Немного ночи (сборник) Юрич Андрей
И где-то в этот период я написал еще одно стихотворение. Наташка часто жаловалась, что я говорил о своей любви к ней, и при этом не написал для нее ни одного стихотворения. Я назвал стихотворение «Любовь» и посвятил его Наташке.
Одиночество светится в трещинах каменной маски
над аркою входа в храм тишины.
По кругу, по кругу моей ритуальной пляски
движутся тени, что плоти моей лишены
были так долго.
Ну, вот мы и встретились. Вот —
нить, что связала нас, пропитана кровью губ.
И жертвенный скальпель готов,
чтобы вырезать смеющийся рот
на лице новой статуи, дергающейся от боли —
не привыкла еще.
Свет намеренно резок и груб.
Я думал, что, написав стихотворение, я отдам ей нечто, и мы будем в расчете, как с Олесей. Но получилось что-то совсем обратное. Я лишь нащупал ту скользко-кровавую нитку, которой были связаны наши сердечные мышцы. А страшный ритуал, описанный мной, стал инициацией любви. И скальпель обжигающей черным холодом боли срезал какой-то слепой нарост с моей души, и под ним открылись мои глаза, и раздвинул равнодушно-острым лезвием мои губы, чтобы я мог кричать.
У меня ничего не получилось. Когда я написал это стихотворение, я понял, что я по-прежнему люблю Наташку.
В октябре я переехал в мамин домик – на раздолбанном, местами залепленном коричневым скотчем, синем Фольксвагене моего знакомого, из сборной команды нашего клуба. Сложнее всего было впихнуть в салон машины старый поцарапанный холодильник «Саратов», у него отваливался мотор, и его приходилось крепить бельевой веревкой.
Маме предстояло уехать уже через четыре дня, и она старалась готовить для меня вкусную еду. Она каждый день что-нибудь пекла. Старалась класть побольше мяса в пирог или суп. Ей всегда очень нравилось смотреть, как я ем. Ел я немного, но все-таки ел. Ей, конечно, хотелось видеть меня плотным и розовощеким, а я был бледным, и старая одежда на мне болталась.
Перед тем, как уехать, она купила для меня много еды и какое-то белье – трусы, носки… Она мне говорила, показывая новые семейки-парашюты:
– Вот эти так таскай. А вот эти, – она брала коробочку с дорогими красивыми плавками, – Если куда пойдешь…
Я прыскал от смеха и спрашивал ехидно:
– Куда я могу пойти зимой в плавках?
Мама невозмутимо отвечала:
– Ну, мало ли… – и добавляла шепотом, – Может, девочку приведешь…
Мне хотелось заметить, что, коли уж девочка придет, то я ей буду интересен без трусов, а без каких именно – неважно. Но я не хотел лишний раз расстраивать маму и позволял ей заботиться даже об этой стороне моей жизни. Ведь так скоро ей предстояло уехать.
Я не провожал ее в аэропорт. Донес чемоданы до такси. Пропитанная осенними дождями грязь замерзла, деревья стучали под ветром голыми черными ветками. Мы поцеловались, и она уехала.
На следующий день выпал снег.Я рад, что эту кошку утащили собаки. Иначе мне пришлось бы снова брать ее за хвост и закидывать еще дальше. И она, наверняка, снова воткнулась бы мордой в снег… А так, ямка в сугробе скоро исчезла, и я лишь в памяти мог увидеть торчащее из сухой травы серое тощее тельце.
Я уже понял, что никакого нового этапа в моей жизни не получилось. А продолжилось то же самое медленное омертвение чего-то внутри. Признаками некроза были равнодушие к окружающим людям и стирание из памяти картинок детства. Я превращался в хмурого равнодушного бездельника.
Морозы постепенно крепчали. Топить печку было лень, и я иногда спал в холодном доме. Просыпаться, когда изо рта идет пар, особенно неприятно.
Рана в моей душе не заживала, а превращалась в гангрену. Она отравляла весь организм ядом памяти, сосредотачивая все воспоминания в одной гнойно-болезненной точке. Я просыпался утром, поглощал безвкусную пищу, одевал несвежую и некрасивую одежду, шел в университет только затем, чтобы вечером из него уйти.
Я часто вспоминал Наташку и пытался оправдать ее поступки. Мне казалось, что если я найду ей оправдание, то мне не будет так больно о ней вспоминать.
Еще я часто думал о Кате Петуховой. Если бы мне тогда хватило решимости наплевать на все условности и собственную трусость, я бы сейчас легко вылечился от отравления памятью.
Я вспоминал то, о чем не рассказал никому, даже Наташке. Наверное, это смешно. Наверное, это даже очень смешно. Я берег память о своем первом поцелуе, как драгоценность. Потому что этот поцелуй был единственным, что я получил от Кати. И он был и останется навсегда сокровищем. А она его, наверное, уже не помнит. И тем ценнее эта тайна.
Мне тогда только-только исполнилось двадцать. Был снова октябрь. И я уже некоторое время работал тренером.
После одной из тренировок я закрывал тяжелую железную дверь спортзала, пытаясь в полумраке попасть ключом в щель замка. Заступивший на смену сторож уже выключил освещение в этой части училища, и свет доносился только из поперечного коридора, метрах в пятидесяти от двери в зал. Несколько моих учеников, в том числе и Катя, стояли рядом и ждали меня. Я щелкнул замком. И в этот момент Катя сказала:
– Ой, я потеряла сережку.
– Какого Сережку? – тут же пошутил Денис Байков.
А Мишка Демин спросил:
– Золотую?
– Золотую, с камешком… – полуплача сказала Катя, вглядываясь в почти невидимый в темноте пол, – Пацаны, помогите… Только что здесь упала… Расстегнулась…
– Ну, Катька! – шепотом заругалась ее сестра, полная и очень грудастая девушка моего возраста, она не занималась у меня – просто приходила посмотреть на тренировки.
– А что будет тому, кто найдет? – спросил Мишкин младший брат Ванька.
– Я того поцелую, – ответила Катя отговоркой.
По голосу было слышно, как она расстроена. Все присели на корточки и стали нехотя шарить ладонями по пыльному полу.
– Давай лучше, кто найдет, тот ее себе забирает, – предложил Денис.
– Иди ты… – отозвалась Катя.
Мы с ней не лазили по полу, а стояли в нескольких шагах друг от друга и смотрели по сторонам. Что было совершенно бесполезно. Было так темно, что даже собственные ноги различались с трудом.
– Не найдем теперь, – шептала Катина сестра откуда-то снизу, от пола.
Вдруг вспыхнул свет.
– Нашел! – закричал Мишка.
– Это я нашел! – крикнул издалека Ванька.
Пока все пачкали ладони, он дошел до распределительного щитка и передвинул рубильник.
Мишка протянул Кате сережку. Она взяла ее и торопливо принялась вдевать в ухо, наклонив голову к плечу. Надев сережку, она сунула руки в карманы пуховика и пошла по коридору.
– Эй, а поцеловать! – возмутился подошедший навстречу Ванька.
– Обойдешься, – сказала она.
– Так ведь я нашел, – тихо и смущенно пробормотал Мишка.
– Миша, – Катя улыбнулась, шагнула к нему и чмокнула в щеку.
– Так нечестно! Что это за поцелуй! – гнусаво завопил Денис.
– Да, Кать, – добавил я, – Обещания надо выполнять.
– Ладно, – сказала Катя и повернулась ко мне.
Она прикрыла глаза, чуть привстала на цыпочки и приблизила свое лицо к моему. Я думал, она шутит. Но ее губы приоткрылись, задержались в миллиметре от моих губ, обдав их теплом дыхания, и я почувствовал, как они медленно и упруго прижимаются к моим губам.
Именно в этот момент я так отчетливо-остро осознал, что совершенно не умею целоваться. Ни одна девушка в мире за двадцать лет ни разу не делала со мной такого. И я, мечтавший об этом моменте так долго, стоял в окружении пристальных взглядов своих учеников, и меня целовала моя тринадцатилетняя ученица. И по округляющимся глазам ее сестры, и по своим ощущениям, я знал, что это – сознательное проявление совсем недетских стремлений.
Я отдернул голову назад и сказал онемевшими губами:
– Хватит с тебя…, – растерянно и глупо.
А она, кажется, обиделась.
Я шел, как всегда, по темной улице, падал синий от света фонарей снег, невдалеке громыхал трамвай, в моих штанах ощущалась лихорадочная и запоздалая твердость, а во всем теле копошились блуждающие токи свежих воспоминаний. За спиной хихикали мальчишки. Катя шла чуть в стороне – с сестрой.
Я почему-то заставил себя думать, что это шутка. И только через пару дней сознался себе в том, что я понимаю, какое предложение мне было сделано. Но мне было двадцать, а ей тринадцать. И она занималась у меня… И все такое прочее, что придумали люди…
Я зашел в аптеку – купить аскорбинки. И перед тем, как войти, махнул ей рукой. С тех пор она смотрела мимо меня. И только иногда улыбалась.Набор группы в этом году я провел поздно. У меня болело колено, и было ясно, что придется делать операцию. Я не мог тренироваться. И не мог даже показать своим ученикам весь объем техники. У меня по-прежнему получались статичные классические удары. Но это годилось лишь для начальной стадии обучения. Показать же скоростные и силовые элементы я уже не мог – колено будто протыкалось ледяной иглой и потом долго-долго ныло.
Поэтому я много размышлял, набирать ли мне группу. Решил набирать, потому что нужны были деньги на жизнь.
Я попросил у президента клуба макет объявления и размножил его на ксероксе в университете. Девушка в деканате сильно удивилась, когда я попросил ее сделать тридцать копий. Она долго рассматривала картинку на объявлении, прежде чем сунуть его под крышку аппарата.
– Зачем вам это? – спросила она.
– Это спортклуб, – ответил я, и она потеряла ко мне интерес.
Клеить объявления в октябре было холодно. Да, и поздно. Все автобусные остановки, на которые я приляпывал свои листочки, были обклеены объявлениями секций каратэ и айки-до. Я опоздал, и не мог уже рассчитывать на большой улов. Разве что придут сомневающиеся.
Когда я приклеивал объявление, к нему сразу же подходили несколько женщин или старушек. Они вчитывались в написанное и отходили, разочарованные.
К двадцатой остановке у меня замерзли пальцы и клей в бутылочке. Я пытался согреть клей в кулаке, но руки были холодными, и клей не согревался. Тогда я стал просто плевать на уголки листков и прижимать их к железным бокам остановок. Слюна, соприкоснувшись с холодным металлом, моментально замерзала. У объявлений была задача – продержаться два-три дня. И, я думаю, слюна справлялась с ней не хуже клея.
На организационное собрание пришло пять человек.И снова взгляд пробегал по рядам серых дней, один к другому, как тусклые гильзы в магазине автомата Калашникова, что прижимали к синим бронежилетным бокам бойцы милицейского патруля на рынке, куда я ходил за продуктами. Кто-то нажимал на спуск, и магазин опустошался длинной судорогой. Начинался новый месяц. Механическим щелчком календаря.
Катю приводил в зал прыщавый долговязый юнец, лет шестнадцати, по имени Дениска. Он учился в горном техникуме. И Кате разрешалось быть с ним, потому что разница в годах у них небольшая. Мне было неприятно общаться с Дениской, но я понимал, что свой шанс упустил и не надо отравлять жизнь другим. Я здоровался с ним и разговаривал о чем-то перед закрытой дверью раздевалки, где переодевалась Катя. Потом она выходила, он брал ее за руку или обнимал, несколько демонстративно – ему льстила близость такой красивой девочки – они кивали мне и уходили. Он обращался с ней, как с обычной малолеткой, в упор не видя женщины. Ее это вполне устраивало, потому что она и сама, видимо, не могла разобраться в себе.
Мне было приятно ее видеть, и становилось грустно, когда она не приходила. Во мне нарастало ощущение потерянности. Я не пытался писать стихи, потому что знал, что это не поможет. Я не любил ее, как Наташку, и не хотел, как Олесю. Хотя налицо были признаки и того и другого. Но лишь признаки, без плоти и костей. Я так и не понял, почему меня к ней тянуло.Я не мог нормально двигаться. Иногда потерянность и тоска становились настолько сильными, что хотелось долго и быстро бежать, или гулко впечатывать в кожаную лапу удар за ударом, или встретить на противоходе сильного и опасного противника, чтобы все тело ощутило тугое усилие действия. Но колено предательски подгибалось, мышцы немели от боли. И все, что мне оставалось – следить за легкостью ног своих учеников.
Лучшим был Мишка. Он тренировался босиком, в ярко-оранжевых штанах из шуршащей синтетической ткани, голый по пояс. У него был замечательный рельеф мускулатуры, и он слегка любовался собой, и давал любоваться другим. В зал иногда приходили девочки из этого училища, садились на скамеечку и смотрели на Мишку.
Я тоже смотрел на него. Мне было приятно видеть его силу и звериную текучесть движений. Я радовался, что мне удалось помочь ему стать таким.
По ночам мне снился бой. Один непрерывный, неизвестно когда начавшийся, бесконечный бой. Он был полон животной страсти, мощи, дикого лесного азарта, радостной, дрожащей от напряжения, жизни. Во сне мои ноги были сильными, и удары остро и точно находили тело врага, дыхание было невесомым, а мыслей не было вообще. Я просыпался, когда пропускал во сне удар в живот. Тело судорожно подпрыгивало на диване, и я открывал глаза в темноту.В университете я встретил Макса Бокина. Я тогда уже мог легко улыбаться людям. Я привык к тому, что со мной случилось. Тоска по-прежнему обнимала весь мир, но я привык к ней и считал частью мира, от которого мне никуда не деться.
Я подошел к стоящему в переходе автомату с газировкой. Автомат был старый, советский, серый, поцарапанный и некрасивый. Рядом с ним, за небольшим прилавочком, стояла толстая тетка. Нужно было отдать ей рубль или два рубля. Тогда она ставила в нишу автомата пластиковый стаканчик и тыкала кнопку под квадратиком мутного, светящегося желтым, стекла. Квадратиков было два. В одном виднелся кусок тетрадного листка с надписью «Сироп». А в другом ничего не было.
Я выпил стакан с сиропом. Сироп тоже был старым, советским, по крайней мере, на вкус. Он отдавал карамельками «Дюшес» и, если приглядеться, шевелился в холодной воде прозрачными густо-желтыми нитями.
Я бросил стаканчик в картонную коробку, которая стояла рядом с прилавочком вместо урны, и, как всегда, подумал, что продавщица, наверное, вытаскивает в конце дня эти стаканчики из коробки, складывает стопочкой и продает на следующий день как новые. И, как всегда, меня эта мысль нисколько не смутила.
Когда я отходил от прилавка, меня окликнул знакомый голос. Я обернулся и увидел спешащего ко мне Макса.
– Привет, – сказал он и протянул мне руку.
– Привет, – сказал я и пожал ее.
На Максе была расстегнутая дубленая куртка и узорчатое кашне. Выглядел он довольным. Кудряшки желтых волос топорщились в разные стороны, а лицо блестело здоровьем и выбритостью. Картинку портила лишь его сутулость, из-за которой он так всегда комплексовал. Он считал себя горбатым. Хотя был просто сутулым. К тому же, он учился на спортфаке. Ясно ведь, что туда не взяли бы горбатого.
Мы поболтали немного о том, как я живу, и не мерзну ли в своем доме. Я сказал, что не мерзну, хотя и приходится иногда топить печку. Макс сказал что-то еще, спросил, не виделся ли я с Артемом. Я сказал, что не виделся и не собираюсь. Макс начал чего-то там плести про дружбу, которая была и которую нужно восстановить, и что я должен забыть Наташку, раз она так поступила и по-прежнему живет у Артема, но и его уже собирается бросить…
– Где она живет? – спросил я, с ощущением, будто пропустил удар в живот.
– У Темы… – Макс произнес медленно, – А я думал, ты знаешь…
– Теперь знаю… – также медленно ответил я.Тоска, обнимавшая мир, вдруг похолодела, зазвенела ледяным звоном и со скрипом стала давить мой затылок. Я глубоко вздохнул.
– Валюх, – заторопился Макс, – Она и его скоро бросит. Она очень плохая женщина, у любого спроси. Она со всеми… И с Игорьком, наверное, тоже спала…
– С Игорьком у нее ничего не было. – сказал я.
– Откуда ты знаешь, наверняка было, – сказал Макс.
– Нет, – сказал я, – Игорек бы похвастался.
Мы неловко попрощались – он куда-то торопился. Я смотрел вслед его подпрыгивающей походке и наблюдал за своими ощущениями. Их не было.
Я позвонил ей. Была оттепель. Среди зимы вдруг опустилось на землю странное тепло. И в ранних сумерках сугробы оседали, как весной. Под ногами чавкала грязная ледяная каша. Тротуары блестели, залитые водой, стекающей с крыш тонкими струйками, дергающимися на ветру.
Я лежал в пустом холодном доме и выл от ледяной тоски, выворачивающей меня, как сустав, взятый на излом. Любое положение казалось невыносимым, и я каждую минуту переворачивался с боку на бок, и покрывало, которым был накрыт диван, сбивалось подо мной в неудобный комок. Всю ночь я не спал. Мысль о самоубийстве гудела над ухом, как комар. Отгонять ее удавалось только воспоминаниями о знобящем безразличии, которое, как я знал по своему опыту, встречает самоубийц на той стороне. Мысль отступала, но мне становилось еще хуже.
К утру я хотел убить Наташку. Это единственное казалось выходом, действием, которое могло принести облегчение. Потом должно было наступить что-то новое, пустота без чувств, белое, тихо шуршащее спокойствие.
Часов в девять я вышел из дома, дошел до остановки, сел в заляпанный грязью до самой крыши автобус.
В отделении телеграфа я купил таксофонную карточку. Таксофоны, как назло, все попадались сломанные. Видимо, вчера по проспекту прошлась веселая компания, обрывая по пути таксофонные трубки.
Наконец, нашелся исправный.
О красный пластик козырька, что нависал над аппаратом, разбивались холодными брызгами капли воды. Чтобы вода не попадала за воротник, пришлось встать вплотную к сырой стене. Я набрал номер Артема и стал ждать.
Ответила его мама. Я спросил Наташу. Через несколько секунд молчания знакомый до содрогания голос весело сказал:
– Да…
– Это я, – сказал я с ощущением, будто сгибаю зубами кусок жести, – Нам надо встретиться. Я хочу с тобой поговорить.
– Как твои дела? – весело спросила она.
– Это не имеет значения, – сказал я, выдавливая каждое слово, – Я хочу тебя увидеть. Сегодня. Ты должна ко мне приехать.
– Я не могу к тебе приехать, – озабоченно сказала она, – У меня нет зимней обуви.
– Сейчас дождь идет. – сказал я.
Мы говорили минут пятнадцать. И она приводила какие-то странные аргументы, что у нее замерзнут ноги, что разговаривать по автомату для меня лишком дорого и лучше нам встретиться недели через две, что она сейчас очень занята.
– Если ты не приедешь, я приеду за тобой, возьму тебя и приведу к себе, – я уже точно был уверен, что убью ее.
– Я не приеду. – сказала она.
– Тогда жди, – ответил я и повесил трубку.
Вынул из щели телефонного автомата карточку, сунул ее в карман куртки, подошел к краю тротуара и через пару минут остановил маршрутку-газель.
Все было как в мутном, беспокойном сне. За серыми от грязи окнами фургончика трясся мокрый холодный город, пахло сырой одеждой и смесью женских духов, помады и машинного масла.
Наташка стояла на бордюре газона, в сиреневом пальто и летних туфельках. Я узнал ее сразу, как только вышел из маршрутки. Я подошел к ней. Она взглянула на меня и стала смотреть в сторону. Ее волнистые волосы вились крупными тяжелыми кольцами и блестели.
– Ну, и чего ты хочешь? – спросила она отчужденно.
– Поговорить, – сказал я, еле сдерживаясь, чтобы не схватить ее за волосы и не бросить лицом в чавкающий под ногами асфальт.
– Говори, – сказала она.
– Не здесь, – уточнил я, – У меня дома.
– Я к тебе не поеду, – уверенно ответила она.
– Тогда, – мой голос хрипел и дрожал, – Я ударю тебя по лицу кулаком, потом возьму за руку, заломлю ее тебе за спину, и поведу…
– Ты? Ты этого не сделаешь, – она усмехнулась.
– А ты проверь, – сказал я.
Она помолчала.
– Ладно, – сказала она и пошла к остановке.
В маршрутке мы сели на самое заднее сиденье.
– О чем ты говорить-то хочешь? – спросила она насмешливо.
– Много о чем… – я тоже помолчал, – Хотя бы сейчас, скажи правду. Ты спишь с ним?
– И что будет, если я скажу? – она улыбалась, а мне хотелось выбить ей зубы, чтобы она уже никогда не смогла так весело улыбаться.
– Мне станет легче, – сказал я.
– Да, – сказала она шепотом, – Да, я спала с ним! Ты это хотел услышать?
Я молчал.
– И, кстати, – продолжала она, – Я спала с ним всего три раза. Так что это представление, которое ты устраиваешь – для него нет повода. Я не сплю с ним уже почти месяц.
– Почему? – спросил я спокойно, потому что надо было что-то спросить.
На меня опускалось спокойствие, и я почти засыпал. Вся нервозность, боль, тоска и бессонница вдруг отступили, пропали, будто их и не было. И оставалось только очень уставшее равнодушное ко всему тело, которое хотело прижаться к чему-нибудь теплому и уснуть.
– У него член маленький, – она покосилась по сторонам, не слышит ли кто, – И кривой какой-то. Я, прикинь, даже не кончила ни разу. Первый раз думаю, ну может, он нервничал, может, ему расслабиться надо. Ну, попыталась ему помочь. И опять – возбуждаюсь и не кончаю… Было такое чувство, что он про меня вообще забывает…
– Оральный секс? – спросил я.
– Что?
– Ну, ты ему помочь пыталась… оральным сексом?
– Ну, да…
Я замолчал, и молчал до тех пор, пока мы не вошли в дом. Мы разделись, сели на холодный диван. Она спросила, почему так холодно. Я ответил, что сейчас затоплю.
Мы сидели перед печкой и молчали. В топке потрескивали поленья, и время от времени щелкал кусок угля.
– Что с тобой? – спросила она, – У тебя такое лицо…
– Мне так спокойно, – сказал я, – Ты здесь, и мне спокойно…
– Из-за меня? – спросила она.
И заплакала, нагнувшись к коленям и закрыв лицо руками. И ее волосы упали вперед блестящим водопадом.
Мы почти не разговаривали. Она только спросила, почему я так мучаюсь из-за нее, ведь она грязная женщина и ее нельзя любить. Я объяснил ей, что вижу ее душу и знаю, что она любит меня, только почему-то не хочет в этом себе признаваться, и что я желаю ей счастья, потому что мы теперь вряд ли когда-нибудь увидимся.
Она сказала, что намочила туфли, пока шла сюда, и попросилась остаться на ночь. Я постелил ей на большом диване, в зале, а сам лег в маминой спальне. Рано утром я проснулся и пошел к ней. Я сел на стул возле дивана и смотрел, как она спит. За ночь вся комната наполнилась ее запахом.
Она открыла глаза и посмотрела на меня, серьезно, не улыбаясь.
– Скажи мне, – попросил я, – Скажи, зачем ты это сделала? Зачем? Неужели ты так хотела его?
– Я не хотела его, – сказала она тихо, – Он мне даже неприятен. У него жирные бедра…
– А тогда – зачем?
– Я подумала: «Почему бы и нет?»…
– Вот как… – сказал я, – А почему ты сбежала от меня?
– Я испугалась, – сказала она.
– Чего?
– Того, что где-то внутри, где-то глубоко-глубоко, какой-то своей частью я очень сильно люблю тебя…
Я вздрогнул.
– За это, – сказал я, – Я тебе все прощу…
– Ты меня хочешь? – спросила она.
– Да, – сказал я.
– Иди ко мне, – сказала она и протянула руки.
Я наклонился и обнял ее, мягкую, душистую, родную, ненавидимую, чужую, мою.
Она стонала так громко, что я потом подумал – может быть, ей просто очень хотелось, а я тут как бы ни при чем…– Я думаю, тебе нужно оставить Наташку с собой, – сказал Ситдиков.
Мы стояли в коридоре, на шестом этаже главного корпуса университета. В принципе, это был чердак, разделенный кирпичными перегородками на несколько аудиторий. Я вызвал Игоря прямо с лекции, чтобы посоветоваться. Я никак не мог решить, оставаться ли Наташке со мной или нужно окончательно порвать с ней.
Я рассказал ему, что она говорила об Артеме и что она любит меня. Он поморщился:
– Ну, да. Теперь она будет…
Я растерянно смотрел на кирпичную стенку. Промежутки между кирпичами были замазаны черной краской, и казалось, будто на красную стену накинута черная сеть с крупными прямоугольными ячейками.
Игорь тоже пребывал в нерешительной задумчивости. Он тер ладони и смотрел прямо перед собой. Его тонкогубое лицо выражало напряженную работу мысли.
– Ты знаешь, Валюха, – сказал он, – Я думаю, тебе обязательно нужно оставить Наташку у себя.
Я улыбнулся, потому что это совпадало с моим сильным, но подавляемым желанием. Он помолчал еще и добавил, нехотя:
– Хотя я бы не оставлял.
– Почему? – спросил я.
– Ну, – он смущенно отвернулся в сторону, – Извини… Но я-то себе другую бабу найду… А ты – нет.
– Почему? – снова повторил я.
– Х-хе, – закашлялся он от неловкости, – Такой уж ты есть. Бабу ты в постель не затащишь, а сами они к тебе не полезут. Разве только какая-нибудь замухрышечная…
– Вот как… – сказал я.
– Я правду сказал, – объяснил он, – Можешь обижаться, но это так, ты сам знаешь.
Я знал. И от этого было особенно обидно.
Я заглянул в себя и поискал остатки чего-нибудь бело-голубого, легкого и оптимистичного. И оно нашлось. Это была моя надежда. Я надеялся, что Наташка останется моей любимой и единственной женщиной на всю нашу оставшуюся жизнь.Первое, что я сделал, когда мы снова стали жить вместе – взял с нее обещание, что она никогда больше не будет видеться с Артемом. Она долго и искренне обещала. Мы сидели на маленькой кухоньке, напротив пощелкивающей кусками горящего угля печки, оконное стекло казалось черным зеркалом, и она обещала мне никогда не обманывать, гладя меня по щеке и делая грустные глаза.
– Разве ты не понимаешь, – говорил я, – Что если ты меня еще раз обманешь, я умру, я не смогу больше жить, я уже почти не могу жить, я уже почти умер…
По ее лицу пробегали дорожки слезинок, и она обещала:
– Я никогда тебя не обману и не встречусь с ним.
И мне казалось, что я открываю себя, как створки дверей, и впускаю ее в себя.
Мы уже несколько дней жили вместе, и во мне снова крепла уверенность, что все будет хорошо. Хотя я каждый день торопился домой, боясь не застать ее, боясь, что она снова уйдет.
На следующий день после того, как она пообещала никогда больше не встречаться с ним, я пришел в пустой дом. Я обошел все комнаты и нашел на кухонном столе записку: «Валюша, не волнуйся, я поехала к одной подружке. Буду поздно. Целую, Наташка». Я сел за стол и меня затрясло. Сам почерк был невыносимо лживым.
Я даже не успел застегнуть куртку, выскочил на улицу и побежал к автобусной остановке. На бегу я обшарил карманы и нашел смятую купюру. Этого как раз хватало на проезд туда и обратно. Я трясся в полупустой маршрутке и молился, чтобы все это оказалось неправдой, чтобы я, в конце концов, выглядел просто подозрительным дураком.
Я звонил в его квартиру, готовясь убивать, сжимая кулаки и ставя ноги так, чтобы легко можно было сорваться с места вперед, в удар.
Открыл его брат. Он удивленно помолчал, моргая на меня соломенными ресницами, а потом долго доказывал мне, что ни Артема, ни Наташки сегодня не видел, и в квартире их нет.
Наконец я улыбнулся, сказал «пока», и не спеша пошагал вниз по лестнице. С каждой ступенькой становилось легче. Я улыбался. И встретил их на первом этаже, у лифта. Они стояли рядом. Наташка посмотрела на меня и спросила недовольно:
– Что ты тут делаешь?
Я шагнул к нему. Она вцепилась в мое плечо и повисла. Я скинул ее руки.
– Ну, и делайте, что хотите, идиоты! Как вы меня достали! – закричала она, приседая от напряжения, закрыла лицо руками и выбежала из подъезда, промелькнув взлохмаченными волосами, громыхнув дверью.
Он отшатнулся от меня в угол площадки.
– Валюха, послушай, я тебе все объясню, – начал он говорить, и пошлость этих слов оказалась невыносимой.
Я взял его за воротник коричневой кожаной куртки, дернул на себя и ударил другой рукой в живот. Он согнулся. Он пытался закрыть лицо руками, но было ясно, что одного удара снизу коленом или рукой хватит, чтобы свалить его на бетонный пол.
И эта абсолютная беззащитность вдруг отрезвила меня. Если бы он попытался ответить на удар или убежать, я бил бы его, пока он не упал, а потом пинал бы ногами. Но он стоял, согнувшись пополам, и пытался закрыть лицо, подставляя под любой удар всего себя.
Я вполсилы стукнул кулаком по его затылку. Он выпрямился. Мне подумалось, что надо все-таки дать ему по морде, как следует, чтобы потом не объяснять себе и тому же Ситдикову, почему я этого не сделал. Я ударил ногой слева, и уже на середине траектории стало ясно, что его выставленная для защиты ладонь нисколько не защитит его. И в самом конце я успел довернуть бедро так, чтобы удар пришелся ему в плечо. Он, с зажмуренными глазами, отлетел в сторону и прижался к стене.
Читать бесплатно другие книги:
