Немного ночи (сборник) Юрич Андрей

Она деловито подхватила через халат правую грудь, как бы предлагая ее мне. Жест выглядел чрезвычайно оскорбительным, и я замолчал. Мне казалось, они пришли смеяться надо мной.

Потом они стали разговаривать про Ваню. Подруга бурятки оказалась хохлушкой, ни слова не знавшей по-русски. На своем западэнском наречии она рассказывала взахлеб про этого никому не нужного ребенка, и мы понимали ее: мама Вани была очень молодая, и когда ходила с пузом – пила таблетки, а это делать нельзя, и Ваня родился уродом, и мама оставила его здесь. Хохлушка встряхивала золотистой кудрявой головой, а бурятка кивала ей каменным монгольским ликом. Обе они были рослые, крепкие, грудастые, и при этом совершенно не похожие друг на друга. Потом они еще что-то говорили мне, уже не заботясь о том, чтобы быть понятными, и ушли, когда заглянувшая в дверь медсестра спросила:

– Почему посторонние в боксе?

– Мне не выносят горшок. – пожаловался я маме.

Я сидел у нее на коленях, в кабинете главного врача. Доктор рассказывал маме, что я все время плачу.

– Почему ты плачешь? – спрашивала мама, и тут же оборачивалась к врачу, – Ему что-нибудь делают? Вообще ничего? А почему? Почему горшок не выносят? Почему его не выпускают? Он все время один?

– Он может общаться там с женщиной через перегородку, – убедительно объяснял врач, – А так как подозрение на кишечную инфекцию, поэтому бокс. С горшком разберемся.

Потом я вернулся в свою белую комнату. Пришла санитарка и вынесла горшок.

Мама принесла мне книжки-малышки. Такие маленькие книжечки, с мою ладонь. Их нужно было вырезать из детских журналов и сшивать нитками. Я любил их делать, и мне нравилось их перечитывать. Особенно часто, раз за разом, я читал сказку про козу и семерых козлят. Мать, оставляющая маленьких детей в пустом холодном лесу и приходящее вместо матери хищное хитрое зло… Я читал, рассматривал картинки – одинокая коза перед деревянной избушкой, козлята, выглядывающие в окошко испуганными мордочками, осенний мрачный лес. Потом отворачивался к стене. Я больше не плакал.

Тараканы запомнили время, и приходили всегда к обеду. Я кидал им на пол комочек каши или размоченного в молочном супе хлеба. Разговаривать с ними я перестал. Целыми днями я лежал на заваленной книжками постели, потом спал, не раздеваясь, просыпался, читал про одинокую козу, смотрел картинки и в хмурое окошко.

– Гляди-ка! Он слышит! – врачиха в белом халате щелкала пальцами, Ваня вздрагивал и начинал поворачивать голову.

– Вааааня… Ванюууууша… – повторяла она ласково, и калечный младенец замирал, кажется, даже стараясь не дышать.

– Запиши там у себя, – кивнула она медсестре, которая стояла с открытым учетным журналом за ее спиной.

И они ушли. Я подошел к детской кроватке. Ваня уже не казался мне страшным. Я смотрел в его глухие глаза и думал, что он не подозревает о моем существовании – ведь я плакал беззвучно.

В один из следующих дней пришел отец.

Меня вывели к нему, в кабинет какой-то толстой медсестры, где на стенах кулями висела одежда.

– Сколько его еще будут здесь держать? – спрашивал отец.

– Мы даже не можем взять анализы, – разводила руками медсестра, – Он…

– Да, ему горшок раз в неделю выносят! – отец белел лицом, губы его подпрыгивали, – И вы не можете?… Почему его держат в боксе?

– Инфекция…

– Тогда почему его не лечат?!!

Медсестра хотела что-то сказать, но боялась и только смотрела ему в глаза, испуганно, снизу вверх.

Отец на несколько секунд замер, будто напряженно обдумывая что-то, а потом сказал резко:

– Пошли домой. Где его одежда?

– Нельзя! – вскинулась медсестра жирной оплывшей тушей, но, увидев, как отец дернул плечом и верно поняв его белое лицо, она задушено продолжила, – Под вашу ответственность… Расписаться надо…

– Я тебе распишусь. – пообещал он ей, – За четыре недели ни одного анализа, никакого лечения!

Он неловко и грубо замотал меня в одежду тряскими от сдерживаемой злобы руками, и мы вышли. Он сразу закурил. На улице таял снег и растекалась первая весенняя грязь. Мы не стали дожидаться автобуса, пошли прямо по грязи. Я часто оглядывался и жался к отцовской ноге. Мне казалось, что сейчас выскочат люди в белых халатах, заберут меня, отведут обратно в белую комнату, к слепому мальчику, на скомканную постель перед стеклянной стеной…

– Что? – спросил я, отвлекаясь от страшных мыслей.

– Бокс! – бормотал отец между торопливыми затяжками и неслышно ругался, – Бокс… бокс…

Ложка

У автомата с газировкой не было стакана. Туда иногда ставили стакан. Ну, они там иногда стояли – липкие, мутноватые, граненые. Их надо было ставить на специальную белую подставку с дырочками и прижимать. Из дырочек били тонкие струйки холодной воды. После этой процедуры стакан считался вымытым. Дети всегда крутились возле этих автоматов. Это было едва ли не единственное развлечение, когда мы жили в якутском аэропорту.

А жить там приходилось подолгу. Как минимум, два-три дня, а иногда и неделю. Однажды даже были две недели. До сих пор живо вспоминается этот запах – сырости, лимонадного сиропа, сигарет, и постоянный шум – отдаленный рев набирающих обороты самолетных турбин, тонущий в невнятном гуле толпы.

В центре огромных залов, на каждом из двух этажей, стояли рядами железные дырчатые сиденья со спинками и лавки – плиты ДСП на железных рамах. Железные стулья занимали те, кто жил тут уже два-три дня. В основном, люди семейные. Они сидели с десятками своих сумок и чемоданов, пили чай из крышек термосов, приглядывали краем глаза за дремлющей или играющей тут же, на сиденьях, малышней. В подавляющем большинстве это были русские. Иногда кавказцы.

Скамейки из ДСП, длинные и коричневые, были сдвинуты к стенам залов. На них возлежали, в основном, нетрезвые одинокие якуты. Семейные, да и просто нормальные якуты никогда не жили в аэропорту. У них везде и всегда было достаточно родственников, чтобы приютить всю семью на день или неделю. В аэропорту жило безродное якутское отребье. Эти люди выглядели так, будто жили здесь годами. Конечно, это было неправдой. Иногда они пропускали свой самолет, потому что спали пьяные на коричневых лавках. И тогда им приходилось ждать, когда будут билеты на следующий, или даже добывать где-то деньги – воровством, например. Долгожителей аэропорта можно было опознать по торчащим как проволока пыльным шевелюрам на гудящих с вечного похмелья головах.

Прилетевшие недавно спали на положенных набок и составленных в рядок чемоданах. Если семья была большая, то на чемоданах спали дети, а взрослые ложились на застеленный газетными страницами мраморно-плитчатый пол.

Где-нибудь на полу, на видном месте, непременно была лужа блевотины, вина или кефира. В одном из углов верхнего зала обязательно сидел цыганский табор, стреляя в шевелящуюся густую толпу жесткими опытными взглядами.

Иногда отчаявшиеся брали чемоданы и, похожие на караван верблюдов с поклажей, брели семейной вереницей через вокзальную площадь к гостинице. Через полчаса брели обратно. В гостинице всегда не было мест.

На площади светились оранжевые маячки такси и пахло самолетными выхлопами.

Я считал все это совершенно нормальным. Потому что так здесь было всегда.

В тот раз мы с мамой летели одни. Сестра уже училась в другом городе, отец с нами в отпуск не поехал – то ли не дали, то ли не хотел. Мне было 14 лет и я был после операции на глазах. Не то, чтобы мне это сильно мешало. Там, в отпускной летней жизни, я этого не чувствовал. Мне только запретили поднимать тяжелые вещи и кататься на велосипеде. А здесь, в аэропорту, мне вдруг стало очень плохо.

Нам повезло. Какое-то счастливое семейство снялось с железных сидений, когда мы проходили мимо. Они были радостные и спешили на посадку. А мы заняли их места. Мама пошла узнавать насчет билетов. Вообще, билеты были забронированы, но из-за неполадок в погоде расписание, как всегда, сдвинулось на несколько дней самым диким и непонятным образом, и никто из присутствующих не знал, когда улетит. Я сидел в железном кресле, рядом стояли наши вещи, а я смотрел через проход на сидящую передо мной девушку. Она была гораздо старше меня – ей было лет 17. Непреодолимый разрыв. Темпоральная пропасть. И вот, я просто косился на другой берег этой пропасти, разглядывая крепкую широколицую девчонку в коричневых теплых брюках и пиджаке. Рядом с ней сидела и что-то читала ее мать.

Девчонке было скучно, и она посмотрела на меня. Потом еще раз. И еще. Минут через пятнадцать она смотрела на меня, практически, не отрываясь. В другое время я был бы рад такому интересу, но в это раз что-то не ладилось. Мне почему-то было жутко неудобно сидеть. Невыносимо хотелось лечь, хотя бы на пол, повернуться на бок и поджать колени к груди. Под ее взглядом это, конечно, было невозможно. К тому же, я должен был стеречь вещи.

Потом пришла мама.

– Представляешь! – начала она еще издалека, – Мы можем вылететь уже завтра!

Я не совсем понял, что она сказала, только посмотрел на нее. Она стояла передо мной и смотрела на меня, как та девчонка. Я отклонил голову: девчонка тоже отклонилась, чтобы смотреть на меня из-за моей мамы.

– Ты чего? – спросила мама тихо.

Лицо у нее почему-то стало беспокойным.

– Ты себя плохо чувствуешь?

– Я не знаю, – сказал я, встал с кресла, и зал мягко покачнулся.

Я правда не знал, что со мной. Во всем теле было ощущение тупой давящей боли, особенно в голове и в животе.

– Мне надо лечь, – сказал я.

Я был твердо уверен, что, как только я лягу, мне станет значительно легче, а если я буду стоять вот здесь или сидеть в этом дырчатом жестяном кресле, я, наверное, умру.

До гостиницы мы добирались короткими перебежками. Мама брала пару чемоданом и сумку и проходила метров двадцать. Я шел за ней с пустыми руками. Она ставила вещи на асфальт, я оставался возле них, а она бежала за оставшимися сумками. Ей казалось, что пока она идет спиной к оставшимся вещам, их кто-то пытается украсть. Так мы ковыляли через площадь минут двадцать.

В большом холле за длинной пустой стойкой было пусто. У мягких полукруглых диванчиков сгрудилась толпа человек в тридцать. Все ждали администратора. Это был такой привычный ритуал – дождаться хамоватую крашеную тетку и услышать, как она скажет «Мест нет и не предвидится». Я полулег на шершавый диван. Легче от этого не стало. Казалось, будто во мне находится что-то, что мешает дышать. Для каждого вдоха я немного приподымался и запрокидывал голову.

Скоро явилась администратор. Видимо, ждали ее долго. Потому что все кинулись к ней, а она как выстрелила в толпу: «Расходитесь!» И второй залп: «Мест нет!». Люди замерли полукругом, не дойдя до нее нескольких шагов. Передние молчали, сзади пытались возмущаться, что-то выкрикивали. Моя мама, толкаясь, пробиралась через толпу вперед. Это выглядело жалким. Мне хотелось плакать.

– Мама! – позвал я.

Но люди шумели все сильнее, и меня не услышали.

Мама протолкалась вперед и вышла из толпы перед администраторшей. Та была, примерно, ее возраста, но с жестким спокойным лицом, а мама держала руки перед собой и, казалось, собиралась ей кланяться.

– Пожалуйста, у меня ребенок после операции!

Администратор как будто не слышала ее, продолжала выстреливать «Мест нет» на каждую реплику из толпы. Мама подошла к ней почти вплотную. Мне стало невыносимо жалко ее и стыдно, и я крикнул:

– Мама, не надо! Разве ты не видишь – она деревянная!

Прицел администраторского взгляда остановился на мне.

– Это ребенок? – с сомнением спросила она, бесцеремонно оглядывая мое длинное тело на гостиничном диванчике, – Не видно, что он после операции.

– У него была операция на глазах, – сказала мама.

Мне казалось, у нее трясутся губы. Я закрыл глаза и услышал:

– Пройдите за мной.

Я не помню, на какой этаж мы поднимались в дребезжащем лифте. Шли по темному коридору. Мама кое-как тащила сразу все вещи, а за нами шел по пятам плохо различимый в темноте непонятно откуда вышатнувшийся субъект и ныл с сильным северным акцентом и запахом водочного перегара:

– Вызовите милицию! Меня ограбили. У меня украли кожаное пальто.

Потом он повторял то же самое по-якутски, отчетливо произнося лишь «кожаное пальто». Администратор отмахивалась от него молча.

Мы зашли в темную комнату. Пахло клопами. Я заполз на продавленную гостиничную койку и успел заметить, как мама с администраторшей выходят из номера, а в коридоре сгущением тени маячит лишенный кожаного пальто.

Показалось, что я закрыл глаза на секунду. Почти моргнул. А время пропало. Как в обмороке. Мама толкала меня в плечо. За окном светилось довольно хмурое, но вполне лётное утреннее небо. Надо было собираться. Я успел сходить в туалет в конце коридора, а когда вернулся, в нашем номере сидела молодая женщина с младенцем на руках. У нее было заплаканное лицо, а ребенок был почему-то полуголый, хотя в номере было весьма прохладно. Мама говорила ей:

– Тут батареи холодные. Ты его штанишки постирай и положи себе на живот, под одежду, прямо на кожу. Расправь хорошенько. Часа за три высохнут. И подмывать его так можно: сходила в туалет, тряпочку там намочила, держи в руке минут десять – она согреется. А потом протри его.

Незнакомая женщина благодарно кивала. Ребенок начинал хныкать.

– Вы дадите мне ложечку? – спросила она.

– Ложечку? – спросила мама.

– Мне надо его покормить, я купила детское питание, а ложки нет.

Мама залезла в одну из наших сумок и достала красивую чайную ложку – с вензелями на черенке. Женщина уложила ребенка на кровать и стала заворачивать его в пыльное, прожженное сигаретами, одеяло. Готовилась кормить, а он мерз.

Я посмотрел на стены. Над каждой кроватью по масляной краске пестрели бурые пятнышки – напоминания об оборванных клопиных жизнях. Сквозь щели в дощатом полу дышало мглой и запустением. Я чувствовал себя хорошо, но во мне нарастало ощущение потерянности и одиночества. Может быть, потому, что я так и не понял, что со мной было.

Мы сильно торопились, и только в самолете, усевшись в кресло и расслабленно вдохнув пластмассовый воздух, я спросил:

– А кто это был?

– Она с ребенком в Мирный летела. Пошла в порту в туалет, а чемодан попросила какую-то бабку посторожить. Вернулась – ни чемодана ни бабки. Все вещи детские, билеты, все там было.

Мы немного помолчали. Самолет выруливал на взлетную полосу и прогревал турбины. От машинного воя закладывало уши. Наконец, он дернулся и побежал вперед, вздрагивая на стыках аэродромных плит. Можно было видеть, как синхронно качаются откинутые на спинки кресел головы пассажиров.

– Она ложку не вернула! – вдруг сказала мама, – Бог с ней.

Самолет последний раз слабо дрогнул и прыгнул вверх. Меня вдавило в кресло.

Бег

Ходили слухи, что какой-то местный бандит велел всем цыганам, под страхом смерти, выехать за городскую черту. Романтически настроенные натуры видели в этом бандитское благородство – заботу о чистоте малой родины…

Сразу за городской чертой цыгане и поселились. Недалеко от дороги, у сосновой опушки, на виду одной из самых глухих окраин появились несколько домиков из бруса. Выглядели они поначалу довольно опрятно, и настораживало только то, что рядом с ними не было заборов, клумб, огородов и прочих признаков оседлости. Разве что кое-где тянулись веревки с пестрым бельем, да бегали дети. Зимой к цыганскому поселку вела узкая тропинка, а над крышами курился белый дровяной дым.

Когда меня заносило на эту окраину и я встречал в маршрутке их пестрый крикливый выводок, я старался на них даже не смотреть.

Однажды ночью цыгане покинули свой поселок. Утром на месте их домов исходили едким дымом головни обугленного соснового бруса. Вместе с домами сгорели и несколько деревьев. От них остались короткие черные палки торчащие в серой земле.

– Кто-то умер, – кивнул незнакомый старик, сидевший впереди меня в автобусе, когда мы проезжали мимо дымящейся цыганской поляны, – У них обычай такой: бегут от смерти, пока не догонит.

Потом цыгане вернулись. Они поселились рядом со мной. Точнее, рядом с домиком моей мамы, в котором мы временно жили. Хозяин соседнего дома только что вышел из тюрьмы. Я его не знал. Только видел иногда как он стоит посреди своего запущенного огорода, полуголый, татуированный, с равнодушно-кирпичным лицом. Говорят, он пил, но я ни разу не видел, чтобы он пошатнулся.

За электричество, единственное доступное ему благо цивилизации, он не платил. Иногда к его дому подъезжала автовышка, и монтажник, поднявшись на телескопической стреле к верхушке столба, обрезал провод. К вечеру из дома выходил полуголый сосед. Влезал на столб, как старая гигантская мартышка в штанах, и подключал дом к электроснабжению. В своей прошлой жизни он был электрик.

Он и пустил цыган к себе.

Возвращаясь с работы, я обнаружил в соседнем дворе табор. Несколько женщин в цветастых длинных юбках ходили вокруг дома, пестрая малышня юлилась под их ногами. Черноголовые мужчины сидели за оградой, у дороги, на деревянных плахах. Между ними стоял круглый дощатый стол – пустая катушка от высоковольтного кабеля. Он играли в карты и громко разговаривали.

Когда я шел мимо, казалось, что они говорят про меня что-то насмешливое.

Очень скоро к ним подкатил в клубах пыли серый милицейский уазик, оттуда выскочили люди в черных бронежилетах. Поговорили с цыганами, и уехали обратно в своем уазике. Оказалось, что сосед прописал в доме весь табор.

Таких цыган мне раньше не доводилось видеть. Мне казалось, что все они должны быть немытыми, вонючими, вороватыми. Ну, или хотя бы торговать наркотиками. Эти же были рослыми, хитроглазыми и странно сдержанными в проявлении эмоций.

У соседа во дворе рос огромный разлапистый кедр. Он был большой, как облако. Каждый вечер они разжигали под кедром огромный костер, садились вокруг и смотрели в огонь. Без еды, без спиртного. Только вполголоса переговаривались мужскими голосами. Иногда начинали петь. У них не было гитар, бубнов и прочего, что показывают в кино или на концертах цыганской музыки. Только полусогнутые спины, лица, обращенные к огню, и гулкие голоса.

Еще у них были рабы. Два русских мужика – низкорослые, бритоголовые, в синюшной росписи тюремных наколок. Они тоже ходили полуголые. По ночам к воротам дома подъезжали разномастные грузовики, и эти двое, похожие на рабочих муравьев, несколько часов подряд таскали между домом и машинами неясные в темноте коробки. Потом, днем, они ходили по окрестным улицам и предлагали купить бензопилу, настенные часы или рулон обоев. Я не знаю ни одного человека, который что-то купил у них. Но цыгане на что-то жили и кормили этих рабов.

От табора исходила опасность. Она чувствовалась в мужских взглядах. Когда они смотрели на меня или мой двор, у них были такие лица, будто они смотрят на что-то свое, принадлежащее им. Ко мне их татуированные рабы приходили особенно часто – просили наполнить здоровенные цинковые баки водой из колодца или, презрительно ухмыляясь, расхваливали очередную пилу-болгарку. Однажды я встретил их у своего колодца – они хотели воды. Я пошел на них, говоря что-то угрожающее. Они были ростом мне по плечо, и вели себя как уличные шавки: скалились и отступали, глядя в глаза, и, казалось, повернись к ним спиной – тут же вцепятся в загривок и ноги.

Много раз в день мимо моих окон по дороге пробегали женщины в ярких цыганских юбках. Я долго не мог понять, куда они бегают. А потом на дороге, против нашего дома, стали появляться кучи говна. Вполне человеческого на вид.

– Это цыгане гадят, – говорила моя мама.

Я говорил, что у них есть туалет в ограде, и я сам видел, как туда заходят цыгане. Зачем бы им гадить и у себя в туалете и на дороге? И вообще, какой нормальный человек, даже цыган, станет это делать раз за разом на дороге?

Потом мама не выдержала и спросила у проходящей мимо цыганки. Та поморщилась устало:

– Это русская… – сказала она, – Сколько же можно…

После этого мама стала иногда разговаривать с ними. Цыганки занимались только приготовлением еды и воспитанием детей. Они даже не стирали одежду – за них это делали рабы. Среди женщин была одна русская: из-под ее цыганской косынки выбивались светлые туго скрученные косы. Ей было лет восемнадцать, она сбежала из родной семьи и вышла замуж за цыгана. Было странно, что среди цыганок она выглядела самой диковатой и неопрятной.

Цыганским женщинам нельзя было обнажать тело в пределах дома или ограды. А все, что было у женщины под юбкой, считалось нечистым. Женщине воспользоваться туалетом было бы оскорблением для живущих здесь мужчин. Поэтому цыганкам полагалось бегать в кустики за поворотом дороги. Их это нисколько не смущало. Только одна русская никак не могла привыкнуть преодолевать свою лень. И ночью, когда темнело, она выходила из ворот и присаживалась прямо на дороге. Цыганки ее за это не любили.

Еще у цыганок были обычные бабские жалобы – на болеющих детей, на маленькую собачку, которая стала совсем старая, и страдает недержанием, а усыпить жаль, ведь, как родная. Только на своих мужчин они никогда не жаловались.

Однажды жена провожала меня до остановки, вместе с нашей собакой, крупной восточно-европейской овчаркой. Я ехал на работу, а она вышла с собакой погулять. Мы сидели втроем на остановке, когда к нам подсели два цыгана. Они знали, что мы их соседи, но смотрели на меня с насмешкой в глазах.

– Разрешите погладить собаку, – сказал один, заглядывая в лицо моей жене.

– Нет, – сказала она.

Он улыбнулся. Я понял, что он совершенно не боится ни меня, ни собаки. И еще я понял, какие у него намерения по отношению к моей жене. Пока я прикидывал, как быстро дойдет до драки и что мне делать одному против двоих, цыган поднялся и встал перед нами. Другой придвинулся ближе на скамейке.

– Иди домой, – сказал я жене.

Она тоже понимала, что происходит, и не хотела оставлять меня одного с ними.

– Иди домой. – сказал я.

Сидевший на скамейке цыган поймал мой взгляд и долго, с ленивой дерзостью, смотрел мне в глаза. Мне было страшно. Я как будто читал его мысли: что один из них вполне может остаться здесь со мной, а второй пойдет следом за моей женой, и собака их совершенно не беспокоит. У меня занемела шея от желания отвернуться, но я не отводил взгляд.

– Иди домой, – снова сказал я.

Жена покорно встала и молча зашагала прочь, через дорогу, ведя собаку за ошейник.

Я тоже встал. Цыган поднялся со скамейки. Они стояли рядом – один передо мной, а другой справа. Оба немного выше меня, кудрявые, в потертых светлых шляпах и расстегнутых на груди рубашках. Если бы я решил бежать, мне было бы некуда. Мы молчали, глядя друг на друга, несколько минут.

Потом что-то изменилось. Напряжение пропало, и мы стояли уже просто так – люди, которые вместе ждут нужный автобус.

А как-то утром их двор опустел.

Под кедром грелась на солнце остывшая за ночь зола. По всей ограде, по бывшему огороду, убитому как сельская площадь, валялись сломанные игрушки, плохая одежда, пустые картонные коробки. Двери дома и ворота во двор были открыты. Стояла непривычная для последних месяцев тишина.

К вечеру кто-то из соседей зашел в дом, и нашел там хозяина. Он умер во сне.

Яшины кошки

В доме напротив, двухэтажном и длинном, жил дядя Яша Ионенко. Он был журналист районной газеты, худой и двухметровый, родителей своих не знал, вырос в детдоме. А не сел в тюрьму, стал журналистом. У него был сын-подросток и красивая бедрастая жена. Сын ездил на велосипеде, а жена гуляла с огромным псом – немецким овчаром. Они жили в трехкомнатной квартире, он, по тогдашним меркам, неплохо зарабатывал и был уважаемым человеком. Моя мама часто говорила: «С ним интересно поговорить». А когда я в первом классе начал писать свой первый рассказ – про то, как какие-то дети угнали звездолет и полетели в космос, и второй – про происхождение земных цивилизаций от инопланетян, – мой отец взял мои тетрадки и пошел «показать Яше».

Вернулся через десять минут, вместе с дядей Яшей. Ему, Яше, тогда было лет 30 с небольшим, он смотрел на меня удивленными, почти светящимися глазами из-под потолка и вертел в больших ладонях мои листки:

– Ты сам написал? – спрашивал он, поворачивался и говорил моему отцу: – У него правда получается! У него есть стиль, он может!

Это было необычно для нашего поселка, где простой журналист считался человеком высшей касты.

Если не считать отца, дядя Яша был моим первым читателем.

Пару лет спустя он отмечал новый год всей семьей и с друзьями – у своих соседей. Около часу ночи, когда первая волна бурного веселья уже схлынула, все сидели за столом, выпивали и интеллигентно общались – жена соседа пошла зачем-то на кухню. На кухне ее собственный муж трахал жену дяди Яши. На кухонном столе. Был скандал, драка и слезы. Между двумя женами из соседних квартир началась война, и в ней победила жена соседа. По крайней мере, она осталась при муже и у себя дома, а жена дяди Яши забрала собаку, сына и куда-то скрылась. В поселке я ее очень скоро перестал встречать.

Яша Ионенко был оглушен этими событиями. Он все так же ходил на работу и с работы, но здоровался со мной очень растерянным голосом и постоянно как-то неловко пожимал плечами.

Я, кстати, так и не понял, чем соблазнилась на той новогодней вечеринке молодая красивая баба. Соседу было уже далеко за 50, он имел животик и жену с гостями в соседней комнате…

Яша начал пить и завел кошку. Потом его уволили с работы. Он завел еще кошку. И еще.

Через пару лет у него в квартире жили десятка два взрослых котов и кошек и бесчисленное множество котят. Они все были грязными, голодными и худыми, как сам Яша. От его квартиры тянуло кошатиной и говном по подъезду.

Помню, однажды летом видел, как он шел через двор и ел кусок хлеба с маслом. Лицо у него было счастливое и веселое. Он был пьян. К нему подошел кот, он опустился на колени, и долго держал хлеб перед котом, чтобы кот лизал масло. Потом погладил кота, доел хлеб и пошел дальше.

Еще помню, что когда у нас отключали холодную воду, приезжала во двор большая водовозка, и все жильцы выстраивались с ведрами и алюминиевыми флягами у ее шланга. Яша выходил с чайником и железной кружкой – больше у него ничего не было.

Однажды он уснул с сигаретой, у него загорелся матрас, приезжали пожарные. Но Яша не пострадал и даже не испугался – только спал теперь без матраса, на полу, с кошками.

Дворовые пацаны били этих кошек, стреляли в них из рогатки. Я, когда видел это в окно – выходил и заступался за кошек. Мне отвечали:

– Ну, это же Яшины кошки!

Подразумевалось почему-то, что Яшиных кошек можно пинать или мучить.

Моих усилий было мало. Когда я не видел, в них все равно стреляли из рогаток.

Потом Яша однажды утром не проснулся. Его похоронили как бомжа, потому что некому было заплатить за похороны. Кошки разбрелись по соседним дворам. А в квартире его больше никто никогда не жил.

2011