Немного ночи (сборник) Юрич Андрей

– Здравствуй, Валя, – сказал Василий Петрович.

Валя промолчала.

По дороге Василий Петрович рассказывал, что мама действительно думает, что Валя жила с Сергеевым. А он, Василий Петрович, все знает. Валя совершила недопустимую глупость, но по молодости лет ей это прощается. Хотя кто он такой, чтобы прощать ее или не прощать. Он всего лишь человек, который ее содержит, и от которого будет зависеть ее поступление в университет, карьера и большая часть дальнейшей жизни. Понимаешь, Валя?

Валя чувствовала, что понимает.

Сергеев закрыл за Валей дверь, пошел на кухню, воткнул в розетку шнур старого, блестящего латунными боками, электрочайника и сел за стол. Было слышно, как за окном прошуршала шинами машина. Иномарка. У отечественных машин слышится шум мотора, а не шинное удовлетворенное шуршание.

Чайник стал издавать чуть слышный ноющий звук. Сергеев встал, достал из шкафчика кружку, на глазированном боку которой было написано «I tea». Между двумя нерусскими словами помещалось свекольное сердце, означающее слово «Любовь». Еще он достал из того же шкафчика картонную пачку, цвета прелой моркови. Насыпал из нее в кружку гранулированного чая. Больше всего чай напоминал мышиный помет. Глубоко осознавая этот факт, Сергеев налил в кружку кипятка и стал наблюдать, как темнеет настой.

Чай пах ничем. Не в том смысле, что ничем не пах, а именно пах ничем. На вкус был тоже – ничто. Разве, немного отдавал половой тряпкой.

Сергеев пил мутноватую, негорькую, но вяжущую во рту жидкость и пытался представить, как пахнет настоящий мышиный помет.

Внутри Сергеева, по мере опустошения кружки, формировалась странная меланхолия. Будто отсутствие вкуса и запаха выпиваемой жидкости превращалось внутри в чистое отсутствие. Отсутствие, ощущаемое всем телом. Будто желудок не наполнялся, а исчезал, и растворял в ничто все другие внутренности.

Сергеев рассматривал женский профиль на пачке чая перед собой. Было написано, что это принцесса.

Сергеев думал о недавнем поцелуе. О физических взаимоотношениях полов.

Валя очень обрадовалась возвращению домой. У нее снова была своя комната, и своя ванная, и вкусная еда в холодильнике, кот Мурзик, компьютер и фарфоровые гусята.

В своей комнате она первым делом легла на кровать и стала подбрасывать вверх подушку. Потом пошла в ванную, набрала полную ванну воды, насыпала туда ароматических солей, добавила пены и долго сидела, голая, среди мокрых горячих запахов тропических растений.

Вечером пришла мама. От нее пахло новыми духами и немного коньяком, она была в гостях. Она обняла и поцеловала дочку. Валя улыбалась, но ей было немного страшно. Потому что предстояло объяснение.

Перед ужином они собрались втроем в кабинете Василия Петровича. Он рассказал Валиной маме, что ее дочка действительно сделала серьезную ошибку, но ругать ее за это не стоит, потому что она все осознала и поняла, что была не права.

– Но, – сказала мама, – Петя мне кажется, все-таки, неплохим парнем… Может быть, Валя продолжит отношения с ним, потому что, конечно, совместная жизнь в таком возрасте и таких условиях… Но это не означает…

– Да, – ответил Василий Петрович, – Вале больше не нравится этот мальчик. Валя решила полностью посвятить себя учебе. Она понимает, что это важнее.

– Да, – ответила Валя.

Она даже немного развеселилась, когда представила, что не будет больше делать вид, что дружит с Сергеевым и садиться за его парту. Сергеев поймет, как много потерял.

На ужин была фаршированная грибами и гречневой кашей курица. А потом, поедая розовое клубничное мороженое из сливочно-белой фарфоровой чашечки, Валя решила как-нибудь похвастаться, что умеет варить суп.

Учитель Вотанен очень обрадовался появлению Вали в классе. Он протяжно улыбнулся и сказал, со сладостью в голосе:

– С выздоровлением, Валя.

Валя ответила:

– Ага…

Она посмотрела ему в глаза. И потом, на протяжении урока, они еще много раз смотрели друг другу в глаза. Учитель был одет в тот день в синюю рубашку, темно-зеленую вязаную жилетку и великолепные черные брюки, которые так замечательно смотрелись на его стройных ногах. Галстука он не носил принципиально. И даже наоборот – всегда расстегивал верхнюю пуговицу рубашки, чтобы выглядеть проще и естественнее. Шея у него была чистая и тоже красивая.

А когда он, стоя перед классом, поворачивался к доске, чтобы ткнуть указкой в какую-нибудь схему или написать условия задачи, он думал, что некоторые девушки, наверняка, разглядывают его задницу. Потому что он гордился даже своей задницей. И, как ни странно, совершенно обоснованно – она действительно многим нравилась.

На уроках математики Сергеев по-прежнему сидел на задней парте. Он соврал Вале, что разобрался в теме. Он, как всегда, с ошибками решал уравнения, и отметки его снова стали плохими.

Валя иногда проводила взглядом по его слегка неопрятной фигуре и, почему-то, старалась поскорее перестать на него смотреть. Она чувствовала себя обиженной Сергеевым. А так как терпеть обиду от столь невзрачного существа было для нее оскорбительно, она старалась убедить себя, что никакой обиды нет и что он ей просто неприятен. Как всегда.

Сергеев смотрел на Валину спину и затылок. И по повороту головы угадывал моменты, когда она переглядывалась с учителем на уроках физики. Ему хотелось ударить учителя кулаком в чистое красивое лицо. И он не мог объяснить себе причину этого желания. В результате длительных периодов самокопания, когда уравнения не решались, а делать все равно было нечего, он пришел к выводу, что просто очень не любит, когда учитель ТАК смотрит на учениц.

Мысль о ревности приходила к нему в голову, но он не нашел для нее оснований. Поэтому отверг раз и навсегда.

Учитель Александр Александрович Вотанен очень хотел ученицу Валю Протасову. Он отдавал себе полный отчет в незаконности такого желания и в его вероятной наказуемости, в случае осуществления. Поэтому он не предпринимал активных шагов для достижения цели. Но отказать себе в маленьком удовольствии игры в полунамеки он не мог. В конце концов, от этого, ведь, никому не становилось хуже. Опасные игры доставляют столько удовольствия. Удовольствия так мало в жизни учителя физики. И жизнь его безопасна.

Постепенно, недели через три-четыре, к Вале пришло понимание, что ничего не изменилось. Она все также вела правильную жизнь, получала хорошие отметки, переглядывалась с Вотаненом (разве что чуть интенсивнее), ходила в гости к подружке, правда уже не к Свете, а к другой, но особой разницы она и сама не замечала. Изредка она встречалась с Пашей и терпела его нудные разговоры во время совместных прогулок и его глупейшую манеру целоваться и лапаться в темноте кинозала. Впрочем, в постели Паша был весьма неплох, и после занятий сексом любил гладить ее по спине, что было очень приятно.

Все новое, что входило в ее жизнь, было давно запланированным и ожидаемым и поэтому не казалось таким уж новым. Размышления о платье для выпускного вечера, подготовка к экзаменам, и даже разговоры об автомобиле, который, может быть, ей подарят на восемнадцатилетие. Валя подозревала, что это будет мамин желтенький «Рено», потому что последнее время маме нравился голубой цвет.

Валя ощущала свою жизнь очень уютной, теплой, полной приятных мелочей и смысла. Некоторое беспокойство ей доставляли только три вещи. Воспоминания о дяде Сереже – в них мешалась жалость об утраченном удовольствии и злость. Сергеев, который будто и не думал ее замечать, а она искренне старалась не замечать его незамечания. И Алевтина Андреевна. Валя по-прежнему стеснялась и боялась ее, и ей все так же казалось, что при уборке в ее комнате может быть найдено что-то предосудительное, за что будет стыдно.

Валя сдала все экзамены на «отлично». И на выпускном вечере, одновременно с двумя одноклассницами, опустила в свой бокал с шампанским маленький кружок тускло-желтого металла. Пузырьки углекислоты пробегали по его холодной поверхности и выскакивали над краем бокала едва заметными сладкими брызгами. Валя звонко «чокнулась» с медалистками и, не отрываясь, выпила шампанское.

Допивая последние капли, она запрокинула голову, и медаль стукнула о ее зубы. У Вали было ощущение, что она рождается заново, для жизни, которая будет еще светлее и радостнее, чем все, что она знала прежде.

На Вале было красивое бледно-розовое длинное платье с открытой спиной, и за ее прическу мама заплатила мастеру почти двести долларов. Вале казалось, что она – самая красивая девушка в мире. И, наверное, так оно и было. Ведь именно так думала, глядя на нее, мама Сергеева, Нина Ивановна. Она была одета в желто-серый, лучший свой брючный костюм, который уже семь лет одевала по большим праздникам, и который отстал от моды лет на четырнадцать. Ей болезненно хотелось видеть своего сына рядом с этой девочкой. Безошибочным женским чутьем она ощущала, что ее сын нравится Вале. И когда родители учеников скидывались деньгами на аренду ресторана, она отдавала почти непосильную для нее сумму с радостью, потому что представляла его и ее вместе, в красивой одежде. Но Сергеев отирался с несколькими мальчишками в самом темном углу зала. А Валя всегда находилась в центре и даже танцевала с молодым хорошо одетым учителем. И Валина мама, в простом, но безумно дорогом платье (так что при взгляде на него слышалось треньканье кассового аппарата), сидела в изящной позе, как не умела сидеть Нина Ивановна, и довольно улыбалась на свою дочь.

– Мне нельзя звонить, – говорила Валя слегка пьяному, но все равно стройному и красивому, Александру Вотанену, – Лучше я вам сама позвоню.

– Мы на вы? – удивлялся Вотанен.

– Ну, вы же учитель, – смущалась Валя.

– Вчера был, – улыбался радостно Вотанен, – А сегодня мы равны. Говори мне «ты». Говори мне «Саша».

– Я так сразу не могу, я потом… – оправдывалась Валя.

– Валя, – говорил Вотанен, – У тебя глаза светятся.

– Что, как мобильник? – неуклюже кокетничала Валя.

– Нет, – серьезно отвешивал комплимент Вотанен, – Как звездочки.

Валя без проблем поступила в университет, на факультет экономики. Василию Петровичу даже не пришлось особо стараться, ведь Валя была умной девочкой. Вале сразу понравилась студенческая жизнь. Молодое дружное веселье, ощущение товарищества и того особого духа корпоративности, который часто встречается в высших учебных заведениях.

Валя понимала, что она уже не ребенок и должна отвечать за свои поступки. Поэтому была очень разборчива в знакомствах и отвергала настойчивые ухаживания почти всех однокурсников и ребят постарше. Несколько раз в месяц она встречалась с Вотаненом, которого называла «Саша», а в игривом настроении – «Альхен». И, как девушка современная и ответственная, она сама перед свиданием заходила в аптеку и покупала презервативы, выбирая всегда одну и ту же привычную марку, которой доверяла. Она стала очень ценить постоянство.

К началу третьего курса, когда она уже всерьез задумывалась о замужестве и даже мечтала об этом, Василий Петрович познакомил ее со своим давним деловым партнером Александром Ивановичем. Александр Иванович был на пятнадцать лет старше Вали и умел очень красиво и, как-то по-доброму, искренне, ухаживать.

Свадьбу сыграли через полгода, в тесном семейном кругу.

Валя оставила почти все свои вещи в своей прежней комнате. Иногда приезжала туда, садилась на кровать и с улыбкой вспоминала школу, разглядывая фотографии из старых альбомов.

Валя понимала, что должна любить своего мужа, потому что он заботится о ней, и почти ни в чем не отказывает. И она любила. И поэтому сократила свои встречи с Вотаненом до двух в месяц. Ведь ей нужно было заботиться о муже.

Они жили в уютном двухэтажном коттедже. И в окно их супружеской спальни солнце лило по утрам поток свежего апельсинового света. И будущее все так же казалось Вале надежным, простым и удобным. Да, собственно, таким оно у нее и было.

Сергеев тоже поступил в университет, на юридический факультет. В этом ему помог Василий Петрович, который был благодарен Сергееву за честность и понятливость, и за помощь в той трудной ситуации.

Сергеев иногда встречал в университетских коридорах Валю. Но делал вид, что не узнавал ее. Ему было неприятно, что Валя тоже является частью этого бесчувственного, пахнущего пыльной бумагой, лощеного университетского мира.

Он встречался с девушкой, которая училась в строительном техникуме и старался не думать о других. Ему удавалось плохо. И дома, на кухне, за шатким столом с отстающим пластиковым покрытием, он все так же пил гранулированный чай и ощущал пустоту внутри себя. И пустота эта не заполнялась, даже когда он обнимал свою избранницу.

Иногда он думал, замечает ли его Валя, когда он проходит мимо. Иногда ему хотелось думать, что – да, а иногда, что – нет.

Мама Вали и Василий Петрович жили хорошо. Они чувствовали приближающуюся мирную старость, и им вполне хватало друг друга, в своем красивом многокомнатном гнездышке. Лишь однажды, уже после переезда Вали к мужу, между ними случился скандал, который, впрочем, закончился примирением. А все произошло из-за того, что Алевтина Андреевна, протирая пыль в Валиной комнате, нашла и отдала Валиной маме распечатанную пачку презервативов Black Rose с дополнительной смазкой.

И когда мама пожаловалась Вале, что Василий Петрович ей, видимо, изменяет, Валя созналась, мучительно краснея и отворачиваясь, что это – ее.

Они сидели в округлой, как чаша, гостиной. Сквозь высокие окна лился свежий апельсиновый свет заходящего солнца.

– Ничего, – сказала мама, повернув лицо к свету, – Главное, чтобы тебе было, кого вспомнить, когда ты будешь одна лежать в постели.

И Валя поняла, что мама права.

Хроники бессмертных

Когда я остался в этом доме один, на моем крыльце сдохла кошка. Не знаю точно, от чего она сдохла. Я давно заметил эту кошку. Она бродила вокруг, тощая, но сильная и агрессивная. Она, видимо, ловила мышей или находила объедки в мусорных баках и тем жила.

Однажды утром я вышел на крыльцо. Это было первое утро, которое я встретил в этом доме в одиночестве. Мама уехала в наш поселок, на крайний север, и оставила меня в недавно купленном покосившемся домишке, взрастившем в своем бревенчатом оштукатуренном чреве два поколения совершенно чужих мне людей.

Крыльцо было запорошено тонким слоем первого снега. Был конец октября. И в углу крыльца, куда не заносило ветром снег, сидела кошка. Она подняла ко мне морду, открыла рот и закричала. Это не было обычное кошачье мяуканье, которым кошки выпрашивают еду. Она ощущала приближение чего-то огромного, страшного и совершенно безразличного к людям, кошкам, деревьям. Она кричала. Она сообщала мне, что все, что ей нужно – еда. Любая еда, которую можно получить без усилий.

Я заставил себя подумать, что кошка не умирает. Что ей просто больно или холодно, но что она не умирает, и, следовательно, мне не нужно ее спасать.

Днем, когда я вернулся с лекций, голодный, мечтающий о шкворчащей сковороде с яичницей, жареной на сале, я нашел труп этой кошки. Я знал. В этот момент я твердо знал, что мог спасти ее, и что на самом деле, мне ничего, абсолютно ничего не стоило ее спасти. И самое страшное, что я мог получить взамен – домашнего любимца, страдающего от блох или кишечных паразитов, которых легко можно вывести. А ведь это хорошо, когда есть домашний любимец. Но я не стал помогать кошке. Из-за каких-то своих внутренних принципов. Потому что каждый, даже кошки, сами должны быть хозяевами своей судьбы. Потому что мне было просто лень зайти снова в дом и налить в блюдце молока. И еще я боялся подцепить от нее какую-нибудь заразу.

Я взял ее за хвост и поднял. Она уже окоченела и напоминала на ощупь кусок дерева. Я не стал трогать ее голыми руками, а чтобы взять за хвост, использовал страницу из лекций, не помню уж – по какому предмету.

Мне даже было лень нести ее далеко. И я бросил ее в заросли сухой травы, припорошенной снегом, сразу за калиткой. Я думал, что она упадет в снег и утонет, и я забуду о ней, так как не буду больше ее видеть.

Но она воткнулась мордой в траву, и осталась так стоять, воткнутой в траву. На следующий день кошки уже не было. Наверное, ее утащили и съели собаки.

Я тогда очень мучился душевно. Потому что прошло совсем немного времени с тех пор как меня бросила девушка, которой я впервые в жизни сказал «я люблю тебя». Я помню, как стоял, обнимая ее сзади за плечи. Она была в кофточке и джинсовом комбинезоне, от которого немного пахло стиральным порошком. Я сказал: «Я очень сильно люблю тебя».

Было удивительно ощущать, как тяжелы в произношении слова. Перед каждым из них мне приходилось делать паузу и набирать в грудь воздух, чтобы выпустить его на одно слово. «Я»… Пауза. Невозможно сразу сказать «люблю», что-то мешает, язык не шевелится. Поэтому: «Очень»… По прежнему невозможно. Поэтому: «Сильно»…

Созрело и прорвалось. «Люблю» размягченной до тускло-красного свечения свинцовой болванкой вываливается из горла. И уже легко: «Тебя».

Она тоже начинает путаться во вдохах и выдохах, оборачивается, сбрасывая мои руки со своих плеч, и отвечает со стоном, и даже чуть-чуть приседая: «Я не люблю тебя! И никогда не буду любить! Слышишь! Поэтому не говори мне…»

И это ощущение, будто грудную клетку вдавливают внутрь…

В общем, я надеялся, что когда мама уедет и, таким образом, перестанет из благих побуждений ковыряться в моих душевных ранах – мне станет легче. Я даже выходил на крыльцо в тот день с мыслями, вроде: «первый день, первый снег, новая жизнь». И тут эта кошка. Хорошие периоды жизни так не начинаются, скажу я вам.

Жить в этом доме было легко. Он был маленьким, с низкими потолками. Две крошечных спальни и зал, размером с одну нормальную спальню. Всего-то заботы – пару раз в день подбросить угля в печку, что вделана в стену между тесной кухонькой и одной из спаленок. Дрова для растопки я брал в огромном двухэтажном сарае, забитом всяким хламом, оставшимся от прежних хозяев. Я разламывал топором и ногами старые стулья и трухлявые столы, скворечники, ящики для рассады, детскую кроватку. Там было много лыж. Они были все поцарапанные и старые-престарые, я таких в жизни не видел. Было очень тяжело рубить их топором – твердая и одновременно упругая древесина. Зато топить лыжами печку – это очень интересное ощущение.

Две пары лыж поменьше я даже отдал сестре – чтобы племянницы катались.

Но в этом доме было очень тяжело просыпаться и засыпать. Вечером, когда я приходил с тренировки и дул на угли в почти остывшей печке, я чувствовал радость из-за того, что сейчас поем, согреюсь, отдохну. Но когда я ложился на диван, чтобы уснуть, мне казалось, что я лег в склеп. Дом был нежилым. Хоть я жил в нем, обогревал его и готовил здесь еду.

Широкие диваны нагоняют тоску и нервные сны, когда спишь на них один. И когда просыпаешься ночью, становится тоскливо от пустоты и растопыренных во все стороны собственных конечностей, под которыми, сколько не шарь в черном воздухе – только прохладная пустота. Или жаркая пустота, если я перетопил печку.

А утром не можешь объяснить себе, зачем нужно вставать именно сейчас. Ведь вполне можно встать часом позже. Или двумя. Тогда, наверняка, будет гораздо приятнее и легче. Но через два часа, когда просыпаешься и садишься на постели, а потом идешь в туалет и заваривать чай – становится просто скучно.

Я люблю, когда по утрам в теле ощущается боль от прошедшей накануне вечером тренировки. Гематомы на предплечьях и голенях растекаются красными припухлостями. И болезненность обнаруживается в самых неожиданных местах. И можно полдня вспоминать, когда же я успел пропустить удар в левую лопатку.

Первый шаг, вставая с постели, – это всегда любопытство: где заболит? Ага, видимо, голеностоп немного потянул. Это неудачный отход с четверкой, когда противник был слишком близко, и пришлось падать назад, едва успевая ставить ноги на пол. Поворот корпуса. Отзываются косые мышцы живота. Слева. Это я очень старался пробить жилет, когда вколачивал тройку. Встаем на ноги, потягиваемся. Эх, поспать бы еще, – мечтательно ноют спина и бедра.

Благодаря этой боли, я чувствую, что мое тело живет. Кровь с легким гулом струится по сосудам, вымывая молочную кислоту из мышц. Порванные мышечные волокна и капилляры медленно растворяются и на месте их возникают новые – еще сильнее, еще крепче. И странная расслабленность становится доминирующим ощущением тела. Наверное, эндорфины…

По утрам я стараюсь позавтракать. А так как готовить завтрак мне лень, то я обычно придумываю, что можно положить в холодильник вечером, чтобы утром просто достать и съесть. Иногда это бывает колбаса. Но бутерброды с колбасой, как ни странно, не слишком питательны и через час после того, как их поел, снова хочется есть. Булочки с кефиром – это хорошо. Но к кефиру годятся только свежие булочки. А где я в семь утра возьму свежие булочки? Впрочем, я иногда ем по утрам вчерашние булочки. Но это противно.

Вообще, самый лучший вариант – торт. Но это слишком дорого. Бедный студент не может позволить себе каждое утро есть торт.

На протяжении моей учебы в университете было полтора-два года, когда я постоянно испытывал чувство голода. Я жил тогда в доме у сестры, в плохо отапливаемой пристройке. Там помещался большой холодный диван, стол, тумбочка, телевизор и большая печка, которую сколько ни топи – теплее не становилось, только угольная копоть оседала на стенах.

Я просыпался от ощущения пустоты в желудке. Съедал что-нибудь вроде кусочка хлеба с маргарином. Старался выпить побольше чая. В университетской столовой долго размышлял над таким сочетанием картофельного пюре и рыбной котлеты, которое могло обойтись в минимально возможную сумму. Съедал купленное за полторы минуты. И оставался голодным.

После учебы, в спортзале, я на какое-то время забывал о голоде. Потому что было гораздо важнее отжаться нужное неизвестно кому количество раз или ударить своего товарища, пока он сам не ударил меня. Но даже во время тренировки голод иногда возвращался наглыми сосущими приступами под нижними ребрами.

Когда я приходил домой, я съедал большую железную миску того, что приготовила сестра. Обычно это были тушеные овощи или борщ. Она изо всех сил старалась экономить мясо и распределять его равномерно между детьми, мужем и мной. Я ощущал себя виноватым из-за того, что ем так много. И поэтому старался не есть мяса. Да, его почти и не было. Часто приходилось есть борщ – вареную капусту и картошку в бульоне, сделанном из пары бульонных кубиков. Сколько я не набивал желудок такой пищей, я все равно был голодным.

Я понимал, что мой организм требует энергии. И мне, пожалуй, стоит бросить тренировки – тогда я не буду так сильно хотеть есть. Но я считал голод постыдным чувством и не хотел, чтобы он что-то значил в моей жизни.

Наверное, благодаря голоду я и пошел работать. Когда умер отец, мама уже не могла присылать мне деньги каждый месяц. Стипендия была слишком маленькой, чтобы прожить на нее хотя бы неделю. И однажды, в самом начале сентября, когда листья на тополях только начали становиться сухими, я вошел в зал, подошел, не переодеваясь, к тренеру и сказал:

– Леша, помнишь, ты говорил, что не прочь взять меня в инструкторы?

– Конечно, – сказал он.

– Я в твоем распоряжении, – сказал я.

Так сбылась моя школьная мечта. Хотя я мечтал стать учителем физкультуры, а не инструктором по тхэквондо версии WTF.

В школе я не ходил на уроки физкультуры, и в аттестате напротив слов «физическая культура» у меня стоит прочерк.

А в секцию тхэквондо я попал только потому, что возле расписания предметов в нашем корпусе университета, появилось объявление. Там был нарисован летящий нараскоряку злой кореец, и говорилось, что в городе открывается первая секция тхэквондо.

Я понятия не имел, что это такое. Но кореец выглядел очень мужественно.

Первые полгода я не мог нормально выполнить даже разминку. Я выдыхался на каждом упражнении. Мои руки и ноги не слушались меня до такой степени, что я быстро привык считать себя самым корявым человеком из всех живущих. Иногда, во время тренировки, когда я стоял где-нибудь в последнем ряду группы и выполнял двести двадцатый или триста первый мах ногой, на меня наваливалось жуткое одиночество. Я сам себе не мог объяснить, что я делаю, и какой это имеет смысл. Хотелось тут же уйти из зала и не возвращаться больше никогда. И каждый раз я просто заставлял себя сделать еще один мах. Просто еще один мах. Раз за разом – просто еще один.

В университет я обычно приходил на полчаса раньше своих одногруппников. Я медленно ходил по пустым коридорам, разглядывал редких заспанных студентов и торопливых преподавателей. Свет был включен еще не везде, и погруженные в полумрак коридоры навевали ощущение спокойствия и сонливой лени.

Потом, группами по несколько человек, приходили девочки. Две или три отходили от своих групп и подходили ко мне – поздороваться. Потому что сам я не здоровался ни с кем. Обычно это воспринималось, как проявление высокомерия. И на меня иногда орали: «Сидоров, тебе что, бля, трудно поздороваться! Или мы, по твоему, не люди».

Я не здоровался по двум причинам. Во-первых, я полагал, что большинству из них не хочется со мной здороваться. А раз не хочется, то зачем навязываться? Во-вторых, и это подтверждает пункт «во-первых», – многие просто не замечали моих приветствий. Я мог подойти к человеку, сказать: «Привет». И услышать в ответ негодующее: «Мог бы и «привет» сказать!»

На все такие претензии я отвечал четко артикулированным «здравствуйте».

А почему меня не замечали, когда я здоровался… Может быть, они просто ожидали чего-то вполне определенного, например, что я промолчу вместо приветствия. И потому не обращали внимания, когда я говорил: «Привет».

Вообще, большинство из них составляли мнение о людях, исходя из неких заранее нарисованных шаблонов. Поэтому часть группы считала меня гомосексуалистом, часть – импотентом, часть – вообще не замечала.

Несколько самых бойких девочек группы, в числе которых были три-четыре отличницы, вели на первых двух курсах так называемую «Желтую тетрадь». Не знаю, правда ли эти девочки были всерьез озабочены своей половой жизнью, но тетрадка у них получалась веселая. Мне дали ее почитать за пачку каких-то дорогих сигарет. Видимо, та девочка, которая сдавала эту тетрадку напрокат за сигареты, была немножко эксгибиционисткой.

Девочки там делились впечатлениями от своих любовных похождений, обсуждали такие важные вопросы как длина мужского члена, техника минета и бритье собственных лобков. Несколько страниц были посвящены мальчикам группы. С некоторыми, как выяснилось, хотели переспать почти все участницы тетрадной переписки. С некоторыми – никто. Я, естественно, относился к последним. Но про меня еще было написано уверенной девичьей рукой: «Сидоров? По-моему, он ни на что не способен». Так я определил, что эти девочки относятся к части группы, считающей меня импотентом.

Видимо, есть во мне что-то, что заставляет людей думать обо мне самое страшное. И если для хозяек «Желтой тетради» не было ничего страшнее молодого импотента, то мужская часть группы самым страшным человечьим грехом полагала гомосексуализм. Впрочем, парни были гораздо прямолинейнее. Пока некоторые из девочек осторожно и как бы между делом закидывали удочку, вроде «Валентин, а какие девушки тебе нравятся?», парни спрашивали, настойчиво глядя в глаза: «Валюх, а почему бы тебе вот эту не трахнуть?»

Девочек я щадил и отвечал им то, что они хотели услышать: «Никакие». И они отходили, со смесью удовлетворения и разочарования в глазах. Парням же я долго и нудно объяснял, что если я не делаю стойку на каждую проходящую мимо юбку, то это еще не значит, что мне безразлично нечто, находящееся под этой юбкой. Парням такое объяснение казалось странным. Они пытались еще жестче посмотреть мне в глаза и спрашивали: «Валюха, ты педик?» Я не мог врать в ответ на такое искреннее выражение интереса к моей личной жизни, и поэтому отвечал честно: «Нет». И они снова спрашивали: «А эту?»

Впрочем, иногда я замечал, что некоторые одногруппницы пытаются привлечь мое внимание. Мне, вот, всегда было интересно, и я до сих пор не понял… Если я стою в какой-нибудь небольшой толпе из десяти-пятнадцати человек, перед расписанием предметов или еще где, и вдруг ощущаю, как к моей спине или плечу прижимается женская грудь – это случайно или нет? Ну, я начинаю размышлять в таком духе: я ведь в толпе иногда тоже прижимаюсь нечаянно к кому-нибудь, но это же ничего не значит. А с другой стороны – у меня ведь нет женской груди. Тем более, что каждый раз это была одна и та же девочка. И я, видимо, зря принимался размышлять, когда надо было действовать.

Я не могу сказать, что меня было принято сторониться. Скорее, я сам все время оказывался в стороне. Несколько раз меня звали на какие-нибудь вечера, пьянки или отмечания знаменательных дат. А у меня шесть вечеров в неделю были заняты тренировками или работой. И когда приходилось выбирать, я каждый раз выбирал тренировку или работу. И, в общем-то, не жалею.

Работа мне досталась по наследству. В том районе, где я жил, секцию нашего клуба вел Дима Тен. Кореец, родом из Узбекистана. Потом ему срочно приспичило куда-то уезжать, то ли в Корею, то ли в Ташкент. А мне, как вы знаете, приспичило работать.

Я пришел к нему в зал, который помещался в маленьком столярно-слесарном училище. Там, перед строем из пятнадцати разновозрастных ребятишек, меня представили как Валентина Владимировича, нового тренера.

Дима оставил мне в наследство свой тренерский свисток из черной пластмассы, на черном шнурке. Он еще пару раз приходил в зал, посмотреть, как я веду занятия. Сильно критиковал мою методику, особенно по части наработки техники и растяжки. Он привык заставлять ребят тянуться в шпагат до зубовного скрежета, нажимая им на бедра или спину. А после – по многу раз долбить в воздух один и тот же, самый простой, удар. Результатом, по его мнению, должны были стать идеальная растяжка и филигранная техника.

Для меня первым результатом его методов стал вывих бедра у самого старательного паренька. Он просто махнул ногой и рухнул на пол, скорчившись от боли. Надо же было так расшатать сустав…

Тогда я еще жил у сестры, в той самой плохо отапливаемой пристройке. Работа и учеба занимали все мое время. Я не читал книг, кроме предусмотренных университетской программой. Телевизор смотрел только по утрам, пока завтракал. Не ходил на вечеринки или в кино. Девушки у меня не было.

Когда выдавался свободный день, я как следует отсыпался. Потом играл несколько часов в компьютерную игру – обычно стратегию или стрелялку. А потом снова читал университетские книжки. Если становилось особенно тоскливо, я напрашивался к кому-нибудь в гости, и долго вел нудный разговор за чашкой чая, втайне завидуя чужой жизни.

Все, что от меня требовалось как от тренера – заинтересовать учеников. Не могу сказать, чтобы у меня это получалось плохо. Но большинство из них, обнаружив, что тренироваться тяжело, а драться – больно, тут же теряли всякий интерес к тренировкам. Они еще какое-то время приходили, потому что их заставляли родители, или чтобы пообщаться с друзьями. В общем, для большинства из них тренировки были чем-то вроде клуба друзей. Я думаю, это неплохо. Потому что и для меня вскоре мой зал стал лекарством от скуки и боли. И пусть это лекарство иногда было горьким, оно помогало.

К учебе в университете я относился поначалу очень серьезно. К моменту поступления, я уже провалил вступительные экзамены в один вуз. И полагал очень важным не провалиться во второй раз.

У нас было тогда мало денег, но мама оплатила двухнедельные подготовительные курсы. Неделю я честно на них ходил и слушал лекции, все больше погружаясь в черное вязкое отчаяние. Потом, я, конечно, стал прогуливать. И еще я написал пародию на Достоевского, которая начиналась словами: «Весь день шли солдаты, косые и мелкие».

Больше всего меня поразило, когда я первый раз пришел на эти курсы, – отсутствие парней. В большой комнате, за столами покрытыми грязно-коричневой краской, сидели человек пятьдесят девочек. Я почувствовал себя неуютно, прошел на заднюю парту и сел. Я тогда еще был упитанным длинноволосым мальчиком и носил большие квадратные очки. Вскоре ко мне подошли две девочки и спросили, как меня зовут. Я сказал:

– Валюша Сидоров.

Девочки были не против моего присутствия и даже слушали, когда я что-нибудь рассказывал. На переменках мы выходили во двор шестого корпуса университета и садились на лавочку. Я жевал сосиску, запеченную в тесте, и пил сок. А девочки курили. Беседы вертелись в основном вокруг предстоящих экзаменов, дальнейшей учебы и половой жизни.

А поступил я благодаря педику-преподавателю. Я его не обзываю, он на самом деле был гомосексуалистом. Это был последний экзамен – по русскому языку. За поставленными в ряд столами сидела большая комиссия – седовласые тетушки со строгими лицами. И один молодой гомосексуалист, в красивой маечке, стриженый под каре, с ухоженными ногтями. Когда тетушки всем составом отправились обедать, он остался принимать экзамен один. И все присутствующие девочки очень боялись садиться к нему отвечать. А я был почему-то уверен, что знаю ответы на все вопросы из моего билета.

Сажусь к нему и начинаю так бодренько, что-то про местоимения. А он мне:

– Неправильно.

Я перехожу ко второму вопросу, а он мне снова, так, одними губами:

– Неправильно.

Я ответил неправильно на шесть вопросов. Я уже понял, что получу двойку. И, как всегда в таких ситуациях, мне стало все равно. А он наклоняется ко мне и спрашивает шепотом:

– Вам какую оценку надо?

Я нагло отвечаю:

– Чем больше, тем лучше.

– Четверка, – спрашивает, – устроит?

– Ага, – говорю.

Так я впервые в жизни сдал экзамен на халяву. И этот же случай заставил меня коренным образом пересмотреть мое отношение к гомосексуалистам. Поэтому я никогда не обижаюсь, если меня называют педиком.

Я вообще-то не люблю следить за собой, выбирать одежду, стричься и бриться. Еще я не люблю пользоваться туалетной водой и одеколоном. Шариковый дезодорант и крем после бритья – самое большое, на что меня хватает. Вы где-нибудь видели небритого гомосексуалиста в мешковатых брюках и несвежей футболке?

Мне почему-то всегда нравятся не вполне нормальные люди. Или даже откровенно ненормальные. В случае с мужчинами, это заканчивается, в крайнем случае, совместным распитием спиртных напитков или обсуждением литературы и политики. С женщинами все гораздо сложнее. Хотя где они – критерии нормальности?

Я вот думаю, что Катя Петухова была совершенно нормальной девочкой. У нее было красивое лицо, с очень приятными мягкими чертами. Лучистый взгляд. Волнующий низковатый тембр голоса. Ну, и все остальное было тоже… А большинство окружающих меня людей этого не замечали. Они занимались рядом с ней своими делами и считали ее обычной одиннадцатилетней девочкой.

Она, собственно, и была обычной одиннадцатилетней девочкой. Только я поверить не мог, что ей одиннадцать лет. И не потому, что грудь ее была, все-таки, не по годам развита.

Я не видел девочки. Когда я смотрел на нее, я видел смертельно привлекательную женщину, которая знает о своей привлекательности, и зачем-то вздумала притвориться ребенком.

Умоляю, не считайте меня извращенцем-педофилом. Я вовсе не вожделел ее. И не представлял, как запускаю руку ей запазуху или снимаю с нее штаны. Я, честно говоря, даже удивлялся, почему я не представляю себе этого. Но когда я слышал ее голос, особенно произносящий «Валентин», у меня в груди начинало что-то испуганно и жалко дрожать. Наверное, дыхательные мышцы…

Целый год я упорно, изо всех сил, считал ее просто красивым ребенком. Перелом в осознании произошел на мероприятии, которое в мире боевых искусств называется «аттестация». То есть, собирается народ и сдает экзамен на пояс. Какой кому полагается. Катя сдавала на зеленый. Она сосредоточенно повторяла раз за разом формальные комплексы пхумсе. А я сидел на скамеечке, радуясь возможности посмотреть на нее. Рядом со мной сидел двухметровый дяденька (назвать его парнем язык не повернется) лет двадцати пяти, бывший омоновец, Смирнов Дима. У него были короткие белые волосы, блеклые глаза, огромные кулаки и длиннющие костлявые ноги, совершенно нечувствительные к боли. Он был очень сильным, но медленным – сказывалась армейско-милицейская дуболомная спецподготовка. На мне был слегка помятый белоснежный добок с синим поясом, а на нем – сине-сиреневый спортивный костюм, из числа самых дешевых. Оба мы были босиком, и у обоих мерзли ноги от холодного щелястого пола спортзала.

Я-то полагал любование Катей своей маленькой интимной тайной. И похолодел, когда он сказал, медленно и отчетливо-утвердительно, как говорил всегда:

– Она очень красивая.

Я посмотрел на него, а он посмотрел на меня.

– Да, – сказал я, и подумал: «Жалко, что маленькая».

– Жалко, что маленькая, – сказал Дима, по-прежнему глядя мне в лицо.

– Да, – снова сказал я и ничего не подумал, а даже почувствовал какое-то облегчение, потому что мне уже не нужно было считать себя одиноким извращенцем.

Мы оба посмотрели на Катю. Она с очень серьезным лицом отрабатывала стойку пум-соги – на мой взгляд, самую изящную в тхэквондо. Она была одета в добок и светло-зеленую спортивную курточку поверх. И тоже была босиком. Она раз за разом расслаблялась, поставив ноги на ширину плеч и опустив руки, а потом, на выдох, подтягивала одну ногу к другой, ставя ее на носок, чуть приседала и ставила руки в ладонный блок сонкаль-маки, оказываясь таким образом в положении, которое на русский переводится как «стойка тигра».

– Достанется же кому-то… – высказался я о наболевшем.

– Не тебе, не бойся. – серьезно сказал Дима, потом, видимо, оценил свои шансы и добавил, по прежнему твердо, – И не мне.

Я молчанием предложил ему продолжить рассуждения.

– Какому-нибудь авторитету или новому русскому. – продолжил Дима, – В любом случае, человеку с деньгами.

Я молча и уныло согласился.

– Но, ты знаешь, – неожиданно снова заговорил Дима, – Я ведь за нее любому уроду голову оторву. Пусть хоть одна мразь ее тронет…

Я обнаружил, что Дима снова озвучивает мои мысли.

– Да, – сказал я, – Я тоже.

– Видишь, Валюха, девчонка маленькая. Многие могут чего-нибудь попытаться… Так что смотри за ней. Если что – мне говори. Я любому зубы в глотку вобью.

Таким образом мы заключили странный союз по защите маленькой девочки, на которую оба смотрели совсем не как на маленькую девочку. Впрочем, союз этот так и не оправдал своего существования. У Кати и самой была тяжелая рука. И четыре года спустя мне довелось выслушать рассказ семнадцатилетнего прыщавого мальчишки, которого Катя чуть не свалила с ног ударом в челюсть.

Довольно быстро я пришел к выводу, что записывать лекции – совершенно бессмысленное занятие. Если преподаватель рассказывает что-то действительно интересное, то лучше слушать его и не отвлекаться на записи. А если, что бывает чаще, из его уст льется бесконечным мутным потоком сводящая скулы нудятина, то ее не стоит даже слушать, а не то что записывать.

Эта моя манера раздражала многих преподавателей и, что самое странное, многих студентов. Преподаватели сначала косились на меня. Потом спрашивали, почему я не записываю. Потом удивлялись: «Как так – слушаете? И все запоминаете?» Правда, на экзаменах никто из них не вспоминал, что я всего лишь слушал.

Зато иногда ко мне оборачивались мои одногруппники и возмущенно или удивленно требовали объяснить, почему я позволяю себе смотреть в окно, когда они так усердно трудятся. Я ничего не объяснял. Хотя, понимаю – их раздражало, что человек, трудящийся меньше их, на экзамене имеет примерно такой же результат. Они почему-то считали это несправедливым.

Так вот, значит… В тот день на моем крыльце умерла эта кошка, и я понял, что в моей жизни начинается новый этап. Я еще не знал точно, в чем будет заключаться его смысл, но смысл этот уже казался нехорошим.

В университете мои дела шли все хуже и хуже. Я даже не знаю, каким образом я сдавал экзамены. Каждый раз мне бессовестно везло.

Например, у нас была такая преподавательница – Булаева. Она одевалась в пушистые свитера и синие джинсы, и была примечательна тем, что ее решительности обычно не хватало даже для того, чтобы начать лекцию. Она входила в аудиторию, садилась за стол и разглядывала нас, мучительно краснея. Студенты спокойно трепались, выходили в коридор, пересаживались с места на место. Минут через двадцать кого-нибудь начинала мучить совесть, и он, взглянув на пунцовую Булаеву, принимался орать: «Тихо, все!» Булаева смотрела на него, с выражением затравленной благодарности в глазах, и продолжала молчать. Все сидели тоже молча и смотрели на нее. И это ее еще больше напрягало. Через несколько минут судорожных выдохов, с которых, очевидно, должна была начаться речь лектора, Булаева хватала лежащую перед ней тетрадку и начинала взахлеб читать пропадающим голосом что-нибудь из истории русской журналистики. Когда ее просили объяснить, она останавливалась на полуслове и перечитывала последний абзац.

Вне стен аудитории это была вполне нормальная жизнерадостная молодая женщина. Она жила в университетском общежитии. Ходили слухи, что она лесбиянка. Хотя я не понимаю, как это люди определяют подобные наклонности в других. По внешнему виду или по собственному опыту?

Однажды перед экзаменом Булаева назначила консультацию, на десять часов утра, как сейчас помню. Дело было под самый новый год. И, может быть поэтому, а может потому, что ее не воспринимали всерьез, так или иначе, но на консультацию никто не пришел. Я слонялся перед дверью аудитории с половины десятого. Я полагал для себя обязательным прийти на эту консультацию. Потому что на лекции Булаевой был всего один раз, и даже не знал точно, помнит ли она мое лицо.

Она прибежала ровно в десять, румяная и красивая с мороза, таща под мышкой пакет с тетрадками собственных лекций. Ее светлые короткие волосы симпатично торчали в разные стороны, и вся она светилась таким оптимизмом, что я немедленно принялся ее жалеть. Потому что я уже понял, что никто не придет на первую в ее жизни консультацию перед экзаменом.

Она этого пока не понимала. Поздоровалась со мной, будто со знакомым, открыла дверь и легкомысленным голосом предложила подождать пять минут. Чтобы подошли остальные.

Я сел за парту и стал смотреть в окно, не желая ее смущать.

Минут через десять она беспокойно, обращаясь как бы ни к кому, спросила, а пришел ли вообще кто-нибудь, кроме меня. Я честно ответил. Она слегка покраснела, опустила голову, села на стол и свесила обтянутые синей джинсой полноватые ноги.

Еще через десять минут она спросила тихим и равнодушным голосом, какие у меня есть вопросы. У меня не было никаких вопросов,так как я лишь примерно представлял себе тематику ее лекций. И на консультацию пришел, чтобы взять список тех самых вопросов. Но я не решился ей признаться.

Еще через пару минут она слезла со стола и стала собираться, складывать тетрадки в пакет, повязывать шарф и надевать куртку. Я встал и направился, было, к выходу, но она меня остановила.

– Надо же вас как-то поощрить, что вы пришли, – сказала она, – Пусть у вас будет спецвопрос. Какой будете готовить? Скажите сейчас – я запишу.

– Творчество Кольцова, – назвал я тему единственной посещенной мной лекции.

Она записала что-то в тетрадку. Я попрощался и вышел.

В коридоре я встретил явно спешащего Андрея Кушакова.

– Ты что, с консультации? – спросил он взволнованно.

– Консультации не было, – сказал я, – Никто не пришел.

– Блин! – расстроился Андрей, – А у меня три пропуска… Как готовиться будешь?

– У меня спецвопрос, – сказал я.

– С чего бы это? – спросил он.

– Потому что главное в этой жизни, – объяснил я, – Оказаться в нужное время в нужном месте.

– Может, я еще успею, – сказал он и побежал.

На экзамен Булаева сначала пригласила тех, у кого были спецвопросы. Я вошел вместе с тремя отличницами. А когда вышел, одногруппницы подходили ко мне и зло спрашивали:

– Как это – у тебя спецвопрос? Откуда? Ты даже на лекциях не был!

Я понимал их озлобленность – когда я выходил, в аудиторию вошел замдекана Клюшкин, чтоб присутствовать на экзамене.

Вечно я куда-то уезжаю от темы… Звали ее, естественно, Наташа. Как еще могут звать такую девушку. Она работала рекламным агентом в строительной фирме. Собственно, с рекламы она никаких денег не имела. Ей нужна была эта работа, чтобы знакомиться с богатыми мужчинами. Понятно – зачем. Она не выглядела для всех этих директоров, управляющих и менеджеров проституткой, что позволяло ей выуживать из них, минимум, по сотне баксов за один раз. Обычно, правда, в рублях. Но, зато, без учета стоимости вечера в ресторане, потраченного бензина, мелких подарков и прочей ерунды.

Была в ней человеческая теплота, искренность, детская непосредственность и настоящее жизнелюбие. Все это действительно в ней было. И поэтому ее покупали не для секса. И, я думаю, у этих богатых мужчин и у нее даже не было ощущения, что они совершают сделку. Они знакомились с простой девушкой, такой милой и невульгарной, без всяких признаков холодного модельного совершенства. Ее не нужно было использовать. С ней было так хорошо сходить в кино, вкусно поесть, погулять по набережной, разговаривая о работе и семье. Они все рассказывали ей про свою семью и про то, как они любят своих жен. А потом, в снятой на ночь квартире, в гостиничном номере или даже в полуденной влажной духоте прибрежного ивняка она была сговорчивой и делала все, что попросят. Ей на самом деле нравилось все это делать. Она любила простые проявления жизни. И мужики (уж, не знаю, к каким женщинам они привыкли) шалели, наблюдая ее нисколько не наигранное удовольствие. И, наверное, чувствовали себя с ней особенно мужчинами. Поэтому они готовы были отдать ей не только деньги. Но и снять жилье, подвозить регулярно на автомобиле, покупать вещи и даже звать с собой в Москву или Петербург. Один из них прислал ей серебряные серьги с бриллиантами спустя год после двухдневного знакомства. Она тогда нацепила с радостью эти серьги. И, когда я потребовал даже не выбросить их, а отослать обратно, она долго обижалась на меня.

Мы познакомились случайно. И у нас не было периода романтических встреч, свиданий, размышлений, вроде нравлюсь-ненравлюсь… Ей надо было сбежать от одного из ее мужчин. Он снял ей квартирку и возил на своей «Тойоте», покупал что-то. Но при этом он не спал с ней, а вел себя странно. Ей казалось, что он хочет присвоить ее, как вещь. Поэтому ей надо было пожить где-то, где ее не будут искать. Через моего университетского товарища она вышла на меня. Я жил один, в съемной квартире. И, если честно, очень мучился одиночеством. К тому же, как выяснилось позже, товарищ надеялся окончательно определиться насчет моей сексуальной ориентации.

– Он, конечно, страшный, как чукча, – сказал он ей, когда рассказывал про меня, – Но его надо будет трахать.

Что она и собиралась делать. А мне он сказал, что она, конечно, девушка легкомысленная, но никакого секса между нами быть не должно. Она, дескать, рассчитывает на мою порядочность. Я согласился на порядочность, и первые шесть дней между нами ничего не было. Хотя она приходила домой подвыпившей, спала, разметавшись на диване, с голой грудью. А я спал, естественно, на полу, без очков и контактных линз, и грудей ее не видел. Только размытый бело-голубоватый силуэт в лунном свете. И мне было смешно, что она забывает про мое плохое зрение и думает, будто я наблюдаю за ней.

Она продолжала несколько раз в неделю встречаться с другими мужчинами и пересказывала мне разговоры и постельные сцены. Я слушал со смесью интереса и отвращения. Было странно и неприятно слушать такое из уст девушки. Но это будоражило воображение.

И еще я очень стеснялся раздеваться, когда ложился спать. За окном квартиры был освещенный фонарями двор, и даже ночью в комнате все было очень хорошо видно. Я все время думал, с какой неприязнью, наверное, она смотрит на мой волосатый живот или закачанные икры и бедра, когда я прохожу по комнате в трусах.

На седьмой день она сама легла в мою постель и стала для меня первой женщиной. Я так нервничал, что ничего не чувствовал. Это случилось уже под утро, часов в пять или шесть, когда сквозь занавески светило чистое желтое солнце. А я даже не мог понять, понравилось ли мне. Но весь день в университете мои мысли вертелись только вокруг этого, и я постоянно ощущал сильное возбуждение. Самое плохое, что было в этом, я осознал гораздо позже. Никогда не надо ложиться с женщиной, которая тебе не очень нравится. А ведь она не нравилась мне.

Она сразу сказала:

– Только, пожалуйста, не влюбляйся в меня…

И хотя мне потом говорили: это не любовь, это пройдет, естественное чувство привязанности к первой женщине… Я до сих пор чувствую, что это любовь. И тогда тем более непонятным становится все произошедшее, многие мои слова и поступки. Непонятным – со стороны. Потому что я теперь все понимаю. Я просто не пытаюсь уложить это в логику рассуждений. Глупо рассуждать о чувстве. О нем можно только рассказывать. И принимать его таким, какое оно есть, со всеми его странностями. Оно – как цветок. Потому что его не переделать.

Я любил ее чисто и красиво весь первый месяц нашей совместной жизни. И меня даже не волновало то, что она продолжает встречаться с другими мужчинами. Я не принимал этой грязи. Мне действительно было все равно. Потому что ее от этого меньше не становилось. И у меня была все та же она. И внутри меня было светло и радостно. Там были залитые предзакатной нежностью сочные луга, золотые пылинки, играющие в струйках полуденного солнца, чистота ледниковых ручьев, прозрачно-синее небо над моим сердцем.

Да, теперь мне особенно не нравилась ее привычка пересказывать постельные сцены из еще теплого прошлого. Или, когда я ласкал ее, а она жмурилась, как сытая кошка, и говорила:

– Надо же, два мужика за один день…

Да, это причиняло боль. Но я легко объяснял себе, что не могу делать ее своей вещью. Поэтому она вольна поступать, как ей хочется. Ведь то, что я люблю ее – гораздо важнее.

Я попросил у нее только одно обещание. Сначала я спросил, нравится ли ей кто-нибудь из моих друзей. Она возмущенно посмотрела на меня и сказала успокаивающе:

– Валюш, не бойся, у меня никогда ничего не будет ни с кем из близких тебе людей. Я понимаю, как это было бы неприятно для тебя. Поэтому у меня не будет ни с кем из них не то что секса, а даже легкого флирта. Я обещаю. Можешь не переживать.

Я обрадовался, когда услышал это, и успокоился. И у меня в голове сразу нарисовалась долгая дорога жизни, по которой мы будем идти вдвоем и легко нести нашу любовь. Потому что я знал уже, что она тоже любит меня.

Ей не нравилось говорить об этом чувстве. Она считала, что неспособна любить, что у нее чего-то не хватает в душе, будто что-то отморожено. А я видел ее душу. И просто понимал, что про нее пока забыли.

Теперь вы спросите: как же ты любил женщину, которая тебе не нравилась своим телом? А я отвечу: не знаю.

Сначала мои ученики относились ко мне с недоверием. Первые пару месяцев я только и слышал от них:

– А Дмитрий Алексеевич делал не так.

Мне было очень забавно ощущать себя тренером. Для этих мальчишек и девчонок я был могущественным существом. Они смотрели на меня снизу вверх и, раскрыв рты, ловили каждое слово. Впрочем, это не мешало им баловаться и валять дурака, когда я давал задание для самостоятельной работы и выходил из зала.

Они с большим трепетом относились к моей форме.

– Валентин Владимирович, – спрашивали они, – А сколько вам лет?

– Двадцать, – говорил я.

– Двадцать лет и черный пояс… – потрясенно шептали они.

Они вообще как-то странно воспринимали внешние атрибуты тхэквондо. Человек в добке был для них, безусловно, более сильным бойцом, чем человек в спортивном костюме. Черный пояс был всегда сильнее цветных. По-моему, им казалось, что сам пояс делает человека сильным. Когда я пытался им объяснить, что все как раз наоборот, что одежда – лишь подтверждение статуса человека, что можно быть сильным и в семейных трусах, – они меня не понимали. А может быть, понимали, но не верили.

У меня занимались люди разных возрастов. Были несколько взрослых, в основном, студенты. Были несколько шести-семилетних малышей. Но, в основном, мальчишки десяти-четырнадцати лет. Несколько девчонок, среди которых и Катя Петухова. И даже была одна сорокалетняя тетенька.

Я приходил в зал, примерно, за полчаса до начала тренировки. Обычно меня уже ждали двое-трое малышей. Они радостно приветствовали меня, хватали свои пальто и шапки и тащили их в раздевалку, которую я открывал своим ключом. Раздевалка была одна и для мальчиков и для девочек. И душевая тоже. Поэтому все приходилось делать по очереди. Посреди раздевалки валялись кучами старые кеды учащихся этого училища. Я не знаю, зачем они их здесь оставляли. Кеды распространяли запах грязных носков и резины. Обычно мы забивали их ногами под шкафчики для одежды. А в шкафчиках, как ни странно, были те же самые кеды, только поновее. Душевая была старая, с лохмотьями ржавчины на трубах, но чистая. Потому что в ней, кроме нас, никто не мылся. У хозяев старых кедов, видимо, было не принято мыться. Однажды, впрочем, кто-то из них справил в этой душевой большую нужду. И, хотя, техничка все убрала на следующий день, мы почти полгода брезговали туда заходить.

После того, как все переодевались, я запирал раздевалку на ключ и загонял всех в зал. Сюда часто забредали подвыпившие пэтэушники или меланхоличные наркоманы. Они могли забраться в раздевалку, а там иногда были ценные вещи моих учеников. К тому же там каждый раз лежало два пистолета системы Макарова. Один принадлежал Сереже Зорину, молодому жизнерадостному толстячку, работавшему в прокуратуре ведущим специалистом. Я спрашивал его, что это за должность и чего именно он специалист. Но он так толком и не ответил. А другой пистолет приносил лейтенант железнодорожных войск Андрей Ломков, худой серьезный черноглазый парень, под два метра ростом. Они бросали свои пистолеты в кожаных потертых кобурах поверх своих же штанов и маек и не беспокоились ни о чем. А я старался не забыть закрыть раздевалку, потому что боялся, как бы эти пистолеты не сперли, или ими не захотела бы поиграть малышня.

Из тех, кто у меня занимался стоит отметить еще нескольких человек. Они представляли из себя костяк группы и постепенно стали для меня не просто учениками.

Братья Мишка и Ванька Демины были хорошими бойцами: сильными, быстрыми, но при этом – болезненно застенчивыми и робкими. Мише было тогда пятнадцать. Он был смуглый, черноволосый, стройный и мускулистый, невысокого роста, очень легкий в движениях. Иван был младше его на пару лет, коренастее, упитаннее, умнее и гораздо хитрее, с бледно-голубыми глазами. Они жили в двух комнатах в старом бараке, на краю района, вместе с отцом, матерью и семью братьями и сестрами. Наверное, жизнь в таком месте и такой семье сделала их похожими на волчат. Но это были милые и ласковые волчата.

Денис Байков учился в политехническом университете, на первом курсе, на какого-то инженера. Это был человек не то что без царя в голове, но даже без задрипанного председателя или участкового. Он был очень худым, сутулым и неуклюжим. При этом он все время улыбался и болтал гнусавым голосом. Гнусавость, как и хронических насморк, он приобрел, сломав свой нос четыре раза на протяжении нескольких лет. Каждый раз это происходило странным образом. Например, однажды на него свалились футбольные ворота, на перекладине которых он подтягивался. А как-то раз его избили за то, что он, купаясь в речке, назвал козлом парня, отпустившего шуточку по поводу его ярко-красных плавок.

Другие два брата – Халид и Давуд тоже были маленькими жизнерадостными волчатами. Халиду было восемь лет, а Давуду – десять. Они жили в покосившемся домике частного сектора и были беженцами из Чечни. Их папа был отставным военным и работал на стройке бригадиром. Для них весь мир был – одна большая война. Им очень нужно было уметь драться.