Верну любовь. С гарантией Костина Наталья

— Да я ей сказал, — хитро прищурившись, доложил Борис Бурсевич, — что Лысенко уже четыре раза был женат и что у него шестеро детей — от каждой жены по одному, а от одной двое…

— Если от каждой по одному, а от одной двое — то это пятеро получается, — заметил Бухин.

— А, не важно! Где пять, там и шесть. Короче, говорю, его сейчас нет, вы подождите, а вообще, вся зарплата, говорю, у этого… э-э… гм… придурка…

— Что?! — вскинулся Лысенко.

— Ты что хотел, чтобы она ушла или жениться, я не понял? Она стоит, глазами хлопает и вроде как не верит. А тут эта идет, из отдела экспертиз, ну, видная такая… Ага, Камышева. Мимо протискивается. Ну, я тихо так, доверительно говорю. Но она все равно услышала, и ее всю аж перекосило! Через турникет перевесилась и говорит: «Бегите от него, девушка. Он такой бабник, всем бабникам бабник. От него у нас каждая по пять абортов сделала!» Ну а голос у нее, сам знаешь, как труба. Слышно на всю проходную…

— Что-о-о?! — задохнулся Лысенко от возмущения. — Что-о-о?!

— Ты ей спасибо скажи, — посоветовал Банников.

— И в самом деле, — сообразил Лысенко. — Уф… Это… с меня Камышевой шоколадка!

— А кофе? — напомнил Бурсевич.

— Ладно. — Лысенко махнул рукой. — Так она ушла?

— Сам видел. Минуту постояла еще, глаза круглые сделались, прям как у мыши, а потом по ступенькам зацокала и к метро почти бегом побежала.

— Будет вам и кофе, и сахар, — праздничным голосом пообещал Лысенко. — Бухин! Сейчас сходишь и купишь. Вот, я первым сдаю. — Он достал несколько купюр и положил их на стол.

— Ладно, тогда я все понял и пошел.

— Боря, а деньги сдать? — напомнил ему Лысенко.

— Ты в этот раз за меня сдаешь. Или забыл, что обещал?

— Ты же две ложки всего просил! — завопил Лысенко. — Две!

— За две ложки я и трудиться бы не стал, — ответствовал тот.

— Грабитель, — в сердцах бросил капитан. — Ладно, с меня причитается. Чай, кофе и кило конфет! Сегодня ночую дома!

— Да… — пробормотал Банников, складывая на своем столе бумаги стопочкой. — Кофе я, наверное, уже не дождусь. Через час начинаем, буду потихоньку выдвигаться…

— С Богом, — пожелал Лысенко и суеверно сплюнул три раза через левое плечо.

— Ни пуха, ни пера, Радий.

— К черту, — отозвался он.

Он вдохнул пахучий весенний воздух. Надоели хуже горькой редьки эти выкрутасы с черной магией. Пошло оно все к черту! Он проделывает это в последний раз. Да, в последний раз. И потом — уехать. Уехать, куда хочет Лина, вдвоем, навсегда.

Машина стояла там же, где и вчера, — в переулке, под голыми пока липами. В машине его ждали — передняя дверь негромко щелкнула и открылась.

— Добрый вечер, — проговорил он, усаживаясь и подбирая полы длинного пальто. — Ну и накурили вы тут!

— Простите.

Его собеседник повернулся, и Хлебников с удовольствием отметил, что со вчерашнего вечера тот явно осунулся. Под глазами набрякли мешки, цвет лица нездоровый — наверное, не спал. Да, тяжело некоторым расставаться с «честно нажитым капиталом»! Ничего, сейчас он его расстроит еще больше. С этими только так и нужно — методом шоковой терапии.

— Ну что? Что вы решили? Беретесь?

— На определенных условиях, — сухо ответил Радий Вадимович.

— Каких же? — Мужчина с силой вдавил початую сигарету в пепельницу, как будто она мешала ему говорить, и Хлебников заметил, что пальцы у него дрожат.

«Волнуешься, мерзавец, — злорадно подумал он. — Знаешь, что если не мы, то придется самому».

— Во-первых, вы заплатите нам за работу миллион.

— Сколько, сколько?! — выпучил глаза обманутый муж. — Миллион?! Миллион… чего?

— Миллион долларов, конечно.

Этот жадный дурак согласится. А за меньшее они и руки марать не станут.

— Да я… — давился словами мужчина. — Вы… что?! Откуда?! Это… Да все, что у меня есть…

— Я хорошо информирован, что у вас есть, — не меняя тона, равнодушно отозвался Хлебников. Лина советовала увеличить сумму в два раза. Он увеличил в три. Ничего. Этот заплатит. — У вас, кажется, сейчас ничего нет? — напомнил он. — Тяжело, наверное, будет начинать снова с нуля? Времена уже не те. Теперь капитал наживается медленно… Вы, по-моему, собирались уехать?

Собеседник как-то сразу сник, как будто из него внезапно выпустили воздух.

— Я заплачу вам, — просипел он. — Хорошо. Пусть будет, сколько вы хотите. Это грабеж, но… Считайте, что мы договорились.

— Это еще не все.

— Не все?!

— А вы думали, что от вас больше ничего не потребуется?

— Что вы от меня еще хотите?!

— Без вашего участия ничего не получится.

Сидящий за рулем буквально буравил профессора взглядом. В его глазах читалось все: и бессильная злоба, и трусость, и недоумение, и жадность. Все. Хлебников читал его как раскрытую книгу.

— Я же сказал вам, что не хочу иметь к этому никакого отношения! — Мужчину буквально трясло. — Если вы согласны, то завтра я уезжаю. За такие деньги… я… я пальцем не хочу к ней прикасаться!

— Не волнуйтесь, вы уедете. Как только сделаете то, что от вас требуется. Кроме вас, этого никто не может сделать. Только это. А остальное мы берем на себя.

— Что? Что я должен сделать?!

— Завтра с утра, — многозначительно и размеренно проговорил профессор, — вы объедете семь церквей. Начнете с Благовещенской. И в каждой вы закажете заупокойную службу по своей жене…

Мужчина слушал, закрыв глаза. Хлебников заметил, что на его щегольски подбритом виске бешено пульсирует какая-то жилка.

— Вы слышите меня? Откройте глаза и будьте внимательны! Вы не должны ошибиться. От этого зависит конечный результат. Завтра с утра, натощак, вы поедете в Благовещенский собор, оттуда — по своему усмотрению. Закажете семь заупокойных служб по своей жене. В каждой церкви возьмете по семь свечей…

— А может быть, вы как-нибудь сами?..

Трус, какой же трус! Неудивительно, что жена так с ним поступила. Женщины как кошки — живут не умом, а интуицией. И трусов не переносят. Ничего, тем легче будет с ним договориться.

— Тогда ничего не получится. Я же говорил, это очень сложно и опасно. Не хотите — наймите киллера. Заодно и сэкономите. Так будет, наверное…

— Я согласен! Согласен! — поспешно проговорил собеседник профессора. — Я все понял. Прямо с утра. Сначала — в Благовещенский… А в городе точно есть семь церквей?

— Гораздо больше, — успокоил его Хлебников. — Очень важно ничего не перепутать. Второй раз это уже не начнешь…

— А свечи зачем?

— Свечи привезете мне. И после этого можете уезжать. Когда вернетесь, я думаю, ваша… проблема будет улажена, — мягко скруглил опасный поворот Хлебников.

— Я уеду на две недели, — хрипло сказал мужчина.

— Где можно будет найти вашу жену?

Собеседник как будто ждал этого вопроса. В руках у него появился плотный белый конверт.

— Вот… домашний адрес. Еще… эта сука открыла ресторан… «Париж»… идиотка! На мои деньги! — Он даже застонал сквозь стиснутые зубы. — Вбухала… немерено сколько!

— Хорошо. — Радий Вадимович принял конверт и спрятал его во внутренний карман пальто.

— У вашей жены есть любовник? — неожиданно спросил он.

— Я не знаю. Подозреваю, что есть. Не знаю.

— И еще…

— Что? — Мужчина испуганно подался назад, заметив в руках собеседника блестящий предмет.

«Да, нервишки у тебя ни к черту», — подумал Радий Вадимович и вслух сказал:

— Не бойтесь. Наклоните голову. Вот так!

Что-то легонько щелкнуло. Мужчина вопросительно посмотрел на Хлебникова. Тот удовлетворенно показал собеседнику крошечную прядь его волос.

— Видите? — спросил он, не спеша положил волосы в прозрачный мешочек и защелкнул его.

— Зачем это? — Заказчик дико вытаращился, как будто живьем увидел гремучую змею.

— Это наша гарантия, — веско произнес Хлебников. — Что вы нам заплатите.

— Я и так вам заплачу! — Мужчина запаниковал. — Я человек слова! Что вы!!!

— Так вы все запомнили? Начиная с Благовещенского собора. И поезжайте куда-нибудь за границу. Чтобы потом можно было доказать, что вас здесь не было.

— Понимаю…

— До свидания. — Хлебников взялся за ручку двери.

Мужчина все так же не отрываясь смотрел на маленький пакетик в его руке. Хлебников усмехнулся и спрятал его в карман — в тот самый, где уже лежал плотный белый конверт. В конверте были адрес и имя — Соболева Екатерина Александровна.

— Ну ты скотина бессмысленная, и все! — Марья Васильевна Камышева вслух разговаривала со стоящим прямо перед ней прибором. — Ну скотина же! Что ж это ты мне такое показываешь, а?

— Здравствуй, Машенька! — задушевно пропел Лысенко. — Я пришел к тебе с приветом…

— С топором и пистолетом, — неприязненно закончила Камышева. — Ну?

— Баранки гну! Ты чего это, Машунь? Или тебя вчера обидел кто?

— Никто меня не обижал! — Камышева с силой встряхнула прибор и грюкнула им об стол. Прибор щелкнул, и от него отчетливо запахло паленым. — Зараза! Это я не тебе!

— Д-а-а, — загадочно протянул Лысенко. — Я вот, например, тебя никогда не обижал…

— Ты по делу пришел? — перебила его Камышева. — Если просто языком чесать, то я занята. Хрен знает что мне тут показывает, а еще и ты… — Она дернула шнур, лишая аппарат питания. — Ничего без очереди делать не буду!

— Да я не за этим пришел. Ты меня чайком напоить не хочешь?

— С какой стати?

— Ну… от хорошего отношения.

— А у нас с тобой хорошие отношения? — поинтересовалась Камышева.

— Прекрасные, Маш, прекрасные! Просто чудесные! По крайней мере с моей стороны. Вот смотри: ты на меня можешь хоть по какой-нибудь причине пожаловаться?

— Ну… не могу, — после секундного раздумья призналась Камышева.

— И я на тебя не могу. Золотой ты человек, Машенька. Честное слово, золотой!

— Лысенко, ты что, издеваешься надо мной? — Камышева в изнеможении откинулась на спинку кресла.

— Никогда в жизни! — заверил он ее. — Кстати, ты вчера вечером на проходной проходила?

— Все вчера вечером на проходной проходили, — сумрачно отозвалась Марья Васильевна.

— И все про меня гадости говорили. Да? Или ты одна?

— Ах, ты об этом! А что? Правда глаза колет?

— Смотря какая правда, Маш, какая правда!

— Я, Лысенко, человек прямой, — начала Камышева, и тут телефон у нее на столе разразился продолжительной трелью. Камышева схватила трубку, как врага за горло, и рявкнула: — Да! Нет! Не знаю! — И швырнула ее обратно на телефон. — Так на чем мы остановились? — спросила она, исступленно роясь в заваленном бумагами ящике стола.

— На том, что ты человек прямой, а я человек кривой, — подсказал Лысенко. — И каждая от меня по пять абортов сделала. Я, Маш, может быть, жениться собирался, а ты своими нежными ручками взяла и разрушила мое личное счастье. До основания. До самого фундамента. Даже не до фундамента. Фундамент ты взорвала, а в котлован еще и плюнула. Вот так!

— Ты? Жениться? Лысенко, не свисти!

— Да… не ожидал я такого, честно скажу. От кого угодно, Маш, но только не от тебя!

Камышева демонстративно повернулась к собеседнику спиной вместе с креслом и, шаркнув по полу ногой, поехала вдоль стеллажа. Доехав до конца, она еще раз шаркнула и завернула за угол.

— Маш, а Маш? Так я тебе шоколадочку принес!

— Что?! — Камышева, забыв об осторожности, выехала из-за укрытия. — Что ты мне принес?

— Шоколадочку, Маш. С этим… клубничным йогуртом, вот!

— Я проверю, — пообещала Камышева, — с какой она там отравой!

— Даже вот… с конкурсом! Откроешь, Маш, а там какой-нибудь суперприз.

— Ты у нас суперприз, — угрюмо проговорила эксперт, паркуясь у стола и беря подношение. — Только вот не достался еще никому! Ладно, давай, валяй, что там у тебя?

— В каком смысле? — спросил Лысенко.

— В прямом. Давай, что ты там принес, и выкатывайся.

— Так я тебе отдал уже то, что принес, — удивился Лысенко. — Больше нет ничего!

— И все? — недоверчиво протянула Камышева. — А работа?

— Отдыхай! Девчонкам привет! — Он послал ей воздушный поцелуй и выплыл из помещения.

Камышева протопала слоновьей рысью к двери и выглянула в коридор. Никакого подвоха не было.

— Игорь, Игорь!

— Что? — Он удивленно обернулся.

— Так зачем ты приходил-то? — закричала Мария Васильевна на весь этаж.

— Шоколадкой тебя угостить. — Лысенко недоуменно пожал плечами.

— И все?

— И все.

— Псих! Маньяк! — заключила Камышева, возвращаясь обратно в лабораторию и двинув дверью так, что в соседней комнате на столе жалобно звякнули в штативе пробирки.

День был тусклый, сырой и туманный, такие нередко бывают в середине весны. Молочная пелена с утра не только не рассосалась, но висела сплошной грязно-серой мутью, забивалась в легкие, смешивалась с автомобильным смогом и низалась стеклянными бусинами на голых ветвях.

Шпиль Благовещенского собора также поглотила эта ватная сырость, и, припарковав джип, Банников по аллейке, обсаженной стрижеными кустиками, мимо нищих и попрошаек, то и дело возникавших, как призраки из тумана, мимо старух, торгующих иконками за соборной оградой, прошел к храму. Поднимаясь по высоким ступеням, он поднял было руку для крестного знамения, но потом почему-то передумал. Он ощущал на себе чей-то пристальный взгляд, и его это нервировало. Он знал, что за «пристальным взглядом» наверняка уже наблюдали, но почему-то сегодня это не утешало. В самом соборе, гулком, просторном и сумрачном, в этот промозглый день было прохладно и не слишком людно. День был обычный — будничный, великопостный.

Банников покрутил головой, проверяя, не потерял ли его «взгляд». Нет, «взгляд» был на месте, и, доставая из внутреннего кармана тяжелое портмоне, Банников подошел к церковному киоску. В киоск стояла небольшая очередь — человека три-четыре, все женщины, и он пристроился за ними. Впереди образовалась какая-то заминка, и он невольно стал вслушиваться.

— А я вам русским языком говорю, — пожилая женщина, вся в черном, высунулась из окошечка, — нет такого имени!

— Как же так нет? — волновались две бабульки. — Что же вы такое говорите, матушка?

— Нет, — настаивала служительница, — и нет! И имя это не христианское, и под таким именем батюшка усопшую поминать не будет!

— Дак что ж делать-то нам?! — Одна из бабулек готова была заплакать, вторая же полезла в облезлую клеенчатую сумку и извлекла оттуда какой-то документ.

— Позвольте, Клавдия Петровна… Вот свидетельство о смерти, и тут черным по белому…

Служительница надела очки и принялась читать, водя по документу пальцем. Майор терпеливо стоял, вдыхая сложный церковный аромат, состоящий из запахов горящих свечей, ладана, просфор, мокрой одежды и уличной сырости, проникающей сквозь постоянно открывающиеся массивные двери собора.

— Нет такого имени — Октябрина! — Служительница просунула бумагу обратно. — Нет!

Между тем женщина, стоявшая впереди, быстро купила свечи, и он неожиданно оказался у самого окошка.

— Мне… — нерешительно промямлил он, стараясь не выйти из образа и соображая, куда подевался тот, что так пристально следил за ним. — Мне…

— Свечечку поставить, сынок? — ласково спросила его та самая, в черном, которая никак не хотела признать имя Октябрина христианским.

— Нет. Мне…

— Молебен за здравие, сорокоуст, за упокой?

— За упокой, — тяжело выдохнул он.

— Пишите! — Чисто вымытая старческая рука протянула из окошка четвертушку бумаги. Он беспомощно завертел головой по сторонам, не зная, что писать и как.

— Вам помочь? — Внезапно он почувствовал, что тяжелый взгляд, который преследовал его, материализовался. Перед ним стояла женщина под пятьдесят, сероглазая, круглолицая, полноватая, вполне приятной славянской наружности. На женщине было неприметное синее пальтецо, из-под косынки выбивались кудрявые русые волосы.

«Забелина Вера Ивановна, — щелкнуло в голове. — Та самая, которая приходила к Литвакам. Она же врач-психиатр, она же целительница баба Вера. Вот, значит, как? Проверяете? Ну-ну. Проверяйте».

— Вот здесь пишите, на столике, — указала она ему. — В первый раз, наверное?

— Как писать, вы не знаете?

— За здравие, за упокой?

— За упокой.

— Вот здесь, вверху, пишите «Об упокоении», а пониже — кого будете поминать.

— А… как писать? Имя, фамилию?

Она слегка улыбнулась — одними только тонкими губами, глаза же при этом жили своей жизнью и оставались совершенно холодными, бесстрастными, изучающими.

— Фамилия там ни к чему. — «Вера Ивановна» подняла глаза к неясной высоте купола. — Имя. Имя пишите. Как крестили покойницу вашу?

— Катерина.

— Так и пишите: «Об упокоении Катерины». Давно умерла?

— Только что. — Он дернул углом рта.

— Так, значит, «новопреставившейся Катерины».

— Может, вы мне сами напишете? — Он протянул ей бумажку и ручку.

— Нет-нет, молодой человек. Это, знаете, лучше самому. Очень вам сочувствую. — Она спрятала пухлые руки за спину и отступила на полшага назад.

Банников кое-как нацарапал на листке требуемое и показал ей.

— Правильно?

«Баба Вера» едва взглянула на бумажку и кивнула, собираясь уйти, когда он снова окликнул ее:

— А вы, случайно, не знаете, какая церковь тут еще есть поблизости?

— Да ты, сынок, не ездий никуда, — внезапно вмешалась в разговор какая-то совсем старенькая, согнутая клюкой, но бойкая бабка в синем рабочем халате. В руках у нее были ведро со свечными огарками и тряпка. Она деловито пристроила ведро прямо под ноги майору и взмахнула ветошкой. — Тута, — она топнула ногой в тапке в мраморный пол, — тута самое место что ни есть святое! Святей тольки на Святых горах! И крест с кумпола два раза громом сносило, слыхал? Такое место сильное! Никого не слухай, сюды тольки и ходи!

С купола Благовещенского собора действительно два раза при сильном урагане сносило крест, но обычно это истолковывали совсем иначе.

— Тута и молися, — продолжала старушка. — Тута место святое, намоленное, лучшей не надо! Тольки если хвораешь сильно, к Пантелеймону сходи, хужей не будеть…

Забелина стояла в сторонке, но не уходила, явно наблюдая, что же он будет делать дальше. Он взял со стола свою бумажку и сунул ее в окошечко.

— Да, дайте мне еще семь свечей, — попросил он.

Идя обратно к машине, он зачем-то стискивал в кармане ручку, которой написал «за упокой новопреставленной Катерины», и беспрерывно нажимал на кнопочку: щелк-щелк, щелк-щелк. На душе было почему-то особенно мерзко. Сходил в храм! «Надеюсь, Катьке это не повредит», — пробормотал он, включая фары. Туман все никак не рассеивался и даже как будто стал гуще. Золотого креста на колокольне он так и не разглядел.

Ей приснился отвратительный кошмар, который повторялся с удручающей регулярностью, и после него она чувствовала себя совершенно разбитой. Ей снилось, как она, будучи маленькой девочкой, тонула в каком-то пруду на окраине их поселка, захлебывалась мутной водой, опускалась на илистое дно, отталкивалась от этого отвратительно мягкого дна ногами, всплывала, пробивая головой тяжелую зеркальную пленку, хватала спасительный глоток воздуха и вскрикивала: «Помогите!» И тут же снова погружалась в воду с привкусом тины, снова шла на дно, снова отталкивалась, уже слабее, и снова пробивала головой зеленоватое зеркальное полотно… С каждым погружением она чувствовала, что силы покидают ее, и крик «Помогите!» выходил все тише и тише, но на пустынном грязно-желтом берегу все так же никого не было, и она знала, что скоро не сможет даже крикнуть, а только засипит, а потом уже не сумеет и оттолкнуться от дна…

Она не знала, почему и зачем снится ей этот странный и страшный сон, снится упорно и постоянно, с самого детства. Она никогда не боялась воды и уж тем более никогда не тонула. Почему? Откуда в ней это совершенно определенное чувство, что с ней это было? Катя с силой вдохнула воздух, как будто ей все еще не хватало его, взяла на руки теплого Афиногена, недовольного тем, что его извлекли из-под одеяла, и подошла к окну. За стеклом висел молочным киселем плотный туман, такой густой, что даже соседнего дома не было видно. Вчера Наталья сказала, что Катина идея насчет обедов для «белых воротничков» и студентов «просто не идея, а бомба». Сегодня на улице уже должны выставить объявление, что в ресторане «Париж» желающие могут дешево и вкусно пообедать в малом зале. Конечно, такие студенты, какой она была совсем недавно, не могут себе позволить обедать в ресторане «Париж» «дешево и вкусно», пусть и в малом зале, — они будут по-прежнему покупать булочки в буфете, а вот некоторая прослойка станет здесь постоянными клиентами. Здесь, в центре города, кроме больших вузов и огромного студенческого общежития «Гигант», пруд пруди всяких контор. Клиенты найдутся. Тем более что стандартные обеды будут обильными и действительно вкусными, а по иным меркам — и дешевыми. И придутся как раз на то время, когда и кафе, и ресторан пустуют. Еще Катя предложила купить машину, которая будет чистить и мыть ковры прямо на месте. Она подсчитала, что машина окупится примерно за три химчистки, ведь не успели открыться, а в некоторых местах уже нужно чистить. Даже Инна стала по-другому смотреть на новую хозяйку, без глубоко спрятанной снисходительности в глазах, почти как на равную. Пошутила вчера, что в ресторанном бизнесе она сделала бы головокружительную карьеру. Катя, смеясь, сказала, что подумает. В самом деле, не сидеть же ей у Натальи на шее без всякой пользы? Вот и сейчас ей нужно к маникюрше, а потом к парикмахерше. Все это, разумеется, личные Наташины мастера и подчиненные, и им даны строгие указания, но самой-то Кате каково чувствовать себя нахлебницей?

Финя спрыгнул на пол и теперь терся о ноги, мяукал, явно зазывал ее в кухню, завтракать.

— Есть хочешь?

Он толкался головой, как бы говоря: есть — это мы всегда готовы. А ты вот готова? Готова?

— Всегда готова, — ответила она ему, а заодно и всем остальным.

— Рома, ты хорошо понял?

— Да понял я, понял… Чего не понятного? Линочка, радость моя, не пойму причину твоего волнения… Сделаем, Линочка, клиентка останется довольна. А она ничего бабец, темперамент чувствуется. — Не замечая тяжелого взгляда, Роман Юшко небрежно вертел в пальцах фотографию. Шея, грудь, колье на груди — все высшей пробы. Ну что ж, видимо, намечается приятное разнообразие. А то в последнее время старые кошелки совсем осточертели. Похоже, она еще и молоденькая к тому же, эта, как ее? Он перевернул фото. А, да… Катерина Соболева. Впрочем, у него были клиентки и за шестьдесят. Работа есть работа, особенно если за нее хорошо платят. Но лучше иметь дело вот с такой цыпочкой, кто ж поспорит… Даже по снимку видно, что кожа у этой Соболевой нежная, мягкая… атласная… Он внезапно ощутил под своей рукой упругое женское бедро. Фотография выскользнула у него из пальцев и плавно спланировала на пол.

— Рома, ты что, спишь? — раздраженно спросила Эвелина.

Он вздрогнул и очнулся. Бедро под рукой исчезло.

— Да что-то устал, — неопределенно протянул он. — Линочка, у тебя разнюхаться нет?

— На! — Она бросила ему согнутый пополам плотный белый конверт. — Так и знала, что ты попросишь.

— Спасибо, радость моя. Может, дамочку угостить придется. — Уголки его губ хищно поползли вверх. — Чтобы были незабываемые ощущения… Сколько ей лет, этой… Соболевой?

— Двадцать восемь. Кофе будешь?

— Кофе? Кофе буду, — оживился он. — И вообще, Лин, зачем нужно было дергать меня в такую рань? Семь часов только.

— Работать будешь, когда скажут, хоть в четыре утра. Понял? — холодно заметила Даугуле.

— Понял, — зло ответил он и поджал ноги. — Чего ты сегодня такая… неласковая?

Над туркой уже поднималась ароматная пена, и Лина боялась ее упустить. Ромочка сидел надувшись, как богатая невеста на смотринах. Он всегда считал себя пупом вселенной. Все должны были им восхищаться! В противном случае у этого Нарцисса тут же портилось настроение. Вот сейчас он, как пить дать, выставит на обозрение свои ноги. Не иначе, туфли новые купил. Она ловко сняла турку с конфорки.

— Классные шузы, правда? — спросил Роман Юшко, закидывая ногу за ногу. — Настоящая змея… кучу бабок за них отвалил…

Лина фыркнула. До чего же он любит всякое барахло! Дорогой одежды и обуви у него пруд пруди. Да, все комплексы родом из детства. Вот Роме явно не хватало тряпок. Насколько она знает, мать воспитывала его одна. Интересно, когда именно он понял, что нравится женщинам?

Он очень рано понял, что нравится женщинам. Именно женщинам, а не визгливым одноклассницам, у которых и пощупать было нечего, зато каждая считала себя прям Клаудией Шиффер. Худосочные нимфетки, лолиточки… Никогда они его по-настоящему не привлекали. А вот он их… Каждая смазливая дурочка хотела заполучить его в свое личное пользование, чтобы из школы провожал, в кино водил, сидел по вечерам на лавочке возле подъезда. Нужны они были ему очень, со своими лавочками, кафе-мороженым и костлявыми ключицами! Соплюшки малолетние. Какой ему был толк от этих провожаний? В подъезде, провонявшем кошками, пару раз поцеловаться? То, что он очень красивый мальчик, Рома понял еще в детском саду, а то, что из этой красоты можно извлекать вполне конкретную пользу, пришло ему в голову гораздо позже. И помимо красоты было, безусловно, еще что-то, то, что сейчас называют модным словом «харизма» — врожденное умение расположить к себе, настроиться на волну собеседника, природное обаяние и мощным потоком исходящая, хотя и несколько завуалированная, сексуальность. Несомненно, ему в плюс шло и то, что сам он долго не осознавал, как именно действует на женщин: были в нем какая-то щенячья грация и щенячий же блеск в глазах, а также много от молодого, сильного, еще ни разу не попадавшего в капкан зверя.

Другой бы на его месте упустил все это, отдал нерасчетливо в одни жадные руки, растранжирил по пустякам, испортил данное щедрой природой алкоголем или курением, но он, кроме всех вышеперечисленных качеств, обладал еще и здоровой крестьянской сметкой, доставшейся, наверное, в наследство от дедов-прадедов. И умение извлекать из всего пользу, будь то гектар строевого леса, или участок плодородной земли, или же стройная фигура и выразительное лицо, было, видимо, всосано им с молоком матери.

В четырнадцать лет рост у него зашкаливал за сто семьдесят, и к этому прилагались развитая тренажерами рельефная мускулатура, пробивающаяся растительность на лице и юношеская гиперсексуальность. Но на крохи, которые перепадали от матери, нельзя было купить даже бутылку приличного пива. Правда, мать оплачивала тренажерный зал, куда он ходил с гораздо большим удовольствием, нежели в школу, — да и пользы от бодибилдинга оказалось значительно больше, чем от физики с химией. Его интересовала только одна наука — отношения мужчины и женщины, которые многие по неведению называли любовью и которые были, как он прочитал когда-то в одном журнале, только химией, и ничем, кроме самой простой, элементарной химии.

Как ему хотелось в четырнадцать лет все и сразу — модную одежду, мобильный телефон, плеер, компьютер — словом, то, что делает из обыкновенного, ничем не примечательного юноши с угревой сыпью на лбу настоящего мачо, супермена с большой буквы. Ему невдомек было, что для женщин он притягателен сам по себе — не важно, будет у него в руках телефон, или букетик фиалок, или вообще ничего.

Это открытие свалилось на него, пятнадцатилетнего, внезапно, как снег на голову. Однажды, когда Роман сидел, дожидаясь матери в ее конторе, откровенно скучая и листая какой-то невразумительный журнал, он поймал на себе заинтересованный взгляд материной начальницы Аллы Александровны. Он знал ее немного — она бывала у них в доме на днях рождения родительницы и каждый раз приносила ему какой-нибудь милый пустячок.

— А мамы еще долго не будет? — спросил он ломающимся юношеским баритоном, в коем уже проскальзывали те самые бархатные нотки, от которых женщины совершенно теряли голову.

Она пристально взглянула на него и немного помолчала, а он почувствовал, как от ее взгляда кожа на спине почему-то покрывается мурашками.

— Долго еще. — Начальница подошла к нему и словно бы невзначай задела его ногу своим коленом. — А что это ты читаешь? — Она наклонилась, и из глубокого декольте на него так пахнуло, что в голове застучало и он залился краской.

— Выбрось эту чепуху, — сказала она, легонько потянув из его рук журнал. — Все равно ты в этом ничего не понимаешь. Пойдем, лучше угощу тебя мороженым. Хочешь?

Ему хотелось совсем другого, и, видимо, это так ясно было написано у него на лице, что она только молча кивнула, приглашая его идти за ней. И он пошел, обоняя тянущийся вслед за ней мускусный, терпко-тяжелый шлейф ее духов и пряный запах кожи, как молодой пес, обладающий верховым чутьем и вышедший первый раз на охоту, ничего не соображающий и оглушенный стуком собственного сердца, которое почему-то било тяжелым молотом в барабанные перепонки. Она открыла машину, и он сел, не спрашивая, почему они не пошли в кафе за углом, и всю недолгую дорогу до ее дома не знал, что делать с собственными руками, и боялся, и надеялся, и предчувствовал…

Предчувствия его не обманули. В этот день он понял, в чем его призвание — в том, чтобы отдавать женщине то, что в нем самом есть в избытке, а получать… Для начала с Аллой, которая была старше его самого на двадцать с лишним лет, он получал бесценный опыт. Он изучал женщину как объект, изучал страстно, как энтомолог какую-нибудь редкую букашку. Изучал вкусы, жесты, пристрастия. Это было как игра, но какая захватывающая игра! И очень скоро он научился играть в эту игру как гроссмейстер. К тому времени начальница матери уже ничего не могла ему дать. Он потерял к ней интерес, но все еще долго продолжал навещать раз в неделю, из какой-то сентиментальной благодарности. Школу он закончил, поступил в строительный техникум, где у матери был какой-то блат, но учеба оказалась сплошной нудятиной, денег на карманные расходы мать выдавала почти так же мало, как и в школе, правда, Алла частенько что-то подбрасывала. Первый раз это его оскорбило, но она была так ненавязчиво настойчива, что деньги он взял. Взял еще раз, а дальше стал считать это само собой разумеющимся.

Девчонки в их группе, да и в параллельных тоже, западали на него со страшной силой, но так же, как и одноклассницы, они были ему неинтересны. Он видел их насквозь, как видит мастер спорта неуклюжие потуги новичка поставить мат в три хода. Их наивность была почти трогательной, но трогательность не была той чертой, которая его привлекала.

Год неинтересной учебы прошел, впереди были каникулы и лето. Мать купила ему джинсы в качестве поощрения, Алла же сделала просто царский подарок — фирменные кроссовки, явно намекая на то, что летом он будет свободнее. Многие одногруппники собирались подрабатывать: кто на стройке, кто устроился на лоток, ибо почти у всех были те же проблемы — хроническое безденежье. Заманчивое предложение тренера — подкачаться еще и попробовать выступать на соревнованиях — он отмел сразу, ибо видел этих чемпионов, кладущих к пьедесталу победы свои здоровье и потенцию. Без определенного комплекса лекарств достичь нужной кондиции было невозможно. Плюс дорогостоящие протеины, минус посаженная анаболиками печень… На стройку или на базар идти не хотелось, а сидеть все лето у матери на шее было некрасиво. Алла намекала, что в их контору нужен курьер. Он расценил это как попытку иметь его под рукой пять дней в неделю, да и работать курьером, на побегушках куда пошлют…

Просматривая объявления о работе, в рубрике «Знакомства» он наткнулся на нечто, привлекшее его внимание. «Госпожа без комплексов ищет молодого неопытного слугу. Обучу всему». «Красивый раскованный юноша оказывает услуги состоятельным дамам». Карандаш, с которым он просматривал объявления, нацелился острием на эти строки. Значит, есть спрос, если есть предложение? И… каков спрос? И сколько, интересно, зарабатывает «красивый раскованный юноша»? «Госпожа без комплексов» явно хотела молодого тела на дармовщинку, взамен обещая «обучить всему». «Обучаться всему» ему не нужно — Алла в постели была весьма изобретательна; его больше волновал вопрос, сколько же получает «красивый юноша» за визит к «состоятельной даме». Он нашел остроумное решение — отправил на адрес до востребования краткую записку: «Меня заинтересовало ваше предложение. Я вполне состоятельна и обладаю площадью для наших свиданий. Назовите цену ваших услуг и контактный телефон». Ответ пришел очень быстро — какая-то псевдоромантическая чепуха — «я чувствую в вас родственную душу… предвкушаю радость нашей встречи»… В конце вполне по-деловому называлась цена услуги — пятьдесят долларов за двухчасовое свидание — и назначалось время и место: в среду, в девять вечера, в парке у фонтана. Пятьдесят долларов за два часа! Не хило зарабатывает этот «раскованный юноша», даже если ублажает состоятельных дам не все семь дней в неделю. Идиоты на стройках цемент подносят, а тут все так просто… Он вертел в пальцах присланное фото «родственной души» — юноша был чуть старше его и, как показалось Роману, намного красивее: чувственные темные глаза в густых ресницах, длинные волнистые волосы… Красота была чересчур конфетная, что ли, но бабы с ума сходят по таким вот красавчикам. Но и он тоже ничего — Роман подошел к зеркалу в одних плавках и придирчиво взглянул. Должен быть и на него спрос, главное — правильно себя подать.

В среду в девять он пришел к фонтану и разглядел как следует красавчика с фотографии. Да, лицо выразительное, одет дорого и модно, а вот фигура у «раскованного юноши» не ахти — хоть и высокий, но хилый какой-то и даже как будто сутулится… Впрочем, все на любителя или, лучше сказать, любительницу. Главное — как начать, как, например, дать такое объявление? Он предполагал, что начало его новой деятельности будет сопряжено с определенными трудностями.