Он снова здесь Вермеш Тимур
– Но вы же понимаете, она ему не дочь, правда? – спросило меня декольте, когда Лотар отошел.
– Я так и предполагал, – ответил я. – Дело, конечно, не в биологических причинах, но это невозможно с расовой точки зрения. Я думаю, он удочерил девочку. Я это всегда одобрял, ведь нехорошо, чтобы бедняжки росли в приютах, без родителей…
Декольте вытаращило глаза.
– Вы хоть иногда говорите что-нибудь нормальное? – вздохнула она. – Ладно, мне надо отойти по маленькой необходимости. Только не убегайте! Вы, конечно, ужасный, но с вами хоть не скучно!
Я сделал глоток воды и задумался, как же мне оценивать этот вечер, но тут заметил на заднем плане изрядное волнение – появилась дама с целым отрядом фото– и телерепортеров. Очевидно, дама была гвоздем программы, потому что беспрерывно привлекала к себе фотографов и телекамеры. У нее была кожа южного оттенка, и потому дирндль смотрелся на ней особенно странно, а наполнение ее лифа было прямо-таки гротескно. И хотя общий вид все-таки можно было назвать внушительным – в очень вульгарном смысле, – впечатление мгновенно рассеивалось, едва только она открывала рот. Высота издаваемых ею звуков превосходила все известные мне циркулярные пилы. Поскольку на фотографиях голоса не слышно, репортерам это было безразлично. Она как раз начала что-то визжать в камеру, как вдруг один из фотографов приметил меня и отбуксировал даму к моему столу, очевидно, чтобы сфотографировать нас вместе. Казалось, даме это было неприятно.
Я знаю это выражение лица. Видно, как за фасадом смеющихся глаз безжалостный аппарат подсчитывает, обеспечит ей эта фотография выгоду или нет. Я с легкостью увидел ее насквозь как раз потому, что и сам произвел в уме аналогичные вычисления, только гораздо быстрее, и получил отрицательный результат. Но она, очевидно, так и не пришла ни к какому выводу – я чуял ее сомнения. Последствия были для нее неясны, так что присутствовал элемент риска, от которого она надеялась отделаться шуткой. Но в этот момент фотограф подбросил в огонь лозунг “Красавица и чудовище”, и свору репортеров было уже не остановить. Поэтому для спасения ситуации экзотическая счетная машина бросилась на меня с визгливым смехом.
Этот тип женщин не нов. Они существовали и семьдесят лет тому назад, хотя и не пользовались подобной известностью. И тогда, и сегодня это были и есть женщины с безграничным тщеславием и ничтожной самооценкой, которую они пытаются преодолеть, ревностно скрывая свои гипотетические недостатки. По непонятным причинам данному типу женщин кажется, что лучший способ добиться упомянутой цели – обращать все происходящее в фарс. Это самые опасные женщины, какие только могут встретиться политику.
– О! И ты здесь! – заверещала она, пытаясь броситься мне на шею. – Супер! Давай я буду называть тебя Адик?
– Давайте вы будете называть меня господин Гитлер, – с достоинством ответил я.
Порой этого хватает, чтобы прогнать человека. Но вместо этого она уселась мне на колени:
– Шикарно, господин Гитлер! Что нам с тобой устроить для смешных фотографов? А, малыш?
В таких ситуациях можно потерять все и ничего не выиграть. Девяносто девять из ста мужчин утратили бы самообладание и ретировались под предлогами вроде “выравнивания линии фронта” или “реорганизации воинских частей”. Я нередко такое наблюдал, тогда, русской зимой 1941 года, которая неожиданно обрушилась на моих солдат с температурой минус тридцать – минус пятьдесят градусов. В ту пору хватало людей, вопивших: “Назад, назад!” Лишь я один сохранял хладнокровие и твердил: “Ни за что, ни шагу назад!” Кто колеблется, будет расстрелян. Наполеон сдался, но я держал фронт, а весной мы погнали кривоногих сибирских кровавых псов, словно зайцев, через Дон, до Ростова, до Сталинграда и дальше, дальше, не хочу сейчас углубляться в детали.
Одним словом, об отступлении не могло быть речи ни тогда, ни в данной неприятной диспозиции пивной палатки. Положение никогда не бывает безвыходным, если в тебе горит фанатичная воля к победе. Вспомнить хотя бы о Чуде Бранденбургского дома в 1762 году[76]. Царица Елизавета умирает, ее сын Петр заключает мир, Фридрих Великий спасен. А если бы Фридрих капитулировал раньше, то не было бы ни чуда, ни Прусского королевства, вообще ничего, только мертвая царица. Многие говорят, на чудеса, мол, нельзя расчитывать, но я говорю: еще как можно! Нужно только достаточно долго подождать, чтобы они свершились. А до этого следует держать позиции. Час, год, десятилетие.
– Видите ли, любезная госпожа, – сказал я, чтобы выиграть время, – я так рад вновь оказаться здесь, в прекрасном Мюнхене. Это же столица моего движения, вы знаете?
– Нет, как интересно, – беспомощно затараторила она и уже нацелилась растрепать мне волосы. Такие особы женского пола умеют запросто втоптать авторитет в грязь, испортив человеку внешний вид. Я подумал, что если Провидение держит для меня в рукаве чудо, то сейчас самый подходящий момент.
Неожиданно кто-то из толпы фотографов сунул мне под нос толстый черный фломастер.
– А подпишите-ка ей дирндль!
– Дирндль?
– Вот именно!
– Да! Супер! – закричали его коллеги.
Низшие инстинкты человека – его самые надежные помощники, особенно в отсутствие других помощников. Разумеется, сомнительная дамочка не была заинтересована в моей подписи на платье. Но фотографы настаивали, почуяв новый мотив для своих обычных непристойных фотографий ее выреза. А с их притязаниями она едва ли могла поспорить. Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут, даже если меч – всего лишь фотоаппарат. Так что она кивнула с пронзительным “Су-у-упер!”. Я решил, что это отличная возможность задержать врага, а может, и вывести новые войска.
– Вы позволите, любезная госпожа?
– Ой, ну только на платье, – визгливо пожеманилась она. – И не очень крупно.
– Разумеется, – ответил я и принялся за работу.
Каждая секунда выигранного времени считалась за две, поэтому я дополнил подпись некоторыми украшениями. Я уже сам себе казался болваном, надо было быстрее заканчивать, чтобы не производить впечатления девочки, рисующей картиночку в альбоме со стишками.
– Готово, – с сожалением проговорил я, выпрямляясь.
Какой-то фотограф сказал:
– Ой-ой-ой.
Дама проследила за его взглядом.
Я был удивлен, что ее глаза в ужасе распахнулись.
– Простите, – добавил я, – углы вышли не совсем четкими. В обычном альбоме такого бы не случилось. Знаете ли вы, что я когда-то собирался стать художником…
– Вы с ума сошли! – завопила она и подпрыгнула на моих коленях.
Я не мог в это поверить. Чудо Луга Терезы.
– Извините, уважаемая, – сказал я, – но боюсь, что не понимаю вас.
– Как мне теперь ходить здесь, со свастикой на груди?!
– Прекрасно ходить, – успокоил ее я, – на дворе не 1924 год. Может, в этой стране нет разумного правительства, зато против свободы мнений эти парламентские болтуны не посмеют…
Но она меня уже не слушала, а так яростно терла, причитая, свое декольте, что выглядело прямо-таки фривольно. Позднее на фотографиях именно она плохо выглядела, а не я. И хотя мне не совсем понятно было ее отчаяние, но положение я спас. Телерепортажи вышли еще лучше: можно было проследить, как она резко вскакивает с некрасиво перекошенным лицом и потоком ругательств, вмиг растеряв всю напускную веселость. Репортажи, кстати, заканчивались тем, как несколько минут спустя она, возмущенная, уезжала в таксомоторе, рассыпая немыслимые бранные выражения.
В общем-то я предпочел бы более достойное выступление. Но все-таки при сложившихся обстоятельствах результат получился более чем удовлетворительным, собственные потери были в любом случае меньше, чем у противника. Народ всегда любит обороноспособного победителя, который умеет защищаться и с легкостью, словно назойливых мух, гонит прочь от себя недостойных персонажей.
Только я хотел заказать еще минеральной воды, как ее мне уже поставили на стол.
– Вам передает привет вон тот господин. – Официантка указала рукой в сторону.
Вглядевшись в людскую толчею, я различил через несколько столов белокурое существо с лицом цвета курицы, жаренной на гриле. Складки на лице делали его похожим на очень старого Луиса Тренкера[77] и образовывали вместе подобие странной ухмылки. Поймав мой взгляд, он поднял руку, намереваясь, видимо, помахать мне, но в результате сложил ее в кулак с оттопыренным большим пальцем. При этом он отчаянно и тщетно пытался еще дальше растянуть жесткую, как кожа, ухмылку.
Я потер глаза и решил уйти как можно быстрее. Вполне возможно, что в напитки здесь что-то подмешивали. Потому что рядом с этим господином восседала точная копия той самой женщины, что недавно выскочила из палатки со свастикой на груди.
Глава XXXII
Невероятно, какие пути выбирает Провидение, чтобы достичь своей цели. Оно устраивает так, чтобы один пал в окопе, а другой, напротив, выжил. Оно направляет стопы простого ефрейтора на заседание мелкой отколовшейся партии, к которой тот потом привлечет миллионы членов. Оно заботится, чтобы человека, предназначенного для высших целей, посреди работы приговорили к году заточения в крепости, дабы он наконец обрел досуг для написания большой книги. Оно заботится и о том, чтобы незаменимый фюрер оказался в передаче турецкого кобольда и настолько превзошел этого шута, что ему буквально навязали собственную передачу. И потому я уверен, что Провидению было угодно, чтобы фройляйн Крёмайер не разбиралась в станках для бритья.
Потому что опять надо было остановиться и все обдумать. Хоть я всегда верил в осмысленность моего возвращения, но поиски настоящего смысла временно отступили в тень под напором актуальных событий. И особенной срочности пока не ощущалось, ведь народ вроде был избавлен от грубой нужды и унижения. Но судьба вновь, как некогда в Вене, решила открыть мне глаза.
До сих пор я довольно мало соприкасался с бытовой стороной жизни, мелкие хлопоты взяла на себя фройляйн Крёмайер. Лишь постепенно выяснилось, сколь велики перемены, а именно – когда я решил сделать кое-какие покупки. Особенно мне недоставало моего доброго старого бритвенного станка. Приходилось кое-как справляться с пластмассовым приспособлением, преимуществом коего считалась комбинация нескольких неудовлетворительных лезвий, которые многократно и неприятно скоблили кожу. Как я выяснил из надписей на упаковке, такую конструкцию полагали великим прогрессом, главным образом по сравнению с предыдущей версией, содержавшей на одно лезвие меньше. Я же не видел ни малейшего преимущества по сравнению с разумным старым добрым станком с одним лезвием. Я пытался описать фройляйн Крёмайер, как выглядит и функционирует эта модель, но безуспешно. Так что мне пришлось самому отправиться в путь.
Последний раз я по-настоящему занимался покупками году так в 1924-м или в 1925-м. Тогда за бритвами ходили к галантерейщику или в магазин гигиенических товаров. Судя по объяснениям фройляйн Крёмайер, сейчас требовалось идти в аптекарский магазин. Она описала мне дорогу. Придя туда, я обнаружил, что внешний вид заведения разительно изменился. Раньше, входя, ты видел большой прилавок, за которым располагались товары. Сегодня прилавок был маленький и где-то около самого выхода. За ним не располагалось ничего, кроме оборотной стороны витрины. А самые разнообразные товары лежали на бесконечных рядах полок, доступные каждому. Поначалу, я предположил, что в магазине работает десяток продавцов, одетых в повседневное платье. Но оказалось, что все это были покупатели. Клиент сам выбирал себе товар и бежал с ним к прилавку. Это было до крайности непривычно. Редко когда я ощущал столь невежливое отношение к себе. Словно мне прямо на входе давали понять, что я должен сам искать свой вшивый станок для бритья, а у господ продавцов есть дела поважнее. Однако постепенно я прозрел общую картину. В хозяйственном отношении это давало множество преимуществ. Во-первых, владелец магазина мог открыть доступ к складским помещениям и тем самым увеличить торговую площадь. Далее: сотни клиентов могли обслужить себя сами быстрее, чем это сделали бы десять или двадцать продавцов. И в конце концов, хозяин экономил на продавцах. Выгода была очевидна: при повсеместном внедрении данного принципа, по грубым подсчетам, в отчизне высвобождались сто или двести тысяч людей для использования на фронте. Это было столь впечатляюще, что мне немедленно захотелось похвалить гениального хозяина магазина. Я подошел к прилавку и спросил господина Россманна.
– Какого еще господина Россманна?
– Которому принадлежит этот магазин!
– А его здесь нет.
Какая жалость. Впрочем, поздравления были бы преждевременны, ибо, как я вскоре выяснил, умный господин Россманн не продавал нужные мне бритвы. Меня направили в другой магазин, принадлежавший господину Мюллеру.
Буду краток: господин Мюллер тоже использовал гениальную идею господина Россманна. Но моих бритв у него не было, так же как и у господина Шлекера[78], в чьем запущенном магазине гениальный принцип был развит еще дальше: продавца не было даже на кассе. Что было логично, ибо станка для бритья там тоже не оказалось. В общем, мой опыт можно было сформулировать так: в Германии все меньше продавцов не продают станков для бритья. Это было не радостно, но по крайней мере эффективно.
Я беспомощно продолжал бродить по торговым пассажам. И вновь я не ошибся, надев простой костюм, потому что вновь смог наблюдать неподдельную картину жизни населения, их истинные страхи, заботы и нехватку станков для бритья. И когда я присмотрелся внимательнее, то оказалось, что этот чудесный принцип работы распространился на все общество. Каждый магазин готового платья, каждый книжный и обувной, любой универмаг и в особенности магазин продуктов, да даже и рестораны – все они обходились практически без персонала. Деньги, как оказалось, хранились не в банках, а в автоматах. Так же в автоматах выдавались проездные билеты и почтовые марки. Более того, почтовые филиалы уже начинали ликвидировать на корню. Посылки тоже можно было засовывать в автомат, откуда получателю надлежало потом их самостоятельно доставать. Учитывая все это, вермахт должен был бы обладать миллионной армией. Но на самом деле численность вермахта с горем пополам вдвое превышала ту, что была нам навязана позорным Версальским договором. Загадка.
Где же все эти люди?
Сначала я предположил, что они строят автобаны, осушают болота и прочее в таком духе. Но это оказалось не так. Болота с недавних пор были редкой диковинкой, и воду не откачивали из них, а, наоборот, доливали. А автобаны, как и при мне, по-прежнему строили польские, белорусские, украинские и прочие иностранные рабочие, причем за такие зарплаты, которые были для рейха гораздо выгоднее любых войн. Если бы я знал раньше, как дешев поляк, спокойно мог бы и не трогать его страну.
Да, учиться никогда не поздно.
Вдруг мне подумалось: а не могла ли настолько сократиться численность немецкого народа, что всех этих сэкономленных людей попросту больше не существует? Но нет, согласно статистике здесь проживает 81 миллион немцев. Вы удивитесь, почему мне раньше не пришла в голову мысль о безработных. Дело в том, что в моих воспоминаниях безработный имел совершенно иной вид. Тот безработный, которого я знал из прошлых лет, вешал себе на шею плакат “Ищу любую работу” и выходил на улицу. После того как он достаточно долго и без успеха шлялся по улицам, он хватался за красное знамя, которое ему подсовывал коварный большевик, и топал на улицу со знаменем. Миллионная армия гневных безработных – идеальная предпосылка для любой радикальной партии, и самой радикальной в ту пору, по счастью, оказалась моя. Но на современных улицах я не видел ни единого безработного. Никто не протестовал. Напрашивался вариант, что их всех собрали в некоем трудовом лагере, но нет. Вместо этого, оказывается, прибегли к своеобразному решению какого-то господина Харца. Этот господин догадался, что расположения рабочего класса можно добиться не только высокими зарплатами и тому подобным, но и выдачей денег и бразильских любовниц, причем не самим рабочим, а их представителям, то есть профсоюзным вожакам. Это открытие было перенесено на безработных посредством ряда законов. Вместо миллионов им выдали более скромную сумму, а вместо настоящих бразильянок – венгерских или румынских жриц любви на картинках из интернет-сети (правда, условием для этого было наличие у безработных одного или более компьютеров). Таким образом, господа Россманн и Мюллер могли преспокойно набивать себе карманы в магазинах, лишенных продавцов и бритвенных станков, не опасаясь, что какой-нибудь безработный побьет им витрины. А оплачивалось это налогами маленького человека со шрапнельной фабрики. Для опытного национал-социалиста все указывало на заговор капитала, еврейских финансов: за счет денег бедных людей они затыкали рот беднейшим на благо богачей, чтобы те в безопасности могли проворачивать свои делишки, наживаясь на кризисе. Об этом, кстати, без устали твердили левые политики, умалчивая, разумеется, о еврейском компоненте.
Но на самом деле это еще не полное объяснение. В дело вступили силы не только финансового еврейства, но и всего мирового еврейства – вот здесь и обнажилось истинное бесстыдство заговора. И в мгновение ока стало ясно, какую задачу уготовило мне Провидение. Ведь я оказался единственным, кто угадал и прозрел истину за ослепительным покровом либерально-буржуазных иллюзий.
Ведь на поверхностный взгляд вполне можно было засвидетельствовать исполнение мнимых целей господина Харца и его социал-демократических подручных. Компьютер и белорусская женщина на мониторе, теплая сухая квартира и достаточное пропитание – разве все это не было перераспределением благ в социалистическом смысле?
Но нет, действительность понимал лишь тот, кто знал еврея, кто видел, что нет ни левых, ни правых, но обе стороны вечно и бесконечно работают рука об руку, скрытно, но неизменно. И лишь ясный разум, прозревающий сквозь все покровы, мог видеть, что цель осталась прежней – уничтожение арийской расы. Финальная битва за скудные ресурсы Земли грядет гораздо позже, чем я пророчествовал, но она грядет. И цель была столь очевидна, что лишь глупец мог ее отрицать: как и прежде, еврейские орды желали ринуться всей жуткой массой на рейх. Они вынесли урок из последней войны. И, зная о превосходстве немецкого пехотинца, они решили ослабить, уменьшить, уничтожить готовность народа к обороне. Чтобы в решающий день против азиатских миллионов вышли изнеженные потребители программы Харца, беззащитно размахивающие устройствами мышь и игровыми консолями.
Меня прошиб холодный пот ужаса. И стало ясно, в чем состоит моя миссия.
Следовало шагать этой дорогой.
Для начала я решил найти себе новый фундамент.
Отель не будет больше моей обителью. Мне нужен настоящий родной очаг.
Глава XXXIII
Мне представлялось что-то вроде тогдашних апартаментов на Принцрегентенплац в Мюнхене. Квартира, достаточно просторная для меня, для гостей, персонала, по возможности на целый этаж, но не отдельный дом. Вилла с садом, да еще среди густого кустарника – это дает политическому противнику слишком удобные возможности для слежки и нападения. Нет, большой дом неподалеку от центра города в оживленной местности имеет свои плюсы. А если в непосредственной близости будет еще и театр, это мне отнюдь не помешает.
– Вам у нас больше не нравится? – спросила работница моего отеля шутливым тоном, но в то же время с явным и искренним сожалением.
(Кстати, она теперь без стеснения приветствовала меня правильно.)
– Я уже думал забрать вас с собой, – ответил я. – Раньше моим хозяйством занималась сестра, но ее, к сожалению, больше нет в живых. Если бы я мог платить вам вашу нынешнюю зарплату, то с удовольствием предложил бы место.
– Спасибо, – сказала она. – Но мне здесь нравится разнообразие. И все равно очень жаль.
Раньше кто-нибудь позаботился бы о поиске жилья для меня, но теперь все следовало делать самому. С одной стороны, это было интересно, потому что я мог получше разобраться в настоящем времени. С другой стороны, пришлось столкнуться с отвратительным маклерским отродьем.
Скоро обнаружилось, что без маклеров невозможно выйти на более или менее представительную квартиру в 400–450 квадратных метров. Чуть позже обнаружилось, что это проблематично и с маклерскими червями. Потрясающе, как мало знали о своих квартирах эти посланцы съемного ада. Даже после шестидесяти лет неучастия в актуальном рынке недвижимости я был в состоянии найти предохранители в три раза быстрее, чем эти присланнные “специалисты”. После третьей фирмы я потребовал предоставить мне так называемого опытного коллегу, поскольку обычно приходилось иметь дело лишь с шестнадцатилетними юнцами, одетыми в костюмы на размер больше. Несчастные мальчики выглядели так, словно их прямо со школьной скамьи рекрутировали в маклерские бригады.
С четвертой попытки мне действительно предложили подходящий объект на севере района Шёнеберг. Прогулка отсюда до правительственных зданий получалась довольно продолжительной, но это тоже было плюсом, ведь неизвестно, как скоро мне потребуется их близость.
– Вы мне кого-то напоминаете, – сказал пожилой маклер, показывая комнату прислуги рядом с кухней.
– Гитлер, Адольф, – кратко ответил я, деловито инспектируя пустые шкафы.
– Верно, – подхватил он. – Вот как только вы сказали, я сразу и узнал! А то как-то без формы. К тому же я думал, что вы снимаете усы.
– А это еще почему?
– Ну, просто. Я дома тоже первым делом снимаю ботинки.
– А я, по-вашему, снимаю усы?
– Да я подумал…
– Ага. А есть ли здесь спортзал?
– Комната для фитнеса? У прошлых жильцов не было, но перед этим здесь жил член жюри одного кастинг-шоу, он поставил тренажеры вон в той комнате.
– Есть ли какие-то детали, о которых я должен знать?
– Какие, например?
– Соседи-большевики?
– Может, и были в тридцатые годы. Но потом они… но потом вы их… как бы это сказать?
– Я понимаю, что вы имеете в виду, – помог я ему. – А еще что-нибудь?
– Ну не знаю…
У меня вдруг защемило сердце при воспоминании о Гели[79].
– Я не желаю селиться в квартире самоубийцы, – твердо сказал я.
– С тех пор как мы занимаемся этим объектом, здесь никто себя не убивал. Да и раньше тоже нет, – поспешно добавил маклер, – насколько мне известно.
– Квартира хорошая, – сухо сказал я, – цена неприемлема. Вы снижаете на триста евро, и мы заключаем сделку.
Я повернулся, чтобы идти. Было уже почти полвосьмого. Дама Беллини удивила меня, подарив после удачной премьеры билеты на оперу: давали “Нюрнбергских мейстерзингеров”, и она сказала, что сразу подумала обо мне. Она даже пообещала посмотреть оперу вместе со мной, чтобы доставить мне удовольствие, подчеркнув, что вообще-то не воспринимает Вагнера.
Маклер пообещал переговорить с хозяевами квартиры.
– Хотя скидки обычно не предусмотрены, – скептически добавил он.
– Все возможно, если твоим клиентом становится Гитлер, – уверенно сказал я и направился своей дорогой.
Стояла на удивление мягкая погода для конца ноября. Небо давно уже помрачнело, а вокруг гудел и шумел большой город. На какой-то момент мной вновь овладела прежняя лихорадочность, старая боязнь азиатских толп, желание срочно увеличить военный бюджет. Потом беспокойство сменилось хорошим чувством, что за последние шестьдесят лет катастрофа над нами все-таки не разразилась и Провидение выбрало верный момент для того, чтобы призвать меня, да еще оставило мне время хоть раз сходить на оперу Вагнера.
Я расстегнул пальто и спокойно шел по улицам. Ко многим магазинам подвозили большие связки еловых и сосновых веток. Когда суматоха немного утомила меня, я свернул в маленькую боковую улочку. Думая об улучшении каких-то деталей в моей передаче, я прошел мимо освещенного спортивного центра. Изрядная часть народонаселения находилась в отличной физической форме – правда, в основном почему-то женщины. Конечно, натренированное тело иногда облегчает роды, повышает защитные силы организма и здоровье матери, но, в конце-то концов, нашей целью не является выведение сотни тысяч солдат в юбках. Однозначно требуется повысить процент молодых мужчин в спортивных заведениях. В такие раздумья я был погружен, когда двое мужчин преградили мне дорогу.
– Эй ты, еврейская свинья, – сказал один.
– Думаешь, мы будем спокойно смотреть на то, как ты позоришь Германию? – сказал другой.
Я медленно снял шляпу и показал мое лицо в свете уличных фонарей.
– А ну смирно, подонки, – невозмутимо сказал я, – или вы кончите, как Рём!
Некоторое время все молчали. Потом второй выдавил сквозь зубы:
– Что ж ты за больная такая свинья! Сначала приделываешь себе это честное лицо, а потом наносишь Германии удар в спину!
– Больная и ненужная свинья, – сказал первый.
Его кулак с удивительной скоростью направился к моей голове. Я постарался сохранить осанку и гордость и не уклоняться от удара.
Это было как попадание пули. Никакой боли, только скорость, только мощное столкновение, и стена с тихим шелестом полетела на меня. Я пытался найти опору, что-то крепко ударило меня по затылку. Дом проскользнул мимо меня вверх, я на ощупь запустил руку в карман пальто, ухватился за билеты на “Мейстерзингеров” и вытащил их, в то время как удары все набирали силу. У англичан, наверное, новые пушки, что за убийственный ураганный огонь, стало так темно, и как только у них получается так метко стрелять, наш окоп, как конец света, я уже не знал, где мой шлем и где мой верный пес, мой Фоксль, мой Фоксль, мой Фоксль…
Глава XXXIV
Первое, что я увидел, был резкий неоновый свет. А первое, что я подумал: надеюсь, кто-нибудь уже позаботился об армии Венка. Потом я осмотрелся, и аппараты вокруг меня подсказали, что беспокойство об армии Венка в настоящее время, пожалуй, не особенно актуально.
Рядом со мной находилась своеобразная стоячая вешалка, к которой крепилось много пластиковых мешочков. Их содержимое медленно стекало в ту мою руку, которая не была закрыта неподвижным гипсовым покрытием. Определить это было не так-то легко, потому что глаз на стороне гипса не открывался. Все это меня насторожило, поскольку производило впечатление крайне болезненных травм, однако я не ощущал никакой боли, кроме постоянного гула в голове. Я повернул ее, чтобы чуть лучше понять свое состояние, а затем осторожно приподнял, что сразу же повлекло за собой колющую боль в грудной клетке.
Я услышал, как со стороны невидящего глаза открылась дверь. Я решил не поворачиваться туда. Над переносицей показалось лицо медсестры.
– Вы проснулись?
– … – ответил я.
Это был вопрос о сегодняшней дате, но из моего рта вышел то ли кашель, то ли треск.
– Как хорошо, – сказала она, – пожалуйста, не засыпайте пока, я позову врача.
– … – протрещал я в ответ.
Но я уже понял, что дело не в травме, а в некотором застое речевой мускулатуры вследствие, очевидно, длительного неиспользования. Я чуть активнее покрутил работоспособным глазом. В поле зрения попал столик с телефоном и букетом цветов. Я заметил прибор, видимо, измерявший мой пульс. Попытался подвигать ногами, но тут же перестал, предвидя, что это обернется болью. Вместо этого занялся короткими речевыми упражнениями, ведь мне наверняка захочется задать вопросы моему лечащему врачу.
Но долгое время ничего не происходило. Я уже и забыл, каково это – лежать в больнице, если ты не фюрер и не рейхсканцлер. Пациент должен отдыхать, но на самом деле он только и делает, что ждет. Ждет медсестры, процедур, врачей – все это происходит якобы “скоро” или “сейчас”, причем “сейчас” означает через полчаса или минут сорок пять, а “скоро” – через час или больше.
Я вдруг ощутил некую настоятельную потребность, но тут же почувствовал, что об этом уже предусмотрительно позаботились. Я бы с удовольствием немного посмотрел телевизор, но понятия не имел, как его включить, да и сил на это не было. Так что я неподвижно смотрел на стену напротив, пытаясь реконструировать последние события. Я вспомнил краткий момент в машине скорой помощи, визжащую фройляйн Крёмайер. В голове то и дело вспыхивал раздражающий отрывок из фильма, где я, узнав о капитуляции Франции, вдруг принимаюсь на радостях пританцовывать и подпрыгивать. Правда, на мне не форма, а бирюзовая балетная пачка. Потом ко мне подошел Геринг, держа за уздечки двух оседланных северных оленей, и сказал: “Мой фюрер, когда будете в Польше, привезите оттуда немного творога, я приготовлю нам сегодня вечером кое-что замечательное!” Я осмотрел себя и растерянно ответил ему: “Геринг, какой же вы олух, у меня даже нет сумки!” На что Геринг расплакался, а кто-то потряс меня за плечо:
– Господин Гитлер? Господин Гитлер?
Я вскочил… то есть приподнялся, насколько это было возможно.
– Пришел врач отделения!
Молодой человек в белом халате протянул мне руку, которую я кое-как пожал.
– Ну вот, нормально, – сказал он. – Я доктор Радулеску.
– Для вашего имени вы говорите на удивление без акцента, – прохрипел я.
– Для вашего состояния вы говорите на удивление много, – не остался в долгу импортированный доктор. – Знаете, как я такого добился?
Я вяло покачал головой.
– Тринадцать лет в школе, девять семестров медицины, два года заграничной практики, а потом женился и взял фамилию жены.
Я кивнул. Потом закашлялся – стало так больно, что пришлось сдерживать кашель. Одновременно я пытался хоть как-то сохранять ауру сильного лидера, и в результате какие-то неприятные мелочи остались в носу. В общем и целом чувствовал я себя неутешительно.
– Хочу сразу сказать: ваше здоровье не столь плохо, как видимое состояние. У вас нет ничего, чего нельзя было бы исправить или привести со временем в порядок.
– Го… лос?.. – кашлянул я. – О… ратор…
– С голосом вообще ничего не случилось. Это просто отсутствие практики и сухость. Вам надо пить как можно больше. Если я правильно понимаю, – он опустил взгляд на край кровати, – вам пока даже об отходах жизнедеятельности можно не беспокоиться. Так, что тут у нас еще? У вас чудовищный перелом скулы, сильное сотрясение мозга. Много ушибов челюсти, но самое потрясающее, что она все-таки не сломалась. Коллеги из реанимации сразу предположили, что это кастет – в таком случае благодарите вашего Господа Бога, и не один раз. Опухший глаз выглядит жутковато, но он будет работать. Далее: сломанная ключица, сломанная рука – перелом гладкий, просто идеальный, – пять сломанных ребер. И нам пришлось вас разрезать, чтобы справиться с разрывом печени. И кстати, должен вас заверить: у вас одна из самых красивых печеней, какие мы здесь видели. Не употребляете алкоголь, да?
Я слабо кивнул:
– И вегетарианец.
– Прекрасные показатели, честное слово. Вы с такими и до ста двадцати доживете.
– Этого не хватит, – машинально сказал я.
– Ну-ну, – засмеялся он, – у вас большие планы. По-моему, никаких проблем, но надо еще немного подождать.
– Вам бы следовало составить заявление в полицию, – вмешалась медсестра.
– Это им только на руку!
Как бы Рёму понравилось, если б я на него донес…
– Я, конечно, не ваш адвокат, – сказал врач с румынской фамилией, – но при такого рода повреждениях…
– Я отомщу по-своему, – сквозь кашель ответил я, припомнив в этот момент, что я редко высказывал пустые угрозы. – Скажите лучше, сколько вы меня здесь продержите?
– Недельку или две, если не будет осложнений. Может, и дольше. Окончательно все срастется уже дома. А теперь немного поспите. И подумайте насчет заявления, сестра совершенно права. Конечно, надо подставлять другую щеку, но это вовсе не значит, что допустимо оставлять такие нападения без ответа.
– И подумайте еще насчет меню, – сказала медсестра, протягивая мне план. – Нам надо знать, что вы будете есть, пока у нас лежите.
Я отодвинул план.
– Ничего особенного. Простую солдатскую еду. Вегетарианскую. Как у древних греков.
Она посмотрела на меня, вздохнула, поставила несколько крестиков и вновь протянула бумагу мне.
– Подписать вы все-таки должны сами.
Я бессильно расписался работающей рукой. И опять впал в забытье.
Я стоял на автобусной остановке на Украине и держал в руках большую миску с творогом.
Геринга нигде не было видно, и я хорошо помню, как меня это разозлило.
Глава XXXV
Действительно, мысль о заявлении в полицию промелькнула у меня в голове, но я выбросил ее решительно и бесповоротно. Это противоречило всем моим принципам. Фюреру не подходит роль жертвы. Он не может зависить от ходатайств и забот столь жалких персон, как адвокаты или полицейские чиновники, он не будет за них прятаться, он берет правосудие в свои руки, точнее, в кулак. Или даже отдает в пылающие руки эсэсовцев, и они сжимают его в свои многочисленные кулаки. Если бы только у меня сейчас были СС, я бы позаботился, чтобы сомнительная “штаб-квартира” той же ночью горела ярким пламенем, а каждый из членов этой партии в течение недели захлебнулся в собственной крови, поразмыслив напоследок об истинных принципах народного образа мыслей. Но от кого такого потребуешь в это миролюбивое и отвыкшее от насилия время? Завацки был готов к бою, но не к ближнему – он работал головой, а не кулаками. Так что пришлось отложить решение проблемы на неопределенное время да следить, чтобы в процессе транспортировки моей персоны внутри больничных помещений ко мне не прорвался какой-нибудь фоторепортер, норовящий нащелкать нежелательных снимков. И все же скрыть происшествие было невозможно, и уже через несколько дней газеты сообщали, что я пал жертвой “праворадикального насилия”. Газетчики, как водится, демонстрировали вопиющую некомпетентность, незаслуженно величая этих остолопов, этих восковых кукол благородным словом “праворадикальные”. И все-таки не бывает положений, из которых нельзя извлечь хоть какой-то пользы. Не прошло и нескольких дней – да что там, счет шел буквально на часы, – а я уже провел ряд поразительных бесед с людьми, которым фройляйн Крёмайер по поручению и с благословения господина Завацки дала номер моего портативного телефонного аппарата.
Первый разговор, если не считать сочувственных звонков от сотрудников фирмы, состоялся у меня с госпожой Кюнаст, которая “от всего сердца” пожелала мне скорейшего выздоровления, справилась о моем самочувствии и поинтересовалась, числюсь ли я в какой-нибудь партии.
– Так точно, – ответил я, – в моей собственной.
Кюнаст рассмеялась и заметила, что НСДАП ныне – по крайней мере временно – пребывает в дремотном состоянии, или “в режиме покоя”. А пока она не проснулась, не желаю ли я обдумать предложение зеленых побыть мне родной партией? Раз уж по всему выходит, что я артист, рискующий жизнью и здоровьем в борьбе против правого насилия. “Хотя бы на некоторое время”, – смеясь, добавила она.
Я лишь покачал головой, услышав подобные речи, и наверняка забыл бы их как очередное чудачество мечтателей от парламентской демократии, если бы уже на следующий день не раздался еще один звонок, весьма похожий на предыдущий. Со мной говорил господин, который, как я смутно припоминал, то ли как раз проходил, то ли только что закончил медицинскую практику в должности министра здравоохранения. Имени его я не смог вспомнить и после долгих размышлений – впрочем, я давно отказался от попыток разобраться в этой партии. В соответствующих передачах часто сплетничали, что, мол, единственный пожилой господин в их движении – безудержный пьянчуга. По-моему, они несправедливы к человеку, на мой взгляд, любой, кто хоть час продержится в их причудливом хороводе, будет ходить, шатаясь из стороны в сторону.
Медпрактикант поведал, как он сожалеет о нападении – и надо же, чтобы именно на меня, ведь я повсеместно ломаю копья в защиту свободы слова и мысли и в это тяжкое время так нуждаюсь в поддержке. Я даже не успел вставить, что, мол, кто силен, всего сильней один, поскольку практикант настойчиво заявил, что сделает все возможное для моего скорейшего возвращения на телеэкран, так что я даже испугался, уж не хочет ли он взять мое лечение в свои пресловутые нежно-некомпетентные пальчики. Но нет, зато он словно бы походя осведомился о моей партийной принадлежности, на что получил честный ответ.
Практикант по-мальчишески звонко расхохотался. Потом сказал, что я великолепен, а раз НСДАП покоится на кладбище истории, он-де очень даже хорошо представляет себе, что СвПГ может стать для меня новой политической родиной. В ответ я потребовал, чтобы он и его коллеги перестали наконец оскорблять мою партию, и сообщил, что не испытываю ни малейшего интереса к его сборищу либеральных личинок. Он вновь рассмеялся и сказал, что я ему очень нравлюсь таким и скоро совсем стану прежним, а под конец без спросу пообещал прислать анкету на вступление в партию. В эту минуту я подумал, что телефон – неподходящее средство для общения с людьми без ушей. Но едва я положил трубку, как она опять зазвонила.
Оказалось, что медпрактикант и зеленая Кюнаст вовсе не единственные, кто решил истолковать мою “кровавую жертву” в соответствии с собственными текущими нуждами. Многочисленные представители разнообразных партий поздравляли меня с решительным выступлением за ненасилие, выразившимся, по их мнению, в моем демонстративном отказе от самозащиты. Причем лишь к единственной группировке у меня проснулась симпатия – благодаря ее названию. С господином из Партии охраны животных у меня вышел очень приятный разговор, в ходе которого собеседник любезно обратил мое внимание на невероятные жестокости, творимые с бродячими собаками в Румынии. Я решил в ближайшем будущем отдельно разобраться с возмутительными событиями в этой стране.
Впрочем, некоторые “профессиональные” политики интерпретировали события минувших дней совершенно иначе. Движение за гражданские права “Солидарность” объявило меня товарищем по несчастью преследуемого основателя партии господина Ларуша[80]. Странная партия иностранцев под названием BIG[81] заверила меня, что в стране, где нельзя избивать иностранцев, конечно, нельзя избивать и немцев, на что я горячо возразил, что не желаю жить в стране, где больше нельзя избивать иностранцев. На другом конце провода в ответ на это почему-то искренне рассмеялись. Для других я уже выступал символом не свободы мнений, но, наоборот, борьбы с ней, точнее, борьбы с неправильными мнениями, и многие (ХСС, два стрелковых союза, производитель ручного огнестрельного оружия) видели во мне не борца с насилием, а, напротив, его сторонника. Еще в одном случае (Семейная партия) меня назначили жертвой насилия против пожилых людей. Особым дилетантизмом отличался звонок Партии пиратов, по мнению которой в моем поведении и особенно в моем отказе от заявления в полицию выразились протест против государственной слежки, дистанцирование от государства и “абсолютно пиратское мышление”. Ближе всего к правде подошла фиолетовая группировка[82], которой нравилось думать, будто я посланник из иной, запредельной реальности, “вернувшийся с миром и с величайшим смирением подвергающий себя самым суровым испытаниям”. Я так долго смеялся, что пришлось просить добавку болеутоляющих для поломанных ребер.
Фройляйн Крёмайер принесла мне почту из бюро. Ей тоже многократно звонили, в основном другие лица из тех же партий и группировок, новыми оказались лишь сообщения из всяких коммунистических союзов, их обоснования я уже подзабыл, но наверняка они походили на аргументы Сталина, когда мы подписывали пакт в 1939 году. Всех звонивших и писавших объединяло одно – они стремились уговорить меня вступить именно в их союз. Хотя две партии до сих не объявились. Наивные люди заподозрили бы отсутствие интереса, но я-то знал, в чем дело. И потому, когда спустя полдня на моем телефоне высветился незнакомый берлинский номер, я наобум сказал:
– Алло? Это СДПГ?
– Ах… да… это господин Гитлер? – произнес голос на том конце.
– Ну конечно, – воскликнул я, – я уже ждал вас!
– Меня?
– Не именно вас. Но кого-то из СДПГ. Кто это, кстати?
– Габриэль, Зигмар Габриэль. Замечательно, что вы вновь так хорошо можете говорить по телефону, а то я читал и слышал ужасные вещи.
– Дело все в вашем звонке.
– Ох! Он вас так обрадовал?
– Нет, он просто несколько запоздал. За то время, которое требуется, чтобы немецкому социал-демократу пришла в голову какая-то идея, можно вылечить двух тяжелых туберкулезников.
– Ха-ха, – рассмеялся Габриэль, и это прозвучало на удивление естественно, – порой вы очень даже метко бьете. Послушайте, вот почему я вам и звоню…
– Я знаю. Потому что моя партия сейчас пребывает в спячке.
– Какая партия?
– Вы разочаровываете меня, Габриэль. Как называется моя партия?
– Э-э-э…
– Ну?
– Простите, пожалуйста, но что-то я не могу сразу….
– Н… С… Д… А?..
– П?
– Точно. П. Так вот, она сейчас отдыхает. И вы хотели бы узнать, не ищу ли я, случайно, сейчас новую родину. В вашей партии!
– Я и правда собирался нечто…
– Спокойно присылайте ваши документы ко мне в бюро, – весело протараторил я.
– Извините, может, вы сейчас как раз приняли болеутоляющее? Или лишнюю таблетку снотворного?
– Нет, – заявил я и уже хотел добавить, что таблетка снотворного мне как раз только что позвонила. Но потом подумал, что Габриэль, возможно, прав. Кто знает, что за лекарства в тебя вливают через все эти трубочки. И еще я подумал, что СДПГ в ее нынешнем виде – совсем не та партия, которую следовало бы отправить в концлагерь. Они со своей вялостью еще очень даже мне пригодятся. Потому я быстро сослался на недавний прием лекарств и вполне дружелюбно распрощался.
Откинувшись на подушки, я стал перебирать варианты, кто же позвонит следующим. Не хватало лишь разговора с избирательным союзом канцлерши. Но кто же это будет? Кандидатура самой неуклюжей матроны, конечно, не рассматривалась. Но звонок госпожи министра труда меня бы порадовал. Обязательно спрошу, почему она завершила чадородие, не дотянув всего одного ребенка до Золотого креста немецкой матери[83]. Гуттенберг тоже был бы интересен – хоть человек и выбрался из многовекового болота благородных инцестов, но умел мыслить масштабными категориями, не опускаясь до мелочно-профессорских доводов. Однако пора его цветения в политике, по-моему, прошла. Кто оставался? Паренек-эколог в очочках? Ноль на палочке, председатель фракции? Старательный финансист-шваб на коляске?
И вновь помчались галопом мои валькирии. Номер незнаком, код – берлинский. Я поставил на бездельника.
– Добрый день, господин Пофалла![84]
– Простите?
Голос был, без сомнения, дамский. Наверное, ей лет пятьдесят пять.
– Извините. Кто это говорит?
– Меня зовут Гольц, Беате Гольц. – Она назвала довольно известное издательство немецкого происхождения. – А с кем я говорю?
– Гитлер, – ответил я и откашлялся. – Простите пожалуйста, я ждал другого звонка.
– Может, я не вовремя? В вашем офисе мне сказали, что во второй половине дня…
– Нет-нет, – возразил я, – все в порядке. Только, пожалуйста, не задавайте вопросов о моем самочувствии.
– Вам все еще плохо?
– Нет, но кажешься себе хрупким, как грампластинка.
– Господин Гитлер… я звоню, чтобы спросить: не хотите ли вы написать книгу?
– Уже написал, – ответил я, – даже две.
– Знаю. Десять миллионов экземпляров. Мы под впечатлением. Но человек с вашим потенциалом не должен делать перерыв на восемьдесят лет.
Читать бесплатно другие книги:
