Секретные поручения 2. Том 1 Корецкий Данил
– Да, – подтвердил Денис.
– Таких заботливых.
– Да.
– Заботливых.
Денис промолчал, давая понять, что смотрит телевизор. Но долго здесь высидеть он не смог. Он заперся в кухне, где около получаса провел, глядя в окна дома напротив и пытаясь понять, почему стакан пустеет так подозрительно быстро.
Потом мать позвала его к телефону. Звонил Мамонт.
– Спускайся вниз, сейчас подъеду.
– Хорошо, – сказал Денис. – Хорошо, что ты позвонил.
– Ага. А что пьешь?
Денис усмехнулся. Мамонт усекает все с полувздоха.
– Леший его знает. Помои какие-то.
Вернувшись в кухню, Денис достал бутылку из шкафчика, взглянул на этикетку. Там было написано: «Империал, бренди высочайшего качества». Высочайшего, надо же. Шрифт на этикетке был корявый, а бренди было препоганое. Следователь горпрокуратуры Д. А. Петровский еще мог себе позволить такое. Но вот работающий под прикрытием тайный сотрудник госбезопасности Холмс – вряд ли.
Холмс вылил остатки бренди в раковину, а бутылку взял с собой и по дороге скинул в мусоропровод.
Ведущий: Что случилось с вашим экипажем ночью 2 сентября 2001 года? Что вы увидели?
Вадим Тельников: Мы летели из Адлера в Санкт-Петербург. Около трех ночи, когда до Тиходонска оставалось километров семьдесят, радист заметил крупное светящееся тело. Перевернутый конус. Вот как у глубоководных рыб бывает такое… «Удочка». Он шел параллельным курсом, а затем отклонился градусов на двадцать севернее. Келлер сразу сказал: фотографируй! У меня был фотоаппарат, не «мыльница», а оптический, старенький «Зенит». Кто-то из ребят направил его на объект, сделал несколько снимков. И тут облако вспыхнуло… Какое-то время я не мог смотреть, а когда открыл глаза, увидел прямо перед «фонарем» белый шар, и у меня внутри все оборвалось, ну, думаю: конец. И я взял штурвал на себя…
В: Снимки получились?
ВТ: Не знаю. Когда мы доложили и написали рапорта, пришли люди оттуда и конфисковали пленку…
В: Сегодня в нашей студии также находится полковник в отставке Дмитрий Михайлович Сергеев, который представляет российские Вооруженные Силы в Международном Комитете по изучению аномальных явлений. Что вы думаете об этом случае, Дмитрий Михайлович?
Дмитрий Сергеев: Ну, ничего сверхъестественного, во всяком случае, здесь не вижу. Скорей всего, это метеофеномен…
ВТ: Мнение Комитета по любому поводу нетрудно угадать заранее.
ДС: Это мое личное мнение. Но его разделяет вся российская часть Комитета.
ВТ: А-а, конечно…
ДС: Потому что оно основано на фактах. Возможно, вы наблюдали запуск ракеты. На одном из полигонов в Тиходонской области впервые проходили испытания знаменитого ракетного комплекса МК-9. Тогда это были секретные испытания. Неудивительно, что Тиунова и Келлера, когда они сдали тогда свои рапорты, попросили молчать и изъяли фотопленку. Но сейчас никакого секрета нет, этот комплекс раз сто показывали по телевизору, а вы по инерции все пытаетесь раздуть сенсацию. Да, проводились испытания. И это зарегистрировано в журналах. Тот, кто хоть раз наблюдал с воздуха запуск твердотопливной ракеты, он послушает ваш рассказ и скажет: ну и что тут такого? Ну?
ВТ: И я видел.
ДС: Вот и хорошо.
ВТ: Я десять лет летал на трассе Куйбышев – Челябинск – Ташкент. И видел много запусков ракет. Да, смотрится незабываемо. Но это было совсем не то. Совсем. Я-то могу сравнить…Те запуски не испортили мне зрения. И не состарили на двадцать лет!
– Ты звонил на автоответчик, – сказал Мамонт.
– Да, – сказал Денис. – Неделю назад.
– Мне понравились эти стихи. «Я падаю в дерьмо, хватаюсь за трюмо». Сам сочинил?
– Омар Хайям.
– Что случилось?
Они ехали по Магистральному проспекту. Тупой нос «жигуленка» раздвигал сужающуюся к горизонту стрелку уличных фонарей. Слева пролетел похожий на бетонный бульдозер Театр Драмы. Майор госбезопасности Константин Мамонтов смотрел перед собой, лениво передвигая во рту комок антиникотиновой жевательной резинки.
– Я убил Курлова, – сказал Денис. – Восьмого, вечером. В Первомайке.
– Ну! – Мамонт был невозмутим. – Так ведь не он тебя, а ты его.
Помолчали.
– И все? – спросил Мамонт.
– Все.
– А чего нализался?
– Угадай с трех раз, – буркнул Денис.
«Жигуленок» вильнул влево, съехав на узкую улочку частного сектора. Машина задергалась, попадая на выбоины.
– Поужинаем у Вартана, – сказал Мамонт. – Я звонил, там есть свободные кабинки.
– Я сам веду это дело, понимаешь? Против себя!
– Опять хорошо. Голубая мечта любого уголовника. Вести свое дело…
Он подмигнул Денису в зеркало и улыбнулся.
– Не кисни, Холмс. Прорвемся.
Людей у Вартана почти не было, если не считать его самого и двух крепышей за стойкой. Денис с Мамонтом устроились в дальней от входа кабинке. Денис от спиртного отказался, но Мамонт разлил коньяк на двоих. Отбивную предлагать не стал.
– Ну, так как было дело? Выкладывай.
Пока Мамонт ел и пил, Денис рассказал о событиях недельной давности. Как с троллейбусной остановки за ним метнулась квадратная фигура Курлова, как он забежал в Майский, как достал пистолет и развернулся навстречу, как они палили друг в друга…
О том, что Курлов ранее несколько дней скрывался в квартире Валерии, издеваясь над ней и насилуя (да полно… насилуя ли? Издеваясь ли? Денис ни в чем не был уверен), об этом он рассказывать не стал. По многим причинам. Курлов поведал Валерии о двойной жизни Дениса – следователя прокуратуры и сотрудника ФСБ в одном лице. Фактически расколол… Но даже не это главное.
Кроме обычных кровоподтеков, гематом, или, выражаясь по-народному – синяков, на ее теле были следы… любовных игр, скажем так. Опять-таки по-народному это зовется – засос. Ну, Мойша, это же две большие разницы! На шее под скулой… Нет, это был только первый, увиденный Денисом. Под каждой грудью. Возле сосков. И на внутренней части бедер, почти в паху. Маленькие галактики из красных точек на месте разорванных капилляров. Насильники не награждают свои жертвы такими орденами – особенно там… Если только жертва сама не растает под его тушей и не запоет в унисон: «А теперь трахни меня крепче, милый…»
Денис отчетливо помнил перекособоченную мясистую пасть Курлова, лежащего на столе патологоанатома под синеватым, как разведенное молоко, светом. На его теле тоже были синяки. Гематомы. Или что там еще… Они успели почернеть. Расползтись по краям. Но одну Денис запомнил особенно хорошо: в нижней части живота, где обычно режут аппендицит. Такое же скопление маленьких омертвевших точек. Патологоанатом лишь скользнул по нему взглядом – ничего интересного. А Дениса до сих пор колотило. Но в этом он не признается никому. Даже Мамонту.
– …Да плевать на него, Холмс, – майор пожал плечами. – У него самого лапы по локоть в крови! И наш сотрудник на нем, какой бы он ни был, этот Агеев! Короче, собаке собачья смерть. Пистолет выбросил?
– Да.
– Пальчики вытер?
Денис отвернулся. Во вторник он своей рукой выписал назначение на дактилоскопическую экспертизу, приложив к нему ТТ в полиэтиленовом пакете, скрепленном личной печатью.
– Ладно-ладно, – примирительно сказал Мамонт. – Это была самооборона. Или правомерная ликвидация. А скорей и то и другое.
Он подумал еще, дожевал кусок. Посмотрел внимательно и сказал:
– Только без паники.
– Ты не знаешь наших крючкотворов!
– Знаю, будь уверен!
– Они такое накрутят! Превышение пределов необходимой обороны. Незаконное ношение оружия. Превышение должностных полномочий… Да если будет какая малейшая зацепка, родная прокуратура меня с дерьмом смешает, выдерет и высушит. Для них я, мало сказать, чужой. Стукач. Выродок. Но пока это было все так, неформально… Межведомственная вражда по умолчанию. Как евреи с арабами. А теперь я по закону такой же урка оказываюсь, как и этот Курлов, даже еще хуже… И со мной можно официально разделаться. И это будет вполне законно! У нас же правовое государство, а в нем, естественно, торжествует закон…
– Так это все-таки твой стишок, – улыбнулся Мамонт.
– Какой еще стишок?
– У тебя голова дергается, Холмс. Остынь.
– Там бомж один крутился, когда я выезжал на место, – Денис нервно воткнул в рот «бондину» и прикурил. Он не хотел остывать.
– Синюга. Говорит, что видел, как стреляли. Свидетель номер один, чтоб он сдох.
– А ну как врет?
– Я его сам допрашивал. Все сходится. Он видел нас с Курловым. Правда, издали, метров с пятидесяти. Да и темно было… Не узнал. Но рожа мне его не глянулась. Пялился во время допроса, сука.
– Как ты сказал? – Мамонт поднял голову от тарелки.
– Пялился, говорю…
– Нет, дальше. Ты сказал: сука.
– Ну. Сука. И что?
Мамонт неопределенно покрутил вилкой в воздухе, снова о чем-то подумал и продолжил ужин.
– Я тебя искал, – сказал Денис.
– Знаю. Меня не было в городе всю неделю.
– Мне бы до февраля продержаться, Константин Иванович. – Денис уперся локтями в стол, с видимым усилием выпрямил спину, словно желая скинуть с себя какой-то тяжелый груз. – Доползти. Закрыть это дело. Баста. Мне остохренела эта двойная жизнь.
– А в феврале что? – поинтересовался Мамонт.
– Как – что? Меня выводят из разработки прокуратуры, легендируют отъезд из города, я еду на курсы по линии разведки, потом стажировка в Европе. Да мы же с тобой говорили… Ты сам сказал, что это генерал Смирнов, видно, расстарался для меня!..
– А-а, – произнес Мамонт. – Курсы «Выстрел»…
Он сложил прибор в пустую тарелку, взял бокал с коньяком, подержал в руке, поставил на место.
– Так вот насчет курсов, – сказал он, уставившись в стол. – Пока что все отменяется.
Денис вытолкнул дым через нос и медленно развернулся к нему.
– Заишный сказал… – Упоминая имя замначальника областного управления ФСБ, Мамонт поморщился, как от зубной боли. – Заишный сказал, группы уже месяц как укомплектованы. Для тебя места не нашлось. Все забито. Следующий поток в конце августа.
– Но ведь я…
– Дальше, – Мамонт остановил его движением ладони. – Ты продолжаешь работать где работал. Как следователь, как лейтенант юстиции, делаешь свою работу. А как лейтенант ФСБ освещаешь прокуратуру: собираешь информацию о коррупции среди сотрудников, о злоупотреблениях, о порочащих связях, неделовых контактах с представителями криминального мира. Слушаешь, вникаешь, делаешь выводы, пишешь рапорты, отчеты, аналитические справки. Все как и прежде. Считай, что это твое задание на ближайшую пятилетку. Конец цитаты. Все.
Сказав это, Мамонт взял коньяк и выпил одним глотком. Денис молчал, переваривая услышанное. Крепыши встали из-за стойки, расплатились с хозяином бара и вышли. Вартан пожелал им спокойной ночи. Заперев за посетителями дверь, он перевернул табличку на входе красной стороной: «Извините, закрыто», – вернулся за стойку, плеснул в стакан бурбону и выпил.
Вот уж кто-кто, а Вартан никогда не мечтал стать штатным сотрудником ФСБ. Ему и так хорошо. Если Мамонт просил помочь, он мог от нечего делать процедить ручеек информации, плещущийся – далеко ходить не надо! – у самой его стойки, мог задать несколько внешне совершенно безобидных вопросов, ну там… удивиться где надо или, напротив, замять разговор… А выводы пусть делает сам Мамонт, это его работа. Вартану же вполне нравилась вот эта крепкая дубовая стойка – сработано на совесть, скажи, да? – и парад бутылок на зеркальных стеллажах, и будоражащий запах жареного мяса, майорана и эстрагона, доносящийся из кухни, и поздние вечера, когда, закрыв дверь за последним посетителем, он может спокойно подсчитать сегодняшнюю выручку, подливая себе бурбон или коньяк. В своем ручейке Вартан наловил достаточно серебристых плотвичек для Конторы, чтобы не беспокоиться о том, с какой ноги сегодня встал опер ОБЭП или налоговый инспектор. А что еще надо? И зачем здесь что-то менять?
– Ничего не понимаю, – сказал Денис. Вид у него был оглушенный. – Все летит псу под хвост. Я-то думал, перескочу этот последний барьер и выйду из «легенды», буду работать как все вы…
– Заишный, – снова повторил фамилию полковника Мамонт. – Его цитата.
– А я думал, Омар Хайям, – без тени улыбки сказал Денис.
– Омар уже был, ты повторяешься. Ты главное…
– Да задерись оно все в доску! Заишный… Бред сумасшедшего… Я раскрыт! И – точка. От меня проку ноль. Вся прокуратура знает, что я гэбэшник, конь троянский, волчина серый. Стоит мне появиться в коридоре – рты на замок, локоть в бок: смотри, кто пошел… Какой смысл мне там торчать? Только чтобы самого себя отмыть от Курлова? Или самого себя засадить от трех до пяти с последующим запретом следственной работы? Или новую операцию будем раскручивать – «Жопой в муравейник» называется?
– Ясно. Тормози, – перебил его Мамонт.
– Мне ничего не ясно, Константин Иванович… Мне…
– Я был в Москве, – Мамонт взглянул ему прямо в глаза. – Торчал всю неделю. О Курлове я узнал почти сразу. А после разговора с Заишным сразу сел на поезд… Да сядь ты, успокойся. Я хотел говорить со Смирновым, потому что и сам ничего здесь не понимаю… Но очень хотел бы понять.
– А Смирнов что?
– Смирнов в окружном госпитале. Кровоизлияние в мозг. Третьего числа отметил в «Сирене» день рождения дочки, пил сок и минералку, а утром четвертого жена нашла его на полу в коридоре. Вот такие пироги, Холмс.
Денис сидел, натянутый как струна. Увидев стоящий перед собой бокал, на треть наполненный коньяком, машинально влил его в себя. Из дальнего конца зала прилетел жалобный, с придыханием, восточный напев – там Вартан включил радиоприемник.
Денис поднялся из-за стола. Он был похож на нокаутированного боксера, который, сделав пару шагов, вот-вот рухнет на ринг под рев зрителей.
– Ладно, пошли.
– Еще по сотке? – Мамонт глянул на него снизу.
– Нет.
Капитан тоже встал. Они прошли мимо Вартана, аккуратно раскладывающего по ячейкам кассы банкноты. Мамонт сдержанно кивнул ему из-за спины Петровского. Вартан в ответ прикрыл маслянистые воловьи глаза.
Шесть окон в доме. Пять… Четыре. Близится ночь, окна гаснут одно за другим, глотая в себя глухую осеннюю темень, как надравшийся на свадьбе шафер глотает угольные таблетки.
Вот уже три окна остались гореть в доме Дениса. Кому не спится в ночь глухую?.. На втором этаже – бездетная чета Беклемишевых. Павел Егорович смотрит ночной сериал, Ольга Валерьяновна дремлет в кресле с вязанием на коленях. На четвертом – Кривцы. Кто там может не спать? Ну конечно, Лешка, пятнадцатилетний шалапут, отрезанный ломоть, свежеиспеченный член клуба «Мастырка»… Или нет. На шторах нарисовался расплывчатый силуэт, кто-то прислонился к окну, вглядываясь в ночь. Это явно не Лешка. Ага, Лешка на заседании клуба. А у окна дежурит его мать, Софья Борисовна, хирург 2-й городской клиники. Бог вам в помощь, Софья Борисовна, авось пронесет и на этот раз…
И, наконец, третье окно. Пятый этаж. Знакомые гардины, похожие на морозный узор, розоватые обои, тяжелый абажур в стиле «кабинет Антон Палыча». Там тоже ждут.
Это его окно, Дениса. Оно будет гореть до тех самых пор, пока он не вернется домой. В два часа, в четыре – без разницы. Мать встанет, захлопнет книгу («Гуманоиды: затерянная раса?») и, не взглянув на него, пройдет в свою спальню. На плите в кухне останется сковорода с теплыми котлетами, которые парились на малом огне все это время, попыхивающий в изнеможении чайник.
«А если не вернется?» – подумал Денис, прикуривая новую сигарету. Снимет, к примеру, номер в гостинице «Кавказ», благо в октябре она практически пустует. Закажет бутылочку белой, зашторит окна и выпьет, чтоб никто не видел. И вырубится. И никто его видеть не будет. Вот так.
Язык будто сам собой выскочил, чтобы облизнуть губы. Чего там девочку из себя строить… Выпить очень хотелось. Он не хотел показывать этого перед Мамонтом, но желание было сильным, почти непреодолимым. Как потереть ушибленное колено.
И никто не будет видеть, вот что главное. Ни следаки из прокуратуры, ни Валерия, ни мама, ни Мамонт… Интересное созвучие: мама – Мамонт. Да, возможно, это тоже какая-то степень родства, и даже больше, чем кровная. Мамонт обещал, что при любом раскладе не даст его в обиду, в лепешку разобьется, но не позволит, чтобы Курлов, эта падаль, пустил под откос его жизнь и карьеру. Что же, майор госбезопасности Константин Мамонтов слов на ветер не бросает. Но и его возможности, надо признать, не безграничны. Вон Смирнов, генерал-майор, начальник главка – и тот, не успели врачи поставить диагноз, как уже потерял влияние, Заишный снова принялся гнуть свою линию…
Денис сидел в беседке напротив дома, забравшись с ногами на сиденье. И продолжал глазеть на окна. Он не надеялся увидеть там сногсшибательных девок, лениво стягивающих колготки. Жизнь человеческая, протекающая за дешевыми, облупленными окнами, слишком обычна для этого, слишком приземленна. Нет там ни томных красавиц, ни ненасытных жриц любви, ни всякого прочего киношного фуфла. За окнами чаще всего живут тетки в бигудях и мужики в линялых майках – но даже они, когда переодеваются или спариваются, делают это при плотно закрытых шторах и выключенном свете…
Впрочем, Денис знал одну очень красивую девушку, которая… Возможно, единственную такую во всем городе, на чьи окна стоило бы пялиться хоть до посинения. Даже ее легкий силуэт, мелькнувший за занавеской, был бы королевской наградой, не говоря уже об остальном. И вот в течение двух дней эту девушку насиловал один гад (…а ты в этом вполне уверен?)… Ну ладно, в первый-то раз он ее точно изнасиловал!.. И в окнах тоже горел свет, а днем открывалась фрамуга, чтобы проветрить комнаты, и если бы кто-то вот так сидел и смотрел в окна Валерии, смотрел и смотрел без конца, то он бы догадался: там что-то не так, ей нужна помощь!..
Денис встрепенулся.
На подъездной дороге вдруг мелькнула быстрая тень, хлопнула дверь парадного. Ага, Лешка Кривец прикондыбал, мамкино счастье. Вскоре окно на четвертом этаже тихо погасло.
Мысли по какой-то чудной траектории опять вернулись к бутылке. Ну, смоется он, положим. Ладно. Нарежется. А утром – что? Ушибленное место будет болеть еще сильнее, расчесанное до алой сукровицы. Впору на стену лезть.
А ведь ночной магазин на Богатяновской еще открыт. Кому мощные антидепрессанты без рецепта по самым доступным ценам? Пятнадцать минут пехом, обратная дорога не в счет – крылья вырастут. Денис приподнялся, осторожно выпрямляя затекшие ноги. И тут заметил еще одно неспящее окно, которое не увидел раньше. В его подъезде, на первом этаже, в квартире Людки Борщевской. Горела настольная лампа, а портьеры были настолько глухими, что пропускали лишь неясное мерцание. Сейчас одна из портьер резко колыхнулась, потревоженная чьей-то рукой, и приоткрыла узкую полоску света… Людка – мать-одиночка, ее муж уехал за длинным шекелем на берега Мертвого моря, да так и не вернулся. За это время сын Пашка из молчаливого увальня-детсадовца превратился в грозу и ужас 4В класса 157 школы, собирал бутылки в Первомайском парке и бил кошек из разболтанного духового ружья.
Вот портьера дернулась опять, ее перерезала сетка морщин, словно кто-то схватился с той стороны и хочет оборвать.
Денису почудился слабый, будто сквозь вату, вскрик. Может, Людка решила ночью повоспитывать свое чадо?
Он подошел к самому окну, едва не похоронив туфли в раскисшей жиже, в которую превратился отцветший за лето палисадник. Портьеру отпустили, но она легла неплотно, видно, зацепившись за радиатор отопления. В комнате царил мягкий золотистый полумрак, плавно скользили тени. Это Людкина спальня. Кровать торцом к окну, так что можно сосчитать деревянные шишечки на спинке. А вот и сама Людка – в распахнутом халате, бедовая, белогривая, с длинными крепкими ногами, лицо испуганное и злое. Стоит руки в боки, втолковывает линию партии кому-то невидимому. Как из пулемета: тра-та-та-та.
Из-за противоположного края портьеры показалась рука. Один миг – и вот Людка отлетела, упала поперек кровати, влепившись затылком в стену. Ее сочные матюки прошили двойную раму и закрытую амбразуру форточки.
Зае…сь ты в жопу, говнюк недоделанный!.. Конь колхозный…
Она уже подобрала ноги, чтобы вскочить, когда сверху на нее обрушилось тело. Большое тело и сильное. Мужик. Парень. Он скрутил Людку, как резиновую куклу. Схватил за лицо, так что нижняя челюсть воткнулась в горло, ударил слева, справа. Людкины волосы взметнулись светлой копной. Растерянная, растерзанная, с мокрыми щеками и вылетевшей из халата голой грудью, бедовая шалава Людка Борщевская вдруг превратилась в беззащитную школьницу. Парень отпустил ее голову, и она безвольно ткнулась в стену. Потом рот судорожно раскрылся, тело выгнулось дугой – наверное, под дых ударил, скотина. Большие мужские ладони приподняли ее голову…
Денис понял, что сейчас он влепит ее затылком в бетон. Намертво.
«Мурло, – подумалось ни к селу ни к городу. – Оно кругом. Как жить?»
Мощный вихрь адреналина приподнял Дениса над раскисшей землей, чтобы в следующую секунду бросить его в парадное, перенести через лестничный марш и обрушить на дверь Людкиной квартиры…
Но тут парень обернулся, и Денис увидел его лицо.
Это был он сам. Жесткая нитка губ, перечеркнутые тенями впалые щеки, откинутые назад волосы. В широко расставленных глазах – угрюмая решимость смертника. Да, это он сам. А Людка – это Валерия…
Денис отшатнулся от окна. На какое-то мгновение сходство показалось ему до того разительным, что он невольно поднес ладони к лицу, словно желая удостовериться в том, что вот он я, вот! Здесь – не там! И мои руки чисты, я никого не бил и не убивал!
Между тем парень, продолжая придерживать Людкину голову, нашаривал что-то рукой на кровати. Всего лишь носовой платок. Он сделал неловкую попытку вытереть ей щеки от слез. Она отшвырнула руку. Он наклонился к ней и что-то произнес. Потом неожиданно поцеловал. В одну щеку, другую. Сначала левую, потом… Людка резко отвернулась. Но Денису было видно, как ее пальцы легли парню на плечо. И сжались – когда он накрыл ладонью ее грудь и поцеловал выступающий темный сосок…
Денис заставил себя отвернуться. Никто никого не убивал, и даже не собирался. «Милые бранятся, только тешатся… Бьет – значит любит!» – типичные отечественные парадоксальные поговорки, отражающие особенности той самой непостижимой русской души.
Что это у Людки за парень? Никакой он не двойник, отражающий темную половину Денисовой натуры. У него точно такая своя половина имеется! Примерно одинаковый возраст, телосложение, один тип лица, похожие прически, и больше ничего.
Выбравшись из палисадника, Денис обстучал туфли на асфальте – остались жирные черные следы. На полу беседки белели окурки, никак не меньше полупачки. Он вспомнил о магазине на Богатяновской. Но идти никуда уже не хотелось. Ничего не хотелось.
Окно Людки Борщевской тихо погасло.
Денис поднялся на бетонное крыльцо подъезда. Пора домой.
В следственных кабинетах воняет, конечно, не так, как в камерах, где вообще дышать невозможно, но запашок, все равно, не для слабонервных. Впрочем, старший следователь по особо важным делам Курбатов к этому притерпелся, принюхался и не обращал внимания на подобную мелочь. Он знал, что скоро выйдет на свежий воздух и провентилирует легкие. Поэтому спокойно сидел и смотрел на подследственного, у которого такой уверенности, понятное дело, не было. Но держался подозреваемый довольно спокойно.
– Ну ей-богу, да я и понятия не имел, кто она такая и чем занимается! Ну, было у нас пару раз, это само… Девка – супер, выставка достижений, понимаешь?..
Гуль попытался непринужденно подмигнуть, но напряженно блестящий в черноте кровоподтека глаз лишь болезненно дернулся.
– Да я и имени-то не знал толком. Ну, правда. Лялечка, говорю, какие у нас дела? Я их всех ляльками зову, гражданин следователь, кого хочешь спроси, ну!.. Она звонит, ты сегодня чего делать будешь? Это типа намек, не расслабиться ли нам, и все такое. Не вопрос, говорю, приезжай. Ну, она приезжает, я за поддачей уже слетал, она стол накрыла, все красиво, понимаете?
Еще одно конвульсивное подергивание.
– А что она там пакет в прихожей бросила, так мне какое дело до ее пакета? Ну валяется и валяется, не буду же я туда лазить, мне и так есть куда лазить, когда такая лялька на коленях сидит, понимаешь?..
Следователь Курбатов слушал его, равнодушно разглядывая заросшую волосками переносицу подследственного. Белая гладь протокола допроса оставалась практически нетронутой. Да и что там писать? Четыре дня назад Курбатов предъявил им обоим: Гулевичу и этой бабе, Сухановой, обвинение по статье 222 – незаконное хранение взрывчатых веществ. Две двухсотграммовые тротиловые шашки – не пустяк по нынешним временам! Из ИВС [1] Гуля перевели в СИЗО [2], где кормежка была немного получше, зато соседи по камере – не в пример злее и отчаянней. В сумме выходило, что Гуль, которого сокамерники невзлюбили с самого начала, все равно оставался без жратвы, без сна, и едва ли не все двадцать четыре часа в сутки летал от стены к стене. На третью ночь один из авторитетов камеры по кличке Зафир, занимающий почетное нижнее место у окна, подозвал Гуля к себе, угостил его сигаретой и попытался вызвать на душевный разговор. Но замордованный новичок так и не сообщил ничего интересного, продолжая придерживаться линии «бабы – суки, жизнь – говно». Короче, не хотел брать на себя ни взрыв в прачечной, ни подрыв городского прокурора!
– Да какой же из меня взрыватель, да ты посмотри, начальник!! – заголосил после паузы Гулевич. – А? «Народная воля» и Бен Ладен вместе взятые, правда? Ну?.. Га-а-а!..
И, несмотря на прессинг, Гуль все-таки продолжал валять ваньку. Вот что настораживало Курбатова. Это не просто идиотское упорство. Это железная воля, большой опыт подобных акций, серьезная специальная подготовка… У него, чувствуется, о-о-о-чень богатая биография. Парень явно не из простых. «Народная воля» – надо же! А поет – заслушаешься… Пришел бы неопытный, молодой следователь, вполне мог уши развесить!
– Дак знал бы я, что у ней бомба в пакете, дак стал бы я с ней разговаривать, ну? Послал бы на все четыре стороны – до свиданья! Ну! Курбатов наконец разжал губы во второй раз:
– В прачечной и на набережной использовалась взрывчатка, идентичная по спектру с той, что изъята у вас. И проводки в бомбах одинаковые, и изолента из одного мотка, – он говорил буднично и монотонно, даже скучно. Потому что приводимые им доводы были убийственными и не нуждались в эмоциональном усилении.
– Радиовзрыватели были сделаны из дистанционного управления детской игрушки. А у вас изъят, танк из которого дистанционное управление вынуто! Что скажешь?
Гуль по-фиглярски подкатил глаза.
– Дак ведь набережная была, когда я уже в КПЗ [3] парился! Сами ведь даты называли! Зачем путаете неграмотного человека?
Курбатов молчал, но смотрел весьма выразительно.
– Или хотите сказать, что нас целая банда и прокурора вашего мои сообщники взорвали? Ну, подумайте, откуда у меня сообщники? Я и девку-то эту толком не знаю!
Мелкие «проколы» он все же допускал. Серый неграмотный работяга, под которого он работает, не пользуется словом «сообщники». Да и про «Народную волю» благополучно забыл со школьных времен.
– Отпускайте под подписку, начальник! Чистый я, не за что меня в тюрьме держать…
Курбатов молча вписал в бланк несколько фраз, развернул протокол к подследственному, сухо сказал:
– Хорошо. Читай и подписывай.
Гулевич за полсекунды отсканировал взглядом текст, после чего снова придал лицу дурацкое выражение и нацарапал внизу корявую подпись.
– Думаешь, умнее всех? – равнодушно поинтересовался Курбатов.
Гуль обиженно захлопал глазами: «Да ты че, начальник?»
– Вижу, что именно так и думаешь. А раз самый умный, то должен знать древнее китайское средство для обострения памяти…
– Чего? – не понял Гуль.
– Кишки из жопы полезут – вспомнишь.
Когда его увели, Курбатов зашел к Сирошу, заместителю начальника СИЗО по режиму и одновременно начальнику оперчасти. У важняка в «дипломате» оказалась бутылочка «Арарата». Выпили по рюмочке. Хотя благородной посуды, конечно, не было: наполняли стакан на четверть – вот тебе и «рюмочка».
– Кажется, настоящий, – удовлетворенно кивнул полненький кучерявый подполковник в натянутой зеленой форме. – Сейчас все поддельное, ацетоном воняет.
– Мне из Еревана привезли, – пояснил Курбатов. – Там еще кое-что осталось. Для внутреннего потребления лет на двадцать хватит. Так они говорят.
Валерий Сирош улыбнулся. У него была ярко выраженная кавказская внешность, большой нос и родственники в Ереване. У Курбатова нос был маленьким, внешность вполне славянская и родственники в Воронеже. Но если отбросить внешние признаки, то напротив друг друга сидели братья-близнецы: по специфическим знаниям и навыкам, по взглядам на жизнь и других людей, по роду занятий и привычкам.
Сирош занимался оперативной работой уже двенадцать лет. Курбатов провел на следствии почти двадцать, причем уголовно-процессуальной деятельностью не ограничивался, и хотя не имел допуска к оперативной работе, знал ее досконально, с удовольствием планировал агентурные разработки и оперативные комбинации, так что многие опера ему завидовали и не гнушались советоваться.
И Сирош, и Курбатов хорошо знали человеческую природу, психологию личности, особенности поведения людей в экстремальных условиях. Они умели манипулировать подследственными: возбуждать в них нужные чувства и эмоции, подталкивать к определенным поступкам, добиваясь в конце концов требуемого результата.
– Ну, давай за нас с тобой! За дружбу! – сказал Курбатов, и стаканы негромко стукнулись. Пухлая, заросшая черными волосами и украшенная золотым перстнем рука Сироша интимно соприкоснулась с маленькой, никогда не потеющей кистью Курбатова.
И в этот раз коньяк пошел хорошо.
Расследуя дело «Черных ястребов», Курбатов сумел расколоть семнадцатилетнего Пашку Петина, и тот дал показания на своего любимого старшего брательника, отправив того прямиком в расстрельную камеру. Важняк очень гордился этим делом и часто о нем рассказывал зеленым юнцам, только начинающим торить непростую следственную тропу. Действительно, виртуозная работа! Правда, Петина-младшего потом совесть замучила и он повесился на решетке. Но в этом Курбатов тоже усматривал перст судьбы: Пашка-то был причастен к трем убийствам, а казнить несовершеннолетнего нельзя. Вот и восторжествовала справедливость!
А Валерий Гургенович Сирош творил справедливость на своем участке: когда в Тиходонский СИЗО зарулил пиковый законник[4] Мансур и стал мутить воду, подбивая зэков на голодовку, он выписал из Степнянской тюрьмы Гошу Ростовского, известного борца с пиковой мастью и злейшего врага Мансура. Перевод объяснялся вроде бы необходимостью проведения оперативных мероприятий. Через неделю Гоша обвинил Мансура в нарушении «понятий» и объявил, что на «законника» он не тянет и таковым не является, а звание купил. Был устроен разбор, Мансура признали «ершом» [5], после чего он якобы упал со второго яруса шконки [6] и сломал позвоночник. – Давай за взаимопонимание, – предложил Сирош. Они улыбнулись друг другу и выпили. Каждый знал, что если колесо жизни провернется в неблагоприятную для одного из них сторону, то второй запрессует его по полной программе. Если будет установка, то Курбатов поймает Сироша на каком-то пустяке, вроде покупки у подследственного нового «Форда» за двадцать тысяч, причем не долларов, а рублей, и даже под подпиской не оставит – запакует, как особо опасного рецидивиста. А если Курбатова прихватят за жопу, то Сирош без угрызений совести определит его в пресс-хату или бросит в камеру к уголовникам. Конечно тоже при наличии установки. – Давай! – Давай! Выпили еще. Закуски, как всегда, не было. Но к этому за годы службы оба успели привыкнуть.
– Дингер, адвокат этот хренов, приходил сегодня, – сообщил Сирош. – Гулевича ему давай. Срочно. Жаловаться грозился.
– Значит, кто-то суетится на воле, – кивнул Курбатов. – Очень хочет вытащить гада!
– Родственники, наверное, – сказал Сирош. – Сволочь редкая этот Дингер. Сколько он дел развалил, сколько бандюганов отмазал…
– Бедные.
– Кто «бедные»? – не понял начальник оперчасти. – Бандюганы?
– Родственники бедные, – пояснил Курбатов. – Знаешь, так говорят: «Бедные родственники». С одной стороны – головная боль от них, с другой – помогать надо, хотя и не всегда хочется.
Каждый ухмыльнулся в свою «рюмку».
– Только у него нет родственников, – посерьезнел важняк. – А если бы и были, то на Дингера у них бы денег не хватило.
– Это точно! У него ставка, говорят, сто долларов в час. Если не врут…
– Отпишись, что у вас тут язва какая-нибудь, дифтерия, карантин, – сказал важняк. – Дингер здесь не должен появиться. Дай мне хотя бы пару дней…
– Нельзя, нынче не девяностый год, – объяснил Сирош. – Сейчас за преступников, наркоманов и пидоров, знаешь, как глотки рвут? Права человека, называется. Мои сотрудники без квартир маются, еле-еле концы с концами сводят, только их права никого почему-то не интересуют.
– Но ты же его не пустил?
– Не пустил, – круглое лицо начальника оперчасти расплылось в улыбке, щеки надулись шариками, немного прикрывая глаза. У него был обманчиво-добродушный вид.
– На законном основании не пустил. У него ордер был неправильно оформлен. Должен заведующий консультацией подписывать, а подписал неизвестно кто!
Курбатов усмехнулся.
– Так Котовский на пару дней в Степнянск уехал, там у него процесс. А вместо него всегда подписывает Заикин. Он у них вроде зама…
– Вот именно – «вроде»! – Невысокий пухлый человек в тугом зеленом мундире многозначительно поднял палец. – Я ему сказал приказ принести о назначении Заикина исполняющим обязанности заведующего. Или пусть ордер Котовский лично подпишет, как закон требует. В чем я не прав? Ведь мы правоведы!
– Ну, ты даешь! – искренне восхитился Курбатов. Вскоре он засобирался: дела не ждут. На прощание бросил:
– Да, кстати… А Зафиру скажи, пусть прессует его по полной. Девчонка заговорила, так что Гуль может в ухо себе нассать, но пусть тоже колется.
Алине Сухановой в ИВС успели дать кличку Суша. Метр семьдесят пять, шестьдесят один кэгэ, лицо простоватое, с неухоженной кожей, но правильные черты, аккуратный нос, четко очерченные губы, синие глаза – проглядывалось в нем нечто неординарное: добавить макияж, и хоть в кино снимай… В верхней части левого бедра – косой пятисантиметровый шрам, явно шитый рукой дилетанта. При переводе в СИЗО Алину принимала «на баланс» старший лейтенант Жданкова. Обязательный осмотр – раздеться, открыть рот, поднять руки, ноги на ширине плеч, наклониться, задний проход, влагалище, присесть, можешь одеваться.
Едва только Суша сбросила одежду, ловко и аккуратно сложив ее на стул, лейтенант Жданкова почувствовала укол женской зависти. Болючий укол в самое сердце. Вроде и жаловаться лейтенанту не на что – одиннадцатый год замужем, сын во второй класс пошел, двадцатисемиметровая «двушка» в Западном микрорайоне, работа со льготной выслугой и надбавками, чего еще желать? Да и не простой она лейтенант, а старший! К тому же старшая смены женского блока. Вроде грех жаловаться. Формула нехитрого бабьего счастья достигнута и почти совпадает с идеалом.
Но… У Суши была фигура богини. Длинные икры, тонкая осиная талия, и ни капли лишнего жира – только мышцы, мышцы, плавно обрисовывающиеся под кожей цвета молока с каплей клубничного сока. На раздаче фигур эта сука явно вытянула выигрышный номер…
Лейтенант Жданкова вспомнила собственное отражение в зеркальной дверце старого платяного шкафа в спальне. Даже в первый год замужества ее нагота напоминала лишь о бесчисленных поколениях стоящих раком в поле жниц, стоящих раком на берегу реки прачек, стоящих раком у станка инструментальщиц. Ноги как от рояля, широкая грудная клетка, большие тяжелые руки, короткая шея. К тридцати восьми годам живот обвис, и темная точка пупка растянулась в ехидную улыбочку, а на бедрах появились рыхлые наросты жира. Вот и все.
– Ну что застыла, падаль?! – неожиданно для себя крикнула Жданкова и наотмашь ударила Сушу по щеке. Раздался хлесткий шлепок. Та отшатнулась, широко распахнув глаза. Красивые голубые глаза.
– Колющие, режущие предметы, химически активные вещества, яды, наркотики – выкладывай все, что есть!
– Нет ничего, – пробормотала Суша.
– Встать! Раскрой пасть! Шире! Вот так!
Лейтенант сдавила пальцами лицо Суши. И зубы у этой суки один в один – ровные, белые, всего одна пломба из какого-то сверкающего камушка. Наверняка больших денег стоит.
– А что под пломбой? – грозно спросила она.
– Ничего, – сказала Суша.
Читать бесплатно другие книги:
