Приглашённая Милославский Юрий

Пройдя очередной превосходный манхэттенский вестибюль, весь выложенный ореховыми лоснящимися квадратами, я очутился в довольно тесной прихожей, уставленной вдоль стен полудюжиной пластмассовых стульев. За высокой конторкой сидела перед старомодным компьютерным экраном дама-секретарь, чья внешность оказалась в точности таковой, как сулил мне голос из телефонной трубки. Меня быстро определили, записали и усадили дожидаться г-жи Глейзер, вышедшей, как было сказано, купить провизии на обед. Прочие клиенты – их было всего человека три-четыре, не более – пользовались услугами иных здешних адвокатов: немолодого, моих лет, высокого господина с раздраженно-юмористической гримасой на физиономии, порожденной, видимо, не отношением его к тем или иным событиям, но, скорее, особенной, не зависящей от настроения владельца конфигурацией лицевой мускулатуры. Второй был похож на таможенника в средних чинах. Они, поочередно заглядывая в прихожую, достаточно споро разобрали своих людей – и я остался один на один с очаровательной кругленькой секретаршей; она дружески на меня посматривала и строила сочувствующие рожицы. Наконец наружная дверь в прихожую отворилась. Вошла грузная особа в какой-то вытянутой шерстяной епанче, с простонародными, несколько отечными, выражено диабетическими чертами, лишенными даже обыкновенных для здешних мест и, казалось бы, подобающих ее занятиям и положению признаков благообразия. Вошедшая, по всей вероятности, не пользовалась ни увлажняющими, ни питательными кремами; она не сочла нужным потратиться на услуги косметолога, который удалил бы с ее щек и висков многочисленные мелкие бородавки. Впрочем, она красила губы какой-то нелепого цвета помадой, а короткие ее черные с сединой волосы были подвергнуты процедуре, которая в нашем детстве называлась «шестимесячной завивкой». На правой руке у женщины висела полиэтиленовая торбочка с надписью “Thank you!”, откуда исходил запах острой уксусно-соевой приправы.

Особа эта, переваливаясь, подошла к самому барьеру конторки и, оборотясь к сияющей секретарше (по имени Глория), без слов, легкомысленным и не слишком идущим к ней движением нижней части лица как бы осведомилась: дожидается ли ее кто-нибудь.

– Да вот только господин Усов, – отозвалась Глория.

– Что ж, хорошо (ok then)! – достаточно громко, но изумительно сладкозвучным, светским, интеллигентным и, главное, обезоруживающе доброжелательным голосом произнесла несомненная г-жа Глейзер. – Господин Усов, у меня был сегодня трудный денек (ее английский относился к разряду т. н. гарвардского). Чтобы мы с вами смогли плодотворно побеседовать – а это требует внимания, – я обязательно должна принять пищу.

С этими словами г-жа Глейзер слегка попятилась, чтобы освободить мне путь в направлении ее кабинета, и, отложив свой мешок с провизией на ближайший стул, жестом указала – куда именно следует нам шагнуть. Обширный стол с плоским 18-инчевым экраном, видимо, купленным совсем недавно, – оказался умеренно заваленным бумагами и заставленным несколькими картонными адвокатскими папками-«портфолио» с дюжиной отделений, откуда эти бумаги, несомненно, были извлечены. На столе разместились также старинная картотека-вертушка с адресами и фотографический снимок в овальной, черной кожи рамке. На фотографии, как я смог впоследствии разобрать, были запечатлены двое детей, мальчик и девочка, в возрасте от восьми до десяти лет – то ли весьма поздние дети, то ли внуки г-жи Глейзер. К стенам прикреплялись деревянные полки, большая часть которых была заставлена переплетенными в красно-коричневые обложки сборниками законоположений, инструктивных материалов и комментариев по вопросам иммиграции и натурализации. Хозяйка кабинета вновь выглянула в прихожую, чтобы забрать оттуда вожделенный обед. Это были три – мал мала меньше – пенопластовых коробка, несомненно, из японской кухмистерской. Расположив их в нужной последовательности, г-жа Глейзер сказала:

– Вам предстоит выбрать из двух возможностей, господин Усов. Поскольку нашему разговору необходимо должен предшествовать просмотр определенного числа документов, которые будут вам сейчас же вручены, вы можете это делать сидя здесь либо – в комнате у Глории. Я попрошу ее приготовить вам кофе, а также выдать бумагу и перо, чтобы вы могли по ходу чтения делать те или иные заметки. Это поможет вам поставить передо мной вопросы, которые у вас, вероятно, возникнут. Если же вы останетесь в кабинете, то будете вправе задавать мне свои вопросы по мере их возникновения. Я сознаю, что заставила вас ждать, поэтому мой обед не может быть основанием для дальнейшей задержки. Однако, обедая в одиночестве, я освобожусь для вас значительно быстрее – и смогу предложить вам ответы с большей обстоятельностью.

Я выбрал первое, т. е. кофе в комнате Глории.

– Очень хорошо, господин Усов, – одобрила мое решение г-жа Глейзер. – На каком языке вы предпочли бы получить ваши документы?

Я высказал желание ознакомиться как с английской, так и с русской версиями. И это мое решение было одобрено. Затем г-жа Глейзер извлекла из правосторонней тумбы стола шесть канцелярских конвертов отличного качества, запечатанных клейкой лентой. На трех из них стояло сделанное от руки черным фломастером надписание: RUS, a на трех иных – ENG. Помимо этого, конверты каждой из языковых групп были пронумерованы – от первого до третьего. Мне было дано понять, что для успеха сегодняшней нашей встречи следует изучить содержимое конверта (конвертов) за номером первым, а всеми прочими заниматься дома, готовясь ко встрече будущей, окончательной, в ходе которой будут даны необходимые практические рекомендации, предложены на подпись итоговые соглашения/обязательства и т. п.

– Прежде чем вы начнете работать с документами, г-н Усов, а я займусь своим обедом, который мне, скорее всего, придется попросить подогреть, нам необходимо определить основу наших взаимоотношений. Я бы хотела, чтобы вы уделили тому, что я сейчас сообщу вам, достаточно внимания. Если что-нибудь из того, что вы услышите, покажется вам не до конца понятным, я дам вам необходимые пояснения, но не в процессе изложения, а по его окончании. Так мы сведем к минимуму могущие возникнуть неясности. Не желаете ли вы воспользоваться блокнотом? – Мне были предложены ручка и непочатая склейка желтоватых листков «для заметок», но я решил покуда обойтись без них: возня с конспектированием меня бы только отвлекала. Впрочем, рыская по карманам, будто бы в поисках собственной, более привычной мне ручки, я без хлопот смог включить звукозапись – это придавало мне храбрости (устройство таилось в наружном кармашке, и в последние месяцы я не расставался с ним – так иные, я слышал, не расстаются с оружием).

– Вы не являетесь моим клиентом, г-н Усов, – уведомила меня г-жа Глейзер. – Таковым является «Прометеевский Фонд». Я сотрудничаю с вами по поручению моего клиента, а поскольку вы, в свою очередь, состоите клиентом Фонда, я предоставлю вам только те услуги, о которых в отношении вас просил мой клиент. Это обстоятельство предполагает, что, если какие-либо формы нашего сотрудничества или те принципы, которыми это сотрудничество обусловлено, покажутся вам неприемлемыми или неисполнимыми, вам предстоит обсуждать все это не со мной. Я не смогу ответить ни на какие ваши вопросы, если они будут касаться причин, по которым вам предлагается поступить так или иначе. Я не стану обсуждать эти причины. Я также не смогу изменить ничего в предложенном вам порядке и последовательности определенных действий.

Я подтвердил, что все услышанное представляется мне внятным. Кивнув, г-жа Глейзер указала по телефону Глории нацедить для меня свежий кофе из фильтровальной машинки, дать дополнительные принадлежности для письма (побольше бумаги) – и усадить в прихожей за маленький столик у самой вешалки. Только после этого она открыла самый объемный из своих обеденных коробков. В нем, судя по всему, находилась курятина с черными грибами, отчасти уже простывшая. Однако г-жа Глейзер отказалась от разогревания пищи в микроволновой печи, также замеченной мною в прихожей. Перемешав кушанье пластмассовыми вилкой и ножом, она принялась за еду.

Я же перебрался на свое место, устроенное для меня Глорией, пригубил подслащенный сахарином и забеленный миндальным молоком жидковатый кофе – и распечатал конверт 1.

Открывая этот конверт, я тем самым свидетельствую и подтверждаю, что добровольно и по собственной инициативе принял решение обратиться в международный благотворительный Центр по изучению и развитию методики правозащитной деятельности Prometheus Fund / «Прометеевский Фонд» с просьбой оказать мне все возможную поддержку в деле восстановления моих неотъемлемых прав, которые были сознательно нарушены при обстоятельствах, никоим образом не зависящих от моей воли, без моего ведома или в какой бы то ни было форме выраженного согласия поступиться этими правами (отказаться от них.).

Открывая этот конверт, я также свидетельствую и подтверждаю, что добровольно и по собственной инициативе обратился к авторизованному представителю международного благотворительного Центра по изучению и развитию методики правозащитной деятельности Prometheus Fund / «Прометеевский Фонд» с просьбой представить случай нарушения моих прав на рассмотрение экспертной комиссии указанной организации, с тем чтобы по рассмотрении его он мог быть представлен Совету этой организации, каковой имеет эксклюзивные полномочия на принятие решений касательно возможности осуществления мер по восстановлению моих нарушенных прав, в том случае если эти права относятся к категории / категориям прав человека, контролем за нарушением которых занимается данная международная правозащитная организация. Мне также известно, что факт вручения мне данного конверта одним из авторизованных и конфирмизированных [60] юристов, представляющих данную международную правозащитную организацию, является прямым и единственно предусмотренным подтверждением того, что случай нарушения моих неотъемлемых прав был всесторонне рассмотрен Советом данной организации, признан имевшим место, подтвержден в качестве относящегося к одной из категорий прав человека, которыми преимущественно занимается данная организация, в связи с чем Советом данной организации было принято решение оказать мне необходимую помощь в восстановлении моих нарушенных прав. Своим согласием на принятие от упомянутых юристов данного конверта я свидетельствую и подтверждаю: свое полное и недвусмысленное согласие на принятие данной организацией всех тех стандартных мер (методик, контактов с иными организациями и институциями, частными лицами, а также прочих практических шагов), каковые обыкновенно применялись и применяются с целью восстановления упомянутой категории прав человека; свое полное и недвусмысленное согласие на предоставление данной организации всех тех сведений, которые могут ей потребоваться для восстановления моих нарушенных прав; свое полное и недвусмысленное согласие беспрекословно следовать всем без исключения указаниям, которые мне могут быть даны представителями данной организации в ходе их действий с целью добиться как восстановления моих прав, так и соблюдения при этом всех правил и установлений, которыми руководствуется данная организация в своей работе, равно и соответствующих гражданских законов страны/стран, в пределах которой/которых действует данная организация, причем защита и восстановление моих нарушенных прав ни при каких условиях не могут вступать в противоречие с правилами и установлениями данной организации и /или получать преимущество перед этими правилами и установлениями.

Открывая этот конверт, я также свидетельствую и подтверждаю, что юристом, вручившим мне данный конверт, были исчерпывающе пояснены все без исключения условия, на которых мне могут быть предоставлены искомые защита и восстановление моих нарушенных прав, вся последовательность действий, которые предстоит проделать мне в рамках тех мер, которые, в свою очередь, предпримут как собственно данная организация и ее авторизованные и конфирмизированные (полномочные) представители, так и те лица и учреждения, к которым данная организация и ее представители обратятся в процессе восстановления моих нарушенных прав; мне также были даны ответы на все заданные мною вопросы в той мере, в какой они касались предмета моего добровольного обращения за помощью в международный благотворительный Центр по изучению и развитию методики правозащитной деятельности Pro-metheus Fund / «Прометеевский Фонд».

В конвертах, кроме собственно документов, нашлось и несколько брошюр-приложений: пояснительных/вводных материалов, связанных с Фондом; эти брошюры мне было позволено взять с собой. Здесь я привожу из них кое-какие, привлекшие мое внимание выдержки в качестве дополнения к тому, что так или иначе ранее высказывалось персональным куратором (см. выше). Например:

/…/ Типичной формой нарушений всего комплекса прав человека из числа этих последних, как мы только что видели, является смерть от болезней и старости. При ближайшем рассмотрении часто оказывается, что, если бы права человека в сфере получения медицинского обслуживания не были бы нарушены, этого окончательного, необратимого нарушения, т. е. смерти, можно было бы избежать. Особняком стоит насильственная смерть, когда права человека нарушаются вследствие каких-либо природных катаклизмов. Этот род насильственной смерти в корне отличается от лишения жизни в ходе военных действий, от рук преступников и по приговору суда. Зачастую трудно, а подчас и невозможно строго определить различие между нарушающими права действиями человеческих организаций и институций и действиями природными и в особенности в распределении степени вины тех или иных сил/факторов, ответственных за наступление необратимой фазы нарушения прав человека. Важно помнить, что некоторые явления и силы, нарушающие права человека, еще недавно считались непобедимыми, неустранимыми, коренящимися в самой природе вещей и потому в принципе не могущими быть отнесенными к рассматриваемому нами феномену/феноменам. Так, нарушение неотъемлемого права человека на выбор пола относили к области т. н. законов природы, почему и по сей день в консервативной среде массовые операции по осуществлению этого права рассматриваются как нечто предосудительное. Это же можно сказать и о восстановлении прав человека на выбор черт лица и особенностей телосложения. Итак, по мере расширения возможностей человечества оно открывает для себя всё новые и новые неотъемлемые и законные права, прежде словно бы и не существовавшие, нарушение которых неправомерно относили к «законам природы».

Покуда я просматривал и пролистывал все врученное, меня не беспокоили, но, когда дело дошло до формуляров с договорными пунктами – таковых было несколько, – секретарша Глория, понимающе улыбаясь, а иногда – почти кокетливо поджимая веки, то и дело выходила из-за конторки – и легчайшим прикосновением узкого, покрытого полупрозрачным шоколадно-малиновым лаком ноготка на мизинце указывала, где и как именно (полностью или инициалами) мне следует расписаться.

Наш последующий разговор с адвокатом носил исключительно деловой характер. Оказалось, что для осуществления моего права на приглашение , реализацию которого берет на себя «Прометеевский Фонд», само приглашаемое лицо должно, в соответствии с нашими законами, обладать определенным, юридически предусмотренным статусом. Подготовкой и оформлением этого статуса заранее должна будет заняться г-жа Глейзер. В противном случае, пояснила она, приглашенное лицо неизбежно очутилось бы в ситуации “out of status” [61] , и, таким образом, могло рассматриваться властями как “smuggling” [62] или “illegal immigrant”.

– Наш клиент уведомляет, что приглашаемое лицо, о котором вы ходатайствовали, в настоящий момент не располагает необходимыми документами, которые позволили бы ему законно находиться на территории Штатов, и не обладает финансовыми или иными возможностями для самостоятельного урегулирования возникшей у него проблемы. Поэтому в первую очередь мы должны обеспечить восстановление утраченных документов.

Здесь я чуть было не перебил г-жу Глейзер – и не какой-либо связной репликой, безразлично, уместной или не слишком, – но громким, самопроизвольно исторгнутым восклицанием на манер «А-га-а!». Восклицание это призвано было подавить/подменить собой произнесение вслух вопроса, который занимал меня, чуть только я принялся за чтение упомянутых здесь юридических бумаг, а тем более – после услышанных мною пояснений: я желал бы понять, что именно известно г-же Глейзер о сути приглашения, которое взялся организовать ее клиент?

Вопрос был глупый, макабрически смешной – и к тому же чрезвычайно легкий для ответа: ничего. Не существовало ни малейших поводов для сомнений в том, что г-жа Глейзер ничего не знала и не любопытствовала узнать о характере деятельности «Прометеевского Фонда». Иначе и быть не могло. К тому же я был осведомлен, что подразумевается под «восстановлением документов»: лет 10–15 тому назад эта – новая тогда – услуга стоила относительно недорого, и, по рассказам Кати, множество наших компатриотов таким образом «восстанавливали» свои дипломы об окончании медицинских факультетов. Когда я услышал о «восстановленных» документах для приглашённой – для моей Сашки Чумаковой, мне стало не по себе, впрочем, безо всякого на то основания: сказанное было достаточно внятным и разумным – а при всем при том меня все же швырнуло рывком вперед, как если бы мне пришлось резко затормозить.

Г-жа Глейзер нахмурилась и, переждав сколько-то мгновений, продолжила:

– Когда мы закончим наш сегодняшний разговор, г-н Усов, вам надо будет заполнить еще одну краткую анкету с указанием полного имени приглашаемого лица и некоторых других данных, если они вам известны. Ее мы отправим в одно из бюро по восстановлению утраченных документов. В Российской Федерации, на Украине, а может быть, в Таджикистане или в… э-э-э… Республике Молдова…

Я вновь едва удержался от того, чтобы не хмыкнуть, но г-жа Глейзер осадила меня взглядом и довольно сердито перебросила – одну за другой – две карточки на адресной вертушке.

– …с которыми мы сотрудничаем на территории бывшего СССР. Они восстановят паспорт и всё прочее.

– Можно будет оформить гостевую визу на полгода! – закричал я, потому что больше не владел собой. – А потом обратиться за «зеленой карточкой»!

– Боюсь, что нет, – тихо и миролюбиво возразила г-жа Глейзер. – Обязательным требованием нашего клиента является получение приглашенным лицом статуса постоянного жителя. И я, как адвокат, вполне понимаю, на чем основано такое требование. Вы, конечно, согласитесь, что в отношениях людей между собой ни за что ручаться нельзя. У приглашенного лица – и, следовательно, у нашего клиента – должна иметься гарантия, что в случае, если лицо приглашающее по каким угодно причинам в одностороннем порядке прервет отношения с лицом приглашенным или, во всяком случае, не сможет или не пожелает больше содержать его, то приглашенное лицо будет вправе рассчитывать на какую-либо работу, социальные выплаты и тому подобное. Мой клиент не считает разрыв отношений между приглашенным и приглашающим достаточным основанием для того, чтобы вынудить приглашенное лицо возвратиться в то место, откуда оно прибыло по приглашению. Это было бы очевидным нарушением его человеческих прав.

Я выразил полное понимание и согласие.

– Но тем не менее, – подчеркнула г-жа Глейзер, – заранее предупреждаю вас, господин Усов, что в случае возникновения таких причин, которые мой клиент сочтет достаточными и оправданными, визит может быть прерван им в любой момент. Уверена, вы обсуждали этот предмет с представителями моего клиента. Среди причин, могущих привести к аннулированию нашего договора, я обращаю ваше внимание на те, что находятся в зависимости от состояния здоровья всех и каждого из заинтересованных лиц, непосредственно связанных с данным приглашением, а именно – приглашающего и приглашенного. Руководство Фонда, чьи интересы я представляю, обязалось заблаговременно во избежание непредсказуемой ситуации позаботиться о том, чтобы приглашенное лицо в случае серьезной угрозы его здоровью или здоровью приглашающей стороны было немедленно отозвано – без предварительного уведомления, что особо оговарвается в контракте, который вам предстоит подписать. Вам также предстоит пройти медицинское обследование.

Нельзя сказать, будто бы я вполне понимал, чем все сказанное может для нас обернуться на практике. Но я и не вдавался в подробности, которые, если отнестись к ним всерьез, могли показаться довольно диковинными. Это было ни к чему. Слова г-жи Глейзер просто-напросто означали, что нашe формальное соглашение с Фондом, – как и любое другое соглашение между слабым и сильным, этим же сильным составленное и предложенное слабому на подпись, – будет содержать необходимое число оговорок, чтобы свести на нет любую попытку слабого получить обещанное бесповоротно, безусловно и наверняка. За свою североамериканскую жизнь я уже успел подписать великое множество документов, не читая в них не только мелкий, но и крупный шрифт, поскольку давно уже не обманывался поисками гарантий того, что обещанное у меня под тем или иным предлогом не отнимут. Ничего подобного там не было и быть не могло. В сущности, никаких договоров/контрактов можно было не заключать. Мне они, во всяком случае, были ни к чему. Они требовались сильному: для тех или иных, скорее всего – третьестепенных – бюрократических , как раньше выражались, целей, для какой-то бумажной волокиты , как выражались и того раньше.

Я не сомневался в том, что мою Сашку – пригласят. И, если я стану вести себя благоразумно, предсказуемо, продемонстрирую готовность к сотрудничеству и смогу избежать любых проявлений агрессии, ее со мною – оставят. Нас не тронут до тех пор, пока не изменится неведомое мне общее положение вещей .

Подписать? Разумеется, я подпишу.

Но это не означает, будто бы я, со своей стороны, намерен безропотно следовать каким угодно договорным пунктам. Если сильные вдруг обмишурятся и неведомое мне общее положение самую чуть накренится в мою пользу – чего я уж как-нибудь постараюсь не пропустить, – при самомалейшей к тому возможности мы с Сашкой управимся и с адвокатской конторой, и с «Прометеевским Фондом», и со всеми его кураторами. И тогда нам будет не обязательно знать, в чем же состояло это самое положение вещей , раз уж мы исхитрились подловить его на сломе, на какой-нибудь досадной неполадке, – и оно изменилось , да только не совсем так, как предполагали наши победители.

Г-жа Глейзер перешла к следующему пункту.

– Обычный процесс получения статуса для вашей категории приглашенных в теперешних обстоятельствах не может длиться менее года. Требованием нашего клиента является ускоренный процесс, с чем вы, я полагаю, солидарны. Здесь мы с вами касаемся вопроса о денежном вознаграждении. Как вам известно, мои услуги целиком покрываются «Прометеевским Фондом». Но это касается исключительно той работы, которая выполняется мною, собственно нашей компанией. Однако для успешного выполнения этой работы нам приходится прибегать к услугам иных лиц и организаций. Я объясню вам ситуацию на примере, г-н Усов. Прежде чем я стала заниматься иммиграцией, мне довелось поработать в юридической компании, которая специализировалась на делах по налогообложению. Среди моих тогдашних клиентов был превосходный стоматолог, которого нам удалось избавить от разного рода трудностей и очень больших расходов. Я и по сей день являюсь его пациентом, но плачу лишь то, что причитается его ассистентке, и, конечно, покрываю затраты на техническую лабораторию, которая изготовляет коронки и тому подобные аксессуары. Так и в вашем случае: по поручению моего клиента сообщаю, что частичная оплата расходов на восстановление документов и на реализацию ускоренного процесса получения статуса возлагается на вас.

Это, признаться, стало для меня неожиданностью. Разумеется, я допускал (а признаться, и ждал этого), что Фонд подготовит для меня какую-нибудь хитроумную ловушку, подвох или хотя бы подначку, проверку на вшивость, но – не из области денежной. И без того в последние месяцы я экономил чуть ли не каждый цент, поскольку всё, чем я располагал, теперь должно было распределить на двоих. До получения прав на медицинскую страховку по возрасту мне оставалось без малого два года, а до начала старческих выплат должно было пройти и вовсе шесть, а то и семь лет, если не последовать совету, данному Миленой, и не обернуться инвалидом. При всех условиях не исключалось, что их, эти годы, придется каким-то образом прожить – и уже не одному. Прожить, но непременно при первой возможности удалясь – хотя бы в захолустные, зато доступные, в полутора-двух часах езды от Манхэттена, пригороды, потому что я не хотел показывать мою Сашку знакомым – а правду сказать, никому и нигде. Пройтись – и домой. Я не сомневался: Сашка оставит меня, чуть только осмотрится и обживется. Моя уверенность основывалась на том, что перед ней предстанет уже не таинственный иностранец, а прежний, но только очень старый Колька Усов. Тому имелись веские доказательства. Что-то произошло с моим физическим естеством, и Колька Усов, который совсем недавно не жил нигде, – теперь поселился во мне, и я вновь заходил его походкой, заговорил его словами на его языке, отчего у меня – я даже смог заметить это в зеркале – предательски изменилось, казалось бы, давно утвержденное соотношение лицевых мышц, заведующих губами и щеками. Впервые за два – а то и больше! – последних десятилетия случайно встреченные на улице или в магазине незнакомые компатриоты стали безошибочно обращаться ко мне по-русски, даже не затрудняясь вопросом, понимаю ли я их. Если встречные были мне особенно отвратительны, я либо делал вид, что не отношу их тарабарщину к себе и потому никак не реагирую, либо пожимал плечами и улыбался; но – я это видел! – мне не верили. Иначе и быть не могло, т. к. и сам я постоянно ловился на произнесенных мною вслух, пускай практически беззвучно, Колькиных репликах и комментариях, по преимуществу на юношеский матерный манер, – и в автомобиле, и на прогулках, и даже в толпе прохожих, где меня легко могли выследить и разоблачить. Оставался единственный выход – затаиться. При этом ни на какую работу за пределами Нью-Йорка я, разумеется, не рассчитывал, а затаиться возможно было, лишь без предупреждения покинув город. Мой предварительный план обороны с последующим неожиданным отступлением предусматривал три – от силы четыре – календарных месяца, отпущенных на пребывание у меня в Астории, покуда Сашка не придет в себя; в эти-то дни мы с ней продолжим нашу обычную прогулку по набережной реки Гарлемки, впадающей в реку Восточную. А затем (под предлогом поиска более подходящей квартиры) – переезд, например, в ближние области Нью-Джерси, откуда я продолжал бы по необходимости ездить в редакцию.

Но, правду сказать, все это представлялось мне полумерами.

Для настоящего, безвозвратного, полноценного, истинного побега моих накоплений было слишком мало. А теперь их оказывалось и того меньше.

Мне предложили на подпись соответствующее обязательство-вексель на сумму в 12 тыс. долларов. В обеспечение его я выдал г-же Глейзер три чека по 4 тыс. долларов каждый: как было сказано, первые два будут предъявлены к оплате понедельно, а третий – через месяц после реализации моего права на приглашение.

– А как поступил бы Фонд, окажись я неплатежеспособным? – поинтересовался я в ходе последней (тогда я, впрочем, не знал, что она станет последней – всё дальнейшее мы обсуждали по телефону) встречи с персональным куратором.

Сперва я не намерен был касаться обстоятельств, связанных с моим посещением адвокатской конторы, прекрасно понимая, что куратор и без того достаточно о них осведомлен. Но, когда меня встретили будто бы в полном неведении касательно произошедшего, я не стал тратить силы на притворство.

– Ты ведь знаешь, что мы руководствуемся совсем иными критериями, далекими от получения прибыли, – без запинки, хотя и с манерной ленцой откликнулся куратор. – Строго говоря, федеральные законы требуют, чтобы у приглашающей стороны было на что содержать приглашенного. А ведь мы благотворительный фонд, помнишь? Если бы у тебя не нашлось чем расплатиться, вся доступная помощь была бы тебе оказана. Но только ты же не заявил «хайке» [63] , что тебе ечем платить.

Я узнал, что, если бы такое заявление было мной сделано, г-жа Глейзер, попросив меня подписать соответствующую случаю формальную просьбу, передала бы ее Фонду, где, контрассигнованная куратором, а затем утвержденная его начальством, она было бы почти автоматически удовлетворена.

– Но я не заявил, а?

– Не заявил, – развел руками персональный куратор.

До сих пор в этих записках не говорилось напрямую об одном крайне существенном для меня обстоятельстве: я по преимуществу не был в состоянии оценить / не знал, верно ли толкую большую часть действий сотрудников Фонда, которые ими в отношении меня предпринимались – или, напротив, не предпринимались. К примеру, я так и не взял в толк, почему мне было позволено без спросу вести аудиозапись наших бесед? Я никак не могу допустить, чтобы мои действия не фиксировались приборами и вне пределов помещений Фонда.

Издавна, почти с самого начала жизнедеятельности подмененного Кольки Усова, он/я без сколько-нибудь заметного внутреннего сопротивления, автоматически отбрасывал от себя – и легко забывал – любые загадочные, а хоть бы и жизненно важные вопросы, если только они не имели настоящего, прямого до нас касательства – т. е. не устремлялись разом и ко мне, Кольке Усову, и к моей Сашке Чумаковой. Все прочие вопросы могли разрешаться хоть так хоть сяк: ad hoc, по усмотрению вышестоящих Сил Природы (оборот, позаимствованный мною в бумагах «Прометеевского Фонда»). Мне было все равно. Так продолжалось множество лет. Даже не упомню толком, когда это я допускал себя до возникновения, а тем более – до осознания интереса к второстепенному.

Но в происходящем вокруг моего дела, ведомого Фондом, по самой его сути не должно было присутствовать ничего второстепенного, несущественного для Кольки Усова и Сашки Чумаковой. Поэтому я и прислушивался ко всякому слову фондовских кураторов и адвокатов, замерял промежутки между этими словами, так и сяк примерялся к ним, оценивал интонационные составляющие, и проч., и проч. Как следствие этого, мною владело непреходящее гневливое беспокойство. Я находился в состоянии судорожной готовности – этой словесной формулой именовали подобное моему расположение духа в одной из когда-то прочитанных книг по психологии животных.

Зачем надо было им выманить и прикарманить жалкие мои – вернее, унаследованные от Кати – сбережения?

Неужто правда была от них скрыта?

В настоящем случае правда состояла в том, что, потребуй они от меня втрое больше – или всё, что лежало на нашем счету, – я бы выдал им это всё без оглядки, сказал: «Сдачи не надо» (как хмельной щедрый грузин из анекдота моей юности [64] ), вежливо поклонился – и ушел, забыв на столе предложенную адвокатом расписку.

В чем же тогда состояло испытание, которому подверг меня напоследок «Прометеевский Фонд»?

/…/ – Точно. Ты не заявил. Потому что у тебя есть кое-какие деньги. Вот ты и не заявил…

– …Потому что не знал, что такая возможность существует. Мне придется трудно без этих денег. Ты ведь меня не предупредил.

– Насчет чего?

– Насчет оплаты.

Выше было уже сказано, что в помещениях «Прометеевского Фонда» мне никак не удавалось достаточно сосредоточить взгляд и детально изучить черты лица и мимику моих собеседников. Поле зрения мягко, ажурными наплывами застилало, словно бы я чересчур долго всматривался в экран компьютера, или же, когда я оказывался не в состоянии противиться внезапному пароксизму чувствительности, на мои глаза выступали слезы. Тем не менее я разобрал, что персональный куратор, в свойственной ему манере опершись подбородком на сложенные «шалашиком», палец к пальцу, ладони, уставился на меня с выражением, которое я рискну определить как жалостно-нерешительное.

– Меня не предупреждали, – повторил я. – Поэтому я не знал.

– Ник, – с конфузливым смешком остановил меня куратор, – я тоже ничего не знал о твоих финансах. Ими занимаются адвокаты. И мне нас…ть, каким способом они выполняют свою работу, а им нас…ть, какие у нас отношения с нашими клиентами [65] . Есть вещи, которые Фонд может осуществлять только через посредников, и только тогда они будут правильными по закону [66] . Но ты же не думаешь, что в наши дни у кого-то еще остались секреты? У тебя есть счет в банке, у тебя есть хотя бы одна банковская карточка, у тебя есть компьютер, ты разговариваешь по телефону и таскаешь его с собой, правда? Поразительно! – пришлепнул он по скругленным подлокотникам конторского креслица. – Народ постоянно болтает на конспирологические темы, жалуется, что его подслушивают, что за ним подсматривают. Самые глупые даже требуют, чтобы это все запретили. Но наши е…е конспирологи почему-то не готовы признать, что о каждом человеке, если только он не живет в тайге или в джунглях, еще при королеве Виктории можно было при желании узнать всё частным образом, без помощи государственных разведок. Это просто стоит денег. И сегодня – даже не очень больших. От тысячи до ста тысяч долларов в среднем. А уж финансы! Это проще простого. Ты что же, не приносил своему домовладельцу справку о доходах? У «хайки» тебя сразу проверили, в состоянии ли ты заплатить, – только и всего. Это тебя удивляет?

– Нет, конечно. Но она сослалась на вас. – Я удержался и не прибавил, что был бы рад и счастлив получить, пускай самомалейшее, косвенное доказательство интереса ко мне со стороны каких угодно организаций – военно-разведочных, политических, административно-хозяйственных, – а до тех пор моя уверенность в обратном остается непоколебленной. Т. е. они, эти службы, заняты круглосуточной тайной работой по сбору информации – и я недостаточно глуп, чтобы этого не понимать. Но за мной, Николаем Н. Усовым, не надзирает никто, просто потому, что я никому из них даром не нужен, нет от меня ни пользы, ни вреда, и это становится ясным любому профессионалу с первого же взгляда. И без них есть кому сжить меня со свету.

Я лишь поинтересовался у куратора, может ли Фонд пересмотреть «хайкины» требования с учетом того, что он мне сейчас пояснил.

Куратор помалкивал; он то взъерошивал, то почесывал свою воздушную бородку, то проводил указательными пальцами – от висков к нижней челюсти – и вновь складывал ладоши, но уже не «шалашиком», а «по-молитвенному»; очевидно, он тяготился нашим разговором.

– Ты не должен так сильно волноваться, Николай, – после продолжительной паузы куратор перешел на русский. – Фонд, и мы все – с тобой, и я могу заверить, что таких больших расходов, которые тебя, конечно, пугают, не предвидится. Ты даже не догадываешься, как мало ты заплатил. /…/ «Хайка» тебе об этом ничего не скажет, да она толком и не соображает, но я от тебя никаких глупостей не жду… Для таких, как ты, нам обеспечивают ускоренный предварительный заочный статус [67] . Представь только, какой уровень доверия к Фонду это означает.

Что в точности подразумевал куратор, я знать не мог, но во что обходится у нас настоящее доверие и что оно означает, я весьма представлял и сказанное мне принял к сведению. Надо ли говорить, что сам я никогда и никакими подобными к этому разряду относящимися привилегиями на доверие – не обладал, ничьим доверием – не пользовался и в свою очередь – никому и ни в чем не доверял.

– …И ты правильно сделал, что не стал перед ней прикидываться: мы с Патрицией были очень рады, когда получили отчет и узнали, как ты себя повел.

– То есть платить придется? Или нет?

– А сейчас мы только хотим предостеречь тебя от… шаблонов. Ты все-таки прочел много книг; ты же – как у вас раньше говорили? – ты же «культурный человек». Это выражение меня невероятно изумило, когда я мальчишкой – в первый раз! – посмотрел «Из России с любовью». Там – а ты помнишь? – “From Russia…” в своем роде гениальный фильм! – там бондовская блондинка – советская разведчица – я на нее почти кончал! – говорит Шону О’Коннери: «Это некультурно». Я ничего не понял, представляешь? А потом я постоянное «культурно-некультурно» услышал от взрослых теток в Москве, от этих ваших бабушек (отметим, что ударение возбужденный куратор поставил на втором слоге), и только тогда постепенно оценил… смысл, подоплеку. Это потрясающе по своей глубне. На русском «культурно-некультурно» можно докторскую диссертацию защитить. /…/

У нас всё получается хорошо, но будет еще лучше, если ты некультурно оттолкнешь все свои культурные ассоциации, перестанешь обращать на них внимание, пошлешь их подальше, ты понимаешь? Например, какой-нибудь Фауст и всё такое прочее. Ты еще мне рассказывал о каком-то поляке – фантасте и тоже великом русском писателе… И его тоже лучше послать.

Мы подмигнули друг дружке, разом улыбнулись и покачали головами, точно вспомнив о какой-то давней общей шалости, рискованной, но простительной.

– У американцев была когда-то еще такая картина: «Добавка» [68] , – продолжил куратор. – Там главный герой – богатый человек, который недоволен личной жизнью, – ты чувствуешь? – русское выражение «личная жизнь» на самом деле не поддается переводу. Он, кажется, банкир, и ему за большие деньги предлагают сделать тотальную пластическую операцию; дают новое имя, чтобы он мог начать всё сначала, – но у банкира опять не получается наладить «личную жизнь», и его в конце концов убивают, потому что он путался у них под ногами со своими запросами и ностальгией… Эту картину почти никто не смотрел.

– А ты?

– Тогда? И не подумал. Позже, вероятно, следовало бы, только я обошелся; у нас в Фонде есть ретроспективный синопсис по такого рода материалам. По истории совершенствования и развития человеческого подхода к своим исконным правам. Это, скорее всего, кино довольно убогое, но показательное.

– И я, к сожалению, не видел. А ты не допускаешь, что у моего поляка и у этого, так скажем, сценариста был какой-то… общий источник?

– У-у! – воскликнул куратор. – А разве у поляка герою тоже сделали пластическую операцию? Ты, по-моему, говорил, что у него дело происходит в космосе, где какое-то разжиженное чудовище залезает в подсознание. Интересно, кто кого обчистил?! Поляк американца или наоборот?

Эти шутовские возгласы наверняка следовало понимать как обычное издевательство, но я-то – в который раз – подвергся ему по собственной вине и потому не стал упорствовать. Повторялось одно и то же: мои усилия не были направлены на то, чтобы извлечь из куратора какую-то необходимую мне скрытую информацию, от получения которой зависело, пускай только умозрительно, а не действенно, нечто дальнейшее – как это мнилось мне в галерее «Старые Шляпы»; я всего-то хотел пускай однажды, но вывести куратора на чистую воду, прижать его, припереть к стене, дать ему понять, что со мной у него не получится постоянно валять ваньку. И в результате я оставался в позорном проигрыше.

Укажу, что история с деньгами так и осталась невыясненной. То действительно была какая-то подначка, но, скорее всего, понарошку, для развлечения. Во всяком случае, до сих пор чеки мои к уплате не предъявлялись.

– /…/ Учти: в известных тебе из книг описаниях нет ничего похожего, ничего сравнимого, ничего сопоставимого с тем, что происходит с тобой, – это повторялось куратором трижды или четырежды в различных вариациях. – Тебе может показаться странным наше предостережение, но оттолкнуть культурный шаблон – это не так-то просто. А мы совсем не хотим, чтобы ты из-за этого огорчался и страдал. Предостережение показалось мне не столько странным, сколько маловразумительным; впрочем, это могло быть обязательной к провозглашению рутинной формулой, каких я уже достаточно наслушался. Притом куратор добился обратного. Я наплевал на его советы – зато крепко пожалел незнакомого мне богатого дурака из «Добавки» с неустроенной личной жизнью, хоть сам я так до сих пор и не удосужился на него поглядеть. Будь мы знакомы, я подготовил бы его, научил бы за умеренный гонорар, как надо справляться с личной жизнью незаметно для окружающих, и он остался бы цел и невредим. А я таким образом заработал бы нам с Чумаковой на домишко – разумеется, в штате Нью-Йорк, только подальше, подальше, у самой канадской границы – приобрести там заброшенный хутор, скажем, где-нибудь на обширном заболоченном по низинам пространстве между поселками Болтон и Вестпорт; а то и за Платсбургом. Но, пожалуй, можно и в Мичигане, где я чуть было не получил работу в департаменте советологии одного из тамошних университетов; и тогда по пути к уездным городкам со смешными названиями вроде Ливонии, Трои или Ипсиланти мы свернем на проселок – и я представлю Сашке сотрясший мое сердце, всеми покинутый, запустошенный центр Детройта; он, право, получше иной Помпеи. Среди детройтских руин я, получив наконец свободу, охотно бы пропал, да так, чтобы и костей моих не нашли, – но мы же теперь вдвоем, и нам благоразумней всего поселиться поближе к озеру Сент-Клер.

Размышления в этом роде до того захватили меня, что я чуть было не отвлекся от рассуждений персонального куратора. Впрочем, они подходили к концу.

В заключение я узнал от него, что никаких путешествий, тем более дальних, нам совершать не рекомендуют, но это именно дружеская, а не служебная рекомендация: окончательное решение подобных вопросов полностью предоставляется нашему благоразумию.

Моя ответная – прощальная – реплика свелась к выражению довольства тем, что до сих пор мне удавалось не посрамить их ожиданий.

– Я никуда не поеду! – произнесла Сашка в ответ на «здравствуй, Чумакова». – /…/ Мне надо было тебя подготовить, хоть пять минут поговорить о том, что у нас было по ящику и какая у нас погода… Ну, о погоде я точно еще буду говорить… Но я никуда не поеду, Колька, прости, Бога ради. Я тебя опять подвожу, да? Да. Что я спрашиваю? Я подумала и решила: не надо и нельзя мне никуда ехать. И тебе не надо, и мне не надо. Нам не надо ехать. То есть ты как хочешь, я буду рада, но я не поеду.

– Я уже за билеты заплатил… – сказал я, чтобы выиграть сколько-то секунд, а если удастся – минут для нахождения верного отклика.

– Ты всё шутишь, Колька. Хорошо, я тебе скажу почему. Я видела вчера, что мне не надо ехать. Я вчера ночью уже поехала… На пригородном старом поезде. Они были… помнишь? – такие, с маленьким паровозиком, вагоны такие… зеленые, а внутри – деревянное всё, сидения гладкие. И мы как бы семьей едем: Толя, Сережа, Леша – и он уже взрослый… Или маленький. Ярик, конечно. И я с Чижиком. Поезд медленный, за окном – вот теперь о погоде – там движется такая равнина, пустошь, серо-рыжеватая, осенняя, и, кажется, ветлы там растут, не знаю… Я всем говорю, что, когда поезд остановится на станции, а он там стоит минут десять, я Чижика наскоро выгуляю. А на всякий случай, если я задержусь из-за собаки, то вы не волнуйтесь: у меня же деньги – и я им показываю, что у меня в руке зажаты какие-то бумажки, – я тогда себе куплю другой билет на следующий поезд, а вы меня подождите на вокзале. Вот мы выходим с Чижиком, он делает свои дела – и вдруг Лешка кричит совершенно детским голосом: «Мама, скорее, скорее!..» А Чижик забрался в какую-то трубу, выходящую из почвы, исчез – и вот я вижу его уже совсем далеко – где-то там он бежит с другими собаками по этой пустоши, а я оглядываюсь туда-сюда, туда-сюда, а Лешка опять кричит и уже плачет: «Мама, скорее прыгай!! Поезд уходит!!» И я прыгаю в вагон и думаю: «Господи, что же я наделала! Ведь я теперь Чижика больше никогда не увижу! А я же могла его догнать, у меня есть деньги на билет, мы бы с ним потом доехали, как же это я забыла! – и вскочила в этот вагон…»

Я помалкивал, потому что оказался во власти ощущения, называемого «страхом жизни / страхом перед жизнью», при котором с ответами лучше не спешить.

Напомню: вплоть до самого отъезда жизнь моя складывалась так, что бояться ее мне практически не приходилось: меня не теснили, мне ничем всерьез не грозили, а уговорам начальства с его требованиями отваги, мужества, следования отеческим заветам и тому под. не стоило придавать никакого значения. Ничего непредусмотренного и страшного – на это моей слабой проницательности хватало – в тех обстоятельствах произойти со мной (как, впрочем, и с большинством моих сверстников) не могло. Но за последующий период – то ли я, как говорится, перенервничал вследствие известных уже обстоятельств, то ли эти новые мои и в некотором роде даже гостеприимные ко мне места прикровенно испускали накопленные в их толще устрашающие флюиды, – что бы ни было тому причиной, а только с годами я превратился в полоумную пуганую ворону – ту самую, которая куста боится.

О произошедшей со мной перемене я догадался далеко не сразу. Ведь вокруг меня постоянно находились точно такие же пуганые вороны; я всего-то стал одним из многих исполненных постоянного страха, и поэтому сравнивать/сопоставлять я мог исключительно подобное с подобным. И лишь в самые последние месяцы, когда я по необходимости должен был, т. с., внутренне уединиться, сосредоточиться на себе самом и на своих собственных делах, стало очевидным, что приступы боязни настигали меня иногда по нескольку раз на день – так сказать, при виде любого куста.

На этот раз меня испугала Сашка. Я не опасался ее отказа – пускай говорит что хочет. У меня также не возникало сомнений в ее окончательном, неотменимом и бесповоротном согласии на то, что она называла поездкой, – в противном случае я не был бы даже подпущен к дверям, за которыми разместился «Прометеевский Фонд». Но ее слова, голос, очередное ее сновидение – они-то неведомо как пояснили мне, что это я могу дать слабину – и сробеть, с перепугу отвратиться от уже не просто замышленного, но – совершившегося дела, трусливо усомниться в нем и, т. о., погубить всё. – И вот об этом-то отказе-отбеге, если он произойдет во мне хотя бы на мгновение, сразу же станет известно Фонду – и тогда у нас с Сашкой ничего не выйдет.

Звонить ей, конечно, не следовало; но теперь обратить услышанное в пустой разговор простых способов не существовало. Как переубедить Сашку, я не знал никогда, и поэтому мне надо было ее перехватить на ходу, настичь – и отвлечь, чтобы она, вовсе того не желая, не сбила меня с толку.

– Давай я тебе лучше песенку спою.

До сих пор мне еще не представилось случая рассказать, что приблизительно с 1966 года я все собирался Сашке спеть, надеясь – по неосознанной принадлежности своей, как теперь выражаются специалисты, к дворовой (хоть и укорененной в седую старину) культурной традиции – быть лучше услышанным, м.б., добиться желанного отклика. Для этой цели я приобрел в магазине «Культтовары» недорогую семиструнку и научился брать на ней полдюжины аккордов. У меня достало и слуха, и прилежания, так что через несколько месяцев я мог бы выполнить задуманное. Сперва я затеял даже подобрать мелодию на собственные, подходящие к случаю стихи, но из этого ничего путного не вышло: покуда я освоился с инструментом, Сашка успела меня удалить, а подготовленные стихотворные строки оказались из рук вон плохи; обращать их к Сашке ни под каким видом не стоило. Оттого-то гитару я забросил еще до знакомства с Катей, иначе бы меня принудили петь с моим покойным тестем дуэтом. Но зато уж песни! – песни я, сам того не желая, сохранил в полноте: от «В городском саду играет духовой оркестр…» – ее мне пела мама взамен колыбельной, – или «В любви ведь нужно открытым быть и честным…» и «Мне бесконечно жаль…» до «Кондуктор не спешит, кондуктор понимает…» – или, к примеру, той, от которой я так и не смог до сегодняшнего дня отвыкнуть, – из тестевского репертуара: «Паследний раз твою цалую руку…» [69] .

Их были десятки, если не сотни; я помнил их все, и мог бы спеть их Сашке Чумаковой хоть прямо сейчас – любую. Но не тут-то было. С некоторых пор мы с песнями сторонились друг друга; сочувствовали, сопереживали, но именно потому, по взаимному согласию, старались друг друга не замечать, чтобы избегнуть неловкости. Уж слишком хорошо мы были знакомы: я знал их подноготную – т. е. понимал, о чем в них по правде поется, а они, в свою очередь, знали мою: русские песни видели меня насквозь. Спасало только отстранение, которое мне неплохо удавалось. В свою очередь, песни, чтобы не доводить меня до тоскливого спазматического скулежа по ночам, норовили уйти от греха куда подальше, скрыться с моих глаз долой, где ничего не разберешь. На таком расстоянии нам было позволительно притвориться, что мы друг ко дружке всего лишь доброжелательно безразличны.

Но давнего своего замысла я не оставлял и загодя подготовил для Сашки нечто здешнее, причем лицезрение ее портрета в галерее «Старые Шляпы», до которого меня сговорились больше не подпускать, сразу же подтвердило правильность моего выбора.

– У тебя окончательно башню снесло?

Это выражение я уже слышал от Марика и определил его значение по контексту.

– Сашка; ты не забывай, что я давно уехал и не очень понимаю по новой фене, только догадываюсь. Голова у меня на месте, и песенка у меня очень старая, хотя совершенно американская. Но она про тебя! Я ее как услышал, сразу понял, что она про тебя. А недавно я точно убедился, что она про тебя! Вот —

Her mind is tiffany-twisted, she got the Mercedes bends,

She got a lot of pretty, pretty boys, that she calls friends.

How they dance in the courtyard, sweet summer sweat.

Some dance to remember, some dance to forget… [70]

Это стало для меня сносной, не слишком унизительной заменой «Перебиты, поломаны крылья…» и «Здравствуй, чужая милая…».

– Я же не понимаю! Колька, ты что?! Мы же немецкий в школе учили! – всхлипнула в…еве Александра Федоровна.

– Все ты понимаешь, Чумакова. – Сашка отвлекалась с той же стремительностью и неотвратимостью, что и атаковала. – Просто эта песня для тебя разоблачительная. Она про то, как ты у себя во дворе под вашими яблонями-грушами со всякими танцуешь и зажимаешься, а я у забора стою и в щелку смотрю. Помнишь?

– Я не могу постоянно карябаться в прошлом!! – непривычно громко вскрикнула Сашка. – Это не может быть слишком долго!.. Из меня уходит вся моя – да, моя, моя, Колька! – моя жизнь!

Восстание Чумаковой выразилась еще и в том, что она намеренно употребила лишенное содержания, оскорбительное слово-понятие «прошлое». Ей было известно об этом, равно и о том, каково мне слышать – тем более от нее – всю эту пакостную чушь «о прошлом, настоящем и будущем», с помощью которой и меня, и ее непрестанно – однако безуспешно – чуть ли не от самого появления на свет пытаются перехитрить.

Мне, однако ж, предписывалось при всех условиях сохранять спокойствие.

– Это очень даже может быть сколь угодно долго, Чумакова. Но не будет.

– Не будет… А сколько – не будет?

– Уже нисколько. Мы там уже всё равно.

– А ты действительно у меня под забором стоял, когда ко мне мальчишки наши в гости приходили?

– Ты, Чумакова, любопытная.

– Я любопытная, но деликатная. Я ж тебя не спрашиваю, что ты в щелку тогда увидел. Ты и не мог ничего такого увидеть! Все ты придумываешь.

На прощание куратор оповестил, что Фонд непосредственно приступит к осуществлению моего права [на коррекцию допущенной не по моей вине ошибки] [71] —лишь получив от адвоката полный комплект документов, куда должны войти и результаты медицинского освидетельствования. Вопреки обычным своим предпочтениям я выбрал из предложенного мне г-жой Глейзер перечня врача русскоговорящего, тем более что по счастливой случайности он оказался одним из тех, кого рекомендовала мне бухгалтер Милена, и, следовательно, знакомство того стоило. К тому же услугами принадлежащей его медицинской группе небольшой амбулатории можно было воспользоваться во все дни недели.

Терапевт / семейный врач Уолтер (собственно, Владимир) Ф-н оказался крупным господином в сизоватых оттенков костюме – скорее выходном, а не повседневном, – и при шейном платке неожиданных для Нью-Йорка южно-патриотических, как до сих пор водится в тех краях, расцветок [72] . Позже Ф-н пояснил, что начинал свою североамериканскую карьеру в Виргинии, куда несколько лет назад переехал из Днепропетровска (где ему приятно было слушать меня по радио). А уже оттуда – он добрался в “New Yorrrk, в New Yorrrk!” [73] .

Докторский халат терапевт носил внакидку, и ему приходилось то и дело поправлять его движением плечей, иногда прихватывая руками.

Анализы крови и мочи были у меня взяты на месте; все это было готово уже через несколько часов (сужу по замеченной мною дате на конверте: его срочной почтой доставили в приемную г-жи Глейзер – и на другой день Глория с шутливой торжественностью продемонстрировала егомне, прежде чем вскрыть в моем присутствии). Вслед за анализами последовала кардиограмма. Терапевт оценил ее результаты, а на мой вопросительный взгляд ответил веселой улыбкой, произнеся нечто вроде «имеем то, что мы имеем». Затем он лично измерил мне давление и по окончании процедуры дал понять, что полученные результаты не разошлись с его предположениями. Наконец меня повели в миниатюрный рентгеновский отсек. Терапевт, вздев на халат массивный противорадиационный жилет, несколько раз просил меня совершать повороты то направо, то налево, но все это продолжалось минуты три – от силы четыре, т. к. просвечивание производилось только от пояса вверх.

В кабинете Уолтер-Владимир объявил, что нужные бумаги по заполнении пойдут от него прямо к «лоерше», т. е. г-же Глейзер, которая, оказывается, частенько посылает к нему своих клиентов; терапевт охарактеризовал ее как хорошего специалиста, но при этом скабрезно сощурился и добавил: «…Только на внешность она страшная, как наша жизнь. А это же все здесь можно было совсем неплохо подкорректировать».

Из сказанного по крайней мере явствовало, что сам терапевт – человек, склонный к дружелюбной и даже до известной степени фамильярной манере поведения.

Я, однако, больше интересовался результатами медицинской проверки.

– Вам «шашечки» или ехать? – последовала мгновенная реплика.

Судя по всему, мне предлагалась очередная смысловая комическая формула/поговорка, которую, по мнению моего собеседника, я просто не мог не понять. Без каких-либо излишних церемоний я, сознательно замедляя речь, попросил терапевта извинить мое недостаточное знание теперешних особенностей русского разговорного языка.

Уолтер, в свою очередь, развернуто извинился по-английски, но добавил, что ему приходится «отделять мух от котлет».

– Вы ко мне сейчас обратились через адвоката за справками для иммиграции, так? И для этого все будет в порядке. Но… вы ж не мой пациент. Мы действуем не через вашу страховку, да? Ну так приходите отдельно ко мне – и поговорим, обследуемся!

(Укажу здесь, что после исчезновения Кати свою страховку, не слишком дорогую, я покупал с учетом моей работы, через один из журналистских профессиональных союзов, надеясь на скорую возможность присоединиться к медицинскому обслуживанию для престарелых. Впрочем, теперь мне предстояло безотлагательно изобрести наиболее экономичный способ приобретения страховки на двоих.)

В своем ответе я не исключил возможности стать пациентом Уолтера Ф-на – к тому же выяснилось, что мой вид страховки терапевт принимает. Но покуда, в самых общих чертах, я попросил его вкратце указать на замеченные им «прорехи и огрехи» моего здоровья.

Терапевт вновь дал понять, что с точки зрения цели проведенного обследования мое состояние объективно находится «в рамках требований» и, т. о., не возникнет никаких причин для отказа в моем ходатайстве («Вам же надо кого-то пригласить из “совка” с опцией на получение постоянного статуса?»).

– А так – что вам сказать? Вы выпиваете?

– Достаточно умеренно.

– Я вижу, что вы не злоупотребляете. Но «умеренно» тоже должно иметь не только верхнюю, но и нижнюю планку. Вам – и всем таким, как вы, – очень хорошо поближе к вечеру выпить, – и терапевт традиционным расположением согнутого указательного пальца над вытянутым большим отмерил, сколько именно, – коньячку; виски можно; крепенькое, Николай, крепенькое. И в течение дня – бокальчик винца. Вам полезно всю дорогу немножко быть за такой как бы занавесочкой… А между прочим, как ваша жизнь половецкая ? М-м?

Я счел за лучшее отделаться неопределенным движением чуть приподнятых рук, как бы ощупывая или подвинчивая сферический предмет, подобный настенному плафону.

– В общем, как говорится, берегите себя.

– И все?

– А что вы хотите? Я бы вам охотно прописал набить морду вашему директору и трахнуть его жену с дочкой. Вы бы сразу наладили себе и давление, и настроение, и сон, и что угодно. Но вас же посадят, и организм получит еще больше стресса.

Почти до исхода сентября мне пришлось заниматься неотложной работой. На подведомственной моим программам территории бывш. СССР происходили события: готовились, а затем и состоялись важные выборы, не то парламентские, не то президентские. Это позволило мне за полторы недели подготовить для эфира десяток внеочередных обзоров с обильным включением наловленных в Сети прямых высказываний участников этих выборов, их сторонников, противников, консультантов, деятелей культуры, стоящих на демократических позициях, и тому под.

Марик, что успел уже возвратиться из…ева, одобрял мои старания. При первом нашем свидании с глазу на глаз он, не дожидаясь расспросов с моей стороны, без лишних слов, несколькими вульгарными мальчишескими жестами и гримасами выразил свою полную удовлетворенность результатами поездки; на этом все и закончилось.

Медицинские и прочие бумаги остались у г-жи Глейзер. А в мое распоряжение были переданы «восстановленные» документы А.Ф. Чумаковой. В ее отчего-то молдавский паспорт была вклеена фотография, на которой Сашку я, разумеется, опознал. Вместе с тем это опознание потребовало от меня полусекундного утверждающего зигзага – для внесения в память поправки: стало очевидным, что этот нехитрый, но отчетливый снимок появился несколько прежде нашего знакомства, м. б., за год-полтора. Такой Сашки я еще/уже не увидел и не был в состоянии определить, в чем же заключались смущающие меня, но несомненные отличия. Как уж говорилось, в наши общие дни я не осмеливался взирать на мою Сашку в упор, изучать ее взглядом – да и она не предоставляла мне такой возможности. Зато теперь, когда я впервые обрел Сашкину «фотку» и при этом мне не грозило наказание за столь долгий, бесстыдный ее осмотр, я надеялся, что мне, пожалуй, откроются кое-какие неизвестные подробности. Но вышло иначе. Я беспрепятственно глядел на Сашкину нарочито классическую, без единого изъяна в линиях и ущерба в формах шею. На этом этапе осмотр не принес ничего нового: ведь когда-то я последовательно узнал здесь все самое главное – подушечками пальцев, внешними поверхностями губ, языком – от ключиц и до мочки уха. Продолжив осмотр, я заподозрил некую перемену в очертаниях и/или, скорее, пожимке уст, которая и могла изменить эти очертания. В известной мере это зависело и от особенностей освещения фотостудии. По уголкам рта у Сашки были проставлены четкие точки – не сколь угодно маленькие, т. н. игольчатые, ямочки, а именно точки. Конечно, и это было мне в целом известно. Всего я здесь не знал, но и то, что успел прежде узнать, оказалось достаточным; к тому же я не находил в себе твердости уж слишком долго наблюдать эти Сашкины области, пускай опосредованно, на фотографии. Пришлось остановиться и передохнуть. Затем я двинулся выше. В Сашкиных глазах (которые оставляются здесь без новых попыток приблизительного описания) я обнаружил несколько больше, чем досталось мне когда-то, сосредоточенного и радостного покоя – как если бы дело происходило не в обществе фотографа, а поздним утром при хорошей погоде, за чаем на веранде, над какой-нибудь восхитительной книгой, которую мне так и не дали почитать. Не отвлекаясь от всего перечисленного (чая, книги, погоды), Сашка равнодушно и кротко смотрела в объектив – ей просто нужен был паспортный снимок; в объектив, а не на Кольку Усова. Аппарат применялся старого образца: кубообразный, с полированными ореховыми гранями и благозвучным, несколько оружейным щелком-клекотом, что вызвался внедрением/извлечением кассеты с пластинкой.

Но все это никуда не годилось.

Кольке Усову хорошо было бы постараться по-прежнему жить нигде, а мне – принудить себя как следует вглядеться, потому что другого такого случая, наверное, больше не представится. Если уж не выходило фронтально, в упор, то следовало бы отступить – и начать издалека – скажем, с Дикого Поля, на правом берегу реки Мжи, где моему пращуру только что посчастливилось заполучить весьма красивую полонянку – Сашкину прародительницу. Ее затруднительно было бы усадить верхом, т. к. она обмерла, почти сомлела от неожиданности – и потому пращур перевалил ее через седло лицом вниз. Шроковатый в ноздрях, чуть приплюснутый, громко дышащий носик девушки обонял все то, что исходило к ней от коня и от пращура, который нет-нет, а слегка придерживал-поглаживал ее совершенно мокрую горячую спину, при этом не отводя своих посверкивающих, неразличимого цвета зенок с хазарским арчатым разрезом от заросших обочин сакмы : вероятна была погоня, и ему следовало поспешать.

В два пополуночи я оставил бесполезное мое занятие и убрал в стол смехотворный молдавский паспорт, твердо при этом надеясь расспросить обо всем, что осталось для меня скрытым, напрямую Сашку Чумакову.

Место, где мне было предложено встретить приглашенную, меня озадачило: на первый взгляд оно представлялось не слишком удачным: речь шла о станции метро под автовокзалом Port Authority на западной оконечности 42-й улицы и 8-й авеню.

Я неплохо знал эту область города; мне удалось застать еще ту, исконную 42-ю, какой она была прежде: незабвенную, лукавую и захламленную, с ее многочисленными злачными местами и сомнительными заведениями, еще развеселую, но уже обреченную; я не забыл, как выглядит ныне заброшенный нижний уровень этой станции [74] , – ведь я успел еще как следует проехаться в нашей старой подземке.

Теперь все упростилось.

К примеру, прежде цифра 42 на стенах перронов была составлена из подобных мозаике частичек черной керамики на переливчатом лиловом фоне; теперь же я обратил внимание, что ее сделали черной сплошь, да и лиловое больше не переливалось. Все прочее покрыли белыми кафельными плитками по образцу большинства общественных ватерклозетов.

Но выбирать было не из чего: мне пояснили, что дело заключается в совпадении нескольких параметров, которыми всякий раз обусловлено прибытие приглашенных, и т. к. параметры эти покуда не поддаются сколько-нибудь удовлетворительной корректировке, то нет и возможности загодя не только «выбрать», но даже определить, когда и где именно в пределах достаточно обширного участка, каким является Нью-Йорк, состоится назначенная встреча. Зачастую искомые данные становятся известными совсем незадолго до того, как наступает собственно момент прибытия приглашенных. Поэтому меня и просили ни при каких обстоятельствах не отключать сотовый телефон, чтобы адвокат/куратор мог связаться со мною чуть только потребуется, и держать при себе Сашкины документы.

Все это я давно усвоил.

Да так ли уж неудачно было избрано место нашей встречи? Во мне крепла уверенность, что Сашке оно придется по вкусу.

В моем достаточно условном, с многочисленными оговорками списке предпочтительных районов острова этот участок занимал довольно хорошее положение.

Все здесь помогало мне перевести дух, указывало на возможность почти блаженного, горьковатого покоя, а главное – обещало, что меня ни за что не догонят и, даже случайно догнав, – наверное, не опознают, но, пялясь по сторонам, протопают мимо. И я, свободный и мертвый человек, целеустремленно и спокойно пойду по своим важным делам.

Нетрудно вообразить, сколь удобно будет затеряться в этих местах. Зато кого-либо встретить – всегда крайне затруднительно: даже топографически одаренным людям назначать свиданий здесь не следует. Не мною одним и далеко не единожды отмечалось необъяснимо ущербное распределение выходов, ведущих со станции на поверхность, так что договориться с достаточной точностью, где же именно должна произойти встреча, практически невозможно. Даже оснастясь хорошенько выученными и заранее записанными координатами, куда включены не только указатели направления по сторонам света, но и названия улиц, на перекрестках которых оказываешься по выходе, никто из нас не гарантирован от смешных ошибок, распознать которые мешают всегдашняя толчея, суета и стремительное смещение противонаправленных толп. Спросить не у кого; всё и вся слитно проносится мимо. А кто не спешит, тот, очевидно, пьян, или в бреду – наркотическом либо по болезни, – или, наконец, вроде меня, заблудился, а вероятней всего, и сам не знает, куда ему надо.

Похвалюсь: искомый адрес я могу обнаружить всегда, но для этого мне приходится загодя вызвать в себе состояние отстраненной от всего внешнего деловитости.

Так было и на сей раз.

У входа в метро мне сразу же повезло: едва я спустился вниз, как на платформе два здоровенных латиноамериканских парня в тесных костюмчиках и «свиных пирогах», в точности как были некогда наряжены главные Blues Brothers [75] – сегодня их объемные изображения, собственно, манекены, чучела, почему-то сидят в витрине одного из оптических магазинов на улице Стейнвей, – легко и прекрасно запели Be2same Mucho. А на противоположной платформе хулиганского вида поддатый маленький дед с роскошной старинной гармоникой в перламутре и слоновой кости исполнял с залихватскими джазовыми синкопами «Темную ночь», так что я и не знал, кем же сначала мне стоит заслушаться.

Мне припомнилось еще одно явленное Сашке /Сашкино видение, о котором она поведала мне в одном из наших недавних телефонных разговоров. («…я всё в метро еду – во сне? – нет, как-то так. Еду, еду, смотрю, а названия остановок не могу разобрать, и люди в вагоне тоже какие-то… Какие?.. не знаю я, Колечка. Такие… Я всё стараюсь у них спросить, когда будет моя остановка, а они ничего не отвечают, улыбаются, отворачиваются, делают вид, что не слышат. Я несколько раз выхожу, но вижу, что это не то, понять ничего нельзя, на станциях какие-то оркестрики играют, но всё так… неубранно, что ли, и я опять сажусь в следующий состав, опять спрашиваю – и всё то же самое, молчат, и наконец какая-то бабка мне отвечает: вы правильно едете, только вы рано вышли. И я опять еду-еду-еду… И думаю о том, что мы с тобой потеряли. А мы так много потеряли, Колька, что даже и не знаем – сколько, не знаем – что. Я вот, когда училась, на античной литературе всегда сидела и думала: эти несколько имен в хрестоматии – разве это всё, что тогда у них было? Не может быть. Я и плачу от скорби по нашим с тобой неизвестным потерям. Известные я уже сто раз оплакала».

Be2same Mucho – отошла, но «Темная ночь» – продолжалась.

Заработал телефон. Куратор, звоня, по всей вероятности, из дому, а м.б., находясь в гостях, о чем я рассудил по веселым возгласам, издаваемым, несомненно, молодыми людьми, а то и подростками, с легкими извинениями попросил меня переместиться к линии А. Оттуда мне предстояло добраться к западным верховьям острова, т. е. неподалеку от моста Джорджа Вашингтона. Приглашенная ожидается у выхода из метро на перекрестке 181-й улицы и авеню Форт-Вашингтон, т. е. невдалеке от тех мест, где мы, как было описано выше, некогда проживали. Напомню, что просторные жилые дома выраженно европейской архитектуры (подобные тем, что возводились и в России в конце 40-х – начале 50-х годов) были жестоко изношены, но оттого выглядели еще живописней. Как это часто случается на острове Манхэттен, добираться сюда благоразумнее именно подземкой. Но сейчас мне невозможно было обойтись без автомобиля: куратор пояснил, что заказывать, например, такси, вообще привлекать любых посторонних свидетелей к процедуре первой встречи с приглашенными – не рекомендуется.

Стоянка нашлась достаточно близко.

Меня предупредили, что встречать приглашенную у метро следовало именно наверху и несколько в стороне от ее искомого выхода на поверхность; так я и сделал – и поэтому не пропустил появления Сашки у замызганной металлической оградки, прямо на скругленном углу здания, чей нижний этаж некогда принадлежал, если я верно припоминаю, какой-то туристической компании, а ныне был частично занят китайским рестораном «Великая Стена». Неприятное мерцание его желтой эмблемы мешало мне рассмотреть подробности, но этого и не требовалось.

Сашка была одета не в тот главный, красный ленинградский плащ, с которым читатель этих заметок уже знаком. На ней оказался плащ иной, немедленно мною узнанный – он пребывал в тех темпоральных капсулах, где содержатся ранние университетские годы А.Ф. Чумаковой: покроя, подобного ленинградскому, но поизысканнее; туго стянутый в талии кушачком; темный, переливчато-зеленоватый. Материал, который шел на такие плащи, назывался, пожалуй, дакроном.

Приглашенная часто и рзко повертывала головой, украшенной высоким начесом (насколько я мог судить на расстоянии, ее волосы были закреплены довольно жестким на вид лаком). Она, как видно, пыталась избавиться от растерянности – и определить наконец, куда и каким образом ее занесло.

– Саша, – позвал я.

Приглашенная оборотилась. И тотчас же под воздействием каких-то технических неполадок, желтая эмблема «Великой Стены» вдруг с треском испустила острую белую вспышку чуть ли не прямо Сашке в лицо – и перегорела, утратив всякое свечение.

Приглашенная заметно вздрогнула и сжалась.

– Саша, – повторил я. – Добрый вечер; заблудились? Не узнаете? Потому что вы меня всего один раз видели. Я Коли Усова отец. Вы до дму добираетесь?

– Ой, – сказала Сашка. Но тотчас опомнилась и степенно, хотя и довольно торопливо, продолжила: – Я уже столько времени д дому добираюсь. Села в свой трамвай. Как всегда, на Короленко, и нас везли-везли, везли-везли. Вдруг в какой-то, похоже, подземный переход закатились – и стоим. Я задумалась, не обратила внимания, а потом смотрю: пассажиры, оказывается, повыходили, совсем другие заходят… – Все эти подробности, скорее всего, предназначались не столько предполагаемому Колькиному отцу – внятно было, что она не знает его полного имени и потому уклоняется даже от самых необходимых обращений, – а ей же самой: Сашка старалась ничего не упустить, желая во что бы то ни стало сыскать ошибку в своем маршруте. – И я тоже вышла. Масса народу! – и остановка такая странная, тоже подземная, но красивая: эскалаторы откуда-то! Я со всеми по ним наверх поднялась, а темно уже! – Она огляделась. – В какой же я вагон села, дурная?! Похоже, аж на Юмовскую заехала… Или на Маяковского?

Я не перебивал ее – да, впрочем, и не смог бы этого сделать. Я только слушал ее стеснительно-сбивчиво-испуганно-радостно-усталую речь, прореженную частыми короткими придыханиями и улыбками; судя по всему, Сашка проработала (или проучилась) с утра до вечера; встречать ее следовало как-то иначе, но моей готовности к нашей встрече наверняка не хватало. А ведь мною ничего не упущено! Я припас для нее всё, что только могло понадобиться, – вплоть до интимных прокладок; зато свою готовность, в которой я был настолько уверен, что не стал подвергать ее никаким умозрительным смотрам и репетициям, – свою готовность я переоценил.

Появись такая возможность, я доставил бы Сашку в ее жилище на Красной Баварии, распрощался – и возвратился к себе в Асторию, где, поужинав греческой простоквашей, просидел бы до двух-трех пополуночи за компьютером, а уж тогда бы с утра позвонил А.Ф. Чумаковой – и рассказал ей, что у меня, мол, сюрприз: отыскался ее старинный паспортный снимок. Откуда?! – Пока секрет!

А за Сашкой я заехал бы позднее.

– Ну-у, мы не так далеко на самом деле, – успокоительно проговорил Николай Н. Усов. – За полчасика доберемся.

– Ничего себе «не так», – сокрушенно фыркнула Сашка. – я даже понятия не имею, как отсюда ко мне ехать… Извините, – наконец-то решилась она, – я просто не знаю, как вас по отчеству…

– Николай Валентинович.

– …А вот интересно, Николай Валентинович, как это может быть: вы меня сразу узнали, а я вас даже не запомнила? – Она совсем освоилась, даже слегка заиграла-заегозила перед старшим, т. к., наверное, поняла, что нравится этому седоватому, с высокими залысинами и безошибочно Колькиными чертами лица дядьке в импортной кожаной куртке с воротником-стойкой на особом ремешке.

– Удивительного мало, Сашенька. Я вас и Колю встретил тоже вечером – как мы сегодня – возле университета. Фактически – двух слов не сказали, а вы на меня, скорее всего, и внимания не обратили. Коля нас даже не познакомил, но вот я на вас успел чуть-чуть посмотреть. Вот какая, думаю, хорошая девушка у моего Николая. Он вам, наверное, говорил, что наша семья живет раздельно. Коля еще в первый класс ходил, когда мы с его мамой… утратили общий язык… Не сложились отношения…

Я прилагал немало усилий, чтобы речь моя ни единым словом не выступила за пределы изобретенного мной современника Сашки Чумаковой: солидного, довольно симпатичного пожилого человека с высшим образованием; он приходился отцом ее неудачливому обожателю. Вместе с тем я старался быть по возможности занимательным в своей болтовне, т. к. полагал, что необходимо – пусть и в наступившем сумраке – всячески отвлечь, заслонить приглашенную от странного для нее вида верхнеманхэттенских толп, от их неумолчного говора по телефонам: зачастую мелкие аппараты крепились на ушных раковинах, т. ч. со стороны неосведомленному вполне могло показаться, будто бы десятки и сотни прохожих людей разговаривают сами с собой [76] ; впрочем, для нашего уличного обихода подобное обстоятельство не представлялось чем-то из ряда вон выходящим: напротив, я не без основания подозревал, что именно так оно и есть и среди обладателей этих новых приборов найдется немало тех, которые только прикидываются, будто бы на ходу ведут важные персональные или служебные беседы, тогда как на деле телефоны их – даже не включены.

Я также счел своим долгом уберечь мою Сашку от звуковых и световых сигналов, что издавали рвущиеся почти наперерез друг другу полицейский “chevy” и кардиологический фургон, – и потому говорил нарочито громко.

Но мои опасения были напрасны. Ведь персональный куратор загодя предупреждал, что в первые минуты и даже, пожалуй, часы свидания мне беспокоиться не о чем. При столкновении с феноменом подлинно неожиданным, могущим непоправимо потрясти, психика большинства приглашенных обнаруживает вполне надежную, хотя и не слишком длительную спонтанную реакцию защиты от опасных сюрпризов: приглашенными эти сюрпризы не сразу распознаются («в упор не видят») – если только кто-либо или что-либо не привлечет к ним их внимания.

Переговариваясь в таком же роде, мы подошли к моей «хонде». Я рассчитывал, что для Сашки этот нейтральных очертаний автомобиль вполне мог бы сойти за образчик некоей «новой служебной “Волги”», которой мне иногда удается воспользоваться и для собственных нужд. Но Сашка ни о чем не спросила. Дверцы машины, помимо дистанционных, были оборудованы механическими замками; как то заранее предполагалось, ими я и воспользовался – из опасений вспугнуть приглашенную незнакомыми ей передовыми эффектами.

Разумеется, мне был известен значительно более краткий и удобный маршрут, ведущий в Асторию, – но я предпочел развернуться на St.-Nicholas Аve., а уж с него через дюжину-другую кварталов перестроился на авеню Вторую, откуда и принялся спускаться по нисходящей, забирая в направлении моста Квинсборо. Избранный путь не имел никакого смысла; однако мне упорно представлялось, что если ему следовать, то на глаза сидящей у окна Сашке достаточно долго не попадется ничего, кроме мутного неопределенного мерцания и смещения прямоугольных построек, чьи действительные размеры на ходу не установить.

Признаюсь, что и сам я не хотел ничего ни видеть, ни слышать, ни узнавать – и тем паче не намеревался спешить. Чем дольше, тем лучше для подготовки.

Уже с полдороги всё во внутреннем пространстве моего автомобиля было побеждено и захвачено Сашкиным запахом, в составе которого я не позабыл ни единого оттенка, – включая малую толику польских духов «Быть может…»; нам настоятельно предлагалось не путать их с позднейшими «Может быть…».

Сворачивать на мост мне выпадало с востока 58-й улицы; здешний въезд, как и следовало ожидать, был достаточно перенасыщен; к тому же затору способствовали и полицейско-ремонтные выгородки: с их помощью автомобилистов выстраивали строго в одинарный ряд, чтобы исключить соблазны обгона, «втирки» и тому под. лихачеств.

Сашка сидела неподвижно. Я несколько раз принимался рассуждать о том, до чего же разросся наш город и как в результате ухудшилась пропускная способность наших и без того узковатых улиц, но мне отвечали только шорохом.

Почти на самом повороте мы застряли.

Сильный, без какой-либо желтизны свет углового фонаря наискось проникал через Сашкино окно; мои руки, лежащие на баранке, стали лиловато-гипсовыми, а от зеркала на меня до того неприятно блеснуло, что я инстинкивно отвернулся. Дом по левой стороне был освещен достаточно скверно, однако я смог разглядеть помещенную в крайней нише цокольного этажа вывеску итальянской – судя по имени Maria и окончанию фамилии на “-ini” – портнихи.

– Скоро поедем, – сказал я.

В ответ раздался возмущенный приглушенный вскрик – или возглас, – и я увидел, что Чумакову согнуло вдвое; поэтому лицо ее оказалось всего в дюжине инчей от коврика. Мою Сашку рвало чем-то черным, пронзительно-горьким, с обильной пеной и слизью; спазмы следовали без промежутков; помимо всего прочего рвотными массами были испачканы края сидения и носки ее туфель с крупными декоративными пряжками. Избрать стоянку и выйти из машины не представлялось возможным: в любую минуту мы должны были тронуться с места. Но я все же решился оставить баранку и отпахнул правую дверь, чтобы Сашка могла почувствовать себя хоть сколько-нибудь свободней; при этом я крепко придерживал ей голову: полностью сползти с сиденья Сашке не позволял ремень безопасности, который я сам же и пристегнул, едва мы забрались в машину, что вызвало у приглашенной легкое удивление.

Лоб у Сашки был ледяной. Она вцепилась в мои пальцы и тотчас же начала отдирать их, высвобождаться, повторяя при этом:

– Да ладно… Ладно! Я сама!..

Нам уже осторожно сигналили. Я закрыл дверь и, действуя левой, покатил по трамплину на мост.

Правую мою кисть Сашка вновь приложила ко лбу, но спустя мгновение отшвырнула ее прочь – и опять схватила, чтобы поднести к самым глазам.

– Ничего-ничего, – лепетал я утешительным голосом, – это вы просто укачались. Проголодались и укачались. Скоро приедете, покушаете, горячего чаю попьете…

– Ага! – прервала меня Сашка. – Укачалась! Точно, что укачалась. Укачалась – и всю машину новую тебе, извини, засрала. Но так тебе и надо!

Захваченные врасплох – будь то хоть карманники, хоть любовники – знают: нужного сорта сумасшедшая моментальная находчивость порождается только одним – подлинным чувством опасности и только из него одного беспримесно и состоит. «Тихо, тихо. Уже никто никуда не идет!» – не обинуясь, произносит (если судить по старому анекдоту) ловкий контрабандист, внезапно видя перед собой пограничника с оружием наизготовку – и слыша грозный сторожевой возглас: «Стой!!! Кто идет?!»

– Почему?

– По кочану. Потому что я всегда знала, что ты мне вот такое какое-то рано или поздно подстроишь. Недаром я от тебя бегала.

– Как доедем, порошком обработаем, – отозвался я. – А утром я пылесосом пройдусь. И вещество для чистки матерчатых покрытий у меня должно быть.

– Не волнуйся, я всё сама уберу. Ты меньше о чистоте заботься, а лучше люби меня как следует (см. выше этот же оборот речи). А то я очень плохо думала о наших отношениях.

Я обнял ее, едва только мы вошли.

– А поухаживать?! – с комическим негодованием шепнула Чумакова.

– Да уж сколько лет можно?! – возразил я в том же духе, но она, как всегда, увернулась, сбросила мне на руки плащ, косынку-шарфик, сняла замаранные башмаки и плавно прошлась туда-сюда по моему жилищу. Я на ходу подсунул ей припасенные безразмерные шлепанцы с передками в виде условных кошачьих головок. Они пришлись впору и даже вызвали интерес.

Пройдясь и с некоторой задумчивостью обследовав подушечкой указательного пальца правой руки монитор моего настольного компьютера, Сашка удалилась в ванную, выразительно притворив за собою двери, но замок при этом не защелкнула.

Я дожидался, покуда она разберется с туалетом, кранами и прочим – благо мои домовладельцы не спешили с модернизацией оборудования.

Но, едва гулко заработал душ, огражденный раздвижными пластмассовыми ширмами высотой почти под самый потолок, я проник внутрь и уставился на Сашкино бельецо, оставленное ею на крышке стиральной машины. Мной овладело странное любопытство, в котором, насколько я мог судить, не содержалось практически ничего от любовной тяги.

Подобные образчики исподнего, виденные еще на теле матери, я помнил с детства. То, что звалось «комбинация», – впрочем, довольно коротенькая, видимо новомодная, из какой-то стеклянистой синтетики абрикосового цвета, произведенная, как вскоре выяснилось, в Чехословакии; непременный белый бюстгальтер – из хорошей на ощупь, вроде гладкого сатина, ткани, о двух перламутровых пуговицах, что застегивались на выносные витые петли, и, наконец, кремовые трикотажные штанишки.

Сашка продолжала стоять под оглушающим душем – и, т. к. любопытство меня не отпускало, я с осторожностью вынес все перечисленное из ванной и тщательно рассмотрел его в комнате при достаточном освещении, разобрался в матерчатых ярлычках с указанием производителей, размеров и остального, прежде чем вернуть изъятое на прежнее место. Колготки Сашка чудом успела, по ее выражению, «сполоснуть». Теперь они находились на вешалке, рядом с ее платьем в темно-кубовую клетку, с мелким гофре на юбке и грубоватой молнией на боку.

Сопоставить указанные на ярлычках параметры с теми, что приняты были у нас, оказалось затруднительно. Поэтому я наскоро приложил кремовый предметик к одной из дюжины пар запасенных мною для Сашки хлопковых трусиков размера M: различных (но достаточно сдержанных) по уровню легкомыслия линий и расцветок, сколько-то даже с оборочками и оторочками в виде черных кружев. Размер был определен верно: я угадал и ничего не упустил; при этом на вешалке в ванной третий день Сашку дожидался недурной купальный халат спортивного очерка, с капюшоном; а иной халат, из пепельного с огнем шелка, был наискосок распластан у нее на постели.

От покойной Кати я достаточно хорошо знал, что и где следует, а что вовсе не следует покупать.

– Колька, ну ты что…

– А чтобы еще лучше рассмотреть…

– Отвернись!

И она с нарочито жеманным, изящным озорством, словно бы мы с ней затеяли пройтись в аргентинском танго, оттолкнула/отставила меня к стене и, захватив с собою простыню, попыталась присесть на подоконник. Вероятно, ей мешал выступ кондиционера, но, поскольку, – о чем я косвенно упоминал, – эту квартиру ни разу не подвергали всеобъемлющему ремонту, подоконники у меня оставались по здешним меркам достаточно широки. К тому же за окном отчасти различались не только деревья Асторийского парка, но угадывался и противоположный – манхэттенский берег.

Немного повозясь, Чумакова кое-как устроилась – и стала походить на лишенную излишней яркости красок (едва рассветало) копию распространенной в наших краях томной провинциальной гравюрки, где на фоне огненнно-черного, в молниях и тучах неба и предположительно нью-йоркских, а скорее чикагских, городских очертаний возлежит у окна прекрасная полуголая изменница. Она закована в кандалы (т. к. иначе ее не удержишь), а ее соски и лоно прикрыты тремя алыми розами без шипов.

«Потерпи, – сказалось во мне отчетливо и замедленно, почти по складам. – Не суетись». Ни о какой суете не шло и речи, и терпения у меня было – не занимать стать, поэтому я отмел все эти руководственные указания, от кого бы они ни исходили, и сосредоточился на складках простыни, что прикрывала/приоткрывала Сашкины ноги. По мере совершаемых ими движений складки, в свою очередь, не оставались в покое, но поочередно смещались, то нарастая, а то и вовсе разглаживаясь.

– Я вот так посижу-у, вот так я-а посижу-у, – дважды пропела Сашка, – и сигаретку выкурю-у-у-у, да, Колька?

Припасти для Сашки какие-нибудь особенные сигареты я не догадался и потому смолчал, но она и не подумала привередничать.

До полного рассвета оставалось уже недолго.

Непревзойденный в своей холодной внимательности А.С. Пушкин отметил, что военный инженер Германн «стал свидетелем отвратительных таинств туалета» Пиковой Дамы, то бишь графини Анны Федотовны. Глядя на неодетую Сашку, я представлял, каково пришлось наделенному воображением юному офицеру. Поистине страшно то, что происходит с женским лицом в остаточных темпоральных капсулах, с каждой его черточкой и частичкой, что творится с губами, с деснами, языком; а со щеками и подбородком? А каковы гримасы, собственно, выражения этих лиц? Надо ли после этого говорить о том, что находится у этих особ под одеждой? Я не жалел и не жалею никого, за исключением старых женщин (не смирившихся с неизбежным старух! – те выглядят лучше, но именно старых женщин); жалею, но и страшусь, что придется к ним подойти достаточно близко, – не то чтобы брезгую, отвращаюсь, но именно страшусь.

Зато теперь мне страшиться нечего, и с моей Сашкой ничего подобного больше не произойдет.

Я соскочил с кровати и двинулся было к ней, но она предварила меня на первом же шаге, обхватила и припала наглухо – приросла:

– Колечка, я плохая… Плохая-плохая. – Ее шепоты проницали меня таким образом, словно бы источник их находился внутри, немного пониже зальцы моего круглосуточного кинотеатра. – Я хочу, чтобы меня трогали, я хочу, чтобы ко мне лезли…

Покуда Сашка спала, я привел в порядок ее башмаки; очисткой машины я намерен был заняться позднее: сегодня у нас не предполагалось никаких поездок, в том числе и за какими-либо покупками. Мы ограничились прогулкой по Асторийскому парку и обедом в давно облюбованном ресторане Agnanti – на вид простом, но особенного старозаветного устройства, где еще недавно (в дневные часы) заказы на отличные морские кушанья, распластанные на больших овальных тарелках, принимал с некоторой снисходительной угрюмостью пожилой господин – едва ли не владелец всего заведения, впрочем, объяснялся он с посетителями сочувственно и негромко. В согласии с моими планами мы должны были появиться в Agnanti не прежде ноября, т. к. зимой здесь разжигали настоящий очаг, но невозможно было и помыслить о походах в иные, сколько-нибудь удаленные от моего жилья и кишащие людьми районы. Мне достаточно было и того, что в парке, куда мы после обеда ненадолго вернулись, Сашку сразу приметила невесть откуда взявшаяся компания веселых соотечественников.

– Все гибнет, все гибнет в неравной борьбе (см. об этом выше, в части первой), – не удержался самый разбитной, едва дойдя до занятой нами скамейки; он даже отстал от своих и слегка продвинулся в нашу сторону.

Я понимал его совершенно; ведь с утра 29 сентября 2007 года Сашка при каждом движении или взгляде непроизвольно исторгала из себя густую лучистую энергию, иногда определяемую в романтической литературе как сияние страсти; следует еще учесть, что вокруг была североамериканская осень: бесшумная, будто бы невозмутимая, но недаром – изрыже-красная, цвета зрелых бобов мескаля, которыми здешние коренные обитатели издавна лечились от жизни; противиться этому воздействию молодой и, по всем признакам, – заезжий – человек не пожелал. Впрочем, он был нисколько не опасен, и тем не менее я протяжно и неприязненно отозвался: “What’s that? Say it again, please!” [77] – на что он достаточно азартно, хотя и не без некоторой растерянности произнес нечто вроде «Ну че, срьки ?!», однако тотчас же рассмеялся, махнул на меня рукой, как на безнадежного дурака, – и поспешил к набережной рек Восточная и Гарлемка, где его компания оставила свой вместительный автомобиль.

От самого утра, а после прогуливаясь и обедая, мы (я с уверенностью пишу здесь именно «мы») не испытали ни малейшей потребности обсудить, т. е. как-нибудь обозначить словами, наше положение; мы лишь были им очень довольны.

Когда ранним вечером мы вошли в квартиру, застрекотал стационарный телефон, что случалось теперь достаточно редко: мне даже пришлось сколько-то мгновений помешкать, покуда я определил, где теперь находится ближайшая его трубка.

Звонок был от Сашкиной матери, тети Тани.

– Сашу попросите, пожалуйста! – громко, с особой родительской победоносной суровостью – ее демонстрируют, когда детей наконец-то поймали на горячем, т. е. на том, в чем их подозревали, но уличить никак не могли, – велела мне тетя Таня.