Немного ночи (сборник) Юрич Андрей

– Не подумал что? – Костя неподвижно смотрит Кеше в глаза.

– Я не… я забыл… – Кеша отклоняется назад, на спящего за ним человека.

– Забыл что?

– Ну, вы, тише там! – подает голос спящий.

Костя Гриценко очень не любит, когда кто-нибудь из сверстников говорит о его маме. Связано это с одной историей, случившейся пару лет назад.

У Кости был день рожденья. Но справлял он его не дома, а у приятеля. У того тоже был день рожденья, да к тому же большая квартира. Народу собралось человек тридцать. И все дарили подарки хозяину квартиры. А Косте ничего не дарили. Многие просто не знали, что он тоже именинник. А кто-то знал, но не дарил. Не важно. В общем, было ему слегка обидно, но он старался не обращать на это внимания.

И посреди веселья все вдруг начинают шушукаться и посмеиваться. А Костин друг куда-то пропадает, а потом появляется через некоторое время, и говорит Косте:

– Ты мой друг, хоть мы и знакомы с тобой недавно. И мне не нравится, что тебе никто ничего не подарил. Мне вот сделали очень хороший подарок. Лучше не придумать. Мне подарили красивую женщину. Я только сейчас от нее. Она в другой квартире, на третьем этаже. И я хочу, чтобы ты не ходил на моем празднике с такой кислой рожей. Иди к ней, расслабься. Она ждет.

И берет он Костю за руку, и ведет на третий этаж… Не знаю, с какими ожиданиями переступал Костя порог той квартиры. Хотел он чего, или не хотел. Собирался – не собирался. Но вышел он оттуда через несколько секунд быстрыми шагами. Сбежал по лестнице, выскочил из подъезда и торопливо пошел по улице. И в тот день его нигде не видели. А любое упоминание о своей маме из наших уст он воспринимает как оскорбление. Хотя мы, собственно, и не думали никогда над ним издеваться. Не знаю, как Кеша, а я откровенно сочувствовал Косте. Молча, конечно, сочувствовал. А то бы он меня убил.

– Костя, это кто?

– Никто! Спи…

Мы быстро допили коньяк. И когда я выходил на улицу, я был еще трезвый. Только все сильнее разгоралось тепло в животе.

Дискотека находилась в бывшем детском садике. Не в том, где физкультура, в другом. Поселок был когда-то большим, и детских садов всегда не хватало. А теперь несколько из них заброшены, несколько используются не по назначению. Работает всего один. А тут вот, дискотека. Центр досуга молодежи, как написано на вывеске.

Кому-то из администрации пришла в голову умнейшая мысль: чтобы молодежь развлекалась под присмотром – организовать муниципальную дискотеку. Тут менты, социальные работники, психолог даже где-то есть. И все равно полно пьяных и обкурившихся. Мы, например.

У крыльца главного входа стоит толпа. От толпы поднимается в черное небо пар. И пахнет в ледяном воздухе дешевым одеколоном, табаком и свежевыпитым спиртным. Слышится смех, матерки и девичьи повизгивания. – Открывай! Уже время! – кричит кто-нибудь. И бьет кулаком в черную железную дверь.

Мы обошли сборище стороной и поднялись по узкому обледенелому крылечку с торца здания. Костя надавил кнопку звонка. Через минуту дверь чуть приоткрылась, и на нас уставился карий глаз, обведенный голубыми тенями.

– Это я, – сказал Костя, – открой.

– А с тобой кто? – спросил хрипловатый голосок.

– Свои. Холодно.

– А вот тот маленький на прошлой неделе напился и упал с лестницы.

– Это был не я, – поспешно сказал Кеша.

– И ко мне приставал.

– Так это ты меня с лестницы…

– А не будешь руки распускать!

– Он не напьется! Открой!

– Да он уже косой!

Дверь открывается.

– Идите в гардероб, – говорит невысокая брюнеточка в белой рубашке, и показывает рукой, куда идти.

В здании до сих пор пахнет детским садом. На стенах коридора винни-пухи и буратины. Мы вешаем одежду на крючки, и в этот момент врывается толпа. Приходится буквально продавливать себе путь из гардероба.

Поднимаемся по лестнице на третий этаж, в бывший спортзал. Там темно, мигают разноцветные лампочки. У одной из стен высится куча аппаратуры. За пультом – довольный Кулек, освещенный откуда-то снизу мертвенно-белым светом. И тишина.

Снизу нарастает многоголосый гогот, лестница чуть заметно вибрирует от множества быстрых шагов.

Динамики по углам зала изрыгают первые хриплые аккорды танцевального техно. И мы влетаем в зал, перед всеми, как на гребне волны.

Кеша и Хохол куда-то сразу пропадают, и я растерянно двигаюсь вперед, сквозь танцующих, оглушенный и непонимающий. Пока не упираюсь в стену. В голове шумит – это коньяк «дошел».

В тепле меня «развозит». Я сажусь на низкий широкий подоконник и умиротворенно смотрю на что-то мелькающее передо мной, состоящее из женских блузок, растрепанных волос, взмахивающих рук и ритмично подгибающихся ног. Музыка ревет так громко, что звуки почти неразличимы – сплошной пульсирующий шум. Хаус. Хаос. И вспышки света.

Музыка смолкает. Свет гаснет окончательно. Сначала недовольный ропот, свист, потом цветные лампочки снова вспыхивают. Кулек говорит в микрофон:

– Не рвите шнуры! Они вам не мешают.

И динамики взрываются звуком.

Я ловлю себя на том, что засыпаю. Это так странно. Когда музыка очень громкая – она совсем не мешает. И так уютно сидеть на этом подоконнике. Снизу поднимается тепло. Стена кажется мягкой. Как улыбка… она иногда мягко улыбается, когда никого нет, я один, на улице, это ничего, что снег, он теплый, ты потрогай, видишь… синий вечер наискосок… да это же просто я так смотрю, и Вега скачет, спина серая мелькает, хорошая собака, ты только потрогай, он теплый, кажется холодным, блестит, будто холодный, а теплый потому что ты… постой, я хочу смотреть на твое лицо, рукав скользкий, не убегай… да что такое…

– Батон! Сидит, как дурак! Эй! Да он спит! Батон!

Я испуганно вскидываюсь. Сразу не могу понять, куда смотреть. Грохот мешает сосредоточиться. Вот они.

Передо мной стоят Кеша с Костей. Они смеются, но лица у них озабоченные.

– Ты в порядке? Мы смотрим – Батона нет! Думали, тебе уже где-то морду бьют!

– Да, я заснул!..

– Ну, ты даешь! Заснул на дискотеке! Пошли танцевать!

– Я не умею!

– Ну, походи, на девок погляди! Не сиди так!

Они исчезают. Я встаю и иду вдоль стенки. Звучит какой-то рэп на русском. Я много раз слышал эту композицию и даже помню припев. Припев тут пользуется особым успехом – все вскидывают руки вверх и скандируют в такт, не прерывая танца:

– Ка-льян! Ка-льян! Салутан! Анаша! Ка-льян! Ка-льян! Разойдися, душа!

Людей много. Некоторые парни в норковых шапках – побоялись оставить в гардеробе. Шапки лихо сдвинуты на затылок или одеты набекрень. Спортивные костюмы, балахоны, пиджаки. Щегольские рубашки со стоячими воротничками. Девушки стесняются, сбиваются в кучки и танцуют друг против друга, оглядываясь – смотрят ли парни. Движения по большей части неумелые, но заманчивые. Блестки на лицах. Запах помады, духов, табака, пота…

Вдруг вся дискотека выстраивается в кривую колонну и вышагивает сотнями ног, как огромная гусеница. Держат друг друга за талии. Выкидывают коленки в стороны. Впереди – Макс Панченко, безудержно веселый, подпрыгивает и машет руками. Сбрасывает с себя чужие руки, разбегается, падает на коленки и скользит по полу под общий восторженный вой. Все снова рассыпается и перемешивается.

Передо мною возникает Паша, в красивой вышитой рубашке, черной с золотом. Он смотрит на меня, странно улыбаясь, а потом спрашивает, преодолевая смущение:

– Скажи, Батон, ты на самом деле здесь? А то я много курил…

– Да, я здесь. – отвечаю я. Мы говорим тихо, и непонятно, как вообще друг друга слышим.

Паша улыбается. Видно, что он не верит.

Спиртное всегда оказывает на меня вполне определенное действие. Сначала я становлюсь спокойным и добрым, а потом ищу туалет. Почки хорошо работают.

Я знал, что планировка у этого детского сада такая же, как у того, где мы занимаемся физкультурой.

Я вышел из зала на лестницу, где было много парней и девушек. Все они стояли и разговаривали. И стал протискиваться вниз. Послышались недовольные возгласы.

Туалет нашелся на первом этаже. Но там резвилась какая-то парочка – слышно было сквозь закрытую дверь. Поэтому я решил просто выйти на улицу, за угол.

Я выскочил в одной рубашке и сразу почувствовал, как горит кожа от мороза. Было градусов сорок. На краю детсадовского двора, у железного решетчатого забора, стояла полузанесенная снегом беседка. Фонарей возле нее не было. Туда я и направил свои быстрые шаги. Забежал за дюралевую стенку беседки и встал у забора.

В полусотне метров от забора начиналась территория заброшенной много лет назад стройки. Пустая бетонная коробка в пять этажей. С черными провалами окон, окруженная торчащими из-под снега прутьями арматуры и кусками бетона.

Контуры стен терялись в темноте. А из темноты на меня смотрели два больших блестящих глаза. Я ощутил, как от ног к макушке пробегает жаркая волна страха. И ноги уже дрогнули, чтобы бежать. Но вдруг послышался скрип снега, гулкий вздох, и вокруг блестящих глаз прорисовался силуэт лошадиной морды.

Это оказалась маленькая круглобокая и большеголовая якутская лошадка, вся в густой косматой шерсти черного цвета. Грудь и морда ее были покрыты инеем. Она подошла к забору, выпустив ноздрями облако плотного пара, и потянулась ко мне, осторожно коснувшись шеей кончиков железных прутьев. Я автоматически положил руку на ее лохматый лоб и сделал гладящее движение, не ощутив пальцами ничего, кроме холода. Она мотнула головой и ткнулась в ладонь горячими мягкими губами. Ее огромный черный глаз, в пушистых ресницах, глядел на меня.

– У меня ничего нет, – сказал я.

Она снова гулко вздохнула и переступила короткими мохнатыми ножками. Ниже колен шерсть ее была такой густой, что закрывала копыта. Это я видел в тусклом голубоватом свете, доходившем к нам от ближайшего фонаря.

– Ты откуда взялась? – спросил я шепотом, – Как тебя зовут?

Было обидно, что у меня нет ничего съестного. Очень хотелось ее угостить.

Она уперлась широкой грудью в забор и потянулась губами к моему лицу. От нее пахло живой свежестью и тяжеловатым запахом зверя.

А я одновременно боялся и как-то внутренне млел, желая и шагнуть навстречу и отойти назад.

В следующее мгновение она всхрапнула, шарахнулась в сторону, развернулась на задних ногах, и в грудь мне ударился кусочек мерзлого бетона, выброшенный копытом из-под снега. Я даже не уловил, в каком направлении она умчалась. Нырнула в темноту.

А за спиной я услышал болезненный человеческий крик и громкую матерщину. Я выглянул из-за беседки. У маленького крыльца служебного входа стоял на коленях человек, в расстегнутом пальто и без шапки. От его черных волос шел пар. Полукругом перед ним стояли еще несколько. И один из них ему что-то говорил, негромко и твердо. Стоящий на коленях молчал, запрокинув лицо кверху, и, казалось, внимательно слушал.

Говоривший шагнул вперед, и на его плечах блеснул металл. Он задал вопрос человеку на коленях, а потом пнул его в лицо. Тот упал навзничь и забарахтался в снегу. Снова послышался мат.

Я понял, почему различал только мат – говорили по-якутски.

Человек снова поднялся на колени и попытался встать. Его свалили пинком в живот.

Я уже не чувствовал пальцев рук. И в животе дрожало от холода. А идти мимо избиения не хотелось. Попасть могло и мне.

Я вышел из-за беседки и направился к крыльцу, стараясь смотреть только на стену детского сада. Меня не остановили. Открывая дверь, я взглянул через плечо. Человек стоял на коленях спиной ко мне и его пальто и волосы были в снегу. Рядом валялась шапка. А перед ним стоял коренастый широколицый лейтенант, держа руки в карманах милицейского бушлата, и спокойно выговаривал слова. Звенели двойные согласные, и множественные ударения растягивали речь.

– Все нормально, – сказал он по-русски, кивая мне, – Иди.

Дверь хлопнула за спиной.

Я поднялся на третий этаж. Все было по-прежнему. Гремел баянно-джазовый перебор, сверкали разноцветные лампочки.

«Школа жизни – это школа капитанов, там я научился водку пить из стаканов!!!» – ревели колонки дурным голосом. У дальней стены, за пластмассовыми столиками, сидели несколько зловещих типов с подругами. Пили пиво, разбавляя его водкой. Благостно поглядывали вокруг. Все шло хорошо.

Я снова вышел на лестницу. Там все так же стояли парочки. И Кеша Андреев приставал к невысокой брюнеточке. Та неуверенно отбрыкивалась. Когда я протискивался вниз, меня толкнули в спину и недовольно спросили:

– Ты так развлекаешься что ли? По лестницам бегаешь…

Я не обратил внимания.

В гардеробе долго не мог найти свою шапку. Куртку нашел сразу, а в поисках шапки облазил все вешалки. В конце концов нашел ее на полу, в углу, под чьим-то плащом. Я еще подумал:

– Какой дурак в такую погоду в плаще ходит?

Дома горел свет. Мама, на кухне, строго спросила меня, что я пил. Я сказал, что пиво. Она, конечно, не поверила, но сделала вид, что верит. Лицо у нее было сдержанно-радостное. Она была довольна, что я стал ходить на дискотеки, как нормальный парень.

А я чувствовал себя невыносимо мерзко. У меня болела голова – наверное от коньяка. И внутри все тряслось, будто я никак не мог согреться. И когда мама сказала, что, так как я стал ходить на дискотеки, то мне надо покупать красивую одежду, – я очень резко ответил:

– Нет!

Ее лицо сразу осунулось, она отвернулась, подошла к кухонной раковине и стала там что-то протирать.

Я ушел к себе в комнату, закрыл за собой дверь, лег на диван и принялся тихонько выть, сквозь зубы. Это позволяло не думать. Потом замолчал, и не заметил, как уснул. Помню, мама разбудила меня, и сказала, что я измял брюки, и что вообще следует раздеваться, когда ложишься спать. Пока я, пошатываясь посреди комнаты, воевал с неснимающейся одеждой, она расстелила постель. Я залез под одеяло. И, снова уплывая в сон, чувствовал, как мама смотрит на меня. Потом она дотронулась до моего лица и вышла, тихо прикрыв дверь.

Профобразование. Был у нас такой предмет. Он был обязательным. Но можно было выбирать: автодело, оператор ЭВМ, швея-закройщица и столяр-плотник. Самой большой популярностью пользовались, конечно, автодело и ЭВМ. Я записался сразу на два курса.

На первый урок по автоделу мы пришли, как прилежные мальчики, с тетрадками и учебниками. Сели за парты и стали ждать преподавателя.

Преподаватель опоздал на полчаса. Лысеющий бойкий мужичок, лет под сорок, вошел в класс, на ходу приглаживая остатки светленьких волос пластмассовой расческой. Он был одет в чистенький мелко-клетчатый пиджачок и отутюженные черные брюки. Ботинки его блестели от обувного крема.

– Здравствуйте! – сказал он. – Так как я опоздал на полчаса, урока у нас не будет. Можете посидеть здесь или идти домой. Если спросят, скажете – Пивкин отпустил.

Вот так и проходили наши уроки – то посидим, то домой пойдем, то в карты поиграем. Пивкину всегда было некогда. Он говорил:

– Машина – вещь несложная. Приспичит – сами разберетесь.

Мы радовались такому подходу к учебному процессу. Была еще одна, параллельная группа по автоделу – ребята из другой школы. У них учителем был Веселовский – угрюмый жилистый мужик, с тяжелым взглядом, в промасленной одежде и запачканной мазутом обуви. Неизвестно почему его называли за глаза – Веселое Яйцо. Я не помню, чтобы он хоть раз улыбнулся. Он не любил людей, но обожал машины. Своих учеников он буквально не выпускал из-под автомобиля. Обычно это был школьный самосвал, который стараниями Веселовского и его учеников доводился до состояния часового механизма – был чист, безупречно отлажен и ломался от неосторожного обращения. Стоило резко врубить скорость или съехать в кювет – и машина печально глохла.

Пивкин к машинам вообще не прикасался. Когда мы учились вождению, Веселовский гонял своих учеников до изнеможения по автодрому. А мы возили Пивкина «по делам». «Делами» у него были несколько симпатичных женщин, которые хотели то в магазин, то в аэропорт, то домой с работы. Пивкин их везде провожал, а мы ждали у подъезда, в машине.

Когда сдавали экзамен на права, у нас не сдал только Кеша Андреев, а у Веселовского – почти все. Его ученики так боялись сделать что-либо неправильно, что не делали вообще почти ничего. Даже на газ старались не давить.

Вычислительный центр, куда мы ходили получать образование оператора ЭВМ, находился на краю поселка…

Паша зашел ко мне, когда я уже надевал куртку.

– Сейчас мы опоздаем, – сказал он.

Мы выбежали на крыльцо. И мои легкие болезненно сжались.

– Погоди, – выдавил я.

– Да, градусов шестьдесят, – кивнул Паша понимающе, – Не опоздать бы на автобус.

Бежать по такому холоду было тяжело. Мороз будто разредил воздух, сделал его пустым. Вдыхать сразу много не получалось. И легкий ветерок, от бега, резал лицо. Даже глаза мерзли.

Еще издали мы увидели, как отъезжает автобус. Паша остановился:

– Следующий через полчаса будет.

– Может, домой, – сказал я.

– Не-е, – ответил Паша.

– Пешком? – спросил я.

– Пешком. – сказал Паша уверенно.

Я попытался возразить, но мне самому стало интересно, как мы дойдем по такому морозу.

Через полчаса мы ввалились в здание вычислительного центра, все в инее, с онемевшими руками и белыми лицами. Там только начались занятия, и учительница сразу усадила нас за клавиатуры – делать упражнения для скорости набора.

Я стал тыкать в клавиши негнущимися пальцами. Левое ухо горело – обморозил. И по телу разливалась приятная слабость – как всегда, когда долго мерзнешь, а потом быстро согреваешься.

В большом помещении стояло полсотни компьютеров. За половиной сидели мы. Остальные пустовали – рабочий день закончился.

В этой группе были только девочки. И я с Пашей.

На перерыве Паша ушел курить. А я остался сидеть перед монитором. Вокруг началась обычная девчоночья болтовня. Я давно заметил: когда в женском коллективе один мужчина – его совершенно не стесняются. Разговор зашел о платьях. Потом о свадебных платьях. Потом кто-то стал показывать затяжку на колготках. Кому-то дали померить кофточку. Кто-то сказал, сколько стоит хороший бюстгальтер.

Вдруг я почувствовал, что за спиной у меня кто-то стоит. Я собрался повернуться, но она тихо сказала:

– Привет, Леша. А тебе нравятся свадебные платья?

– Нет. – сказал я, внутренне сжимаясь, как от предчувствия удара.

И ощутил у себя на волосах ее руку. Она мягко и осторожно гладила меня, запуская пальцы в волосы. Ее рука была теплой и легкой. Она коснулась моей шеи, и провела ладонью по щеке. От нее пахло свежестью и чем-то, похожим на молоко и цветы. Она снова запустила пальцы мне в волосы.

По моему позвоночнику пробежала мелкая дрожь. И все тело охватила медленная истома. Я замер на стуле, стараясь даже не дышать. И лишь чувствовал ее руку и ее запах. Все звуки заглохли и отдалились.

– А я в свадебном платье тебе понравилась бы?

– Почему?

– Глупый.

Я никак не мог понять, что происходит. Сознание расплывалось. И оставалась только ее рука и голос, в котором не было ни капли издевки или смеха. А была – еще ни разу не слышанная мною спокойная тихая честность и что-то еще, что я тоже слышал в первый раз и не мог разобрать.

– Я тебе нравлюсь? – спросила она совсем тихо.

И вся кровь прилила к моему лицу, а сердце стало судорожно сжиматься в пустоте. Я попытался сказать, но голоса не было. А мышцы шеи и гортань будто одеревенели. Я все пытался выдавить из себя звук, когда услышал другой голос, циничный и хриплый:

– Ну, ты даешь, Надька! Нашла с кем заигрывать! Не позорься!

Я резко повернулся. И увидел Надькину подружку – толстую румяную Шевцову. Она только что вернулась с крылечка, куда выходила покурить с Пашей.

Я посмотрел снизу вверх в лицо Нади. Она стояла, отступив на шаг, красная, с неловко протянутой в мою сторону рукой. Ее глаза бегали, а на лицо выползла странная дергающаяся улыбка.

– Да, я просто… – сказала она, – для смеха! – и засмеялась.

Я перестал ощущать. Будто мир стал картинкой, на которую я смотрю.

– А вы думали, что я серьезно… С ним? – она засмеялась снова.

И вокруг тоже засмеялись – не помню даже, кто именно.

– А он поверил, – слышались голоса, – смотрите, как смешно.

И я чувствовал, как что-то горит и выгорает под кожей. И лицо отделяется и становится маской. А маска говорит, что ей не больно. И сердце окутывает мягкий горячий пепел. И я целиком погружаюсь в этот пепел. И сам становлюсь пеплом.

Зима тянулась долго. От мороза голые ветки лиственниц покрывались пушистым инеем. Оконные стекла затягивало ледяной коркой. Сосед дядя Степа Панасюк, оставляя свой самосвал на ночь возле подъезда, не глушил двигатель. И машина всю ночь печально и одиноко тарахтела, пуская из-под кузова серые облачка долго не рассеивающихся выхлопов.

Большую часть времени я проводил дома. Иногда ходил к Паше – меняться кассетами. Ну, и, конечно, ходил в школу. На уроках я хотел только спать и есть.

Близились выпускные экзамены. Девочки уже обсуждали, кто в каком платье будет на выпускном вечере, и таили надежды на золотые медали. Все налегали на учебу – бледнели, худели, становились нервными. Моя успеваемость уверенно падала. Хуже меня в классе учились только Кеша Андреев и Леша Бочкарев – деревенский мальчик, привезенный в нашу школу, чтобы получить хорошие оценки на выпускных, потому что у него был блат.

В одном доме с Максом Лысенко поселился торговец «планом». Макс его хорошо знал, и покупал подешевке. На переменах в туалете отчетливо пахло анашой и валялись пачки из-под «беломора». Техничка, которую мы за глуповатость дразнили «оленем», недоумевала, как мы можем курить такие гадкие папиросы.

Появлялись в расписании странные предметы. Факультативы по русскому языку, где Бельцева объясняла написание гласных в корнях слов. Считалось, что это сильно поможет при поступлении в гуманитарные вузы. Культура родного края, где учительница Соколова читала нам книжки якутских писателей. Причем, выбирала их явно по своему вкусу – все они были исторические и про любовь. Любовь там разворачивалась на фоне заснеженных гор, ледников, оленьих стад и незаконной добычи алмазов и золота.

Была еще история мировой культуры, где мы доводили пожилую интеллигентную тетеньку-учительницу до истерик, со швырянием классного журнала и приемом нитроглицерина.

Новый год. Мы с Кешей и Максом Лысенко договорились встретиться полпервого ночи.

Кеша приволок в спортивной сумке большой магнитофон с СД-проигрывателем. Макс – в пакете с надписью «С новым годом!» – три бутылки водки и одну шампанского. Я организовал закуску в виде копченого сала и рыбы.

И когда мы уже собрались вместе идти, выяснилось, что идти некуда. Потому что родители Кеши вдруг решили не ходить в гости.

Макс предложил пойти к Катьке Самолововой. Мне этого очень не хотелось. А Кеша, напротив, был очень за. Он рассчитывал в пылу новогоднего празднества лишиться девственности. И Катька, по его мнению, подходила для этого как нельзя лучше.

– Катьки не будет, – сказал Макс, – Но у меня есть ключ от ее квартиры.

Мы не стали особо интересоваться, откуда у него взялся ключ. Расходиться по домам было глупо. И мы пошли к Катьке.

Я впервые попал к ней домой. В квартире пахло не так, как должно пахнуть в доме, где живут люди. Какой-то совершенно неживой запах. Стены с облезлыми коричневыми обоями. Пыльные лампочки без абажуров. Растерзанные постели с несвежим бельем. Липкий пол.

В зале, в углу, в эмалированном ведре с водой стояла разлапистая лиственница. Ее слишком поздно принесли в тепло и она едва начала распускаться. На хрупких веточках нежно зеленели недавно лопнувшие почки. Чуть заметный аромат свежей хвои казался жалким и ненужным.

На ветках болтались редкие игрушки и куски новогодней мишуры.

Мы прошли на кухню. Там летали мухи.

– Откуда мухи среди зимы? – спросил Кеша.

– От грязи, – ответил Макс.

– На улице минус сорок!

– Дались тебе эти мухи! Доставай магнитофон!

Кеша достал магнитофон, поставил его на стол, воткнул шнур в розетку и включил «Металлику». Хриплые звуки музыки немного рассеяли общую тоскливость обстановки.

Я открыл бутылку водки и принялся разливать по рюмкам. Макс резал копченую рыбу.

Сели, поздравили друг друга с новым годом и выпили. Водка оказалась на удивление хорошей. Но продолжать ее пить не хотелось. Мы посидели немного, обсуждая музыку. Быстро пришли к тому, что «Металлика» – вещь, а «Пет шоп бойс» – дерьмо, – и замолчали.

Мне все время казалось, что вот-вот войдет Катька. И будет стараться не смотреть мне в глаза, и при этом зло говорить, чтобы я уходил, пока не получил по морде, или еще что-нибудь в этом духе…

Вдруг я обнаружил, что на водочной этикетке напечатан очень мелким шрифтом рассказ Зощенко. Я думал – это какой-то рекламный текст. Оказалось – литературная классика. Я с большим трудом прочитал половину, когда Макс сказал:

– Может, чаю попьем? Если он тут найдется.

Он включил плиту, поставил на нее чайник в облупившейся эмали. Кеша полез в кухонные шкафчики – искать чай. Но там были только мухи.

Я взял с полки над столом сахарницу, чтобы посмотреть, сколько там сахара. И обнаружил в ней вместо сахара плотную пачку небольших бумажных листков, согнутых почти в трубку. Я вытащил их. Это оказались любительские порноснимки. С Катькой в главной роли. На фотографиях она выглядела пьяной и довольной. На снимок, который я смотрел, села муха. Я взмахнул рукой, чтобы согнать насекомое, и сбил со стола бутылку водки.

Кеша с Максом начали меня материть, но тут же замолкли. Хлопнула входная дверь. И на кухню вошел удивленный пожилой мужик, с лицом хронического алкоголика, на удивление трезвый. Очередной любовник катькиной мамы.

Он не знал, откуда у нас ключ, и сказал, чтобы мы убирались. Что мы и сделали.

Идти по домам все еще было глупо. И мы просто стали обходить своих знакомых. Сумку с водкой и магнитофоном тащили по очереди. Пришли к Егору Грузчику. Но он нас к себе не пустил, сказал – и так народу много. Мы посидели в подъезде, выпили по рюмочке и пошли дальше. У Макса Кашина народу тоже было много. Но мы не стали напрашиваться. Только попросили, чтобы он вытянул на лестничную клетку удлинитель. Тут стоял маленький столик и деревянная скамеечка. Мы сели, включили магнитофон, разлили водку и разложили закуску. Через пару минут вокруг уже толпились любопытные. Всем казалось очень необычным, что мы ходим по гостям со своей выпивкой и едой, не просимся в квартиру и скоро уйдем.

Выпили мы немало, но из-за мороза и долгих периодов пешей ходьбы не пьянели. Побывали подъездах в десяти. Чем больше мы уставали, тем больше хотелось смеяться. Макс даже удивлялся:

– Я по обкурке так не смеюсь!

В очередной подъезд зашли уже просто погреться. Идти было не к кому. Кеша зачем-то достал магнитофон и поставил его на большой деревянный ящик, стоящий на лестничной площадке.

Из-за ближайшей двери доносилась негромкая музыка. Минут через пять из-за этой двери вышла на площадку немного пьяная девушка, в накинутой на плечи дубленке и с сигаретой во рту.

– Привет, парни! – сказала она.

– Привет, – сказали мы.

– Хороший у вас магнитофон, – сказала она, – А у меня плохой.

– Да, – согласились мы, – Плохо, когда магнитофон плохой.

– А пойдемте ко мне, – предложила она, бросила в лестничный пролет сигарету и толкнула дверь.

Первое, что мы увидели, когда вошли в квартиру – был Паша Панченко. Он стоял, покачиваясь посреди прихожей и смотрел, улыбаясь, прямо перед собой. Увидев меня, он подошел осторожным зигзагом, взял меня за пуговицу куртки и заговорил голосом восторженным до дрожи:

– Батон, я понял, почему в России так много бухают! Потому что, как встретишь новый год – так его и проведешь! Ты понял, да?

Потом не помню точно, что было – в тепле вдруг начала действовать вся выпитая водка. Помню только, кто-то пролил на мою куртку флакон духов. И потом, дома, мама спрашивала, почему от меня так пахнет духами.

Странно я встретил новый год. И странно он проходит передо мной. И я себя в нем чувствую наблюдателем, который все видит, но мало что понимает.

Глубокая июньская ночь. Я сижу на куче теплых замшелых камней, над полукилометровым обрывом, почти на вершине сопки. Солнце висит над горной грядой, в закате, горячее, красное. И я чувствую на лице мягкое тепло. Я всегда любил смотреть бесконечные июньские закаты.

А завтра я улетаю отсюда и, наверное, уже никогда не увижу ночного солнца. Потому что сегодня был выпускной бал. И на завтра уже куплены билеты.

Я смотрю на часы и вижу, что сейчас половина четвертого. Кстати, отсюда видно ресторан, в котором все еще продолжается гулянье. Большое некрасивое здание зеленого цвета. Называется «Кэскилл» – что значит «цветок».

Паша очень красиво танцевал с Надькой «ча-ча-ча» в самом начале вечера. Все хлопали. Потом выпускники лазили под здание ресторана и пили там водку из общего стакана. Потом вылезали оттуда и шли танцевать и пить вино с родителями и друг с другом. Я сидел и смотрел на танцующих.

В час ночи кто-то из родителей захотел, чтобы Паша с Надей снова станцевали. На первых тактах мелодии Паша еще что-то спешно дожевывал. Надька улыбалась и сверкала ногами. Я все время сидел на диванчике, у стенки, и смотрел по сторонам. Даже слазил разок под ресторан и выпил полстакана откровенно «паленой» водки. Но она на меня как-то не подействовала. Только походка изменилась. После второго Надькиного и Пашиного танца мне надоело сидеть. Я встал и ушел. Никто и не заметил.

На улице было очень хорошо. Немного душновато, но дул порывами прохладный ветерок. Из недалекой тундры доносился густой аромат меда.

– Тундра цветет. – подумал я.

И пошел не домой, а на окраину поселка, мимо недостроенного здания дома культуры «Березка». Мы называли его «Колизей», и играли там в вампиров.

Я сначала хотел забраться на вершину сопки. Но минут через сорок подъема устал. Склон здесь был пологим, да, видимо, сказались те полстакана. Нашел кучу камней, положил сверху еще один – большой и плоский кусок древней лавы, весь в серых трещинах. Так удобнее сидеть. Хотя тут нельзя сидеть на камнях. Они только кажутся теплыми. На самом деле они холодные. Потому что в полуметре под ними начинается лед.

Сижу и смотрю на залитую красным светом узкую долину, с полосками дорог и цветными коробочками пятиэтажек. У носка моей левой туфли цветут фиалки и колокольчик. А от ближайшего ручья доносится терпкий запах багульника.

Я уже устал и хочу спать. Есть такое особое состояние полусна, в котором самая мимолетная мысль превращается в развернутое повествование, цветное и в лицах, как кинофильм.

…– давай ему морду набьем…

Я встаю, отряхиваю брюки от каменной пыли. И неспеша иду вниз по склону. Камни иногда подворачиваются под ногами.

Я чувствую себя капитаном, сходящим на берег после долгого плавания. Передо мною моя земля. И я могу идти, куда захочу. Но куда бы я не пошел, я не знаю, зачем я там нужен.

Я останавливаюсь у маленькой лужицы. Сажусь на корточки, зачерпываю пригоршней холодную до ломоты в пальцах воду и пью маленькими глотками. И в голове крутятся странные мысли, что эта вода замерзла миллионы лет назад. А теперь просочилась сквозь камни и мох. И я ее пью. У воды вкус травяного настоя.

День Иисуса

Я знаю, что Бог есть. Я его видел. Несколько раз, даже не помню, сколько именно. Только совсем не так, как представляет себе большинство из вас. Никаких ослепительных силуэтов, громоподобных голосов, ангелов с пылающими мечами, оживших икон и прочих банальностей.

Помнится, видел я как-то горящий куст. И, в каком-то смысле, его можно было счесть, как и все вокруг, проявлением Божественной воли. Но, скорее, он горел потому, что взорвалась банка с авиационным керосином, которую мы, шестилетние мальчишки, бросили в костер. Керосин взорвался, поднявшись огненным шаром над головешками костра, и поджег кустарник, в котором все происходило, метров на пять в окружности. Тогда я еще не читал Ветхого Завета, и даже не смотрел популярные баптистские мультфильмы. Поэтому, со своим другом-ровесником Пашкой, просто созерцал зрелище обгорающего ивняка.

В том возрасте я Бога не видел. По крайней мере, не припомню. Зато всякие другие сущности встречались мне постоянно. Я часто просыпался ночью от страха и смотрел в темноту, улавливая в ней едва заметные, текучие, искристо-мутные шевеления. Я не знал, кто это. Я лишь чувствовал обращенное на меня внимание. Включение света и появление недовольной мамы в ночной рубашке не рассеивало страхов, а лишь оттеняло их, отодвигало до времени на границу света, где они могли ждать и копить силы для последующего проявления, со мной наедине. Однажды, когда мне было уже лет двенадцать, я встретил одного из них, ночью, когда встал попить воды. Я помню, как повернул в дверной проем кухни, и сначала задержал дыхание от испуга, а уже потом понял, чего боюсь. В метре от порога, на табуретке, сидела черная человеческая тень и смотрела на меня. У нее не было глаз, но я чувствовал нацеленное на меня внимание. У меня появился холод в теле, какого не было никогда прежде. До того я лишь читал в книжках, что можно так холодеть, но не верил. Я расширил глаза, потому что надеялся, что это лишь игра теней на моих спутавшихся от сна ресницах. Но это была одна тень, вернее даже сплошь черный человек, будто сформированный из черного тумана. Он встал и шагнул ко мне. Я попятился. Рядом, в соседней комнате, спали мои родители. Но почему-то было ясно, что сейчас можем действовать только я и он, а все остальное спит, почти мертво. Я пятился назад, на трясущихся ногах, а он мерно, невероятно легко и спокойно, шагал на меня. Я уперся спиной и затылком в стену и сделал несколько движений, будто собирался на эту стену залезть. И опять в голове мелькнула мысль о книжных оборотах, которым я не верил. Он был шагах в трех от меня, когда я понял, что деваться мне некуда, и пошел вперед, на него. Он остановился, а я прошел насквозь и уловил в разваливающихся клубах черного тумана искристо-мутное мерцание. Я так и не узнал, что за сущность посетила меня, и что она или оно искало. Думаю, это не было Богом, поэтому не будем о нем.

Я родился и вырос в местности, которая называлась Долиной Шамана. Может быть, это что-то значит, и как-то повлияло на меня. Вообще-то местные, эвены и юкагиры, считали Долину Шамана проклятой и когда-то даже не останавливались тут на ночь. Когда в долине построили дома с водопроводом, канализацией и электричеством, те же эвены стали охотно селиться здесь. А кроме них понаехало еще много русских, украинцев и якутов. Эвены относились ко всем ним со сдержанным неприятием. Однако они слишком быстро пристрастились к русской водке и поэтому стали пленниками чужой культуры, почти забыв свою. Они еще пели протяжные, как метель, песни, носили охотничьи ножи на поясах, говорили на родном языке и называли местные села на свой манер. Но начальниками на их земле становились все больше якуты и сахаляры, хохлы-собутыльники жили в несколько раз дольше, а ножи, как выяснилось, удобнее носить на русский манер – в сапоге. Может быть, так вступило в действие проклятие шамана, тело которого они заложили камнями на одной из окружающих долину сопок несколько сотен лет назад… Он, вроде бы, завещал им тут не селиться…

Я прожил в этой долине шестнадцать первых лет своей жизни. За все время ни один шаман в Долине Шамана не появился. Эвены говорили, что, вроде, у них есть еще пара-тройка. Но, судя по слухам, это были обычные «народные целители», которые умели вправлять вывихи и поить простудившихся соплеменников отваром багульника. Никто из них не мог засвидетельствовать присутствие Бога. Поэтому не имеет смысла о них рассказывать.

В моем окружении не было человека, который был бы всерьез озабочен существованием кого-либо, кроме себя. Мама и папа находились под действием инстинктов. Мама – под действием материнского. А папа – инстинкта размножения.

Для мамы я был лишь необходимым условием ее желания заботиться о ком-либо. То, что я думал, чувствовал, видел и слышал, ее не интересовало. Чтобы заставить меня есть, когда я не был голоден, она иногда использовала ремень. Не знаю, полагала ли она всерьез, что боль возбуждает аппетит, или просто не могла смириться с мыслью, что я не всегда ем. Благодаря ее стараниям я постоянно был сыт и одет в чистую одежду. Если я разбивал коленку, она заботливо мазала ее зеленкой и дула на ранку, чтобы утишить боль. Но если у меня болела душа от безмерно-огромных ребячьих переживаний и не имеющих решения мировых проблем, мама просто не замечала моих слов и моей боли. Так же она смотрела и на мою сестру.

Папа бил сестренку до крови, потому что считал ее чужим ребенком (странное обоснование побоев, но инстинкт размножения – штука загадочная). А мама с ним ругалась. Он разбивал ребенку нос, а в ответ слышал – упреки матери. Впрочем, маму он тоже бил. Мне бы не казалось странным, если бы она была запугана. Но запугана она не была, просто считала, что ее усилий по созданию мира в семье вполне достаточно. И в частые периоды примирений все так же охотно ложилась в супружескую постель.

Папа считал меня своим ребенком, и поэтому бил только несколько раз в жизни, но тоже до крови. В остальном он предпочитал думать, что пока он шляется по чужим кроватям, пьет водку и глумится над моими близкими, я расту гармоничной и сильной личностью. Он собирался мною гордиться, когда я вырасту.

Мне было стыдно за отца. Особенно, когда я подрос. Мальчишки-одноклассники рассказывали о походах со своими отцами на охоту, на рыбалку или просто в горы. А я молчал, с завистью. Иногда я врал, что мой папа тоже ездит на рыбалку. Но они догадывались, что это неправда, и слушали меня с выражением непереносимого сожаления и вежливости на лицах. Потом у папы появилась идея-фикс насчет малолетних девочек. С ними он тоже пытался размножаться. Мальчишки знали про это и тайком посмеивались. Хотя опять же, стараясь не причинить мне боль. Удивительно тактичны они были в этом отношении. Но толку от их тактичности было мало.

Когда у меня стали расти волосы на подбородке, классе в десятом, я месяца два упрашивал отца научить меня бриться. Я много лет мечтал, как он научит меня этому. Но ему было некогда. В итоге, я пошел с мамой в магазин, выбрал там электробритву, доступную по маминым средствам, купил ее и внимательно прочитал инструкцию.

Бог тогда был для меня чем-то вроде математической неизвестной. Как и для моих родителей. Вроде нарисован этот икс. Но уравнение не решается. Да и незачем его решать. Потому что в жизни простого человека, будь он грузчик или оператор машинного набора в типографии, высшая математика значит удивительно мало.

Принято считать, что дети ближе к Богу, что они почти ангелы.

Вряд ли.

Я помню себя ребенком. Помню ту незамутненную шевелением мыслей волшебную чистоту восприятия…

Если пытаться сейчас описать это словами, то ничего не получится. Потому что невозможно описать словами мир, в котором не существует слов.

По моим теперешним прикидкам, первое воспоминание о детстве относится к периоду грудного вскармливания, потому что… И снова громада бессловесного мира наваливается на мое голое потерявшееся сознание, и я не могу понять, с чего нужно начать описание, потому что у мира не существовало начал и концов, близости и дали, важного и упущенного из вида.