценою в тысячу двести фунтов стерлингов;
от правительства острова Закинфа — шпага с золотым эфесом и трость с золотым набалдашником;
от города Палермо — золотая табакерка и золотая цепь на серебряном блюде.
Но самый оригинальный и, смею сказать, самый английский дар, доставивший Нельсону наибольшую радость, преподнес ему его друг, капитан «Swiftsure»[48] Бенджамин Хэллоуэлл.
Как я уже говорила, французский корабль «Восток» взлетел на воздух, так что его обломки, разлетевшись во все стороны, качались на волнах далеко друг от друга. Среди этих обломков капитан Бен Хэллоуэлл заметил грот-мачту, оставшуюся неповрежденной. Он спустил все шлюпки на воду и, не обращая внимания на людей, что плавали среди обломков судна, тщетно борясь за жизнь, приказал спасти лишь мачту «Востока». Все шлюпки «Swiftsure» впряглись в эту мачту, подтащили ее к кораблю, и она была поднята на борт. Тотчас Бен Хэллоуэлл вызвал корабельного плотника и железных дел мастера и приказал им из самой толстой части мачты изготовить гроб: он был сколочен гвоздями, извлеченными из той же мачты, и обит железом из содранных с нее металлических частей. Потом, когда гроб был готов, он отправил его Нельсону, сопроводив следующим посланием:
«Законопослушному и высокочтимому лорду Нельсону, кавалеру и баронету.
Милорд,
посылаю Вам гроб, полностью изготовленный из деревянных и железных частей грот-мачты корабля “Восток”, дабы Вы могли, покидая этот мир, вкусить покой в Ваших собственных трофеях. Пребывающий в искренней надежде, что он пригодится Вам еще не скоро, Ваш преданный и покорный слуга
Бен Хэллоуэлл.“Swiftsure”, 23 мая 1799 года».
Как уже было сказано, Нельсон принял этот дар с явным удовольствием. Некоторое время он его хранил в своей каюте вместе с крышкой, прислонив к стене как раз за креслом, в которое он садился, принимаясь за еду. Но старый слуга, которого очень огорчала эта похоронная принадлежность, упросил адмирала, чтобы ее перенесли на нижнюю палубу.
Когда Нельсон покинул «Авангард», страшно потрепанный в сражении, гроб последовал за ним на борт «Громоносного», где долгое время хранился на его полубаке.
Однажды Нельсон из своей каюты услышал, как молодые офицеры «Громоносного» восторгаются даром капитана Бена Хэллоуэлла. Он крикнул им:
— Любуйтесь сколько угодно, господа, все равно ни одному из вас я его не уступлю!
Увы! Конечно, все так и произошло: ныне бедный Нельсон спит в гробу, приготовленном для него Беном Хэллоуэллом.
Признаться, рука моя дрожит и слезы навертываются на глаза, стоит мне лишь вспомнить эти мрачные подробности. Но они составляют часть славной истории моего героя и его величия, а потому я не считаю себя вправе обойти их молчанием.
LXXVIII
Девятнадцатого числа до нас дошли сведения, что 16-го корабль Нельсона был в виду Стромболи. Мы предположили, что он не замедлит прибыть в Неаполь, и, пренебрегая тем, что может подумать, сказать или сделать французский посол Гар, приготовились к блистательным празднествам. Тремя днями ранее прибыли «Александр» и «Каллоден», опередившие «Авангард» на пять дней, так как они меньше пострадали в бою.
На мыс Кампанелла и на самую высокую точку Каприйской скалы поставили наблюдателей, с тем чтобы они посредством сигналов оповестили о появлении кораблей Нельсона и эта весть могла незамедлительно достигнуть Неаполя.
Затем была приготовлена большая, великолепно убранная барка с пурпурным навесом, увенчанным гербами Англии и Обеих Сицилий, и богато украшенная военными трофеями, что были добыты в схватках под знаменами двух союзных держав. Еще приготовили не то двенадцать, не то пятнадцать барок, чтобы составить кортеж головной барке, и каждый придворный имел приказ по первому сигналу предстать перед Нельсоном.
В ту пору королева удвоила проявления своей нежности ко мне и поверяла мне самые тайные свои помыслы.
Она не заблуждалась насчет того, что празднества, которые она намерена дать в честь нильского победителя, означают войну с Францией, а Франция, даже ослабленная потерей своего флота и 30 000 человек, вместе с Бонапартом ныне застрявших в Египте, тем не менее, оставалась противником, и его следовало если не страшиться, то, по меньшей мере, считаться с ним.
Все складывалось так, что двору надлежало любой ценой добиться дружбы Нельсона и стоящей за его спиной Англии.
Меж тем, чтобы заполучить Нельсона, королева рассчитывала на меня.
Гордая Мария Каролина умоляла супругу английского посла о помощи, так же как некогда бедная Эми Стронг просила о том же скромную Эмму. Откажу ли я королеве в том, что некогда сделала для крестьяночки?
Мой жизненный путь начался с соблазнения адмирала Джона Пейна, теперь ему предстояло завершиться соблазнением адмирала Горацио Нельсона.
Я восхищалась Нельсоном, но еще не любила его. Моя любовь к нему возникла позже, рожденная его великой страстью. Чувства, доходящие до крайности, наделены способностью заражать.
Я заверила королеву, что была бы готова сделать все, что от меня зависит, однако нельзя забывать о сэре Уильяме.
Каролина расхохоталась.
— Что ж, — сказала она, — сэр Уильям прежде всего англичанин, слишком англичанин, чтобы отказать в вознаграждении нильскому победителю. Впрочем, спрашивать его совета в этом деле нет нужды. Если бы я влюбилась в Нельсона, то уж конечно не взяла бы на себя труд спрашивать у короля, как мне поступать.
— Ваше величество, — возразила я, — король Фердинанд, женясь на вас, был наследным принцем, однако и вы были эрцгерцогиней Австрийской: вы дали ему столько же, если не более того, что он принес вам. Это совсем не похоже на то, что произошло между сэром Уильямом Гамильтоном и мною. Кем я была, когда он взял меня в жены? Любовницей его племянника. Кем я была, прежде чем стала принадлежать его племяннику? Он забыл об этом, государыня, и я боюсь, как бы ему об этом не напомнить.
Королева прервала мои излияния, прикрыв мне рот ладонью.
— Мы все это уладим, — воскликнула она, — и наилучшим образом! Ведь любой, кто не желал бы тебе одного лишь счастья, тем самым стал бы мне злейшим врагом. Суди же сама, могу ли я хотеть сделать тебя несчастной!
Она оставила меня в глубокой задумчивости. Я чувствовала, что близится одно из тех событий, каким суждено оказать огромное влияние на всю мою жизнь…
Утром 22 сентября, около шести часов, пришла весть: заблаговременно расставленные сигнальщики предупредили о появлении на горизонте двух или трех многопалубных кораблей, притом на одном из них ими был замечен вымпел вице-адмирала.
В ожидании этого мгновения король уже дней пять как не выезжал на охоту. Это обстоятельство исторгало из его груди удрученные вздохи, на что королева не обращала ни малейшего внимания.
Тотчас был отдан приказ, чтобы каждый занял свое заранее указанное ему место; коменданты всех фортов распорядились зарядить пушки; священников всех приходов предупредили, что звонарям надо быть наготове, — короче, прием, который готовили Нельсону, был таким, какого обычно удостаивают только коронованных особ.
Адмирал Караччоло во главе маленькой флотилии был послан навстречу Нельсону. Разумеется, сам он командовал флагманской галерой — на ее борт должны были подняться король и королева. Чтобы быть готовым в любой час дня или ночи исполнить свою миссию, он после прибытия «Каллодена» и «Александра» вообще не сходил на берег.
Уважая ранг английского посла, а может, и по другой причине, о которой она не сочла нужным распространяться, королева удостоила сэра Уильяма Гамильтона чести принимать Нельсона как гостя в посольстве. Поэтому он, особенно в день прибытия английского флота, должен был принадлежать нам безраздельно.
Сэр Уильям готовился к предстоящей церемонии с немалой тщательностью, и я с большой радостью или, можно сказать, с гордостью принимала участие во всех этих приготовлениях, нуждавшихся в женском присмотре и руководстве женского вкуса.
Как почти всегда, я провела ту ночь во дворце — королева редко отпускала меня в английское посольство. Оставляемый в одиночестве, сэр Уильям имел бы право сетовать, однако он не жаловался. В ту пору ему уже было около шестидесяти семи лет.
Королева, желавшая, чтобы я была прекрасной как никогда, строила грандиозные планы относительно моего туалета. Но я уже приняла решение и не пожелала иного наряда, кром того, в каком меня написал Ромни, когда мы с сэром Уильямом возвратились в Лондон, чтобы заставить признать наш брак. Тот костюм, как я уже упоминала, состоял из длинного платья из белого кашемира, похожего на греческую тунику; платье было перехвачено в талии красным сафьяновым поясом, украшенным золотым шитьем и великолепной камеей, представлявшей собой не что иное, как портрет сэра Уильяма. Волосы, убранные, как всегда, без каких-либо ухищрений и, по обыкновению, отнюдь не тронутые пудрой, будут падать мне на плечи, а поверх платья я накину красную индийскую шаль с большими вышитыми золотом цветами, которая часто служила мне, когда я у королевы или дома на вечерах в узком дружеском кругу танцевала танец с шалью, изобретенный мной, но теперь уже давно усвоенный всеми танцовщицами.
Королева, напротив, облачилась в поистине царственный туалет и вся сверкала бриллиантами. Королю тоже пришлось надеть на себя парадный костюм, усыпанный фамильными орденами — испанскими, французскими и австрийскими.
К восьми утра все уже было готово к приему гостей.
Мы спустились в военный порт по лестнице арсенала. Флагманская галера уже ждала нас, а Франческо Караччоло в парадной форме неаполитанского адмирала стоял на капитанском мостике.
Едва лишь королевская чета ступила на борт, со всех сторон загремели залпы — то салютовали форты. Одновременно во всю силу загудели колокола трех сотен церквей Неаполя.
Город являл собой величественное зрелище: все его башни были освещены вспышками пушечных выстрелов и коронованы шапками дыма.
Флагманская галера двинулась в путь. Она была построена по образцу старинных римских галер в полном соответствии с набросками самого сэра Уильяма Гамильтона, утверждавшего, что точно такая же галера некогда везла Клеопатру на ее первую встречу с Антонием.
Королева заметила, смеясь, что этот намек в устах английского посла полон значения и что уж он никак не стал бы возражать, если бы новая Клеопатра, полюбив нового Антония, тем самым довершила свое сходство с египетской царицей.
Теперь уже вся флотилия сдвинулась с места. Наша галера со своими сорока гребцами шла впереди.
Это была действительно восхитительная картина: залив, в котором морская лазурь глубиной и прозрачностью соперничала с лазурью небес; дивное сентябрьское утро, все пронизанное светом; эти скользящие по воде и оставляющие за собой пенный след двенадцать или даже пятнадцать барок, одна другой богаче и роскошнее, со своими навесами из пурпурной ткани, вымпелами, трепещущими на ветру, — причем все это происходит под колокольный звон и пушечную пальбу, под приветственные крики бесчисленных толп, запрудивших мол и набережные. Оттуда нам махали платками, в воздух взлетали шапки, и все в исступлении кричали: «Да здравствует король!», «Слава Нельсону!», «Долой французов!»
Королева покусывала губы, искривленные улыбкой, полной ненависти, ибо среди этих восклицаний ни единого раза не прозвучало: «Да здравствует королева!»
Впрочем, вскоре мы оказались уже достаточно далеко от берега, чтобы более не слышать всего этого людского шума: единственными звуками, что еще доносились до нас, были звон колоколов и артиллерийские залпы.
Выйдя из гавани, мы заметили на горизонте судно и устремились навстречу ему; оно шло при попутном ветре, и бриз, гнавший его вперед, мешал бы нам двигаться, если бы у нас не было весел и мы оказались бы вынуждены идти под парусами.
Следствием такого одновременного движения двух флотилий навстречу друг другу было то, что расстояние между нами сокращалось очень быстро. Корабль, шедший впереди, как и докладывали наши наблюдатели, имел на грот-мачте вымпел контр-адмирала. Впрочем, и без того адмирал Караччоло своим зорким глазом моряка уже узнал «Авангард».
Без сомнения, Нельсон тоже, вопреки расстоянию, успел и заметить и разглядеть маленькую флотилию, ибо, догадавшись, что она идет к нему и ради него, дал пушечный выстрел, дым которого мы увидели задолго до того, как звук выстрела достиг наших ушей, и велел поднять на гафеле красный английский флаг, похожий на язык пламени.
Мы не могли в ответ также приветствовать его залпом, так как у нас на борту не было пушек. Зато весь наш оркестр под руководством Доменико Чимарозы разразился ликующим громом фанфар, и должна признаться, что этот способ приветствовать Нельсона понравился мне куда больше, чем если бы мы встретили его грохотом пушек.
Не без живейшего волнения я чувствовала, как судьба увлекает меня навстречу герою, который, как я знала, безумно влюблен в меня. В моем сердце еще не было чувства вполне определенного, чтобы я заранее могла предвидеть, какого рода впечатление я испытаю при виде его. И все же трепет, волнами пробегавший по моему телу, бледность и жаркий румянец, попеременно заливавшие мое лицо, говорили мне, что это впечатление будет сильным.
«Авангард» между тем оставил позади мыс Кампанелла, а мы миновали Торре дель Греко. Теперь нас разделяли мили три, не больше; еще четверть часа, двадцать минут — и флагманская галера окажется борт о борт с «Авангардом». Королева заметила мое смятение, а так как я, по обыкновению, сидела у ее ног, она склонилась к моему уху и шепнула:
— Ну же, глупышка, смелее! Вспомни Эми Стронг, адмирала Джона Пейна и матроса Ричарда. Но та, кто сегодня просит тебя, уже не Эми Стронг, а королева Неаполя; тот, навстречу кому мы спешим, не адмирал Джон Пейн, а адмирал Горацио Нельсон, и наконец, тебе на сей раз предстоит спасти не бедного матроса, а богатое королевство.
— Ах, государыня! — вздохнула я. — Именно это меня и страшит. Если бы цель не была столь возвышенной, я бы так не боялась. Ведь я никогда не могла бы вообразить, что в одно прекрасное утро мне скажут: «Спасение державы зависит от тебя». И вот теперь, когда передо мной столь серьезная миссия, я мучаюсь колебаниями и не нахожу в себе сил ее исполнить.
Королева взяла мою руку и сжала ее, словно пытаясь посредством некоей магнетической связи передать мне часть своей силы. И действительно, от одного прикосновения ее пальцев я почувствовала себя более решительной, почти возбужденной.
Так мы продолжали сближаться, пока наконец не оказались борт о борт с «Авангардом». Я больше ничего не видела, не слышала: мною овладело состояние, близкое к тому, в какое погружал меня доктор Грехем во время тех первых сеансов, когда я лежала, распростершись в забытьи, на ложе Аполлона. Я насилу поняла, что королева побуждает меня встать и подталкивает к трапу. Машинально, не заметив, что я иду первой, тем самым нарушая все правила этикета, я взялась за поручень и стала подниматься. На верху трапа, обнажив голову, меня ждал Нельсон.
И тут жизнь возвратилась ко мне. Я оказалась лицом к лицу с тем, кого не видела со времени его приезда в Неаполь из Тулона. С тех пор он потерял глаз, лишился руки и на лбу у него чернела повязка, скрывающая его последнюю рану. При виде всех этих увечий чувство огромной жалости охватило меня и я, не видя иной достойной возможности вознаградить героя, стоявшего передо мной, раскрыла объятия и бросилась к нему на грудь, восклицая:
— О Боже, возможно ли?.. Дорогой, великий Нельсон!
Я была готова лишиться чувств. К счастью, из глаз моих потоком хлынули слезы. Рыдания облегчили мое сердце, иначе я бы задохнулась.
С этого мгновения я так безраздельно принадлежала Нельсону, как если бы он уже владел мною.
Это было больше чем покорность, больше чем преданность, больше чем любовь — это был рок!
LXXIX
Король и королева поднялись на борт следом за мной. Они меня застали в том состоянии, о котором я уже говорила: полубесчувственную на груди Нельсона, своей единственной рукой прижимавшего меня к сердцу. Его шляпа, уроненная, лежала на палубе, а он, в экстазе счастья откинув голову назад, стоял, устремив взор к небесам.
Наконец, матросы, которые, забравшись на реи, кричали «Ура!», этими воплями возвратили его к действительности: он опустил свой взгляд вниз и увидел то, что здесь происходило.
Вокруг него толпились король, королева, министры, придворные, и все с таким жаром выражали свое почтение герою Абукира, словно перед ними был сам бог победы собственной персоной.
Король держал в руке великолепную шпагу, украшенную бриллиантами; денежная ее стоимость составляла пять тысяч фунтов стерлингов, но ценность историческая была неисчислима: эту шпагу Людовик XIV преподнес Филиппу V, когда тот отправлялся в Испанию, а Филипп V в свою очередь вручил ее сыну, когда тот уезжал в Неаполь.
Король Филипп V, передавая ее дону Карлосу, сказал ему: «Эта шпага подобает завоевателю королевства Неаполитанского», а дон Карлос, преподнося ее своему сыну, заявил: «Эта шпага подобает защитнику королевства, которое я завоевал для тебя».
Фердинанд, видевший в Нельсоне спасителя королевства, ныне передавал ему это великолепное наследие Людовика XIV, доставшееся ему от деда и отца.
От себя королева вручила прославленному и искалеченному герою грамоту, согласно которой ему жаловался титул герцога Бронте. То была великолепная лесть: поскольку Бронт — имя одного из трех циклопов, ковавших молнии, она, по сути, нарекала его герцогом Грома Небесного.
К этому титулу присовокуплялся доход в три тысячи фунтов стерлингов.
Кроме того, король объявил Нельсону, что он намерен учредить воинский орден Святого Фердинанда «За заслуги» и пообещал ему орденскую ленту первой степени этого ордена, которым будут награждаться в зависимости от знатности.
Чтобы благородным гостям было легче подняться на борт, «Авангард» лег в дрейф. Я подумала, что самым лестным и приятным для Нельсона было бы, если бы мы попросили показать нам боевые шрамы его корабля, израненного не менее, чем он сам. Такой осмотр вынудил бы его рассказать нам подробности баталии, а тем самым поведать и о собственных деяниях.
Конечно, сначала мы посетили адмиральскую каюту. Едва лишь мы туда вошли, как вдруг маленькая птичка, что-то вроде славки, впорхнула в окно и уселась на плечо хозяину. Удивленная фамильярностью этой новой гостьи, я хотела спросить Нельсона, что это означает, он же весело воскликнул:
— О, добро пожаловать, мой милый дружок! Сегодня я рад тебе как никогда!
Он взял птичку на ладонь, поцеловал и протянул мне, а когда и я ее поцеловала, посадил обратно к себе на плечо, где она осталась сидеть спокойно, будто на ветке, нимало не смущаясь нашим присутствием.
Последняя фраза Нельсона вызвала у меня живейшее любопытство: мне не терпелось узнать, чем объясняется появление здесь этого очаровательного маленького существа, казалось тоже прилетевшего поздравить нильского победителя. Тот же блеск любопытства я заметила в глазах королевы, короля и прочих зрителей.
— Послушайте, что я вам скажу, — вновь заговорил Нельсон, — и не принимайте мои слова за рождественскую сказку для детей. Эта маленькая птица — мой добрый гений!
— То есть как, милорд? — спросила я.
— Утверждают, что древние никогда не начинали сражения, не испросив прежде совета у авгуров. Вот и я не иду в бой, не посоветовавшись с этой птичкой. Она мой авгур.
— О, расскажите нам об этом, милорд! — попросила королева.
— В сущности, я не уверен, что подобное ребячество стоит того, чтобы говорить о нем с вашим величеством, — отвечал Нельсон.
— Стоит, конечно, стоит! — в один голос воскликнули королева и я.
— Хорошо, государыня, так и быть, миледи. Дело в том, что всякий раз, когда меня ожидает какое-нибудь счастливое событие или мне предстоит одержать победу, такая птичка — не решусь утверждать, что это одна и та же, — влетает и садится ко мне на плечо. И напротив, когда мне грозит беда, она исчезает. Впервые я увидел ее в Северной Америке, в Канаде. Меня тогда преследовали четыре французских фрегата, не было никакой надежды на спасение, если не считать пролива, который слыл непроходимым. Я направил мой бриг между скал, и мы проскочили! Когда пролив был пройден, птичка улетела… Пять лет тому назад, когда мы шли из Тулона в Неаполь и наш путь лежал через пролив у Искьи, я был на палубе, и вдруг ко мне на плечо опустилась птичка. На следующий день его величество король Неаполя удостоил меня дружеского приема, а сэр Уильям встретил меня как сына. Королева протянула мне руку для поцелуя, а вы, миледи, вы сказали: «Этот дом — ваш» — и предоставили мне апартаменты в посольском особняке… Ни во время осады Кальви, где я лишился глаза, ни при осаде Тенерифе, где я потерял руку, мой славный маленький прорицатель не попадался мне на глаза. Но в то утро в Абукире он прилетел и уселся ко мне на плечо, и вот сегодня он снова здесь. Он влетел в каюту в то самое мгновение, когда сюда входили вы. Вот почему у меня есть основания утверждать, что эта птичка — мой добрый гений. В тот день, когда накануне сражения она не навестит меня, я составлю завещание, так как грядущий бой, по всей вероятности, окажется для меня последним… Однако простите, что заставляю вас выслушивать подобный вздор! Знаете, сударыня, моряки склонны к суевериям, а моя дорогая пичужка — одна из примет, и впредь я буду в нее верить крепче, чем когда-либо.
Я спросила:
— И она никогда не садится на плечо никому, кроме вас?
— Никогда.
— И никогда никому другому не давалась в руки?
— Никогда… И все же если вы попытаетесь…
Я протянула руку, и птица позволила мне взять ее. Не знаю почему, но меня охватила радость от сознания, что у меня оказалось что-то общее с этим героическим человеком.
Я отпустила птичку, и она снова вспорхнула на плечо Нельсона.
— Ах, государыня, — обратилась я к королеве, — попробуйте теперь вы.
Королева протянула руку, но славка, издав короткий испуганный крик, вылетела в окно и скрылась из глаз.
Нельсон взял мою руку и сжал ее. Я не могла удержаться и ответила на его пожатие.
Это происшествие, о котором я с тех пор часто вспоминала, на какое-то время отвлекло нас от цели нашего визита. Затем мы вновь стали вникать во все подробности. Пересчитав следы от попадания неприятельских ядер в подводную часть «Авангарда», мы недоумевали, как же судно не пошло ко дну, каким образом весь экипаж — от первого до последнего человека — не погиб.
Наступил час дня. Чтобы достигнуть Неаполя, требовалось, по меньшей мере, два с половиной часа, а мы по возвращении еще должны были прослушать «Те Deum». Сэр Уильям, заказавший обед, достойный Апиция, теперь опасался за судьбу этого обеда и предупредил короля, что, дольше задержавшись на борту «Авангарда», мы рискуем по возвращении найти все блюда остывшими и подгоревшими.
Король Фердинанд был чрезвычайно чувствителен к предостережениям подобного рода. Он шепнул два слова королеве, и та пригласила Нельсона перейти на флагманскую галеру.
Теперь настал черед адмирала Караччоло устроить на своем судне почетный прием. Он встал у нижнего конца трапа «Авангарда», встречая прежде всего короля, королеву и меня, затем наследного принца и его сестру, которая по чьему-то умыслу или случайно почти всегда оказывалась позади меня, затем министров, послов, высших офицеров — короче, всех, кто прибыл сюда на флагманской галере, и, наконец, Нельсона.
Обмен любезностями между двумя адмиралами был краток и сух. Впрочем, Караччоло не говорил по-английски, а Нельсон не говорил по-итальянски. Первый сделал второму комплимент по поводу блестяще проведенного сражения близ устья Нила, а его собеседник, не имея возможности ответить, ограничился улыбкой и жестом приветствия.
Галера взяла курс на Неаполь. Караччоло поднялся на капитанский мостик. Королева усадила Нельсона между мною и собой.
Как только с фортов заметили, что галера отделилась от «Авангарда» и направляется к городу, пушки снова принялись палить, а с колоколен полился самый ликующий перезвон.
В то самое мгновение, когда Нельсон вступил на борт галеры, оркестр по знаку Чимарозы заиграл «God save the King»[49], великолепную песнь, некогда, как известно, созданную Люлли по заказу Людовика XIV в честь Якова II, изгнанника, жившего в Сен-Жермен-ан-Ле. Нельсон, всего лишь сын священника из Бёрнем-Торпа, никогда не бывавший при дворе и, по всей вероятности, ни разу в жизни не говоривший с королем, королевой или даже с принцем, был опьянен, почти близок к безумию. Мои взгляды, откровенно выражавшие тот интерес, который он теперь внушал мне, еще более увеличивали смятение, овладевшее его душой.
Наше возвращение в Неаполь, казалось, возродило к жизни одну из торжественных церемоний древности, что-то вроде возвращения в Афины победоносного Мильтиада или Фемистокла.
Но все стало еще прекраснее, когда мы приблизились к берегу настолько, что Нельсон смог увидеть мол и набережные, запруженные народом, смотровые площадки башен и балконы домов, до отказа переполненные зрителями; когда стали слышны восторженные крики толпы, все ее «Ура!» и «Виват!», а пушки принялись палить вдвое чаще, колокола — трезвонить еще громче; когда, наконец, Неаполь, город и всегда довольно шумный, утроил, учетверил, упятерил громкость всех своих звуков, что возможно лишь в случаях чрезвычайных и служит выражением радости или гнева всего пятисоттысячного населения!
Ослабленный своей последней раной и переживаемым потрясением, герой два или три раза так заметно бледнел, что, казалось, он вот-вот лишится чувств.
Прежде чем покинуть флагманскую галеру я по просьбе королевы пригласила адмирала Караччоло пойти с нами, чтобы принять участие в празднике, который мы даем в честь его английского собрата. Но то ли неаполитанский князь считал, что наша компания для него недостаточно хороша, то ли его отговорка была правдивой, так или иначе, он мне отвечал, впрочем весьма учтиво, что ночь угрожает ненастьем, а гавань недостаточно безопасна, поэтому ему необходимо самому проследить за тем, чтобы флот его британского величества надежно стал на якорь, в противном случае судам, уже достаточно потрепанным в сражении, будет трудно противостоять буре.
Приняв это объяснение — истинное или ложное, — я сказала ему, что, поскольку его сестра с племянницей Чечилией приглашены на бал, который должен последовать за праздничным обедом, я надеюсь, по крайней мере, иметь удовольствие видеть их там. На это адмирал все с той же неизменной, но холодной учтивостью отвечал, что его сестра вот уже третий день чувствует сильное недомогание, лишающее ее возможности выходить из своей комнаты, и потому, к его величайшему сожалению, она принуждена отказаться от моего приглашения.
Если первый отказ я встретила хладнокровно и с улыбкой, то при втором не сумела скрыть своей досады. Заметив мой нетерпеливый жест, королева приблизилась к нам.
— Князь Караччоло слишком благородный человек, чтобы ответить даме неучтиво, дорогая Эмма, — сказала она, — и, тем не менее, глядя на вас, можно предположить, что он дал вам повод пожаловаться на него.
Вместо того чтобы поспешить ответить и оправдаться, адмирал смолчал, предоставляя все объяснения мне.
— Нет, государыня, — отвечала я, — мои жалобы обращены не к адмиралу, а к судьбе.
— Милая Эмма, как вам известно, я не терплю загадок. Извольте же объясниться, прошу вас, — заметила она с особым знакомым мне выражением, указывавшим, что буря готова разразиться.
— Разумеется, государыня. Ведь только судьбе угодно лишить нас удовольствия видеть его превосходительство на нашем празднике: погода, хоть сейчас она великолепна, оказывается, угрожает сегодня ночью стать очень плохой. И та же судьба повинна в серьезнейшей болезни, постигшей сестру господина адмирала в тот самый день, когда она получила наше приглашение, а раз она не в силах покинуть свою комнату, естественно, что и очаровательная Чечилия, как добрая дочь, останется подле своей матери. Из-за этого рокового стечения обстоятельств на нашем торжестве в честь адмирала-победителя французов не будет ни одного человека из знаменитого семейства адмирала Караччоло и сам адмирал не сможет от имени неаполитанских моряков провозгласить тост во славу английского флота.
Королева сильно побледнела и нахмурилась.
— Берегитесь, господин адмирал! — произнесла она. — Тем, кто ищет любых предлогов, чтобы не присутствовать на приемах жены английского посла, не следует ждать приглашений на приемы, которые будет давать неаполитанская королева.
— Государыня, — невозмутимо отвечал Караччоло, — недуг моей бедной сестры столь трудно поддается лечению, что даже если бы торжества продлились целый месяц, я сомневаюсь, чтобы и месяц спустя она нашла в себе силы принять в них участие.
Король, не зная, каков предмет нашей затянувшейся беседы с его адмиралом, стал проявлять признаки нетерпения. Нельсон, видя, что я покраснела от стыда, а королева побледнела от гнева, тоже забеспокоился и подошел к нам.
Желая избавить Нельсона об объяснений, что могли бы его задеть, а меня — от унизительной сцены, способной навредить мне в его глазах, королева торопливо повлекла меня с собой со словами:
— Идем, Эмма, идем! Здоровье сестры князя так нас тревожит, что мы будем каждый день посылать справляться о ее самочувствии, пока не удостоверимся, что ей лучше.
— Такое внимание, государыня, будет для нее тем драгоценнее, — отвечал князь, — что, не зная, чем она могла его заслужить, она увидит в нем знак особой благосклонности вашего величества.
Адмирал произнес эту фразу с такой изысканной вежливостью, что королева, не привыкшая оставлять последнее слово за противником, кем бы он ни был, не нашлась что ответить и удалилась, уводя меня.
Признаться, я шла за ней с болью в сердце и слезами на глазах. Как те римские триумфаторы, что в разгаре торжественной церемонии слышали голос раба, кричавшего им, что они смертны, я в час моего триумфа словно бы услышала: «Фаворитка королевы! Жена английского посла! Миледи Гамильтон! Вспомни ложе Аполлона и тротуары Хеймаркета!»
Все были давно готовы сойти на берег, ждали только королевы. И хотя я опиралась на ее руку, вместо того чтобы ей опираться на мою — а это было высочайшей честью, — я с опущенной головой прошла мимо рядов придворных, завидующих мне. На моих губах играла улыбка, но в сердце притаилось смертельное отчаяние.
Прежде я никогда не знала ненависти, и желание кому-то отомстить было мне незнакомо. Но с того мгновения я почувствовала, как в мое сердце, подобно двуглавой змее, проникли злоба и жажда мщения.
Наконец все сошли на землю. Дворцовые кареты и экипажи посольства ждали перед арсеналом. В первую карету сел адмирал Нельсон, а с ним королевская чета и я. Наследный принц и принцесса оказали честь сэру Уильяму, сев в его экипаж. Остальные расположились в других каретах по собственному выбору, однако не без некоторых споров относительно этикета.
Кучерам было приказано ехать к церкви святой Клары, где кардинал-архиепископ Неаполя монсиньор Капече Дзурло должен был отслужить «Те Deum» вместе с кардиналом Фабрицио Руффо, о котором я уже имела случай рассказать и который был уже близок, не подозревая об этом, как не подозревал и никто из знавших его, к той поре, когда ему предстояло сыграть заметную политическую роль.
Однако такой приказ — доставить нас к церкви святой Клары — господам было куда легче дать, чем слугам исполнить его: улицы были слишком запружены зеваками и на наши экипажи напирало такое немыслимое множество людей, что они казались шлюпками в волнах людского моря, качаемыми его зыбью. Королева была настолько же обделена любовью своих подданных, насколько король был ею взыскан. Стоило ему появиться на людях, и никакие войска, никакие жандармы, никакая охрана, какой бы они ни была, не могла встать между ним и простонародьем. Последнему лаццароне было позволено приблизиться к нему, потрогать его, заговорить с ним, спросить, как он поживает, когда собирается продавать свой улов в Мерджеллине или есть макароны в Сан Карло. Уж само собой разумеется, что этот столь бесцеремонный народ использовал подобную возможность во всей полноте, и во время празднеств вроде того, о каком я веду речь, чаще всего трое или четверо лаццарони пристраивалось рядом с кучером королевского экипажа, еще столько же составляло компанию лакеям на запятках и висело на подножке вместо пажей.
Нельсон был ошеломлен. У него, привыкшего к величавому достоинству монархов Великобритании и хладнокровной умеренности в выражении восторга, присущей населению Лондона, от этих бурных проявлений южного энтузиазма голова пошла кругом. Впрочем, в эти мгновения король и королева в его глазах и особенно в сердце отошли на второй план. Сидя в экипаже напротив королевы, в то время как я уселась напротив короля, он завладел моей правой рукой и сжимал ее с болезненно-жарким трепетом, яснее всяких слов говорившим о его душевном смятении и о том, какой огонь обжигает его сердце.
Готова поручиться, что мы потратили более часа, чтобы от набережной проехать к церкви святой Клары. Потом еще полчаса ушло на «Те Deum» и еще около сорока пяти минут — на обратный путь. Наконец мы добрались до дворца, занимаемого английским посольством. И весьма кстати: я была совершенно разбита усталостью, волнениями, но главное — гневом!