Се, творю Рыбаков Вячеслав

– Вам бы, Константин Михайлович, агентом по рекламе работать.

– Почему? – искренне удивился Журанков. Он явно не понял юмора.

– Потому что вам бы сейчас следовало настаивать на своей правоте и стараться убедить нас, – едва сдерживая раздражение, подсказал Алдошин.

Журанков недоуменно обернулся к нему.

– Борис Ильич, как я могу настаивать на своей правоте, если я в ней не уверен? Я же могу вас подвести.

– Рассказывайте, – с ноткой безнадежности в голосе произнес Алдошин.

– Только подробно и популярно, – добавил Наиль. – Я ведь не специалист.

Журанков помедлил.

Смелее, сказал я ему.

– Оговорюсь сразу: с телепортацией реально экспериментируют уже почти пятнадцать лет, – начал он. – Мало кто об этом знает, потому что нас уверили: наука уже все главное открыла и теперь занимается только усовершенствованием технологий. Даешь, мол, наноконтрацептивы, а все остальное – заумь. На самом деле именно сейчас открываются совершенно новые пространства. Наверняка еще более завораживающие, чем после открытия деления урана. Еще в две тысячи третьем швейцарцами был телепортирован на два километра целый фотон. Годом позже удалось телепортировать целый атом бериллия. Люди работают вовсю, хотите верьте, хотите нет. Но там совсем иная методика. На мой взгляд – тупиковая. Или, во всяком случае, переусложненная, чересчур обходная. Однако на данный момент именно и только она реальна, а то, о чем буду говорить я… ну…

– Поведайте нам еще о журавле в небе, – ободряюще сказал Алдошин. – А то мы ни разу о нем не слышали.

Журанков смущенно улыбнулся.

– Понимаете, в теоретической физике некоторые открытия, даже самые фундаментальные, иногда начинаются просто от того, что для прежней картины мира перестает срабатывать математический аппарат, – без разгона бабахнул он. – Вот самые грандиозные концепции двадцатого века – общая теория относительности и квантовая механика. Внутри самих себя они объясняли мир с поразительной точностью. Теория относительности прекрасно годилась для всего очень большого: звезд, галактик, космоса, а квантовая механика для очень маленького: атомов, элементарных частиц. Но любая попытка обе концепции совместить и описать с помощью какого-то их синтеза одновременно и очень большое, и очень маленькое постоянно приводила к математическим бессмыслицам. А это же непорядок. Это как чесотка: зудит, зудит… Когда одни фундаментальные законы мироздания противоречат другим столь же фундаментальным законам, невозможно спокойно жить.

Свежая мысль, подумал Наиль, стараясь не улыбнуться. Мне бы ваши проблемы, господин учитель…

Жаль, прошло то яркое время, когда и я так полагал, горько подумал Алдошин. Но если один лучший сотрудник уезжает, а двух других сокращают, если сверху вдруг сообщают, что финансирование будет урезано, если на носу выборы в президиум, если то и дело прокатываются грозные слухи о реформе и чуть ли не о разгоне, потому что стало наконец понятно, кто именно разорил страну – конечно, академия со своей пустопорожней наукой; если старый дачный поселок, единственное место, где в последние два десятка лет ты только и мог хоть как-то вздохнуть, вдруг оказывается построенным незаконно, а по закону там должен быть бизнес-центр – все остальное мироздание отчего-то очень быстро становится непротиворечивым. Как это у Чехова в пародии на Жюля Верна? Кислород – химиками выдуманный газ. Утверждают, будто без него жить невозможно. Вранье. Без денег только жить невозможно…

– Было сделано несколько попыток примирить эти противоречия. На данный момент наиболее успешной такой попыткой является теория струн. Во-первых, этой теорией постулируется, что все элементарные частицы являются не разнородными объектами точечной величины, но различными видами колебаний одних и тех же объектов, чрезвычайно малых, но все же имеющих физическую протяженность. Принято в пояснение приводить такой пример: на одной и той же струне можно сыграть разные ноты, увеличивая или уменьшая частоту колебаний. В этом примере разные ноты являются аналогами разных элементарных частиц. И второе: чтобы получить из струн все уже реально известные элементарные частицы, оказалось необходимым предположить, что струны колеблются не только в трехмерном нашем обычном пространстве, а плюс еще в особых, чрезвычайно малых многомерных пространствах, называемых многообразиями, или пространствами, Калаби-Яу. Такие пространства, поскольку они очень малы и очень плотно упакованы, существуют в каждой точке трехмерного мира. И вот струны и компактифицированные пространства Калаби-Яу оказались чем-то вроде вспененного полиэтилена, идеальной амортизирующей прокладкой, которая позволила посадить общую теорию относительности на квантовую механику с ненулевым зазором и тем снять математические противоречия между ними. Я понимаю, что сейчас все это не очень понятно, но это и не важно: я гоню галопом по Европам, чтобы как можно скорее рассказать об уже известном и перейти к тому, о чем никто, кроме меня, еще не подумал.

– Ах, вот оно что! – проговорил Наиль. – Я-то было решил…

Он не стал продолжать. Он и сам не знал, что мог бы сказать в продолжение. Иронизировать было бессмысленно, прерывать было глупо, требовать разъяснить то, что звучало непонятно, было еще глупей. Поначалу ему казалось, будто он, человек грамотный, отнюдь не лишенный здравого смысла, вполне натасканный думать, сможет угнаться за этой шалой абракадаброй. Первые фразы и впрямь оказались внятны, но потом накатила мгла. Надо быть полными психопатами, чтобы заниматься вот такой наукой, думал он. С рождения иметь мозги набекрень. Скажем, после родовой травмы. Башка лезла боком, с сильным креном на ухо… Наиль уже понял: решать придется чисто интуитивно. Этот странный субъект может говорить еще хоть полчаса, хоть час, и академик может потом в ответ плести хоть до утра свое академическое “с одной стороны, с другой стороны” – но ему, Наилю, решение придется принимать на уровне “верю или не верю”. Сегодня. Уже почти сейчас. Вот Журанков еще поговорит, и придется. Наиль опять ощутил, как внутри него все дрожит.

– Но струнная теория начала развиваться очень бурно, и уже в ней самой возникло несколько школ. И многие их построения опять-таки противоречат друг другу. При этом ученые уверены, что каждая из школ выхватывает какую-то часть одной и той же реальности, не видя остального. И все ждут не дождутся, когда можно будет найти или понять нечто такое, что объединит школы, снимет противоречия и позволит из нескольких частных теорий создать наконец одну, исчерпывающую и всеобъемлющую. И постепенно, короткими перебежками, каждый по кирпичику, такую теорию, судя по всему, физики создают. Сейчас я расскажу про свой кирпичик, и должен еще раз оговориться: я полагаю, что это все так и есть, но доказать не могу ни логикой, ни экспериментом, ни ссылкой на авторитеты или хотя бы единомышленников. Постараюсь говорить как можно короче.

– Какая скромность! – проговорил Наиль.

Журанков помолчал, а потом смущенно ответил:

– Просто ответственность…

– Хорошо, – сказал Алдошин. – Пусть так. Давайте, Константин Михайлович, не томите.

Журанков улыбнулся.

– Не томлю. Но прежде чем рассказать про кирпичик, надо дать вводную еще к одной теории. С точки зрения здравого смысла она уж совсем нелепа. До сих пор со струнной теорией ее всерьез никто не увязывал, но, по-моему, подсознательно какую-то связь все чувствуют, потому что вечно к делу и не к делу поминают Эверетта.

Трачу время, подумал Наиль с досадой. Трачу время… Но что-то мешало ему прервать Журанкова и после нескольких формально благодарных слов вежливо распроститься. Дотерплю, решил он.

– Эверетт еще полвека назад предложил гипотезу, прямо вытекающую из нескольких ключевых положений квантовой механики, но звучащую с бытовой точки зрения вполне безумно. Согласно ей, не имеет смысла говорить о большей или меньшей вероятности тех или иных событий, например, в связи с принципом неопределенности, потому что в каждый момент времени реализуются все возможные варианты развития событий. Наш мир не уникален, более того, он даже не один из стационарных параллельных миров. Он постоянно ответвляет свои варианты, отличающиеся в одной мелочи, в двух мелочах, в трех – в зависимости от того, какой выбор, выбор между чем и чем в данный момент происходит. Я стараюсь короче. Я скоро закончу. Я предположил, что во всех пространствах Калаби-Яу постоянно происходят осцилляции так называемых склеек Эверетта-Лебедева. Самое вероятное тому объяснение – то, что постоянное декогерирование миров при ветвлениях вызывает напоследок столь же постоянные интерференционные всплески. Но речь идет об очень коротких промежутках времени и очень малых размерах. По имени физика Планка они называются планковскими – планковское время, планковская длина… Попробуйте только представить: в секунду, в каждую одну секунду колебания происходят… нет такого слова. Количество осцилляций в одну секунду измеряется числом с сорока тремя нулями. Миллиард, чтоб вы помнили, – это девять нулей.

– Мы помним, – проворчал Алдошин.

Журанков смутился.

– Да, конечно, – покаянно кивнул он. – Я увлекся, простите. Хочется попонятнее…

– У вас это на редкость хорошо получается, – вежливо произнес Наиль.

Журанков на миг задумался, потом сказал:

– По-моему, вы пошутили. Значит, что-то я сказал не так…

– Уж договаривайте.

– Собственно, этим все сказано. Получается, что в каждую планковскую секунду каждый кусочек пространства с размерностью одной планковской длины, а следовательно, все, что с этим кусочком связано, например, та или иная струна, как бы перелетает из мира в мир. А планковская длина, – это десять в минус тридцать пятой. То есть число этих кусочков в каждом миллиметре измеряется числом с тридцатью двумя нулями. А если брать по кубу…

– А миллиард, чтоб мы помнили, – это девять нулей, – сказал Алдошин с добродушной улыбкой.

– Именно, – быстро обернулся к нему Журанков и снова уставился на владыку. Тот давно одеревенел в вежливо-внимательной позе: локти на столе, подбородок на сплетенных пальцах, неподвижный взгляд – сквозь Журанкова. Оглушительно лязгали часы в углу.

– Продолжайте, Константин Михайлович, – сказал Наиль, – и не бойтесь нас утомить.

– Вы забыли добавить: потому что уже это сделали, – улыбнулся Журанков.

В чувстве самоиронии ему не откажешь, подумал Наиль. Психам оно не свойственно. Может, он все-таки нормальный?

Но тогда, стало быть, во всем, что он говорит, есть какой-то смысл?

Знать бы только – какой.

– Каждый путь нужно пройти до конца, – сказал Наиль. – Продолжайте.

– Воля ваша, – ответил Журанков. – Должен еще раз оговорить: мне не известно, так оно все или не так. Мне не известно, и никому в мире не известно, лежат струны на самом деле в основе сущего или нет. Никому не известно, есть ли на самом деле в каждой точке трехмерного пространства многообразия Калаби-Яу или нет. Единственно, почему имеет смысл говорить об этих моих упражнениях – так только потому, что сделанное мною допущение каким-то волшебным образом в чисто математическом аспекте сняло очень многие противоречия между разными струнными концепциями. Стало быть, возможно, оно является неким значимым шагом к построению вожделенной теории, которая должна эти концепции объединить и продвинуть нас на новый уровень понимания структуры мироздания. И в этом смысле – и только в этом – мое предположение оказывается подтвержденным. Если так, между всеми ветвящимися мирами постоянно происходит перекачка. Конечно, перепрыгивание из мира в мир одной струны или двух ничего не меняет ни в том мире, из которого был осуществлен прыжок, ни в том, куда он осуществился. Для того, чтобы был проявлен в новом мире какой-то существенный объект, размером, скажем, с молекулу, должны одинаково сработать, вздрогнуть в резонанс очень многие пространства Калаби-Яу, находящиеся с точки зрения трехмерного наблюдателя рядом. Вероятность этого очень мала. Гораздо меньше, чем… ну… чем если бы все на свете китайцы, не сговариваясь, одновременно почесали левой рукой правое ухо. Но при том, что осцилляции происходят чрезвычайно часто, в секунду – число с сорока тремя нулями, даже очень малые вероятности время от времени реализуются. И не только объекты размером с молекулу могут словно бы ни с того ни с сего перелетать с одного отростка мира на другой, но и предметы куда более крупные. Ваш мобильный телефон, например, или серьги вашей жены. Тогда вы какое-то время будете их безуспешно искать в том месте, куда их вчера положили, и чесать в затылке, недоумевая, кой черт их унес. Просто чем больше объект – тем меньше вероятность того, что осцилляция случится с захватом именно всего составляющего его вещества.

– Погодите, – насторожился Наиль; перспектива бесследного исчезновения сережек жены неожиданно оказалась тем осязаемым примером, который смог вернуть ему нить рассказа. – То есть вы хотите сказать, что, например, и вся Земля может вдруг в один прекрасный день ухнуть куда-то в прорву?

Журанков улыбнулся, довольный, что хоть что-то сумел втолковать.

– Именно, – сказал он. – Но вероятность такого события ровно во столько раз меньше вероятности переноса мобильника или серег, во сколько раз пространств Калаби-Яу в объем мобильника или серег укладывается меньше, чем в объем планеты. Я даже боюсь называть число нулей… – лукаво добавил он, покосившись на Алдошина.

Наиль снял со сплетенных пальцев немного затекший подбородок и уложил руки на стол. Покачал головой.

– Те же явления, кстати, могут происходить и с людьми, – как бы невзначай добавил Журанков. – И во всяком случае с химическими веществами, которые обеспечивают процесс мышления и запоминания в мозгу. Некоторые ученые даже постулируют существование этаких интегральных индивидуумов – личностей, в какие-то моменты обладающих суммарной полнотой знаний, которыми располагают их разветвившиеся близнецы во всех ветвях мира. Я так далеко не иду, я просто не думал об этом всерьез, тут можно заиграться. Например, относительно легко предположить периодическое возникновение таких сознаний, которые объединяются склейками между дублирующими друг друга индивидуумами с разных ветвей. Скажем, между мной теперешним и мной, который живет в мире, который возник из-за того, что я струсил и отказался пойти к вам сегодня на это собеседование… Но тогда логически можно вывести и периодическое склеивание всех вообще сознаний всех разумных существ во вселенной, на всех ее ветвях. Это прекрасная абстракция, но уж слишком… Слишком мелодраматичная. Получим пульсирующего Бога, который воистину всеведущ, но никак не всемогущ. Способен только время от времени подсказывать с высот своей информированности… И все. Что нам с ним с таким делать? В эти дебри лучше не соваться… Однако вот по мелочи. Например, свидетели, дающие совершенно разные описания одного и того же простенького события… Историки, с пеной у рта спорящие о, казалось бы, очевидных фактах… Они вполне могут не отдавать себе отчета, откуда их предубежденность, – а она от того, что когда-то какие-то молекулы памяти залетели к ним с иных ветвей мира, из мозга тех их близнецов, которые живут не здесь, а там…

– И что все это нам дает? – деловито и уже несколько нетерпеливо спросил Наиль.

– Сейчас. Может, кто-то из вас в детстве увлекался фантастикой, как я… – он обвел обоих собеседников вопросительным и немного застенчивым взглядом. Алдошин кривовато усмехнулся. Журанков немного выждал, но поняв, что ответа не дождется, продолжил: – В свое время Стругацкие в “Попытке к бегству” описали сверхсветовое перемещение так: с точки зрения земного наблюдателя, корабль был размазан в пространстве от Земли до цели.

Он помолчал, задумавшись. Потом признался олигарху и академику, точно родным:

– Знаете, эта фраза решила мою судьбу, наверное. Сказано так красиво, так образно и так понятно, что мне позарез захотелось узнать, неужели нельзя и взаправду этак вот вырастать от звезды к звезде. С тех пор, собственно, и стараюсь выяснить… Конечно, тогдашняя простота теперь уж немыслима. Но на самом деле положение хоть и сложней, но лучше. Благодаря осцилляциям склеек мы все, каждый из нас, размазаны по всем мирам мультиверса и по всем местам в этих мирах. Вот что важно понять. С той или иной степенью вероятности каждый из нас присутствует в любом месте во вселенной. Другими словами: мы все уже везде побывали. И продолжаем бывать.

Он многозначительно умолк. Надо что-то ответить, подумал Наиль; но что на такое может ответить нормальный человек?

– Ничего подобного не помню, – после некоторой паузы с сожалением сказал он.

– Естественно, – ответил Журанков. – Вот второй постулат. Такая массивная склейка оказывается неизбежно связана с материальным перекосом. Но количество материи в каждой из вселенных есть ее фундаментальное свойство. Если количество материи в одном из миров оказывается из-за склейки превышенным, а в другом – урезанным, то происходит немедленный возврат. Выброс. Это два непрерывных и уравновешивающих друг друга процесса: перелетание в мир иной из-за осцилляций и вышвыривание обратно из-за перекоса массы. Поэтому после склейки объект любого размера живет в чужом мире, как правило, только одну планковскую секунду. Ясно, что никакое сознание не успевает этого заметить. Но. Но. В момент обратного перехода возникает развилка возможностей. Во-первых…

Алдошин испытывал какое-то странное тоскливое восхищение. Если бы все, что этот пожилой ребенок говорит, оказалось правдой… Если бы… Тогда, подумал он, и сердце кольнула зависть; тогда…

Тогда я, горько подумал он, я, при всех моих достижениях, при всех регалиях, при всем, что вопреки обвалившейся лавине ухитрился, надрывая жилы, сделать для сохранения хоть каких-то остатков своей науки в развалившейся и разворованной стране, все-таки вошел бы в историю – и только из-за того, что помог реализоваться вот этому седому малютке.

И в следующее мгновение Алдошин понял, что пошел бы на это. Пошел бы хоть на полное личное забвение, лишь бы то, о чем рассказывает Журанков, оказалось правдой. Такой переворот… Такой… Нет слов…

И зависть отпустила. Остались лишь восхищение изяществом предлагаемых головоломных построений – и глухая тоска от того, что он не мог в них поверить.

– Ту вселенную, куда вас забросило на одну планковскую секунду, летчик называл бы аэродромом подскока, – говорил тем временем Журанков. – Уже в следующее мгновение вы снова оказываетесь в исходном мире, в том, откуда вас вынесло. Но вот что важно: не обязательно там, где были до склейки. Потом вы все равно вернетесь, но – побывав где-то в другом месте нашей вселенной. Сильно подозреваю, что люди, которых время от времени находят после долгого необъяснимого отсутствия, шокированные, травмированные, потерявшие память, испытали нечто в этом роде. Для нашей задачи тут важно вот что. Расхождения вселенных ведь могут быть самыми разными. Не только в том, была или не была, скажем, Невская битва. Но и в движении звезд, галактик, конфигурации туманностей и созвездий… Где-то Зодиак не совсем таков, где-то между Солнцем и иными звездами расстояния несколько иные. И может получиться, – он снова повернулся к Наилю, – что точка склейки во вселенной подскока в проекции обратно на исходную, на нашу вселенную окажется на Луне. И, соответственно, вас выбросит не за ваш письменный стол, а на Луну. А вернуть сюда, за стол, вас или то, что от вас осталось, сможет только обратный переход через секунду, месяц, год, сто лет. Вот так устроен мир. Все точки нашей вселенной лежат от нас ровно в двух переходах, и, соответственно, на перемещение в любую точку нужно две планковские секунды. Одна – на переход в мир подскока, другая – на переход обратно в исходный мир, в наш, в ту его точку, куда мы хотим попасть. Ну и, соответственно, таков же будет обратный путь. Главное – высчитать ту вселенную подскока, в которой точка склейки будет проекцией на цель.

Он умолк.

В нем будто кончилось горючее. Он видел: они либо не верят, либо не понимают, либо, скорее всего, и то, и другое разом.

– Хорошо, – тяжело сказал Алдошин. – Давайте тогда уж действительно пройдем наш сегодняшний путь до конца. Как вы все это представляете себе технически?

– Примерно так, – негромко ответил Журанков. – Осцилляции стохастичны, но не только. Они подчиняются неким законам. Еще не вполне познанным… да Господи, совсем непознанным! Но такие законы есть. Например, знаменитый двухщелевой эксперимент Юнга. Если бы усредненная хаотичность осцилляций не дополнялась при каких-то конкретных условиях какими-то закономерностями, даже этот элементарный эксперимент давал бы совершенно иной результат. Фейнмановское понятие интегрирования по траекториям тогда вообще утратило бы физический смысл.

Наиль не понял ни слова из этой абракадабры и лишь в очередной раз покосился на академика. Тот хмурился, но не так, как хмурятся от недовольства или раздражения, а так, как от тяжкого раздумья. Ладно, подумал Наиль, это их разборка. Но как, однако, затянулся вечер…

– Вот примерно это нам и надо сделать самим, – совсем уже тихо закончил Журанков. – Интегрированием путей до нужной нам точки нашей вселенной вычислить вселенную подскока, а затем спровоцировать синхронную осцилляцию, которая даст нужную склейку нужному объекту. Если уж говорить о технике, я попробовал бы подобрать такое лазерное облучение, что могло бы вызывать нужный резонанс в пространствах Калаби-Яу. Вычисления дают очень приближенные результаты – тут придется помучиться, подбирая частоты и… прочие параметры.

– Надеюсь, коллайдер для этого строить не понадобится? – громко спросил Наиль.

Оба ученых вздрогнули от неожиданности. Похоже, о том, от кого все тут зависело, они начисто позабыли, уйдя в свой странный мир. Потом Журанков улыбнулся.

– Нет, конечно, – сказал он с необъяснимой нежностью. – Мы ведь не собираемся ничего ломать, крушить, расщеплять. Мы просто попробуем уговорить природу делать для нас то, что она сама и так все время делает. Никаких сумасшедших энергий и никаких сумасшедших денег. Только блок суперкомпьютеров в десятки терафлопс, как минимум, лучше, конечно, в сотни. Ах, если бы уже квантовые всерьез были… И пакет лазеров. Так, чтобы можно было варьировать когерентности. И все.

Наиль, глядя прямо перед собой, некоторое время жевал губами сустав указательного пальца, а потом, вскинув глаза на Журанкова, сказал, постаравшись, чтобы тон остался предельно дружелюбным:

– Не сочтите за неуважение, дорогой Константин Михайлович… Не могли бы вы несколько минут подождать в приемной. Я хочу парой фраз перекинуться с товарищем академиком.

Журанков с готовностью встал.

– Да, разумеется, – сказал он и быстро вышел из кабинета.

– Что скажете, Борис Ильич? – спросил Наиль, когда дверь закрылась.

Академик долго молчал, а потом ответил:

– Ничего.

– А привлекать сторонних людей…

– Нежелательно, я понимаю.

– Более чем нежелательно. В случае огласки, если неудача – общий смех навеки, полное отторжение из бизнеса и, не исключено, психушка. А в случае удачи – у нас все отбирают как супероружие, а от нас более или менее корректно избавляются. Когда такие ставки – слюни распускать никто не будет.

– Даже вы, я полагаю.

– Да, – просто согласился Наиль, – даже я. Скажите мне вот что, Борис Ильич. Вы в это верите?

– Нет, – мгновенно ответил академик. Но прежде чем Наиль успел что-то произнести, продолжил: – Но и логических противоречий у него я не вижу. И если меня моя старая мозга не ошибает, Эйнштейн так и не поверил в квантовую теорию вообще.

– То есть вы, ученый, как бы эксперт, ни хрена не верите в эту галиматью, но меня, который в физике не смыслит, ненавязчиво и тактично провоцируете поверить и к тому же рискнуть последними деньгами? Хитер бобер!

Алдошин только молча развел руками.

Понятно, подумал Наиль.

Но это, подумал он, последний мой шанс. Меня так на так съедят, уже видно. К нефти я не присосался, высокотехнологичные иностранные партнеры в гробу меня видали, их уже всех расхватали менее романтичные ребята.

Но если вдруг победа…

Монопольное производство средств сверхсветовой коммуникации. Моя Галактика…

Его затрясла внутренняя дрожь, и дыхание перехватило.

Да разве только в Галактике дело? Даже здесь, на своей Земле, кто, если станет так, согласится по старинке юродствовать, связываясь с падучими самолетами и гремучими поездами? С теснотой и сутолокой дорог, с гололедом и заносами, с вонью бензина?

Наверное, подумал он, я сумасшедший.

Он встал. Медленно, чуть вперевалку пересек кабинет и открыл дверь в приемную. Усмехнулся: Журанков сидел, как примерный школьник в ожидании результатов экзамена: коленки вместе, руки на коленках, взгляд прямо перед собой.

Обаятельный человек, подумал Наиль. Это важно? Нет. Не знаю. Пожалуй, важно. Жаль будет, если это все бред. Кажется, я поверил. Кажется, я просто хочу сам, чтобы у него получилось.

Марсианский саксаул появится в каждом цветочном ларьке и упадет в цене?

– Константин Михайлович, вернитесь, пожалуйста, из вселенной подскока обратно в исходный мир, – мягко позвал Наиль.

Журанков, просияв благодарной улыбкой, встал.

Несмело озираясь, он подошел к своему креслу и остановился, не зная, садиться или нет, и все-таки сел на краешек.

– Константин Михайлович, я вот что еще хотел уточнить, – сказал Наиль.

– Да? – с готовностью ответил Журанков.

– Вы же умный человек. Вы понимаете, что готовы вот сейчас начать делать сверхоружие, от которого нет защиты? Вам не страшно? Или вы просто сами не верите в успех?

У Журанкова дрогнуло лицо. Явно он ожидал какого угодно вопроса – но не этого. Но он не опустил глаз; наоборот, в их глубине загорелся какой-то новый огонь.

– Я очень рад, что вы своим вопросом дали мне возможность сказать еще и об этом, – проговорил он после паузы. Коротко обернулся в сторону Алдошина, тот был непроницаем. – Вот Борис Ильич не даст соврать…

– Не дам, – подтвердил академик без улыбки. – Весь вечер не давал и теперь не дам.

– Эйнштейн сказал как-то: мне не интересно то или иное явление, я хочу знать замысел Бога, – Журанков запнулся. – Я с Эйнштейном тут не согласен: если веришь, так должен понимать, что даже выяснив, насколько точно Бог все рассчитал, его замысла не поймешь, ведь замысел – это не “как”, а “для чего”. А если не веришь, так незачем бравировать словами. Но у меня что-то похожее… – он опять запнулся. – Понимаете, вот простая грубая механика… Скажем, паровозы. Они ничего не изменили, с паровозами человек делал то же, что и до них, только в чем-то быстрее. Лезем глубже в мир. Атомные бомбы – они нас уже меняют. Они сделали немыслимой большую войну. Интернет сделал невозможным тоталитаризм. Реальное клонирование убило мерзкую мечту о дублировании совершенных солдат и великих вождей. Чем глубже мы забираемся, тем больше серьезных моральных ограничений, вроде бы нами просто выдуманных, оказываются подтверждены самой природой. Фундаментальными законами мироздания. Я очень хочу знать… Если залезть в мир вот так глубоко, глубже вроде уже и некуда… Что он оттуда, из этой глубины, скажет нам о добре и зле?

У Наиля перехватило горло. Он судорожно глотнул, продолжая глядеть Журанкову прямо в глаза. Сказал:

– Ах, вот оно что…

Потом неловко, нерешительно тронул ученого за локоть. Журанков сконфуженно улыбнулся. Тогда Наиль отвернулся и медленно пошел к своему столу. Обогнул его, сел на место. Помолчал еще мгновение. И сказал:

– Готовьте смету.

Выдался погожий сентябрь. Воздух был бодрым, прозрачным. Дело шло к полуночи, когда Журанков, срезав путь через маленький сквер, подходил к дому. Здесь свет уличных фонарей и окон ушел на края и лишь вкрадчиво сочился сквозь крупноячеистую сеть неподвижной листвы. А вот вверху открывался зовущий простор.

Бездонное небо цвело звездами, словно июльский луг.

Они переливались и мерцали. Трепетная вселенная неутомимо дрожала каждой своей исчезающе малой пядью. Так, сохраняя настороженную неподвижность, мелко дрожит каждой мышцей потерявший свободу, попавший в неволю зверек. Хотелось прижать вселенную к себе, погладить, успокаивая, и сказать: не бойся, солнышко, все будет хорошо.

3

Ребенок брился.

Прислонившись плечом к косяку двери в ванную, Журанков некоторое время с восхищением и завистью следил, как голый по пояс юный бог проворно скоблит себе щеку “Жиллетом”; даже от этих ничтожных движений под молодой загорелой кожей слаженно перекатывались бугры мышц.

– Ну, как вчера выступил?

Вовкины мышцы в ответ прервали на миг свое подкожное блуждание, потом заходили снова.

– А чего? Нормально.

– Слушали старшеклассники-то?

– Весьма.

– Про что рассказывал?

– Как мы Светицховели спасали.

– А-а… Хорошая история. Ветчину будешь себе резать? Не убирать в холодильник?

Вовка обернулся с бритвой в руке; одна щека обнаженно розовела, а по другой точно первой ходкой снегоочиститель прошел. И подбородок оставался, как у Деда Мороза, в белой бороде.

– Опять, папка, ты раньше меня позавтракать успел… Не понимаю, когда надо вставать, чтобы не ты мне бутеры резал, а я тебе…

– А ты с вечера.

– Заскорузнут, – улыбнулся сын.

– Так убирать?

– Не. Погодь. Дай поразмыслить. Буду.

– Тогда я оставляю.

– Оставляй. Ты побежал?

– Нет еще. Хочу вообще-то с тобой мужской разговор поговорить.

– Звучит жутко. Может, не надо?

– Надо, Федя, надо.

Вовка тяжко вздохнул.

– Сейчас заканчиваю.

– Не торопись. Счет не идет на минуты. У меня на первую половину дня этот разговор запланирован как главное дело.

– Кошмар, – сказал сын и, вновь поворачиваясь к зеркалу, цапнул вспененную скулу бритвой. – Хочется спрятаться под ванную.

Четверть часа спустя Журанков уже допивал свой повторный кофе, а сын, присев напротив, принялся строгать себе ветчину и тогда уж разрешил:

– Ну, говори.

– Сначала ты поговори. Хочу знать твои жизненные планы.

Вовка фыркнул, помедлил и, не выпуская из пальцев ножа, сложил руки на столе.

– Ну, как… – поведал он потом. – Вот еще повкушаю радостей дембеля… Знаешь, па, я вообще-то законтрактоваться хочу.

– Опаньки! А мама знает?

– Нет, конечно. Что я – псих? Сначала сделай – потом скажи женщине.

– Интересная мысль. А вот объясни мне… Ты чего к службе-то так прикипел?

– Да не то что прикипел. Не, па, я не фанат милитаризма. Если ты об этом. Я ж не шагистикой беспонтовой занимаюсь. Я оператор высокотехнологичных систем связи… Математика твоя очень пригождается, кстати, большое тебе сыновнее спасибо.

– Большое отцовское пожалста.

– Ну вот. А потом, знаешь…

Вовка умолк и принялся, глядя только на кончик ножа, сосредоточенно намазывать на бутерброд масло.

Здесь, в глубине страны, даже самый худший враг – это всего-то должностная мразь, обезумевшая от потуг стать миллионером уже к концу недели, или разожравшийся и обнаглевший до полного садизма ментяра…

А есть настоящие враги.

Им надо просто противостоять. От них надо просто защищаться.

И все время быть наготове, что тебя или взорвут, или пристрелят. И иметь железные нервы. Это адская работа. Работа не для всех. Кто-то должен ее делать.

Но скажи такое вслух – получится только треск высокопарный. Лучше даже не заводиться.

Хотя после вчерашней встречи…

Нет уж. После вчерашней встречи – тем более подальше отсюда. Язычок там острый, а интеллект, похоже, такой, что хлебом не корми – одними приколами сыты будем. Перед такой позориться – это уже вообще.

– Ну, в общем, все, – решительно закончил он. – Говори, чего хотел. А то опоздаешь к своему чуду техники.

– Не опоздаю, – задумчиво сказал Журанков. – Без меня не начнут, без меня – просто некому. Но поговорить я с тобой хотел как раз о нем. О чуде…

Вовка перестал жевать. Потом проглотил, что было во рту. И после отчетливой заминки отложил недоеденный бутерброд.

– Знаешь, па… – тихо сказал он. – Ты мне тогда про свой ракетоносец так наплел… Я его потом сто раз во сне видел. Я никогда ни одну игрушку в детстве для себя так не хотел, как твой орбитальный самолет для страны. Сколько с тех пор прошло? Я теперь к фантазиям хуже стал относиться. Слишком много реальных бед, чтобы еще и за выдумки переживать. Двигаешь свою науку – ну и двигай, если нравится. Но мне извилины не пудри.

– Слова не мальчика, но мужа, – немного помолчав, ответил Журанков. – А как ты думаешь, сын, твоя эта… как ты выразился… высокотехнологичная система связи – она сразу, как железный гриб, под деревом выросла, а твой полковник ее нашел и в лукошко положил?

Вовка поджал губы. Ответ подразумевался однозначно. Мягко же отец дал понять, кто тут дурак и чурбан окопный. Слова не мальчика, но мужа… подсластил и уважил. Спросил бы лучше сразу: ты, сын, контуженный, или отмороженный, или и то, и другое разом?

– Я понимаю, что чуда хочется, – проговорил Журанков, поняв, что Вовка не собирается отвечать. – У нас, у русских, это, похоже, в крови. Долго запрягаем, мол, да быстро ездим. Месяц спорим, день работаем. Либо тупеть год за годом, либо раз уж, мол, взялись, то чтобы все было готово к завтрему. А так не бывает.

– Да ладно тебе, – сказал Вовка. – Ты же не на ученом симпозиуме. Завязывай с политесами, па. Я тебя так понимаю: ты хочешь сказать, что я сморозил полную хрень да еще и обидел тебя, а на самом деле…

– Не надо меня переводить с русского на русский, – попросил Журанков. – Ты меня не обидел. Ты ничего не сморозил. Орбитальный самолет реален, я полагаю. Да вон американцы уже “Икс тридцать семь бэ” испытывают… Это где-то близко. Но чтобы построить подобную систему, нужна долгая скоординированная работа многих институтов и заводов всей страны. А этим жрунам не до нас. Они так привыкли гнать каждый сам по себе, и чтобы миллион в карман ежедневно… Может, кто-то когда-нибудь и сможет их снова организовать для серьезной слаженной работы, но пока – ни фига. И наше счастье. Потому что необходимость – мать изобретения, и есть, Вовка, вариант получше.

Сын несколько мгновений заглядывал отцу в глаза.

– Еще лучше?

– Гораздо.

– Только не говори, что придумал звездолет, – чуть хрипло проговорил сын.

Журанков расхохотался.

– Звездолет! – передразнил он. – Вчерашний день. Звездолет, копье и набедренная повязка – малый пещерный набор.

– Так, – сказал Вовка. – Туману, па, ты напускать мастак. Хорошо, я не буду спрашивать. Когда захочешь – скажешь сам. Но от меня-то чего надо?

– Помощь, – просто ответил Журанков. – Уровень секретности у меня теперь такой, что все, кто работал по прежнему проекту, должны думать, будто по нему и работают. И как бы даже продолжать над ним работать. И просто у нас вроде пауза, тормоз, задержка финансирования и всякая прочая лабуда, поэтому работа вяло идет. С другой стороны, нищета такая, что полноценную новую команду просто невозможно создать. Некогда и не на что. Остатки денег уходят на поддержание программы прикрытия. Ну, обычные наши выкрутасы, в общем. Так вот мне нужен, смех сказать, дармовой оператор, которому я мог бы полностью доверять и который был бы вне старой игры. Оператор, между прочим, самой что ни на есть высокотехнологической системы связи – так что тебе прямо по службе. А заодно учиться будешь, кстати… Экспериментатор я, как ты понимаешь, никакой. Мне бы, бродя в полях, придумать чего да просчитать… А ты как раз по железу спец, руки растут, откуда надо. Легенда у нас будет уж-жасно сентиментальная: папа сынулю младшим лаборантом пристроил у себя под крылышком, чтобы дома сидел и не подвергался опасностям самостоятельной взрослой жизни. Никто не подкопается – убедительно, как булыжник в темя. Пока ты геройствовал посередь соплеменных гор, мы тут строили новую машинку. И она такая скромная, что с ней, в сущности, один человек при необходимости управляется. Но работает она или нет, и если работает, то как – этого пока никто не знает. Надо начинать испытания.

– Понимаю, – дрогнувшим голосом уронил Вовка.

Глаза у него уже горели. Сейчас он все-таки стал похож на себя маленького: а что там, под елкой? Папа, уже можно посмотреть? Ну ведь часы еще не били, Вовка, Дед Мороз еще не приходил… Па, ну я же вижу: что-то лежит под елкой! Па, ну я посмотрю, да? Ну вон же, там коробка!

Некоторое время будем вместе, подумал Журанков, видя, что победил. Хотя бы некоторое время. Ну, а дальше… что Бог даст.

– Я вчера разговаривал с хозяином, и он мою мысль одобрил. Назови как хочешь: семейный подряд, рабочая династия… Ты воин, ты патриот. А тут все это в таком густом замесе, что меня и самого-то трясет.

– Ты наконец скажешь, чего сварганил?

– Не скажу. Вне защищенных помещений даже говорить не хочу. Но если ты пойдешь сейчас со мной в лабо…

– Конечно, пойду!

Вовка выкрикнул это раньше, чем Журанков успел договорить. Журанков улыбнулся.

– Но пути назад не будет, – проговорил он. – Решайся сейчас. И чтобы ты не обольщался и не ждал опять мгновенных чудес, скажу сразу: три пробных эксперимента дали нулевой результат. Работа, Вовка, предстоит долгая и кропотливая. И без гарантий. Потому что только у Золотой Рыбки чудеса гарантированы, а я… без плавников.

Некоторое время напряженный Вовка сидел неподвижно и молча. Потом обмяк, даже чуть ссутулился – и засмеялся негромко.

– Ты, батька, хитрый, – проговорил он. – Такой простой-простой, а хитрый. Считай, я заглотил наживку.

– Тогда доедай наконец свои булки и одевайся, – ответил Журанков.

4

Процесс познания похож на младенца. Вот совсем недавно будто ничего и не было, только страстная надежда, только спрятанный в нежном тайнике зародыш, о котором неведомо посторонним. Но вот уже кричит; а вот – уже сам грудь находит… головку держит… пополз… встал на ноги… Побежал, побежал – теперь не удержишь! Теперь глаз да глаз! Теперь попробуй догони!

Попробуй пойми, почему он то ест свою кашку так, что только давай, а то отворачивается с паническим воплем, точно мама поднесла ему осклизлую вываренную луковицу; почему то слушается, то капризничает, то хнычет, а то довольнешенек и рот до ушей, то он шелковый и золотой ребенок, а то шкода и вредина, каких поискать. Может, на одну десятую ты его учишь и руководишь им – на девять десятых ты сам стараешься его понять и у него выучиться…

И, как всякий ребенок, при всем своем упрямстве, неудержимости и полной неспособности сочувствовать тем, кто его растит, он абсолютно беззащитен.

Более пяти недель двухграммовые образцы – металл, дерево, пластик, стекло, мел – по два, а то и по три раза в день оказывались в фокусе синхронизированных лазерных вспышек, то слепящих, то почти невидимых, то хлестких, точно кнуты, то ласковых, будто крымское море на закате. Разнесение частот и энергий было пока максимально широким; Журанков старался для начала нащупать хотя бы основные параметры и шел методом последовательных приближений, потому что даже суперкомпьютеры, работавшие на него целыми сутками, не давали точных рецептов – что толку было в их сказочном быстродействии, если сами математические модели оставались расплывчатыми, как размокшие акварельки? Моделировать процессы, саму природу которых способны прояснить только серии удачных экспериментов, – это даже не телега впереди лошади; это – пламя дюз впереди ракеты, это рождение впереди зачатия.

Неудачи, неудачи…

Месяц неудач.

Два.

В день, когда события понеслись вскачь, Вовка явился в лабораторию на десять минут раньше срока, но отец все равно уже был здесь. Не сказал ни “здрасьте”, ни “доброе утро”; весь подтянутый, напряженный и подчеркнуто спокойный, так что для него тоже можно было легко придумать сугубо армейские ассоциации: командир перед атакой, начальник расчета перед решающим выстрелом… Мура, в общем; напыщенные банальности. В лаборатории все было по-прежнему, и только в углу торчал, взявшись невесть откуда и зачем, здоровенный, глухо закрытый баул.

– Готовь мыша, – сказал отец вместо приветствия.

– А вводные?

– Полный повтор вчерашнего. Никаких новых расчетов.

– Так а что толку… – начал было Вовка, но отцу даже не понадобилось его прерывать: сам осекся. Сообразил: уж наверное, отец знает, что делает. Если бы не знал, нипочем бы не развел такую тоталитарную диктатуру.

Подготовка заняла не больше получаса. Какая там подготовка: запуск стартового, повторная загрузка вчерашних параметров… Мыша в фокус. В двадцать шестой раз; тот, скотина, настолько привык, что чуть ли не дремал, пока его за шкирку выволакивали из апартаментов в фиксатор. Да и подруга его лишь мельком обернулась через плечо на просунувшуюся в клетку Вовкину руку, и буквально слышно было, как она, прежде чем вернуться к своим хлопотам по хозяйству, проворчала: ну вот, опять мужа сперли…