Немного ночи (сборник) Юрич Андрей

Поэтому я не буду пытаться передать вам мировосприятие ребенка. Я лишь опишу воспоминания.

Пространство бесконечно.

Несомненно, все это происходило в комнате рабочего барака, на краю заполярного поселка, на улице Лесной, номера не знал никогда… и где-то рядом там все еще есть детская площадка с дощатой горкой-домиком-туалетом, качелей-лодкой, железной оградой из гнутых прутьев…

Но несомненно, все происходило в комнате.

Свет был тускло-желтым. Из чего могу сделать вывод, что светил ночник. Потому что другого света не было. Свет был мягко обволакиваем тьмой, теплой и уютной, с запахом матери.

Именно слово «мать» подходит в данном случае больше всего. Потому что она была как признак жизни, категория бытия, воздух, время…

Ее тело было огромно. Оно высилось рядом со мной теплой плавно изогнутой стеною. И то одеяло, которым она была укрыта до пояса, мне теперешнему, напоминает холмистую мягкую равнину, обладающую, кроме ширины еще и ватной толщиной.

Мать берет меня в воздух, я не вижу – как, и кладет себе на живот. Я так мал, что мои руки и ноги даже не достают до пределов живой долины ее живота. Я поднимаю голову и вижу полушарие груди. Оно больше моей головы. Я тянусь к нему. И вижу лицо матери. Она смеется.

И что поразительнее всего – я помню слова!!! И я помню, что я понимал их! И помню, что сам не умел говорить. Казалось, мне просто не нужно говорить, не имеет смысла…

– Ну что ты, – сказала мать, – молока совсем не осталось.

Она огромными красивыми пальцами сжала грудь у соска, и я увидел выступившую белую каплю. Я потянулся снова и приник ртом к соску. Вкуса я не чувствовал. Удивительно, но дети почти не чувствуют вкуса пищи – только крайности: приторную сладость или хинную горечь.

– Так, водичка, – сказала мать.

И дальше воспоминание срывается, смазывается в тысячи других воспоминаний о маме. Теперь уже о маме. О ее тепле. Обо мне, рядом с ней, под одеялом. Но это уже не то…

Особенно ценно самое первое воспоминание. Потому что оно в наибольшей степени сохранило для меня ощущение детства, мира, увиденного ребенком.

В нем не было слов. Но в нем понимались слова. В нем люди были вселенными. Но оставались людьми. В нем не было Бога. И в нем не нужно было Бога. Потому что весь мир был мной, и я был всем миром. И при этом я оставался самим собой, хотя не знал собственного имени.

Я помню, как я первый раз спросил у мамы о Боге. Мне было года четыре.

Она мне ответила:

– Это такой дядька на небе.

И в ту же ночь я увидел Бога во сне.

Небо, как и положено небу, было небесно-голубым под моими ногами. Вокруг были облака, а посреди облаков стоял большой дом, окруженный штакетным забором. И дом, и забор, и площадка перед ним сильно напоминали мой родной детский сад «Светлячок». Видимо, уже в том возрасте я воспринимал реальность, исходя из неких заранее известных шаблонов. Думаю, сейчас та же картинка пригрезилась бы мне в виде православного храма или здания областной администрации.

На небе царила осень. Деревья небесные уже потеряли почти всю листву и тянулись вверх, в белесую бесконечность, голыми кривыми ветками. Рассеянный осенний свет лился ниоткуда, и вообще налицо была та осеннесть в атмосфере, которая, собственно и делает эту атмосферу осенней.

Мне снилось, что я стою у самого забора, и невысокие штакетины торчат деревянными облупленно-синими уголками у самого моего лица. Я одет в зеленую курточку и желтую шапку-колпачок. А шагах в десяти от меня, среди качелей, игровых домиков и беседок, движется Бог, в белой застиранной одежде. Лицо его измождено и борода седа. Кожа его черна, но не по природе своей и не от грязи, а будто от безмерной, разъедающей медленным огнем черты лица, усталости.

В руках Бога была метла. И он подметал листву. Коротко взмахивал метлой и жухлые сырые листья, желтые, коричневые, красные, исчезали.

И, подметая дорожку перед собой, он, не спеша, но быстро продвигался ко мне. Меня поразило, что он не смотрел на листву, которая таяла в осеннем воздухе под его метлой. Он смотрел на меня. И глаза его жгли – не болью и не страхом, а пристальным и яростным вниманием. Будто каждый вдох мой был смертельно важен.

Мне стало вдруг страшно. Потому что я понял, что стою на его пути. И скоро он дойдет до меня. И не остановится.

Когда я проснулся, я рассказал маме о сне, как сумел. И она подтвердила мои худшие опасения.

– Да, – сказала она, – Если будешь себя плохо вести, Бог тебя метлой…

И вот тогда я стал бояться Бога. Бог внушает ужас – вот что понял я. И теперь, когда истово-православные или пионеры-иеговисты рассуждают в моем присутствии о страхе Божьем, во мне всплывает полуживотный ужас личного уничтожения, страх маленького мальчика перед безмерной силой неясных намерений. Я не знаю, почему так. Я лишь уверен, что в моем сне было нечто очень важное для меня, и Бог, несомненно, имел к нему самое прямое отношение. Как будто Он сказал мне что-то. И я услышал, но не разобрал.

Потом, кажется, наступил перерыв. Я не помню, чтобы в раннем или среднем школьном возрасте возвращался всерьез к вопросу о существовании Бога. То ли меня отталкивало от подобных размышлений постоянное упоминание Бога, Богоматери и прочих святых понятий в матерщинных тирадах моего папы, когда он кусал от бешенства свой волосатый кулак и бил им мою маму. То ли система школьного образования, все еще испещренная плакатами «Долой ложное учение библии!!!» делала свое гнусное дело. То ли просто не до Бога было тому чувствительному болезненному ребенку, сжавшемуся в объятиях вечной ночи, на дне заполярной долины, заполненной до краев копошением бульдозеров, взрывотехников, начальников, бездомных псов, телевизоров и спивающегося населения. Боль пропитала холодную землю и вгрызалась железными жвалами кассетиритных шахт и оловянных рудников в ледяной череп планеты. И ненависть мира выходила в пустой морозный воздух потоками радиации. Стволы полумертвых лиственниц скручивало кольцами от завихрений человеческой алчности. Подушки мягкого ягеля не в силах были укрыть трупы сезонных рабочих с золотых шахт Кулара, зарезанных своими друзьями и любовницами. Промышленные свалки тянулись до горизонта – нагромождениями ржавого железа. Реки растекались рыжими зловонными потоками сгнившей земляной крови, убивая собак, рискнувших из них напиться. А родители старшеклассников, насиловавших своих сверстниц на школьных дискотеках, ползали на коленях перед жертвами сыновей.

В самых страшных ситуациях обыденности Бог почему-то не хочет нам помогать. Я много раз Его спрашивал об этом, но Он не ответил.

Казалось бы – ведь было и другое. Солнечная, медово-фиалковая, багульниковая, цветуще-подснежниковая и спело-ягодная тундра. Мягкие лоскутные одеяла зеленых, белых, красных и желтых мхов, наброшенные на покатые плечи стареющих гор. Небесные облака, касающиеся молчаливой прохладой моего лица, обнимающие тяжелыми пушисто-влажными лапами мое тело над лезвиями скальных обрывов. Закаты, которыми можно любоваться часы напролет, и солнечные зайчики, прыгающие по пустым зеркалам полуночных улиц. Бездонность черного неба с Полярной Звездой прямо над головою. Гигантские живые калейдоскопы северных сияний.

Не было чувства одухотворенности всего этого. Не находилось смысла в ягеле, солнце, горных хребтах, ручьях и стрекозах. Единственный для меня и других мальчишек и девчонок смысл обнаруживался тогда в делах людей, в телах людей…

Мое первое знакомство с Библией состоялось в Одессе, когда мне было 12 лет. Мама получила на работе, в типографии, путевку в дом отдыха. Путевка была на двоих, и мама взяла меня с собой. Моя сестра к тому времени жила в другом городе и училась в училище, на закройщика. А папа еле сдерживал радость по поводу нашего отъезда.

В Одессу мы ехали поездом пять суток. С нами в купе ехали два солдата-дембеля. Они вышивали елочным новогодним «дождиком» дембельские погоны, пили водку в вагоне-ресторане и часто бегали в туалет, потому что страдали расстройством желудка от водки и огромных порций мороженого, которое покупали на каждой станции.

Они много смеялись и вели себя очень прилично, даже пьяные. Видно было, как им хочется вернуться к человеческой жизни.

Они каждый раз покупали слишком много мороженого, и пару брикетов эскимо приходилось съедать мне, чтобы оно не растаяло. Поэтому у меня тоже были проблемы с животом. А в последние сутки пути у меня, вдобавок, началась морская болезнь – от постоянной вагонной качки. Я позеленел, и меня тошнило.

Что еще запомнилось из той поездки – в вагоне-ресторане хорошо и недорого кормили, а по приезде в Одессу, мы проснулись от холода. В майской Одессе было удивительно холодно. Так что меня, в футболке и легких брючках, слегка потряхивало.

Дом отдыха располагался в имении неких графов Вишневских. Что стало с графами, никто не уточнял, но имение существовало почти в прежнем виде, если не считать пары свежевыстроенных панельных семиэтажек посреди прелестного графского парка. Совсем рядом был пляж с белым песком, на который накатывали холодные стеклянно-зеленые волны.

В Одессе я купил себе первые в жизни солнцезащитные очки и считал почему-то, что они очень идут мне. Да, и от солнца они не спасали.

Этот весенне-летний месяц запомнился мне как очень спокойный, но не веселый. В доме отдыха было мало детей. И все, что мне оставалось – ходить по вечерам в видеозал на просмотр боевиков и фантастики, и давить муравьев на старом графском балконе при помощи зеленой металлической модельки Москвича-411. Я представлял муравьев жертвами автокатастроф и кричал им, чтобы они уходили с проезжей части балкона, по которой несся на них, пущенный моей рукою, зеленый автомобильчик.

К тому же у меня обнаружилась аллергия на пыльцу белой акации. Акацией были засажены все уголки парка. Я стойко мучился от конъюнктивита, и чтобы по утрам открывать слипшиеся веки мне требовалась помощь мамы.

Потом случилось землетрясение, от которого в городе не пострадал ни один человек, но ходили страшные слухи. И то ли под впечатлением от землетрясения, то ли от постоянных экскурсий по одесским церквям и монастырям, на мою маму и нашу соседку по комнате, бодренькую ленинградскую старушку, нашли апокалиптические настроения. В очередной золотисто-свечковой церковке был приобретен экземпляр Евангелия, в приятно-розовой мягкой обложке. И вечерами комната погружалась в отблески Последней Битвы.

Я не помню точно, почему они начали чтение именно с Апокалипсиса, да еще сразу с тринадцатой главы. Кажется, это было связано с каким-то впечатлившим наши советские души мистическим фильмом, производства США, показанным в видеозале. Или с какой-то статейкой в газете. В общем, читали они вслух, по очереди, иногда задавая друг другу вопросы по поводу прочитанного. Через несколько вечеров мама и бабушка Нина сошлись во мнении, что ничего не понимают, и книжку отложили.

Я тоже ничего не понял, но мне запомнились цифра 666, неудержимые бледные, огненные и угольно-черные кони под неистовыми седоками, потоки воды, густой как кровь, и ангелы, безличные и бездушные. В общем, было это похоже на страшный и одновременно занудный, вследствие своей непонятности, мультик, каких много проплывало в то время перед глазами советских детей.

Стоит лишь добавить, что у мамы так и осталось впечатление от Евангелия, как от абсолютно непонятной, но магической книги, которую нужно ценить, но не нужно читать. С тех пор мама еще не раз покупала Евангелия и Библии, но не прочла из них ни страницы.

Я рос очень подавленным. Когда я ходил по улицам, я всегда смотрел себе под ноги, и меня пробирал озноб от равнодушных взглядов прохожих. Не знаю – почему. В наших детских и подростковых играх, когда все должны были играть сами за себя, все вдруг объединялись и начинали играть против меня. Радостно и азартно. Им почему-то очень хотелось победить именно меня. А я делал вид, будто мне все равно, и продолжал играть, хотя, конечно, чаще всего проигрывал.

Я постоянно чувствовал, как во мне растет и беспокойно шевелится непонятная сила. Иногда она ощущалась, как вихрь, смерч, воющий в моей груди, огонь, горящий внутри, не жгущий, но истомляющий неутолимым жаром, как неудержимое желание сделать что-нибудь… но я не знал – что. Из всего, что я делал, ничто не приносило удовлетворения и не давало выхода этой силе. И я просто стискивал зубы и позволял ей копиться во мне. Потому что знал, что однажды сила потечет медово-светящейся лавой в мои руки, и мир будет мяться под пальцами, как старая бумага, будет таять, как лед в кулаке, и превращаться в холодную живую воду.

Думаю, началом этого стало время, когда принялись сбываться желания.

Машка была моим первым желанием. Я попросил Бога дать мне ее. Тогда я еще не был с ней знаком. Мне шел двадцать второй год, я жил один и не знал женщин. Я просто и честно сказал Ему: «Господи, дай мне женщину, которую я буду любить, и которая будет любить меня. Пусть она будет не умной и не красавицей, лишь бы любила, лишь бы стала мне родной. И пусть у нее будет большая грудь, и пусть ей очень нравится секс, потому что это важно».

Но я допустил ошибку. Я не верил в любовь и просил любви. Я считал, что любви не существует, и весь мой мир покоился основанием на этой истине. Поэтому когда появилась Машка, я уподобился человеку, построившему дом свой на песке. Первая же волна Машкиной любви обрушила стены моих крепостей, и я утонул в ее море.

Она тоже не верила в любовь. И я, со своим неловким новорожденным чувством, оказался для нее таким же разрушителем. Мы не верили друг другу и не верили друг в друга.

И вместо того, чтобы спасать друг друга, мы пытались расстаться, не понимая, что уже неразделимы. И однажды, когда боль стала непереносима, я понял, откуда она взялась в моей жизни. Она была именно такой, какую я просил. Мне все было дано в точности по моему слову.

Однажды я был крещен. Это было летом. Я точно запомнил то странное стечение обстоятельств, которое привело меня к храмовой купели. Началось все с Рагимова и ботанического сада. Я пришел к Рагимову. Он как-то вяло, и не первый год, уговаривал меня покреститься. А я искал работу. У меня не было никакой специальности, зато была Машка, которую надо было кормить, кот, которого тоже надо было кормить, и старенький дом, который надо было как-то содержать. Я только-только выписался из больницы, где пережил пустяковую операцию на колене и клиническую смерть от ошибки анестезиолога. (Было совсем не похоже на все эти описания с туннелями и полетами под потолком операционной. Скорее напоминало перезагрузку компьютера. Но это не важно. В той смерти я не встретил Бога – только мягкую черную тишину.)

Поиски работы я начал с того, что обратился к Рагимову. Он был руководителем литературной студии, которую я посещал в течение учебного года. А чем он занимался летом – я не знаю. Подозреваю, что ничем. Стихи писал. Он нашел мне работу удивительно быстро – за пару дней. Косить траву в ботаническом саду.

Ботанический сад был геометрически правильной рощей чахлых саженцев, потерявшихся в сплошных зарослях полыни, осота и чертополоха. Мне выдали дисковую косу с бензиновым приводом, которая крепилась на поясе с помощью особой упряжки. И в этой упряжке я ходил целыми днями под солнцем и дождиком, сражаясь с полынью. Иногда нечаянно скашивал деревья. Загорел дочерна.

Помимо меня в ботаническом саду были постоянные и эпизодические персонажи. К постоянным относились четыре охранника, дежурившие через сутки, сменами по двое, и мой напарник Мишка. Эпизодическими были седой краснокожий директор сада, тетки-ботанички, следившие, как школьники и студенты окучивают деревья, и собственно школьники и студенты, бездарно тупившие об грунт лопаты и тяпки.

Ботанический сад, эта удивительная полудикая поляна на краю города, сбегал своими гектарами к берегу речки. Он был полон энергии. Энергии полового влечения.

Через сад к реке постоянно пытались прорваться какие-то парочки в легковых автомобилях. Но сад был огорожен, проезд закрыт, парочкам было лень давать крюк в объезд. Они останавливались в сотне метров от будки с охранниками и занимались своими житейскими делами прямо в покачивающихся машинах. Охранники клялись, что иными вечерами у въезда в сад выстраивалось до восьми автомобилей. Любимой шуткой охранников было подкрасться к дрожащему от страсти средству передвижения и постучать пистолетом в стекло. Это была злая шутка, но охранников можно было понять. Сад пару раз посещал губернатор, и перед каждым его приездом им приходилось ходить со столовыми вилочками по территории – собирать презервативы.

Охранники не уступали посетителям в жизнелюбии. Двое из них, бывший десантник Игорь и настоящий милиционер Игорь соревновались между собой в половом смысле. Условия игры были просты – нужно было за один вечер познакомиться с женщиной и заняться с ней сексом, не истратив ни копейки денег вообще. Побеждал тот, чья женщина оказывалась богаче. Игорь-десантник был скуп на слова и описывал все вкратце. А Игорь-милиционер растягивал рассказ на весь день. Слушать его было весело. Он рассказывал о вещах, про которые мы с Мишкой только слыхали, хотя сами были уже не мальчики.

Теток-ботаничек тоже пробирала энергия жизни, но они сублимировали ее странным образом. Одна тоскливо бродила вокруг меня. Когда я, полуголый и злой, воевал с чертополохами и мышиным горошком, она помогала распутывать увязший в траве диск и объясняла схему расположения деревьев, вздыхала, как больной кит, и глядела на меня умными голодными собачьими глазами. Две других, в вагончике охранников, угощали Мишку чаем из трав, от которого Мишка становился как пьяный и не мог уйти от них. Он сидел, стараясь не закрывать слипавшихся век, а они, хихикая, рассказывали ему фривольные истории. Еще были студентки без числа и школьницы старших классов, иногда ночевавшие в вагончике.

Милиционер Игорь два месяца присматривался ко мне, а потом спросил, чем я собираюсь заняться после того, как в ботаническом саду кончится трава. Я не знал. Меня это беспокоило. И он предложил мне работу. Несложную, непыльную, незаконную, связанную с женщинами и деньгами. И он смотрел на меня глазами, сквозь которые на меня смотрел еще кто-то. И такой взгляд не казался странным здесь.

Я сказал, что подумаю, а через несколько дней он назначил встречу, на которую я должен был прийти, чтобы сказать окончательное «да».

Я помню, как перед этой встречей сидел в своем домике, на диване, с надетыми до колен джинсами, и ждал. Я не знал, как поступить, и хотел, чтобы кто-то указал мне. Я попросил Бога: «Дай мне знак! Прямо сейчас! Явный знак, который я не спутаю ни с чем и смогу понять в одном смысле». Минуты текли жидкими кристаллами по циферблату часов, и ничего не происходило. Комната была залита теплым вечерним золотом. Воздух стоял в пролете окна, не трогая тюлевой занавески. А у неба над луговым горизонтом был привкус дождя и дорожной пыли.

Я ждал сорок минут, не надевая штанов. Машка спрашивала меня, что случилось, и никто не давал мне знака. Тогда я понял, что жду напрасно. Встал, надел джинсы, застегнул ремень и пошел к выходу. Когда я выходил, на холодильнике заверещал пейджер. Я вернулся, взял его и прочитал: «Приезжай завтра к десяти для крещения. Рагимов». Я прислонился к холодильнику. И, видимо, у меня поднялось давление, потому что в голове шумело, и было тяжело стоять. Я прошел в комнату, снял джинсы и лег на диван лицом вниз.

Рагимов купил мне красивый серебряный крестик и три иконки. Иконки стоят у меня до сих пор, а крестик я выбросил. Сорвал с груди и швырнул от себя. И он так долго-долго летел, невидимый в темноте. Так долго, что я даже испугался – не пропал ли он, не улетел ли на небо. А потом он загрохотал, как порванная якорная цепь. А я стоял, тоже невидимый в темноте, сжав кулаки, и кулаки эти были мокрыми от слез.

Это было в месте, которое называется «Объект 1200». После войны здесь был устроен большой лагерь для пленных японцев. Бараки, вышки, колючая проволока. Отсюда их водили колоннами в город – строить исторический центр. Но я не видел всего этого. Потому что задолго до моего рождения японцев вернули в Страну Ямато, «колючку» сняли, вырыли столбы охранных вышек, а фундаменты бараков соскоблили с лица земли бульдозерами. Так что их теперь не найти в траве.

Потом несколько лет сюда водили колоннами школьников и комсомольцев – сажать сосны, рябины и кедры. Засадили почти все. А что осталось пустым – отдали под пашни расположенному неподалеку училищу для трактористов и сельхозмеханизаторов. И училище каждый год засевает поля картошкой, пшеницей, овсом и рожью поверх японских могил. Несколько могилок остались – холмики с истлевшими деревянными столбами без надписей. Есть несколько мраморных надгробий. Их установили молодые японцы, которые приезжали сюда. Они искали могилы в кустах малины. Часть вскрыли и увезли кости на родину. Часть накрыли мраморными плитами. Еще они сделали бронзовые таблички на мраморе, но бронзу быстро украли. Мрамор здесь не нужен никому. На этих плитах пастухи накрывают свой обеденный стол, когда коровы бродят по склонам оврагов.

Я жил рядом с этим местом. Иногда мы с Машкой ходили сюда гулять и собирать дикую клубнику и малину. Малины было очень много в мрачных сосновых коридорах, а клубника росла на холмиках. И вообще место было красивое, с мягкими перекатами полей, оврагами, ручьями и круглыми болотцами.

Потом к нам приехала мама. Насовсем. И выяснилось, что жить вместе мы не можем. И мне надо опять куда-то съезжать, быть бездомным, арендовать тесные комнатки-клоповники в общагах, где в гулких коридорах молчаливые дети строят домики из водочных бутылок и пластмассовых шприцов. Меня начинает трясти всякий раз, когда я представляю себе это. Но я был не нужен маме в ее доме. Ей нужен был маленький мальчик, ясноглазый и ласковый – чтобы кутать его в теплую одежку, баловать вкусным и даже находить ему девочек, потому что он подрос. А я не вписывался в образ, и ее лицо принимало тупое бульдожье выражение каждый раз, когда она обнаруживала несоответствие. Я думаю, что она никогда не любила меня. Даже самый сильный материнский инстинкт не становится любовью. Он мешает любить, потому что, как любой инстинкт, ослепляет. А чтобы любить, нужно ясно видеть.

Когда она говорила, что я издеваюсь над ней, мне хотелось выть и царапать когтями свое горло. В один из таких моментов, ночью, я ушел из дома. И пошел в сторону полей «Объекта 1200». Светила полная зеленоватая луна, но было так темно, что я не видел дороги под ногами. Меня колотило изнутри ледяным молотком ненависти. Я ненавидел мир, в котором был бездомным. Машка рассказывала мне о своей любви, но в трудной ситуации могла только повиснуть на моей шее и требовать, чтобы я дал ей жилье, деньги, кухонную посуду, одежду, развлечения.

– Чего ради я тут нахожусь? – спрашивал я себя, – Мне не нравится этот мир, и никогда не нравился! Почему Ты меня не спросил, хочу ли я сюда? Почему Ты не говоришь мне, зачем я здесь?!!

Я кричал это, запрокинув голову к зеленой луне. А по сторонам шевелились полупрозрачные в ее свете метелки овса. Под ногами неудобно бугрилась избитая тракторной колеей дорога. А у овса будто не было стеблей. И метелки были зеленым прозрачным морем, сквозь волны которого просвечивала тьма. Я вытянул руку и не увидел пальцев.

– Появись! – закричал я, – Я хочу видеть причину всего этого!!!

Тишина была такой плотной, что я ощущал ее плечами, кожей, языком и горлом.

– Не хочешь! – сказал я, и снова заорал, – Ну, тогда пришли мне ангела!!! Пусть он расскажет о Тебе!

Тихо-тихо было кругом. В своих ушах я слышал свое сердце.

Я пошел дальше, и вдруг заметил, как высветились из тьмы стебли овсяных колосьев. Желто-зеленый свет лился волнами из-за моей спины. И он двигался, и становился всё ярче и белее, как будто луна приближалась ко мне сзади и сверху. Я посмотрел в сторону, на луну, а потом резко обернулся и утонул во тьме. Пошел прямо. Свет, дрожащий и вибрирующий, снова побежал впереди меня по колосьям, становясь ярче и ближе. Я замер. Свет усиливался. Казалось, прямо за мною беззвучно приземляется самолет. Я ждал, напрягшись до онемения. И когда показалось, что источник света сейчас ударит в затылок, я снова обернулся. И снова увидел темноту.

Тогда я закричал, и сорвал с себя крест. Бросил в сторону. И сразу пожалел о сделанном, стал вслушиваться, чтобы определить, где он упадет. Было тихо. Казалось, шли минуты. А потом, упав где-то, мой крестик звякнул лопнувшей струной.

– Дай мне знать, когда понадоблюсь, – сказал я.

И пошел назад по лунному морю желто-зеленого овса.

Я часто вспоминаю ту автозаправку на междугородней трассе, где я видел Бога. Там остановился автобус, в котором я с рекламным агентом Тамарой возвращался из командировки. Мы работали в издательском доме «Сибирь-Пресса». Я писал пресные, как бумага, заметки в деловую газету «Континентальная Сибирь», а Тамара трудилась рекламным агентом. Ей было под сорок, она была одинока и не горевала по этому поводу. А мне было двадцать с чем-то, и я изо всех сил старался стать хорошим журналистом. Даже не знаю, зачем.

Мы с Тамарой встретились на вокзале чужого города, где-то за час до автобуса. И она, как всегда, изобразила бурную радость, хотя никаких приятных чувств ко мне не питала. Я думаю, у нее это профессиональное – изображать радость от каждой встречи. Я замечал такое за рекламщиками. Я, как всегда, быстро остудил ее пыл своей безразличной физиономией. Тем более, что день выдался неудачный. Мне нужно было писать рекламную статью про фирму, торгующую металлопрокатом. Я пол дня искал их офис, затерянный в глубине незнакомого спального района. А потом еще пол дня лазил по заваленным ржавым железом сладам. Вместе со мною по складам лазила аппетитная полногрудая девушка с цифровой «мыльницей» – фотограф из местного рекламного агентства. Я рассматривал ее длинную джинсовую юбку с волнующе-низкой талией, изгибы татуировок вокруг ее крепких бедер, и ощущал себя лишним в этом мире.

А потом, на вокзале, встретил Тамару. Хотя я очень хотел ехать один.

В автобусе был телевизор. Тамара спала, забравшись с ногами в кресло. А я пялился в экран. За время пути успели показать две занудных американских комедии.

Потом мы остановились на этой автозаправке. Я вышел, привычно сбегал в туалет, походил по магазинчику, встал под навесом, у одной из колонок…

Вокруг было много пространства, заполненного пыльным ветром, землей, травой на земле, горизонтом, облаками, блестящей от гудрона дорогой. А под навесом заправки бродили люди. Им было нечего делать в ожидании автобуса, и они просто бродили. И каждый не знал, куда идет, и зачем останавливается, поворачивается, смотрит на небо. На их лицах было видно недоумение: зачем они здесь, что им здесь делать, почему автозаправка? Кто-то курил одну за другой. Кто-то затевал разговоры с одинокими попутчиками. И в разговорах слышна была та же растерянность. Потому что непонятно, как нужно разговаривать с человеком, случайно встретившись на автозаправке.

Я смотрел на небо, ветер, людей, магазин. И видел Бога. Я понимал, что его видят все и всегда. Что каждый из бесцельно бродящих по этой заправке смотрит в глаза Богу. Я оглянулся. Куда бы я ни смотрел, все было Им. Каждая пылинка, каждое слово, каждый взгляд и каждая теплая монетка в кармане джинсов. Я улыбнулся и тихо засмеялся. Ветер вздул пыль на дороге, поднял ее стеной и обрушил на заправку. Люди стали отворачиваться, побежали к магазину и автобусу. А я снова засмеялся, и хотел сказать ему «привет». Но не стал. Я посмотрел в небо, и на лицо мне упали тяжелые капли летнего дождя.

Розово-закатное землисто-черное картофельное поле, с бесконечными рядами шершавых кустов темно-зеленой ботвы. Мягкие перекаты холмов до горизонта. Белые перистые облака. Синее небо. Белый конь.

Я до сих пор не могу понять, что произошло в том поле. Как будто мне что-то было сказано, и я не смог разобрать слов.

Конь был привязан к могильной ограде. Это было в том месте «Объекта 1200», где с одного, крутого склона оврага мрачной стеной шли на закат дюжие сосны. А по другому, пологому склону – убегало от сосновой пехоты перепуганное поле, разлетаясь картофельными грядами.

Мы с Машкой вышли из сосновой тени и остановились. Прямо из картошки, на холме, торчала в небо серая прямоугольная стела. Ее окружала широкая ажурная решетка из гнутых арматурин. И к решетке был привязан конь. Еще у самой стелы виднелась лохматая человеческая голова, будто человек сидел, привалившись спиной к камню. Конь встряхивал длинной гривой и переступал с ноги на ногу. А закатное солнце светило поверх коня и картошки.

Мы первый раз были в этом месте «объекта».

– Красиво, – сказал я Машке, – Я и не знал, что так близко от города есть такие красивые места.

– Да, – сказала Машка, – Смотри, какой конь.

Мы часто гуляли по полям и лесопосадкам «объекта». Останавливались под развесистым узловатым карагачем или молодым кедром, лежали в обнимку прямо на траве. Иногда пытались взобраться на дерево. Бродили по извилистым дорожным проплешинам. Здесь было почему-то много дорог, свежих, с лужами в черных выбоинах, и полузаросших, мягких от мышиного горошка и дикой клубники. Мы гуляли до темна, чтобы увидеть, как восходит огромная оранжевая луна, похожая на гигантский грейпфрут. Из города луна виделась маленькой и бледной. А здесь я ее однажды принял за ярко освещенное здание на горизонте, а потом – за воздушный шар.

А в тот раз я спросил Машку:

– Что это за могила? С оградой… И кто там сидит?

– Пойдем, посмотрим, – Машка подтолкнула меня вперед.

Мы осторожно спустились в овраг, перешагнули через тихо звенящий ручей, и поднялись по отлогому склону.

Внутри могильной ограды все было вытоптано до голой земли конскими копытами. Конь блестел розовым глазом, дергал пепельно-белой головой, и ограда шаталась от натяжения уздечки. Слышно было, как он дышит, с хрипом и протяжно. Основанием стелы служила квадратная плита сероватого мрамора. На плите, спиной к стеле, сидел щуплый лохматый старик и читал книжку, держа ее на коленях. Его седая голова наклонилась так, что не видно было лица.

– Здравствуйте, – сказал я.

Старик поднял на меня взгляд, но взгляда у него не было. На измятом щетинистом лице поблескивали за воспаленными веками два глянцевых бельма. «Как же он книжку читает?», – подумал я. А вслух спросил:

– Чья это могила?

Старик встал. Он был ростом мне по грудь. Он подошел ко мне на несколько шагов. И в то же время появился в воздухе странный свистящий и скрежещущий звук, будто кто-то быстро царапал гвоздем лист железа. Я не сразу понял, что это говорит старик. И не сразу сумел уловить в хрипе слова. Он произносил их, не шевеля губами, лишь чуть-чуть раскрыв рот, вкладывая в каждое слово свистящий выдох. Мне стало страшно, а потом я услышал:

– Генерал. Японский генерал. Здесь похоронен японский генерал.

– А как его звали?

Я отвел взгляд вверх и немного в сторону, чтобы не смотреть на старика. Солнце уже почти село. Оно перестало быть розовым и стало воспаленно-красным. Далекие облака чернели поперек распухшего диска.

– Я не знаю, – выхрипел старик, – Я читаю книгу. Вот.

Я взглянул на него. Он протягивал перед собой книжку. Ее обложка была закатно-красной, с черным облаками поперек воспаленного солнечного диска. Такими же черными, будто составленными из облаков буквами, было выведено название. Я не смог его разобрать, потому что меня поразило сходство того, что я видел на горизонте, и того, что было на обложке. Красное закатное солнце повторялось передо мной дважды, в тускнеющем небе и в бумажном прямоугольнике. Только на небе не было надписи.

– Как называется? – спросил я.

А старик молча шагнул вперед и протянул мне книгу.

«День Иисуса», – прочитал я.

И подумал: «Какая-нибудь баптистская книжонка. Старые любят такое».

Машка стояла за моим плечом, восхищенно разглядывая беспокойную лошадь. Старик молча сутулился передо мной. Солнце садилось в кровавое картофельное поле. Чернела генеральская стела. А в моей голове стучали молотками, выбивая по медной поверхности мозга: «ДЕНЬ ИИСУСА. ЗАКАТ. ДЕНЬ ИИСУСА. ЗАКАТ. ДЕНЬ ИИСУСА. ЗАКАТ…»

Я повернулся, и пошел обратно через овраг, в мрачные коридоры сосен. А сквозь них – в мамин маленький домик, с раскрытым окном и тюлевой занавеской. В этом домике, под прохладным одеялом, на свежей простыне, в ожидании душистой и родной Машки, я, перед тем, как уснуть, подумал, что завтра, наверное, будет новый неизвестный день. Новый неизвестный день.

Кемерово, 2006 г.

Немного ночи

Икра

Сторублевыми купюрами очень неудобно подтираться. Не делайте этого, если у вас существует хоть какой-нибудь выбор. И под словом «выбор» я имею в виду вовсе не тысячерублевые купюры, хоть они и немного больше.

Вообще, проблема в спешке. Если очень сильно спешишь, то рано или поздно приходишь к ситуации, когда деньгам невозможно найти лучшего применения, чем спустить их в канализацию. Лишь юные мажоры считают, что деньги – это способ решения проблем. Они так думают лет до тридцати-тридцати пяти, потом смиряются. И обреченно дергают ручку унитаза.

Я никогда не был мажором. Но я спешил. Я думал, что завтра мне предстоит далекий путь – двенадцатичасовая тряска в автобусе – и торопился лечь пораньше. И потому доверил завести будильник своей жене. Она завела. И, проснувшись, я понял, что между мной и отъезжающим автобусом – полчаса и половина города. На ее взгляд, этого было вполне достаточно.

А я не успел даже сходить в туалет. Ладно там – почистить зубы. Никто не собирался в этой поездке целоваться со мной (ну, хорошо, я надеялся, что собираются, но не в этом же дело…). Ладно – поесть. Еды можно купить по дороге. Но – туалет! В наших автобусах не бывает туалетов!

Я метался по остановке, а сговорившиеся таксисты не хотели везти меня на вокзал дешевле, чем за 200 рублей. При том, что у меня с собой было всего полторы тысячи, на которые мне предстояло предаваться безудержному веселью в течение двух недель в кратере одного из древних вулканов.

В принципе, у меня оставалось некоторое время на вокзале – минут 10. Вполне достаточно для современного молодого горожанина, чтобы справить любые естественные потребности своего организма. Вокзальный туалет встретил меня приветливым аммиачным смрадом. А в кабинке не было ни гвоздика, ни крючочка – ничего, на что можно было бы повесить мою большую спортивную сумку с вещами. Ну, вы знаете, вещи – всякие трусы, футболки, теплая кофта на случай резкого похолодания, еда в дорогу. Впрочем, еды не было, потому что я спешил, и не взял с собой еды. И не было туалетной бумаги.

С последним обстоятельством я смирился уже сидя на корточках над нечистым вокзальным «очком», в обнимку с большой спортивной сумкой. Мне пришлось держать ее на коленях, как любимую. Вот вы держали любимую на коленях в вокзальном сортире? А я – почти…

Я, конечно, мог бы крикнуть в пустоту, которая была за дверцей кабинки:

– Эй, кто-нибудь! Дайте бумагу!

Но, во-первых, я не знал, с кем именно я таким образом вступлю в контакт. А, согласитесь, вокзальный туалет – это то место, где не с каждым встречным хочется контактировать. Во-вторых, была большая вероятность, что у того первого встречного не будет с собой бумаги, а будет нездоровое чувство юмора. В третьих, имелся шанс, что неизвестный гипотетический туалетный встречный пожелает вступить со мной в диалог, выяснить некоторые обстоятельства моей жизни и пребывания в это чудесное время в этом чудесном месте. А, возвращаясь к пункту «во-первых», я сомневался. Главным представлялось то, что мне, хоть ори я, хоть угрожай местной общественности самоубийством, негде было взять туалетную бумагу в ближайшие несколько минут.

И я подтерся сторублевками. Их у меня было три. Потому что сначала у меня была одна тысячная купюра и одна пятисотрублевая. С пятисотки таксист дал сдачу – три сотни. И вот я, скрежеща зубами от жалости к себе, использовал первую сотню. Этого было мало. Жестокий молох вокзальных туалетов требовал большей жертвы. И я использовал вторую сторублевку. Потом – третью. «И это делает человек, который ни разу в жизни не пробовал черной икры», – подумал я.

В автобус я запрыгнул минуты за три до отправления. Так что, чисто теоретически, у меня была возможность поорать там, в туалете, насчет бумажки, и, может быть, все обошлось бы для меня дешевле. История не имеет сослагательного наклонения. Пусть же его не будет и у истории моей жизни.

И, да, перед использованием денежные купюры нужно помять, так же, как, скажем, газету или страницу из книги. Уж вы мне поверьте.

Кувалда

Читать в междугороднем автобусе, конечно, можно. Но многое зависит от обстоятельств. Во-первых, важно – что читаешь. Потому что состояние движения, даже когда едешь по хорошей дороге, мешает сосредоточиться, и при чтении самой серьезной книги в голову пролезают только самые простые и примитивные суждения. Я, например, имел с собой томик американского писателя Кастанеды. Читал его минут двадцать-тридцать – пока выезжали из города. Разум постоянно отвлекался на другое. Например, я искоса разглядывал пассажиров. Я люблю, когда среди пассажиров обнаруживается симпатичная девушка. Тогда можно ехать и думать о ней – например, пытаться угадать по ее сонному лицу, о чем она думает и хочет ли секса. Мне почему-то кажется, что все симпатичные девушки хотят секса. На мой взгляд… ну, если бы я был Богом и создавал мир, то было бы абсолютно логично сделать так, чтобы все симпатичные девушки постоянно ощущали неудовлетворенность своей половой жизнью. А некрасивые – наоборот, были бы абсолютно фригидны и самодостаточны. И если верить тому же Кастанеде – что мы сами каждое мгновение создаем и поддерживаем свой мир своим осознанием – получалось, что таки да! каждая симпатичная девушка в моем мире постоянно хочет секса! Но, даже в моем мире я был уверен, что хочет она это дело вовсе не имея в виду меня.

Никаких девушек среди моих спутников не наблюдалось. Автобус был заполнен только наполовину. И на большей части парных сидений сидели по одному дядьки с внешностью мелких начальников и тетеньки в возрасте менопаузы.

Еще я думал о предстоящем отдыхе. Это так называлось: отдых в санатории «Здравница Кузбасса». Было немного странно, что здравница Кузбасса находится не в Кузбассе, а в каких-то алтайских предгорьях, но для человека, использующего вместо туалетной бумаги российские рубли, подобная мелочь – не самая удивительная деталь мироздания.

Я получил путевку случайно и бесплатно. Случайность и бесплатность обычно взаимосвязаны. Главный редактор газеты, в которой я работал, возила нас на какую-то начальственную тусовку. Там были заместители губернатора, начальники департаментов, и почему-то множество журналистов. Все действо, впрочем, сводилось к простому выпиванию и закусыванию. Журналисты сидели за длинным П-образным столом. Во главе сидела заместитель губернатора – напряженно-улыбчивая тетка сорока с небольшим лет. Она не ела и не пила, но зато рядом с ней находился смутный быстроглазый тип, который время от времени привставал на стуле, как на стременах, и вполоборота к своей сановитой соседке вскрикивал шутливо и в то же время отчетливо:

– Тамара Сергеевна! А Иван Александрович не пьет!

Тамара Сергеевна и все присутствующие вперивались взглядом в какого-нибудь немолодого лысеющего и потеющего человечка журналистской наружности, который тут же хватал бокал и натужно делал большие глотки.

Я так и не понял, что это было. Но после того застолья мне почему-то дали путевку в Белокуриху. Почему именно туда – я тоже не знаю. А Тамара Сергеевна вскоре после этого попала в Госдуму. Наверное, все же было что-то в этом рюмочном мероприятии – предопределение судеб. Или по-русски лучше сказать: распределение?

Через пару часов автобус начал жутко трястись и резко сбавил ход. Это закончился асфальт, и мы ползли теперь по алтайской грунтовке. Даже в салоне было слышно, как визжат пережевываемые щебнем шины. Царило сонное молчание. На меня дуло из окошка. Довольно сильно, так что я даже прикрылся курткой, как одеялом. И задремал.

Проснулся от тишины, в которой раздавались гулкие колокольные удары. Один за одним. Монотонно и яростно. Как набат народного бунта. Так что когда между ударами воцарялась короткая тишина, у меня в черепе еще тихо гудело.

Мы стояли посреди безвестного селения. Было что-то вроде деревенской площади. Пыльный бугристый пустырь: с одной стороны магазин – серая коробка бетонного дзота, дощатый покосившийся туалет о двух дверях, с другой стороны – бревенчатые дома за крашеными заборами. Посередине, на капоте вишневого жигуля сидел алтайский фермер, обставившийся банками и ведерками с медом. К туалету очередь.

Я встал и пошел к туалету. Колокольный звон оглушал меня при каждом шаге. Он был рядом, так близко, что ощущалось дрожание воздуха от каждого удара. Через несколько метров я увидел. Наш автобус расположился у края площади, чуть накренившись на один бок. У заднего колеса нараскорячку, как борец сумо, стоял наш водитель с голым торсом и бил по колесному диску тяжкой пудовой кувалдой. Видимо, он делал это давно. И, видимо, ему приходилось делать это часто. Его загорелая коричнево-рыжая спина сочилась потом, под кожей толстыми канатами ходили мускулы. С каждым новым усилием и оглушающим ударом от его напряженной фигуры расходились эманации злости.

«Ремонт машин кувалдой», – подумал я. Зашел в магазин и купил мороженое в стаканчике. Видимо, тут часто останавливались междугородные автобусы. Просто так в деревне мороженое не продают.

Немного ночи в девичьих глазах

Сразу по приезду и заселению в шикарный двухместный номер к соседу-алкоголику, который вонял носками, я, естественно, заболел гнойной ангиной. Это случилось со мной первый раз в жизни, и поэтому случилось именно на курорте. Врачи, радостные после долгого безделья, втыкали мне в вену шприцы с хлористым натрием, кормили антибиотиками и, заглядывая в горло, говорили восхищенно: «Какой хороший мальчик, гной в каждой лакуне».

А потом я лежал у себя номере, маялся температурой и наблюдал, как время от времени в комнату заходит мой нетрезвый сосед, чтобы взять из тумбочки очередную упаковку презервативов «Неваляшка». А так как у соседа тоже была гнойная ангина (странно, да?), то использовать эти презервативы ему было тяжело, он в прямом смысле рисковал жизнью. И однажды, когда силы оставили его, он сказал:

– Андрюх, я пойду бухать с мужиками, а когда придут девки и будут меня искать, ты скажи им, что я умер.

Я поклялся ему, что так и будет. Потом он ушел бухать, а я, в трусах по случаю высокой температуры, сел смотреть чемпионат мира по футболу, хотя футбол и не люблю. В телевизоре летал мячик, в соседнем номере сладострастно стучала в стенку чужая кровать и получалось чужими людьми не мое удовольствие.

– Эх, – беседовал я мысленно с Богом, слушая спорадические наплывы стукающих звуков и легкое женское взмыкивание сквозь стену, – Почему, Отче, одним Ты дал все лучшее, что есть в этом мире, а другим – гнойную ангину? И даже тем некоторым, которым Ты дал гнойную ангину, Ты позволил использовать по прямому назначению презервативы «Неваляшка»? И лишь мне, достойнейшему из Твоих сыновей, Ты уготовил горькую участь созерцания игры российских футболистов и унылого прослушивания звуков чужих совокуплений.

– А как же? – спрашивал меня Бог, – Некоторые из тех, которым Я дал гнойную ангину, не смиряются, а продолжают с риском для жизни пользоваться по прямому назначению китайскими презервативами «Неваляшка», и даже обходятся без них временами (с еще большим риском для жизни). А ты сидишь тут в трусах и хочешь, чтобы тебе все принесли на блюдечке? Хочешь вот так, в трусах, и чтоб на блюдечке?

– Да, Бог, хочу, – отвечал я.

– И что же тебе надо? – спрашивал Бог ехидно, – Чтобы сейчас в этот номер ворвалась девушка, согласная на все в состоянии беспощадной хотечки?

– Да, – отвечал я неразумно и гордо, – Две! Две девушки! Бля! (Извини, это не Тебе)

– Ха-ха… – говорил Бог, – Хо-хо…

Я заткнулся, наши каким-то чудом забили гол, а в дверь постучали.

Я, в трусах, поплелся открывать, матеря мысленно соседа, забывшего по-пьяни ключи от номера. Открыл дверь. За дверью стояли две девушки, нетрезвые, с яркой и дешевой помадой на губах. Знаете, такая дешевая помада, с микроскопическими комочками. Одна девушка была светленькая, а другая рыженькая.

– Извините, – сказал я, – Миши, которого вы ищете, тут нет, а я смотрю телевизор в трусах.

– Да, – ответила одна из них, осматривая меня с головы до ног и особенно осматривая в области трусов, – Собирайся. Пойдешь с нами.

– У меня ангина и температура, – сказал я.

– Мы тебя вылечим, – сказала она.

Я вздохнул, мысленно подмигнул Богу, надел джинсы, футболку и пошел с ними.

В баре я выпил 100 граммов водки. Потом попросил бармена согреть мне пива в микроволновке и тоже его выпил. Меня развезло, я плясал (я – плясал!). Один раз поцеловался с беленькой, честно предупредив ее о своей гнойно-ангиновой заразности и неспособности целоваться.

– Ничего, – сказала она, – Целуйся как можешь. Ты мне пока что нравишься.

– А я и танцевать не умею, – говорил я.

– А мне похрен, – говорила она и спрашивала, – У тебя деньги есть?

– Не, я бедный, – говорил я.

– Ты бедный? – спрашивала она, – Это плохо. Ведь ты должен провести нас в ночной клуб.

В ночном клубе я еще пил пиво, плясал и пытался представить, какая же у меня сейчас температура. Но, хоть горло не болело.

Между плясками мы сидели за столиком в уголке, пили пиво и молчали. Рыженькая наклонялась к беленькой и о чем-то шептала ей в ухо. Та кивала головой. Кивала, кивала и вдруг ушла. Стала плясать и никак не возвращалась.

– А что она не возвращается? – спросил я рыженькую (я даже их имен не помню…).

– Андрюш, – сказала рыженькая так тихо, что в этом клубном грохоте мне пришлось читать по губам, – Давай возьмем водки и поедем ко мне.

– Зачем? – задал я самый нелепый вопрос, который только можно было придумать в этой ситуации.

Она посмотрела на меня взором полным сомнений.

– Поехали, – тут же сообразил я, – Только без водки.

Мы вышли из клуба, взяли такси, проехали в такси метров сто и оказались у панельной пятиэтажки.

– Понимаешь, – объясняла мне рыженькая, – Я не могу привести тебя ко мне домой, у меня ребенок. А тут живет моя подружка. У нее муж сейчас в рейсе, он дальнобойщик, и она пустит нас в какую-нибудь комнату.

У меня в голове было как-то странно. Мне не верилось, что эта незнакомая рыженькая девушка, худенькая и носатенькая, встретив меня случайно полтора часа назад, уже сама ищет место. Мне хотелось задать Кому-нибудь вопрос: «А в чём подвох?». Но Кто-то подозрительно молчал в черном курортном небе.

Мы вошли в подъезд и позвонили. Открыл, естественно, муж-дальнобойщик. Он жевал еду и смотрел на нас безразлично.

Потом, на улице, она сказала мне опять:

– Извини, в твой номер я не пойду, это принципиально, туда только шлюхи ходят, а дома у меня ребенок… Иди, найди Беленькую, может с ней тебе повезет больше. Прости.

Она смотрела мне в лицо, и в глазах ее таинственно отражался и подмигивал мне Бог Черного Неба, Бог Исаака и Бог Иакова, Бог Ревнитель, Которому отмщение и Который воздаст каждому на этом курорте…

– Спасибо, – сказал я ей, погладил ее по щеке, повернулся и пошел. Я чувствовал, что она смотрит мне в спину.

Как бы я нашел Беленькую, если и «Здравницу Кузбасса» обнаружил не с первого раза? Я был пьян, замерз, и снова болело горло.

Утром меня разбудила пожилая и некрасивая медсестра.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она голосом Бога.

– Нормально, – сказал я, – Как вы сюда попали?

– У меня есть ключи от всех дверей, – улыбнулся Бог лицом медсестры.

– А, – сказал я, – Спасибо. Мне больше ничего не надо.

– Хорошо, – сказал Бог, – Если что, сразу обращайтесь. Где меня найти, вы знаете. Только, если вместо меня будет кто-нибудь другой, не говорите «мне плохо», а полностью расскажите, что вас беспокоит и что именно вы хотите.

В этот момент мой сосед, спящий на соседней койке, выставил из-под одеяла жопу в давно нестиранных трусах, и медсестра ушла.

Рука

Американский писатель Кастанеда рассказывал в своей книжке, как трудно во сне найти руки. Что нужно уснуть, поднять руки к лицу и посмотреть на них. И на то, чтобы это сделать, у него ушло несколько лет. Моя курортная ангина катилась на убыль. Я отложил в сторону Кастанеду, уснул и легко поднял к глазам обе ладони. Повертел ими перед своим носом и подумал, что, видимо, тут какая-то ошибка. Ничего сложного в этом нет.

А утром мой сосед сказал, что уже договорился, чтобы меня переселили в другой номер, так как к нему приезжает жена. Он говорил, лежа лицом вниз на своей постели. Рядом, на краю кровати, сидела горничная и выдавливала ему прыщики на спине. Я не слышал, как она вошла, а проснулся от воплей соседа о том, что ему больно. Они смеялись. На ковре стояло ведро с водой, валялась швабра и пара резиновых перчаток.

«Это тебе не руки во сне находить», – подумал я. Мне было совершенно невозможно представить, что нужно такого сделать, чтобы незнакомая женщина вдруг принялась бы выдавливать у меня прыщики на спине. Сосед развернулся в кровати, как жирный тюлень на мелководье, и облапал одной рукой горничную за ляжку, а другой – за грудь. Она снова задергалась – то ли смеялась, то ли отбивалась.

Я сел и уныло начал собираться.

Меня переселили. Номер был меньше, и сосед – тоже. Это был низкорослый, мне по плечо, кривоногий молодой человек с широкими плечами и удивительной красоты глазами – черными, яростными, убийственно-внимательными. Он просканировал меня одним колким взглядом и достал из кармана пару мятых сотен:

– Сбегай за водкой, – сказал он, – Отметим знакомство.

Я взял сотни и вышел. Внутри я пылал. «Что происходит?», – колотилось у меня в мозгах огненными молоточками, – «Что тут вообще происходит?». Ответа не было. Искренне ощущая, что я не какой-то там мальчик на побегушках, а читаю, знаете ли, Кастанеду, и даже нашел во сне руки с первого раза (хотя и не знаю точно, зачем) я купил плоскую стеклянную фляжку с водкой «Исток».

– Разбираешься! – одобрительно кивнул сосед.

Он перочинным ножиком нарезал на тумбочке твердую сырокопченую колбасу. Налил водки, по половине в гостиничные стаканы. Я взял, стукнулся стеклом в стекло и выпил. Было мерзко. Извинившись, я спустился вниз, к администраторам.

– Я съезжаю, – сказал я, – Когда ближайший автобус отсюда?

Администраторша, младше меня, с удивлением назвала время. Выходило, что скоро. Еще она дала мне анкету, сказала, чтобы я заполнил – им видите ли, важно знать, почему я решил свалить раньше времени. Бегло отметив галочками качество обслуживания и кухню, в графе «причина» я написал «Потому что селят с одними алкоголиками», отдал ей листок и отправился на автостанцию. Автобус был через час, надо было спешить за вещами. Когда я, потный от ходьбы, вошел в холл санатория, мне наперерез кинулась все та же молоденькая служащая. На глазах у нее отчетливо блестели слезы.

– Ну, что же вы сразу не сказали! – вскрикнула она, явно желая схватить меня за плечо и никуда не пускать, – Хотите мы поселим вас отдельно, одного? Мы же не знали, что вы такой правильный! Мы по возрасту гостей подбираем! Мы же…

– Я билет купил, – сказал я.

Мне было неприятно, с какой интонацией она произнесла «правильный». Ясно было, что для нее я совсем-совсем не правильный гость.

– Понимаете, – забормотала она, – Нам очень попадает, когда люди уезжают раньше времени. Тем более, по такой причине, как вы написали… А билет можно сдать! Сдать! Вы почти ничего не теряете! Останьтесь, мы вас поселим… хорошо будет…

«Что происходит?» – снова думал я, в третий раз за день преодолевая отрезок пути до автостанции.

Новый номер был пустой, и там было кабельное телевиденье. Я валялся весь день и глядел в экран, где был то спорт, то голливудские лица. На лечение не ходил. Там почти везде надо было раздеваться, обливаться, ходить с голой жопой перед незнакомыми женщинами. Пошло оно всё…

В одной из стен номера была дверь. Видимо, когда-то это был номер из двух комнат. Теперь дверь была закрыта. Но сквозь нее отчетливо, как будто дело происходило прямо передо мной, раздавались голоса соседей. Там, судя по голосам, жили два каких-то пожилых мужика. Вечером, когда от бесконечного телевизора у меня уже кружилась голова, они привели к себе двух дам, с голосами школьных училок, звенели стаканами и скоро жарко заспорили о нюансах половой жизни. Слова «эрекция» и «эякуляция», раз за разом произносимые пьяными женскими голосами – это было выше моих сил. Я встал с постели, преодолел усилием воли накативший вдруг приступ дурноты, обулся и вышел в коридор. Просто так, без всякой цели.