Се, творю Рыбаков Вячеслав

– На мне быстрее высохнет, – неловко сказала она. Вошла, увидела многозначительно торчащую посреди пустого стола бутылку. Оглянулась и храбро предложила: – Хочешь, вместе выпьем?

– Еще не хватало мне детей спаивать, – пробормотал он, заходя в кухню за ней следом. Она взгромоздила сумку на стул, рывком раздернула ее, выставив на обозрение ее полные снеди потроха, и сказала:

– Если ты еще раз назовешь меня типа ребенком, я тебе морду набью.

Что-то слегка похожее на улыбку мимолетно коснулось его губ.

Не понимая, что происходит, и не в силах задумываться сейчас еще и об этом, он тупо уселся на свое прежнее место, на стул верхом, к столу и к бутылке спиной.

И стал смотреть, как Сима, точно хозяйничала тут много лет, споро выкладывает из сумки на стол пакеты и свертки, потом, как хирург перед операцией, моет руки над кухонной раковиной, потом лезет в холодильник, в морозилку, в один шкаф и в другой, настенный, что-то там перебирает и рассматривает… Накатило неуместное умиротворение. Вовку потянуло в сон: он две ночи почти не спал. Но было бы, подумал он, жалко спать, пока она тут.

Он молчал, и, в общем, он ее не звал и не обязан развлекать разговором, она это прекрасно понимала. Ему сейчас ни до чего. Спасибо, что хоть впустил. Некоторое время она творила в тишине, не утруждая его неуместной болтовней. И только пугливо вздрагивала и сразу тихо радовалась, то и дело чувствуя затылком, спиной, ногами его взгляд, осторожно перебиравший ее, как книгу.

Заунывно шелестел дождь. Шипел газ, забулькало вкусное варево.

– Володя, ты мне вот что скажи… – подала она голос потом, шумовкой собирая с бульона пену. – Если тебе не трудно. Все-таки. В городе чего только не болтают, но… Правоохранители наши толком говорят что-нибудь?

– А что они могут сказать… – не упорствуя в молчании, ответил Вовка. – Ливень чертов. Нашли, где он вышел из автобуса – он же не один ехал, люди видели… И все. Если б не дождь, может, собаки бы помогли, а так… Там поселок с одной стороны, с другой – новые особняки. Опрашивали… Никто ничего.

– Но так же не может быть.

Да, устало подумал он, не может.

Будто молния ударила в дом.

– Сима, – с трудом сказал он, – знаешь… Если будут какие-то новости, я тебе сообщу. А сейчас не надо. Не хочется глупости слушать и говорить.

– Хорошо, – послушно ответила она. – А тогда я вот что еще спрошу. Совсем из другой оперы. Ты листок с моим телефоном сразу выбросил?

Он не вдруг вспомнил, о чем речь. Потом смущенно признался:

– Да.

А она будто обрадовалась. Удовлетворенно констатировала:

– Я так и думала, – поразмыслила и спросила: – А как ты тогда мне сообщишь? – помолчала. – Придется мне опять тебе бумажку писать.

– Сима, – сказал он устало, – ты, наверное, хорошая девочка…

– Я гордая и независимая, – ответила она. – Имей в виду: еще раз я напишу. Но если ты и на этот раз на меня наплюешь, больше навязываться не буду.

– Ты вот так на это смотришь? – удивился он.

– Интересно, а как на это можно еще посмотреть? – возмутилась она, принимаясь проворно чикать морковку.

Он покачал головой.

– А почему ты все же…

– Что? – с любопытством спросила она. И даже опять обернулась – так ей стало интересно, что он скажет, как это назовет. Страшно было смотреть, как она наяривает ножом вслепую.

– Пальцы береги, – вырвалось у него.

На самом деле было так тяжело, что хотелось спрятаться. По-детски у мамы на коленках спрятаться от внезапной и необъяснимой ярости жизни. Ткнуться носом в плечо и закрыть глаза.

Но когда перевалило за двадцать, даже если мама рядом, у нее нельзя спастись. Можно только ее спасать. И вовсе не потому, что мужское достоинство. Просто закрывание глаз и утыкание носом в маму уже не утешают. После двадцати ткнуться носом можно только в плечо девушки. Особенно вот такой. Черная вьющаяся грива чуть вздрагивала в такт ударам ножа. Широкая рубашка и бесформенно обвисшие, медленно высыхающие старые джинсы прятали все живое, но там, внутри этих складок и пузырей, он помнил, знал, чувствовал, светилась, как напряженно дрожащий язычок пламени внутри закопченной лампы, молодая и горячая, порывистая и отважная зверушка, которую ему позарез было надо. Сквозь любые преграды и слои, невидимое, от нее шло к нему тепло.

– Не волнуйся, все наши будут, – ответила она. – Так что ты хотел сказать?

– Если ты так на это смотришь, почему ты меня простила? – спросил он.

Она перестала чикать. Ножом ссыпала с доски нарезку в кастрюлю. Обернулась. Ее глаза мягко светились.

– Только не издевайся надо мной, – сказала она смущенно. – Просто я тебя так помню… так помнила все это время… А тут у тебя это. Мне хочется тоже тебя спасти. А когда хочется спасти, гордость и всякие другие пустяки просто улетучиваются. И прощать-то не надо, потому что нечего. Да ты сам это прекрасно знаешь.

– Не буду издеваться, – упавшим голосом ответил он.

Так я и знал, подумал он опустошенно. Не вздумай ткнуться в нее чем-нибудь, олух. Это у нее просто благодарность и жалость. Может, даже немножко долг.

Жаль, подумал я, что воин не сказал тогда этого вслух. Услышал бы, как смеется от слова “долг” влюбленная женщина.

– Какой же я чурбан! – вдруг сообразил Вовка. – Ты же еще и босиком до сих пор. Не хватало, чтобы из-за моего супа ты на сопли изошла. Погоди, сейчас я шлепы принесу.

3

Возможно, то был последний по-настоящему погожий день лета. Лето уходило. Оно, как торпедированный лайнер, стоймя проваливалось в глубокий, уже придонный август. Может быть, безоблачное небо, лазурным праздничным фейерверком полыхнувшее с утра, и солнце, вдруг вздумавшее пригреть, точно мамина ладонь, задержатся с людьми на несколько дней, а может, изменят им уже к вечеру. Может, поджидающая в пучине октября осень, успевшая ощупать своим длинным щупальцем последнюю неделю июля, завтра, как спрут, навалится всей своей холодной мокрой тушей.

Вовка не выдержал.

Когда Сима собралась уходить, он, пряча глаза, мучаясь совестью и неумением убедить ее в том, что он на нее вовсе не наплевал, косноязычно и нелепо пригласил ее погулять. Она засмеялась: я и так уже тут, а на улице дождь. Он не хотел, чтобы она уходила, и не знал, что делать, если она не уйдет. Уже темнело, близился вечер. Мысль ее проводить показалась ему где-то гениальной и, во всяком случае, новаторской донельзя. Он дождался с нею ее автобуса; довез, а потом и довел ее до дому, одной рукой неся опустошенную сумку, а другой закрывая от дождя теть-Наташиным зонтом. Сима больше молчала, шла себе, сунув руки глубоко в карманы куртки, и думала невесть о чем; а все, что приходило в голову для беседы ему, отчего-то неизменно оказывалось рассчитанным на совершенно родного человека, он успевал это сообразить, не сказав и слова, дергал себя назад, как сосед за поводок свою излишне дружелюбную собачонку, и тоже, получилось, всю дорогу отмалчивался. Только у двери в подъезд она повернулась, откинула капюшон и подняла к нему лицо; ее глаза и губы оказались не по-чужому близкими. “Зайдешь? Со своими познакомлю…” – “Ну что ты!” Она усмехнулась – ему показалось, что грустно. Или разочарованно. Или будто говоря: я так и знала. “Я что-то не заметила, – небрежно спросила она, отворачиваясь, – ты мою сегодняшнюю бумажку уже выкинул?” – “Нет, конечно…” – “А-а… Ну, у тебя еще масса возможностей”. – “Да не выкину я больше!” – “Если позвонишь – поверю”. Он задумался, потом сказал: “Вот дождик кончится, будет тепло – я опять позову тебя погулять”. – “Гулять так гулять”, – двусмысленно ответила она, аккуратно отобрала сумку (он совсем про нее забыл, так при сумке и ушел бы), повернулась и оставила его под дождем. Только грохнула дверь подъезда.

Тоска выедала его, как ненасытный червяк, вместо души оставляя пустышку. Лежа ночью без сна, он буквально чувствовал его неутомимо грызущие усики, челюсти и жвала и как кольцеобразными волнами пробегает по белесому жирному тельцу перистальтика, перегоняя все, что было в нем, Вовке, хорошего, в нечистоты: обиду, неверие, бессилие. Приехала мама и прожила тут больше недели, и в первый вечер он все-таки захлюпал носом при ней, роднее ее все равно же никого не было; но он чувствовал, что Журанков ей давно чужой и ей, в общем, все равно, что с ним случилось. Она даже попробовала ляпнуть что-то, что он-де сбежал. Ей было жалко одного Вовку. Когда выписали из больницы теть-Наташу, мама только посмотрела не нее и сразу предложила Вовке уехать отсюда совсем, поселиться у них с Фомичевым. А он отказался. И тогда она уехала одна. И он остался один.

Он умирал изнутри. Ему надо было забыться жизнью.

Совесть подалась и надломилась с хрустом, как деревце под лавиной жидкой грязи, сброшенной потопом.

Он был поражен, что она не удивилась его звонку. Она ответила так обыденно и с такой спокойной готовностью, будто не четыре с лишком недели прошло без единого слова друг другу, а, наоборот, они по десять раз на дню созванивались потрепаться. Она согласилась немедля. И поскольку день вдруг оказался настолько летним, насколько это вообще было возможно, и от этого дня, раз уж пошла такая карта, следовало взять все, они решили закрыть купальный сезон. Прямо на городском пляже, на всегда переполненном песчаном откосе. Конечно, лучше было бы отъехать от городка и поискать место поуютней и побезлюдней, но время уже и так шло к полудню, и пока будешь кататься взад-вперед и выискивать угодье по сердцу – не то что конец погоды, а День народного единства подскочит.

В первые минуты она не знала, какой быть, чему резонировать, и готова была к любому, даже самому траурному раскладу. Но с облегчением и радостью обнаружила, что Вовка стал вроде бы, каким она помнила его по детству и по январскому его приходу в школу – хотя к лучшему у него, как говорили, ничего не изменилось. Вовка в последнее время был персонажем многих слухов и пересудов “Полудня”, и все они были печальны. С самого начала Сима оказалась благодарна ему за то, что последний лучезарный день года, который мог оказаться – она, безропотно соглашаясь на встречу, вполне отдавала себе в том отчет, – чем-то вроде нескончаемого подметания любимой могилки, сразу стал, да так и остался в ее памяти развеселым, беззаботным, сверкающим карнавалом. Столько она, наверное, не смеялась ни разу в жизни. А может, дело было не в количестве. Наверное, лучше сказать: ТАК она не смеялась ни разу в жизни. Даже когда она не смеялась, в ней все смеялось. Она словно на широко распахнутых крыльях парила головокружительно высоко в прогретых землей восходящих потоках счастья. Простого и такого исконного – как теплый хлеб.

Часа четыре они пробыли в том состоянии, когда палец покажи – и пять минут хохота обеспечены. До слез, до потери дыхания. Когда захотелось пить, он купил в киоске бутылку воды, Сима отвинтила ей голову, запрокинула лицо и, сделав глоток, загляделась в небо. Вовка на всякий случай тоже посмотрел вверх, потом спросил:

– Сокол охотится? Боишься, воду у нас стащит?

– Нет. Соколы из бутылок не пьют…

– Это русский сокол Вася. Камнем вниз из поднебесья, цоп баллон когтями и – ходу, ходу!

И она снова смеялась, и задыхалась от нежности, и хотела быть песком под его ногами.

Украдкой она следила за ним, когда, расстегнув пуговку на позвонке, через голову смахивала легкий сарафан. Она простить себе не могла, что из уважения к его бедам зачем-то надела самый закрытый купальник. Будто в церковь собралась или на кладбище… Надо было – наоборот, чтобы все кругом попадали, у нее же есть и такой. Уже ясно, что ему было бы приятно. Она, конечно, старалась не подавать виду, что замечает, но и не замечать не могла: когда она блаженно потягивалась перед ним или, раскинувшись на спине, поворачивала голову, невзначай подставляя лицо губам лежащего рядом мужчины, и вообще вытворяла то, в чем у нее не было ни малейшего опыта, и единственно юный женский инстинкт семафорил ему ее телом – у него надувались плавки.

И тогда у нее жарко взрывалась вся кровь и даже кончики пальцев ног прожигало изнутри – так, словно это произойдет прямо сейчас. Прямо здесь, на заваленной мешками чужих тел узкой полосе грязного песка, под пульсирующий крикливый гомон, под буйство со всех сторон стучащей по мозгам аудиотехники, под громогласную матерщину мужественно хлебающих пиво из горлышек убогих подростков, уверенных, что это и есть свобода, под рев моторок и гидроциклов, пашущих реку едва не по головам купальщиков, нещадно окатывая их черными облаками дизелей и взбалтывая волнами пены, – под весь этот шум нескончаемой битвы людей за то, чтобы заглушить голос своего естества, тихонько требующий любви и смысла.

Если он хотя бы не дотронется до меня, думала она, значит, я уродина и холодная дохлая рыба. Ну почему, почему я не надела голый купальник?

Он не дотрагивался. Ни в воде, когда они купались и барахтались вместе, ни на суше, когда лежали, загорая, бок о бок. Даже если это вполне могло получиться случайно, не допускал. Балагурил, рассказывал байки, смешил ее, тешил, как младшую сестренку, – и все. И все.

Около пяти купаться стало зябко, и солнце скисло.

Народ потянулся с пляжа. Сима готова была лежать и мерзнуть тут хоть всю ночь, лишь бы не расставаться; такие дни не знают повторов. Восходящий поток вдруг ослабел, и счастье, только что летевшее в полную силу, завалилось на крыло и стало падать. На душе сделалось отрешенно и невыносимо грустно. Наверное, так чувствует себя до смерти благодарный лету пожелтевший осенний лист перед тем, как оторваться.

– Ну, наверное, и нам пора? – спросил он.

– Да, – не упираясь, согласилась она. – Холодает.

И поднялась первой. Если что-то кончилось – оно кончилось, его не продлить, даже если длить. Того, что кончилось, все равно уже не будет, но вдобавок не случится и того, что началось бы. Надетый сарафан стал началом прощания; это не колышущийся на ветру подол коснулся ног, а упавший лист медленными зигзагами поплыл к земле, задевая нижние ветви.

– Володя, а я правда подмерзаю чего-то, – сказала она, когда они шли к остановке. – Не рассчитала одежку… До тебя тут ближе. Напоишь горячим чаем?

Он словно растерялся.

– Сима, а вон кафе… Не хочешь?

– Не хочу в кафе, – с отчаянной храбростью сказала она. И непроизвольно добавила, чтобы хоть как-то спрятаться: – Там опять все будут бубнить и матюгаться.

Он заглянул ей в глаза беспомощно и виновато.

– Сима, но у меня…

– Что? Грязные трусы по всему дому?

– Нет, – сказал он. Подумал. Она шла, глядя вперед, и видела, что как раз подкатывает его автобус. – Хорошо, – сказал он. – Только… – запнулся.

– Скажи еще: только пеняй на себя.

– Именно.

– Я взрослая девочка, – сказала она.

– Кто бы сомневался, – ответил он. – Но тут другое… Хорошо. Как скажешь. Едем.

Она понятия не имела, что делать дальше.

Только вот там действительно оказалось другое.

Дверь он открыл своим ключом, но, как принято в дружелюбных семьях, на звук открываемой двери из своей комнаты вышла встречать Наташа.

За эти пять недель она постарела лет на десять и из таежной нимфы рывком превратилась в еще недряхлую, но уже видавшую виды, опытную, в летах шаманку. Она расцвела улыбкой и светом глаз, но то были глаза и улыбка пожилой женщины.

– Вовка, – будто успокаиваясь после многочасового нервного ожидания, сказала она, – долгонько…

– Добрый вечер, мам, – сказал Вовка, целуя ее в щеку. – Загорали до последнего, пока можно. Познакомься, это Сима. Сима, это моя мама, Наталья Арсеньевна.

– Какая красавица, – удовлетворенно оглядывая Симу, сказала Наташа. – Здравствуйте, Сима.

Внезапно севшим голосом Сима ответила:

– Здравствуйте, Наталья Арсеньевна.

– Вовка, ты папу не встретил? – спросила Наташа. – Он тоже вышел пройтись, и все нет и нет. Я уже беспокоюсь прямо.

– Нет, мам, – ответил Вовка, идя в ванную мыть руки.

– Наверное, опять обдумывает что-то, – сказала Наташа. – Неугомонный. Проходите, Сима, не стесняйтесь.

– Мы чайку, мам, попьем? – спросил Вовка из ванной.

– Конечно. Могу и супчик разогреть, супчик вкусный. Сима, обедать будете?

– Спасибо, Наталья Арсеньевна, – сказала Сима. – Нет, вы знаете, мы на пляже всякой сухомяткой намякались. А вот пить хочется. Ну, и согреться, конечно.

– Я вам свитер свой дам, – озабоченно предложила Наташа. – Хотите? Потом занесете или отдадите Вовке при случае. А то в таком платьице вечером…

– Я буду вам очень благодарна, – сказала Сима. – Завтра же занесу.

– Ну, договорились. Сейчас выдам, – Наташа пошла к себе.

Сима, провожая ее взглядом, непроизвольно заглянула в комнату. На столе были раскиданы бумаги, и горел дисплей ноутбука. Наташа открыла платяной шкаф, и дверца закрыла стол.

– Сима, рули на камбуз, – позвал Вовка.

– Иду, – сама не своя, отозвалась она.

Но Наташа уже шла назад, неся яркий теплый свитер.

– Примерьте, – сказала она. – Пойдет?

Вовка разлил дымящийся чай, прислушался. Потом, поставив чайник на подставку, тихонько прикрыл кухонную дверь.

– Поняла? – почти шепотом спросил он.

– Нет, – тоже вполголоса ответила Сима.

– Видишь, она работает. После больницы она все время нормально работает и даже две статьи опубликовать успела, но… От главных потерь она заслонилась наглухо. Два сдвига. Первый – что папа просто вышел пройтись и вот-вот вернется. Когда я прихожу, а она дома, она всегда спрашивает, не встретил ли я его. А когда я дома, а приходит она, то всегда спрашивает, не звонил ли он. Ни с кем об этом не говорит, а со мной… вот так.

– Господи… – потрясенно прошептала Сима.

– А второе – она уверена, что я ее сын. Когда она это первый раз сказала при маме…

Он осекся и не договорил.

Сима долго молчала, глядя ему в лицо, и глаза ее, и так-то огромные и темные, сейчас стали полной страдания бездной.

– Пей, – сказал Вовка, – остынет.

– А знаешь, – в полном шоке пробормотала она, – ведь про вас всякое говорят.

– Что?

– Ну… всякое. Даже что ты молодую мачеху взял в любовницы.

У него резко выпрямилась спина и напряглись скулы. Теперь уже он несколько секунд вглядывался ей в лицо с отчужденной, почти враждебной пытливостью, а она все понять не могла, что же она такое сказала не то, что натворила. Он жестко спросил:

– И ты напросилась в гости, чтобы проверить?

Она обмерла.

– Нет, Володя… Нет! Я… совсем не… Я просто… Господи, – едва не плача, сдалась она, – да я просто с тобой еще хотела побыть!

Он медленно обмяк.

– Все равно я ее не брошу, – убежденно сказал он.

Она хотела спросить: а меня? Но постеснялась. Нельзя бросить то, что не взял.

– Она папу любила очень, – задумчиво сказал Вовка. – Просто вот очень. Она же его спасла, когда он из-за меня вены себе вспорол. Если бы не она…

Умолк. У нее опять кровь пошла взрываться по всему телу. Она подождала, потом сказала тихонько:

– Володя, ты, наверное, забыл, но я ведь ничего этого не знаю. Ты говоришь, а я не понимаю ни слова. Столбенею, и все.

Он будто очнулся.

– Да, – сказал он. – Смешно. Мы так давно знакомы, что мне, наверное, кажется, будто это все было у тебя на глазах. Сейчас расскажу.

И рассказал.

Потом оказалось, что чай остыл, и Вовке пришлось его разогревать и доливать кипятком то, что было у них в чашках. Потом пришла Наташа и, одобрительно посматривая на Симу, все-таки уговорила их поесть с чаем печенья и выставила коробку. Потом ушла. А они все молчали.

– Темнеет… – неловко пробормотал он.

– Да, – спокойно и безжизненно ответила она. – Я сейчас пойду.

– Я провожу.

– Как хочешь.

Он помедлил и смущенно спросил:

– Почему ты стала грустная?

Она пожала плечами.

– Нет. Просто я все про тебя сообразила. Ты же отвлечься сегодня хотел. Просто забыться. Пожить нормально хоть несколько часов. Мужчина в отчаянии – вот ты кто. Тебе бы шлюху и литр водки. Я бы поняла. А ты целый день веселил маленькую дуру, которая тебе на фиг не нужна, с которой только и можно, что играть в Машу и медведя или смеху ради придуриваться и… – она задохнулась и не договорила. Перевела дух. – Скажи честно: зачем?

Он втянул голову в плечи; глаза его сделались виноватыми и такими безрадостными, что она едва-едва сдержала себя и не полезла сама, очертя голову, к нему целоваться.

– Прости, – сказал он. – Получается, я тебя все-таки использовал, да? – он покачал головой, будто молча вынося себе какой-то приговор. – Но понимаешь… Когда ты смеешься, и мне как-то легче…

Она глубоко вздохнула. Подождала еще, но он уже смотрел в сторону. Она встала.

– Я пошла.

– Вовка, – крикнула Наташа, не вставая из-за компьютера и лишь обернувшись к открытой в коридор двери, – ты надолго?

– Нет. Провожу Симу и назад.

– Если папу встретишь, поторопи, ладно? Я уже два раза обед грела. Невкусно будет.

– Конечно, мам, – сказал Вовка. – Обязательно.

Молча они спустились в лифте; его теснота и отъединенность намекали, провоцировали. Стоя лицом друг к другу, они старались смотреть в сторону и даже дышали словно бы украдкой. От Симы пахло свежестью: солнцем, цветами и рекой. Хотя какие тут могли быть цветы, какое солнце, кроме нее самой?

А внизу Вовка вдруг сказал:

– Я тоже хочу еще с тобой побыть.

– Опять на улице? – улыбнулась она.

– Нет. Интереснее.

– Звучит многообещающе… – сказала она, чуть растерявшись. Но он, уже не отвечая, лишь поднял палец: тише, мол, мыши, кот на крыше. И вынул мобильник. Щурясь в сумраке загустевающего вечера, некоторое время попискивал кнопками.

– Наиль Файзуллаевич? Здравствуйте. Это Володя. Извините, что беспокою, но вы сами дали мне этот номер…

Наиль дал ему этот номер на другой день после исчезновения отца. Это мой личный, пояснил он тогда, тут я всегда на связи. В любое время, если что-то случится с вами или что-то выяснится о нем – звони. И держись. И Вовка держался. И вот теперь позвонил.

– Нет-нет, ничего, к сожалению. Так до сих пор и ничего. Но я совсем по другому поводу… Я хочу провести еще одно тестирование. И вообще надо как-то возобновляться и на что-то решаться, вы не находите? Я? Ну да, я. А знаете, это как с автомобилем. Конструировать новые модели я бы не смог, но водитель уже неплохой…

Он дал отбой и подмигнул Симе.

– Ни фига не поняла, – честно сказала она. – Что ты надумал?

– Увидишь. Идем к институту.

Он повернулся и широко зашагал знакомой дорогой, по которой столько раз ходил по утрам с отцом.

– Ну ты темнила, Вовка… – с трудом поспевая за ним, выдохнула Сима.

– Лучше раз увидеть, чем семь раз услышать, правда? Тебя ждет ни с чем не сравнимое удовольствие. Его не описать.

У нее все обмерло внутри, и дальше она уже молчала и только послушно, преданно бежала за ним в свете зажегшихся уличных фонарей.

Прикладывание ладони и сканирование сетчатки произвели на нее неизгладимое впечатление. Стараясь не терять присутствия духа, она попробовала сострить:

– У тебя что тут, филиал разведцентра?

Вовка не поддался. Лишь ответил серьезно:

– Наоборот.

Они вошли.

Вовка остановился на пороге.

Он не был здесь ровно столько, сколько был без отца.

Пыль. Везде пыль какая. Пять недель прошло.

Всего лишь пять недель… Пятьдесят пять лет, не меньше. Совершенно иная жизнь.

В сумерках нуль-кабина была похожа на громадного, широко растопырившего бесчисленные колени паука, нависшего над серединой зала.

Сима молчала. Он любил ее голос, он любил то, что она говорит и как она говорит, но сейчас был благодарен ей за молчание.

Озноб неуверенности тряхнул его, когда он, стиснув зубы, начал запитывать установку. В теории он был не мастак; отец, конечно, находил ему, что почитать о ветвлениях, о туннелировании, о спутанных состояниях, и рассказывал подробнейшим образом о механике наведенного резонанса склеек, но все это пока оставалось для Вовки просто набором фактов, каждый из которых сам по себе; они не формировали для него многомерного, причудливо увязанного обшей жизнью пространства представлений, каждое из которых при всей своей сногсшибательности – лишь грань целого. Они в нем не жили, не ветвились, не сплетались. А от таких слов, как “декогерирование”, у него вообще начинали ныть зубы. Но это ладно. Он – водитель. Он сам так сказал. Он не раз уже водил эту машину; только вот впервые садился за руль без шанса доехать до ремонтной мастерской. Если что-то не так – некого спросить.

И, главное, его неуверенности ни в коем случае не должна почувствовать та, что в недоумении стояла сейчас у него за спиной.

– Хочешь увидеть Таити? – хрипло спросил он.

– Таити? – испуганно переспросила она.

Это было уже слишком. Она даже отступила назад, ее лопатки прижались к закрывшейся бронированной двери. Ей подумалось, что он тоже спятил от потрясений. Если бы он мог слышать ее мысли сейчас, он, наверное, узнал бы голос, который так старался накачать его водкой.

Вовка обернулся к ней. Его улыбка сдула страх, как теплый ветер сдувает пух с одуванчика.

– Ну, Таити, – сказал он мягко. – Остров такой. Неужели не хочешь? Райское место…

– Да что ты мне объясняешь про Таити! – за то, что она на миг разуверилась в нем, она сейчас на него разозлилась. – Ты за кого меня принимаешь! Просто с чего вдруг Таити?

– А ты успокойся, – сказал он. – И прислушайся к себе. Лазурный океан… Коралловый пляж… Не то что наша речка.

– Всегда мечтала, – призналась она.

– Молодец. Нормальная девочка. Встань сюда.

– Вот под это все?

– Ага.

– Слушай, ты меня собрался пытать электрошоком, что ли? Так я тебе и так всю правду скажу, спрашивай. Партизаны слева под кустом.

– Где ты видишь провода и электроды?

– Провода… Откуда я знаю, может, у вас теперь уже без проводов… Вон какие штыри торчат…

– Я тебе объясню. Потом.

– Если захочешь, – машинально пошутила она, чтобы вернуть себе ощущение реальности. Фраза Калягина из “Вашей тети” всегда помогала безотказно. Но Вовка был невменяем. Даже не улыбнулся.

– Непременно захочешь, – бросил он, что-то выделывая с кнопками и клавишами на пульте. – Ну?

Вообще-то она готова была выполнить любое его желание. С тем же успехом, что и “встань сюда”, он мог бы, например, сказать: “Прыгай из окна”. Если бы окно оказалось невысокое, она бы прыгнула, и пусть знает. Но все же она предпочла бы выполнять те его желания, которые были ей понятны и, главное, совпадали бы с ее собственными. О, с какой самозабвенной радостью она бы их выполняла!

Закусив губу, она встала в нуль-кабину.

– И-и… раз! – сказал он и что-то там нажал.

Со всех сторон бледно мигнуло. Из-под ног у Симы словно выдернули твердое; сердце ухнуло, точно самолет пошел на посадку. И тут же раздумал. Вновь выскочивший пол заставил колени чуть подогнуться. На стремительном пролете, так, что не понять – было? не было? – по глазам хлопнула дурманящая опаловая ширь рассветного океана, продавивший ее темный контур широкого клыкастого горба вдали и на полнеба – золотая полоса нездешней зари. Сима едва подавила вскрик.

– Все, – сказал Вовка. – Выходи. Можно оправиться и закурить.

На чуть дрожащих ногах она вышла из нуль-кабины.

– По лицу понимаю, что видела, – сказал Вовка. Он весь лоснился от непонятного удовлетворения. – Поздравляю, Сима. Я так и чувствовал. Ты – поводырь.

– Чи-иво? – тоненьким противным голосом спросила она.

Он засмеялся.

– Садись вот сюда, – сказал он. – Буду рассказывать. Только смотри: это все военная тайна. Ты у меня теперь будешь посвященная. Ты физикой интересуешься, может, мало-помалу все это лучше меня переваришь…

Когда он закончил, она долго молчала. То вдруг начинала озираться и разглядывать приборы, то, показав Вовке гривастый затылок, задирала голову и мерила взглядом зависшего в воздухе темного паука, потом опять смотрела на Вовку и опять молчала. Потом сказала наконец:

– Обалдеть…

Вовка не ответил.

– Володя, – серьезно спросила она тогда, – это что, правда?

Он пожал плечами.

– Я ж говорю, лучше один раз увидеть. Куда бы ты хотела прыгнуть? Так вот запросто, погулять еще часок.

– Да куда угодно. Блин. Париж, Рим… Прага…