Он снова здесь Вермеш Тимур

Глава XXXI

Самое важное, чему я научился за мою жизнь политика, – это правильная оценка репрезентативных обязанностей. По сути, я всегда презирал зависимость от покровителей, но тем не менее политику ради будущего страны часто приходится в этом аспекте прыгать выше головы. Быть может, публичные рукопожатия, признание столпами общества и притягательны для некой касты политических актеров, которые путают жизнь на публике с жизнью для публики, жизнью для нации и для маленького человека, с трудом наскребающего себе на еду и платье. И если посвятить всего пятнадцать минут новостям в телевизоре, то непременно увидишь полдюжины лакеев, пресмыкающихся перед важной особой. Это всегда вызывало у меня отвращение, и я мучительно принуждал себя к разным визитам вежливости только во имя дела, во имя партии, когда речь шла о немецком народе, о сохранении расы или о новом “мерседесе”.

Согласен, и о четырехсотметровой квартире на Принцрегентенплац.

Ну хорошо, в конце концов, и ради Оберзальцберга.

Но все это были приобретения, призванные повысить привлекательность фюрера, а вместе с тем партии и всего движения. Вспомнить хотя бы толпы посетителей в Бергхофе – никто не станет утверждать, что это было похоже на отдых! Один визит Муссолини чего стоил, ужас! Фюрер не имеет права скрываться от общественности, ну или, скажем, имеет, но лишь на время. Когда столица рейха лежит в руинах, он имеет право на длительное время скрыться в фюрербункере. А вообще фюрер принадлежит своему народу. Поэтому я очень обрадовался приглашению из Мюнхена.

Еще в конце августа я получил письмо от одного известного общественного журнала, главный редактор которого предлагала мне посетить их редакцию по случаю бывшего великонемецкого праздника народов, вновь названного Октоберфест. Во “Флешлайт” меня все хором уговаривали ехать, хотя я поначалу сомневался. В первый отрезок моего жизненного пути я ни разу там не был, но времена изменились, а вместе с ними изменилось значение этого почти двухнедельного традиционного мероприятия. Меня многократно уверяли, что из октябрьского праздника получился народный праздник, который обходится без особого участия народа. Кто хотел сесть в одной из праздничных палаток и что-нибудь заказать, должен был резервировать место за месяцы, даже за годы вперед или же перенести посещение на дневные часы, в которые ни один приличный немец туда не пойдет.

Разумеется, ни один человек в здравом рассудке не станет за месяцы или годы вперед планировать столь маловажную вещь, как посещение народного праздника. Поэтому, как я узнал, в утренние и дневные часы туда устремляются несолидные немцы и иностранцы да туристы, привлеченные аурой знаменитого торжества и желающие уже в полдень превратить свой день в вечер. В это время, в один голос сказали мне и дама Беллини, и господин Зензенбринк, ни в коем случае нельзя там появляться, потому что появление в эти часы говорит о малозначительности личности. А вечера принадлежат тоже не местному населению, а концернам всевозможных отраслей промышленности. Практически любая более или менее известная фирма почитала своим долгом организовать для прессы или для гостей так называемое “посещение Луга”. Однако отдельные органы прессы из-за недовольства праздниками компаний и присутствующими там людьми решились скроить “посещение Луга” по своей мерке, и мне показалось, что это весьма умный подход, несколько в духе Геббельса. Меня заверили, что некоторые из этих собраний со временем сравнялись по значению с венскими оперными балами. Мероприятие данного журнала было именно столь высокого уровня. Мое согласие оказалось чрезвычайно удачным с точки зрения пропаганды ходом, поскольку сразу несколько бульварных газет, вспомнив о моем пренебрежении праздником в прошлые года, вышли с заголовками на первой странице: “Гитлер впервые посетит Луг Терезы”. При виде столь слаженной работы я не без удовольствия подумал, что надобность в “Народном наблюдателе” все дальше отходит на задний план.

Я прибыл в город около полудня и использовал время, чтобы навестить некоторые полюбившиеся мне места. Я помедлил в Зале баварских полководцев, вспоминая о пролитой крови верных соратников, прошелся мимо пивной “Хофбройхаус” и с некоторым опасением направился к Кёнигсплац. Но как возликовало мое сердце, когда я увидел великолепные постройки в целости и сохранности! Пропилеи! Глиптотека! Античное собрание! И – я даже не осмеливался надеяться – Фюрербау и Административное здание по-прежнему были на месте и даже использовались! Значит, от демократических борцов с инакомыслием не укрылось, что эти благословенные постройки завершили наконец ансамбль Кёнигсплац. В веселом расположении духа я отправился бродить по Швабингу, и ноги будто сами привели меня на Шеллингштрассе, а там – к нечаянной встрече. Нельзя и представить себе волну радости, когда меня поприветствовала вывеска “Остерия Итальяна”, за которой скрывалось название моего излюбленного места – “Остерия Бавария”[71]. Как бы мне хотелось зайти и что-нибудь заказать, да хоть минеральной воды, однако время промчалось слишком быстро, и мне уже следовало вернуться в отель, где вечером меня должен был забрать таксомотор.

Прибытие на Луг Терезы меня разочаровало. Полиция хотя и оцепила огромную территорию, но не обеспечивала ни безопасности, ни порядка. Я еле успел выйти из машины, как на заднее сиденье рухнули два изрядно опьяневших персонажа.

– Бррра-а-э-элиннерштррсс! – пробормотал один, в то время как другой уже задремал. Шофер, довольно крепкий малый, вытащил обоих пьянчуг со словами “Это не такси!”, а затем повел меня к тому месту, где проводилось мероприятие.

– Простите уж, – сказал он мне, – на этом чертовом празднике всегда так.

Мы прошли несколько метров по улице в сторону палаток. Я затруднялся представить себе, как кому-то может прийти в голову идея организовать здесь социально значимую встречу. Заборы, ограждающие участки, были облеплены привалившимися к ним пьяными мужчинами, непрестанно мочившимися сквозь сетку забора. Некоторых поджидали в сторонке столь же нетвердо державшиеся на ногах подруги, которые были явно не прочь заняться ровно тем же, но, видимо, не решались из подсознательных остатков приличия. Какая-то парочка пыталась начать обмен нежностями, прислонившись к тумбе для афиш. Он явно имел целью всунуть свой язык ей в рот, но не мог найти оного, поскольку подружка сползала вниз, а потому удовольствовался ее носом. Она же в ответ на его приставания раскрыла рот и бесцельно крутила языком в воздухе. Потом они, сначала медленно, а затем набирая скорость, сползли на землю, повторяя округлость тумбы. При этом девица визгливо смеялась и пыталась что-то сказать, но не могла ничего объяснить по причине отсутствия в речи согласных. Кавалер вначале упал на спину под ее весом, но выкарабкался и, усевшись, молча запустил руку ей в вырез. Было неясно, заметила ли это она, но три итальянца по соседству посмотрели с интересом и решили последить за происходящим с минимального расстояния. Эти унизительные потуги не привлекли более ничьего внимания, в особенности внимания полиции, занятой сбором бессознательных тел, каковые лежали вокруг в изобилии.

Луг Терезы, вопреки своему названию, не имеет почти никакого зеленого покрова, лишь около деревьев по краям сохранились клочки лужайки – насколько я помню, и в прошлом все выглядело именно так. Практически на каждом клочке зелени, насколько хватало взгляда, располагался пьяный до бесчувствия человек, и нетрудно было заметить, что к любому пустующему месту тут же кто-нибудь устремлялся и сразу там падал, или извергал из себя выпитое, или и то и другое одновременно.

– Здесь всегда так? – спросил я шофера.

– По пятницам хуже, – невозмутимо ответил он. – Чертов лужок.

Даже не могу объяснить почему, но внезапно меня как кипятком обдало осознание причин столь позорного человеческого падения. Все дело, конечно, в решении НСДАП 1933 года, когда ради еще большего роста популярности партии среди народа мы решили ввести твердую цену на пиво. Очевидно, с тех пор и другие партии догадались, что так можно обеспечить себе народную любовь.

– Похоже на этих идиотов, – вырвалось у меня, и я обратился к шоферу: – Неужели цену на пиво так и не подняли? Девяносто пфеннигов за масс[72] – это сегодня смешно!

– Какие девяносто пфеннигов? – удивился шофер. – Масс стоит девять евро! С чаевыми – десять.

Проходя мимо, я удивлялся причудливым кучам “пивных трупов”. При всей бесхозяйственности нынешним партиям удалось достичь неожиданного благосостояния. Конечно, когда не ведешь войну, то экономишь на некоторых расходах. С другой стороны, если посмотреть на состояние здешнего народа, то даже самый закостенелый упрямец согласится, что немцы в 1942 или 1944 году, да даже в самые горькие ночи бомбардировок были сплочены крепче, чем этим сентябрьским вечером в начале третьего тысячелетия.

Как минимум физически.

Качая головой, я проследовал с шофером до входа в праздничную палатку, где он передал меня юной белокурой даме и пошел обратно к автомобилю. Голову дамы обвивал провод, а возле рта торчал микрофон. Улыбаясь, она сказала:

– Привет, меня зовут Чилль, а вы, извините…

– Шмуль Розенцвейг, – раздосадованно сказал я.

Ну неужели так трудно было узнать?

– Спасибо. Розенцвейг… Розенцвейг… – повторила она, – что-то у меня нет такой фамилии в списке.

– Бог ты мой! – вырвалось у меня. – Я что, похож на Розенцвейга? Гитлер! Адольф!

– Пожалуйста, так сразу и говорите! – взмолилась она столь несчастным тоном, что я почти устыдился своей вспышки. – Сами подумайте. Сколько людей у меня здесь – ну не могу же я всех лично знать. Еще не хватало, чтоб они чужими именами назывались… Только что я перепутала жену Бориса Беккера с его последней подружкой, вы бы видели, как он на меня накинулся!

Сочувствие мне не чуждо. Настоящему фюреру любой фольксгеноссе – как родное дитя. Впрочем, одним сочувствием никому не поможешь.

– А ну-ка соберитесь, – строго велел я. – Вам доверили этот пост, потому что ваш командир на вас надеется! Старайтесь изо всех сил, и тогда можете рассчитывать на его поддержку!

Она посмотрела на меня в некотором недоумении, но потом – как нередко случалось в окопах – благодаря резкой словесной встряске взяла себя в руки, кивнула и повела меня внутрь, на верхний этаж палатки, где меня незамедлительно подвели к шрифтляйтеру журнала. Передо мной стояла зрелая блондинка в дирндле[73] со сверкающими голубыми глазами – я тут же представил ее в качестве заведующей канцелярией в штаб-квартире партии. А вот журнал я вряд ли ей доверил бы, хотя кто знает, для подбора сплетен вперемешку с советами по здоровому образу жизни и узорами для вышивания она, возможно, и годилась. К тому же ей явно хотелось пообщаться – судя по ее виду, она уже вскормила четверых или пятерых детей и теперь, должно быть, скучала дома.

– Ах, – просияла она, – господин Гитлер!

В уголках ее глаз появились хитрые складочки, словно бы ей удалась особо остроумная шутка.

– Верно, – ответил я.

– Ай как хорошо, что вы здесь.

– Да, я тоже чрезвычайно рад, милостивая госпожа, – ответил я.

Пока я не успел ничего больше сказать, она изобразила на лице еще более лучезарную улыбку и повернулась в сторону, из чего я заключил, что последует обязательное фото. Я серьезно посмотрел в том же направлении, полыхнула вспышка – и моя аудиенция была окончена. Я быстро набросал в голове четырехлетний план, согласно которому шрифтляйтерша уже в следующем году будет говорить со мной пять, а через год – двадцать минут. Разумеется, лишь в теории, ибо я рассчитывал, что в ту пору уже смогу с благодарностью отказываться от подобных приглашений. Ей придется довольствоваться кем-нибудь вроде Геринга.

– Мы еще увидимся, – пропела мне шрифтляйтерша, – надеюсь, у вас еще будет время для нас.

И тут же юная женщина в национальном костюме увлекла меня к прочим женщинам в национальных костюмах.

Это была одна из самых чудовищных традиций, какие мне когда-либо встречались. Не только шрифтляйтерша или моя молодая провожатая, но каждая женщина, куда ни бросишь взгляд, чувствовала себя обязанной втиснуться в костюм, подражающий народному дирндлю, хотя на первый же взгляд было понятно, что перед тобой убогая имитация. Конечно, Союз немецких девушек работал в том же направлении, но, как следует из названия, речь шла о девушках. Здесь же в большинстве своем собрались дамы, чья эпоха девичества прошла десяток, а то и не один десяток лет тому назад. Меня подвели к столу, за которым уже сидели несколько человек.

– Что вам принести? – спросила официантка, которая хотя бы смотрелась в дирндле естественно, ведь это было ее рабочее платье. – Масс?

– Простой воды, – попросил я.

Она кивнула и исчезла.

– О, вот это профессионал, – сказал полный цветной человек в конце стола, сидевший рядом с бледной блондинкой. – Но ты лучше заказывать в кружке! Фотограф любить! Поверь. Я тут уже пятьдесят лет. Ну что это – в Октоберфест с бокалом воды?

– Ах не говорите, в простой воде черти водятся, – сказала несколько потасканная дама в дирндле, которая, как позднее дошло до моих ушей, зарабатывала на жизнь, играя в одном из небрежно сляпанных сериальчиков. Но это в свободное от работы время, в основном же она участвовала в другой передаче, где, если я правильно понял, надо было продвигаться по первобытному лесу в компании таких же третьесортных персон и на глазах у телезрителей копаться в червях и экскрементах.

– У вас очень смешные шутки, я кое-что видела, – сказала она, отпив из масса и наклонившись, чтобы позволить мне заглянуть в ее вырез.

– Очень приятно, – сказал я. – Я тоже смотрел парочку ваших вещей.

– Его надо знать? – спросил молодой блондин напротив.

– Разумеется, – отозвался негр с массом, подписывая некоему юноше толстым фломастером фотографию, – это ж господин Гитлер из Визгюра. По пятницам на MyTV! Или нет, у него же сейчас свой проект. Посмотри – коньки отбросишь!

– Но это не как у других, это прям как бы политика, – сказал вырез, уже немало переживший на своем веку. – Это прям как у Харальда Шмидта.

– Нет, он не для меня, – отозвалась блондинка и повернулась ко мне, – простите, это я не про вас, но насчет политики, мне кажется, мы ничего тут не изменим. Все эти партии и прочее – все они под одной крышей.

– Вы словно читаете в моей душе, – сказал я в тот момент, когда официантка поставила передо мной минеральную воду.

Сделав глоток, я посмотрел с нашего балкона вниз, в центр палатки. Ведь так приятно видеть, как люди, сидя на лавках, кладут друг другу руки на плечи и заводят песню, раскачиваясь ей в такт. Но ничего подобного здесь не было. Внизу все стояли на столах и лавках, помимо тех, кто уже упал. Громко звали какого-то Антона[74]. Я попытался вспомнить, докладывал ли мне Геринг, посещавший этот праздник, о похожем массовом падении нравов, но никаких подобных воспоминаний не обнаружил.

– Откуда вы? – спросила женщина в летах. – Вы не с юга Германии, правда?

И вновь продемонстрировала мне свое декольте, буквально сунув его мне под нос, как в церкви тебе суют мешочек для пожертвований на палке.

– Из Австрии! – ответил я.

– Прям как настоящий! – сказало декольте.

Кивнув, я осмотрел помещение. Раздался визг, потом несколько дам в комичных платьях попытались забраться на скамейки и призвали других к тому же. Мало привлекательного было в этих женщинах с их вымученно хорошим настроением – от них исходило какое-то беспросветное отчаяние. Хотя, может, я это придумал, может, дело было в их чересчур набухших губах, которые вопреки всем усилиям придавали лицу капризный или даже обиженный вид. Я бросил быстрый взгляд на губы пожилого декольте. Они-то казались нормальными.

– Я тоже не люблю накачек, – произнесло декольте.

– Простите?

– Вы же посмотрели на мой рот, да? – Она сделала глоток пива. – Я не хочу подпускать к себе врачей. Хотя иногда думаю, что так было бы легче. Мы все-таки не молодеем.

– Врачей? Вы больны?

– Какой вы милый, – сказало декольте и перегнулось ко мне через стол, так что его содержимое, казалось, вот-вот вывалится.

Она взяла меня за плечо и повернула так, чтобы мы с ней смотрели в одном направлении. От нее исходил ощутимый запах пива, впрочем, приятный в своей умеренности. Немного покачивающимся указательным пальцем правой руки она принялась показывать на разных дам, приговаривая:

– Манг. Губиш. Манг. Прага. Не знаю. Манг. Мюльбауэр[75], причем давно. Не знаю, не знаю. Мюльбауэр. Чехия. Манг, Манг. Какой-то халтурщик, потом Манг, причем ремонт оплачивал RTL 2, или Pro Sieben, или те, кто снимал.

Она села опять нормально и посмотрела на меня.

– С вами тоже что-то делали, правда?

– Со мной?

– Я вас умоляю, такое сходство! В нашей среде уже давно все гадают, кому же это удалось. Хотя, – она сделала большой глоток пива, – по моему мнению, на этого типа надо в суд подать.

– Любезная госпожа, я не имею никакого понятия, о чем вы говорите!

– Об операциях, – раздраженно сказала она. – И не надо делать вид, что их не было. Это просто глупо!

– Разумеется, операции были. – Я удивился ее словам, впрочем, дама была даже по-своему симпатична. – Например, “Морской лев”, “Барбаросса”, “Цитадель”…

– Никогда не слышала. Вы были довольны?

Внизу в зале заиграла старая песня “Летчик, передай привет солнцу”. Это настроило меня несколько ностальгически. Я вздохнул.

– Поначалу все было в порядке, но потом возникли осложнения. Хотя англичане вряд ли были бы лучше. Или русские… Но все же – увы.

Дама пристально посмотрела на меня.

– Никаких шрамов не видно, – со знанием дела отметила она.

– Я и не жалуюсь, – сказал я. – Самые глубокие раны судьба оставляет в наших сердцах.

– Тут вы правы, – улыбнулась она и протянула мне свою кружку.

Я приподнял бокал с водой. И стал дальше изучать странное общество. В общем и целом молодежь здесь почти не была представлена, однако вести себя, видимо, полагалось так, будто тебе только исполнилось двадцать. Отсюда и парад глубоких вырезов, и поведение отдельных людей. Я вдруг почувствовал, что все вокруг неестественно, и больше это впечатление меня не отпускало. Все эти мужчины были не в состоянии мужественно встретить физический упадок и компенсировать его умственным трудом или хотя бы некоторой зрелостью. Все эти женщины, вместо того чтобы наслаждаться покоем, вырастив детей на благо народу, кривлялись, словно сейчас и только сейчас им дана уникальная возможность на несколько часов вернуть себе отцветшую юность. Хотелось схватить за ворот каждого из этих шутов и заорать: “Придите в себя! Вы позорите себя и отечество!” Вот над чем я размышлял, когда кто-то подошел к нашему столу и постучал по нему.

– Вечер добрый! – раздался диалект, который я ни с чем не спутаю, и сразу вернулись воспоминания о чудесном городе Юлиуса Штрайхера.

Перед нами стоял мужчина под пятьдесят с длинными темными волосами. Он пришел в сопровождении дочери.

– Ах, Лотар! – радостно воскликнуло пожилое декольте, подвинувшись. – Садись к нам!

– Нэ-э, – ответил Лотар, – я на секундочку. Хотел сказать, ты здорово все делаешь. Я смотрел твой номер в последнюю пятницу, ужасно смешно, но и все верно, что ты говоришь. Насчет Европы и прочее. И за неделю до того, про социальных этих…

– Про социальных тунеядцев, – подсказал я.

– Вот именно, – кивнул он, – и про детей. Как это правильно! Дети – наше будущее. Ты молодец. Вот это я и хотел сказать.

– Спасибо, – ответил я. – Мне очень приятно. Нашему движению нужна любая поддержка. С большой радостью увидел бы среди наших сторонников и вашу уважаемую дочь.

На его лице вдруг вспыхнула ярость, но потом он громко рассмеялся и повернулся к дочке:

– Его вечные шутки. И так четко. Бьет именно туда, где болит.

Он еще раз постучал по столу:

– Чао, увидимся.