Восьмая нота Попов Александр

Сентябрь земляники

Город комом в горле стоит, на шее камнем виснет. Пригород – притворство. Пока первая березка платком не помашет, грудью полной вздохнуть не получится. Земляника поспела. Еду заново знакомиться. Рискую, но уж больно свежей горечи захотелось. Как увижу, вокруг обойду, чтобы без свидетелей. Присяду подле, разговоры попробую завести. Весной с женщиной на рынке познакомился, она земляникой торговала с ладони.

– Ту, с которой беседу ведешь, и пальцем не тронь. Она, как первая любовь, неприкосновенна. Второй дыши. Третья сама в рот потянется. Вот ею одной и довольствуйся. Дальше не ходи, от многого и бед много. Горечи той на год с лихвой хватит.

– А как не хватит, делать что?

– Захочешь, и по осени сквозь землю к тебе пробьется.

Тридцать три года носил ее за пазухой. Замуж звал не раз. Сам дважды женат, а избавиться не получилось.

Помню, в седьмом классе перед зимними каникулами прямо на уроке вдруг с чего-то оглох. Вроде как одни глаза остались, и яркости хоть отбавляй. Вижу, за партами по-прежнему одноклассники, а она будто гибкая белая лилия на пруду. Головой туда-сюда мотаю, а избавиться не могу. Звонком, как нашатырем, ошпарило, слух вернулся, а с глазами непорядок. Белая лилия стоит в них, и все тут. Побежал в туалет, у старших ребят куревом разжиться. Наглотался до дури и домой поплелся. В школу с того дня ходил с опаской, не понимал, что происходит. Краснел, когда она в класс заходила, от голоса ее, зазывно звонкого, бледнел, руки мешали, ноги заплетались на каждом шагу. В голове такое творилось, хоть подходи к трудовику и проси, чтобы отпилил к черту. Сосед по парте косился подозрительно, пришлось сказать, что болен, но болезнь не заразная совсем. Это было правдой. Так, как я ее любил, никто любить не мог. Многие болели ею, но выздоравливали, в отличие от меня.

Ей нравились знаменитости. Я шаг за шагом становился обыкновенной заурядностью. Из школы ее провожали чемпионы по прыжкам в высоту, по боксу, в крайнем случае по гимнастике. А я мечтал, мрачно замечая на ее шее отметины поклонников. Писал стихи, вымучивал дневник, надоедал окнам, луне. От сладостного имени Наташа мне перепадала «ша» – и ни шагу дальше. На выпускном с горя надрался. Кстати, все дурные привычки за эти годы приобрел благодаря ей. Стихоплетство положительным наследием не считаю.

Танец один-единственный на выпускном мне все же перепал. Она, оказалось, удивительно пахла недозрелыми, зелеными, ворованными яблоками из сада нашего забытого всеми

богами поселка. На окраине было два развлечения – полигон да сад. С нами не церемонились, на полигоне помечали красной масляной краской, в саду – зеленой. Знак подавали родителям, чтобы знали, за что бить. Зеленые яблоки детства – моя слабость. До сих пор жду их, с наслаждением ем и вопреки вяжущему вкусу улыбаюсь во весь рот.

Перед армией позволено было провести с ней полвечера. Мы сидели на лавочке, белые лилии ее волос кружили мою бритую голову. Я изо всех сил пытался надышаться ими на два года вперед. Она торопилась на очередное свидание. Подруг у нее не было, если не считать зеркал, витрин и дождя. Она писала в армию, рассказывала в подробностях об ухажерах. Однажды даже три зернышка от яблока прислала в конверте. Я их долго, бережно носил в нагрудном кармашке, потом они куда-то пропали. Взамен пришла телеграмма: она выходит замуж. Гуляли с размахом всей ротой. Под конец старшина носился за мной вокруг казармы и не мог поймать. Хорошо бегать вокруг да около – порок и наследие безнадежной влюбленности.

Когда вернулся, она разводилась. Мне выпала честь подставить плечо в дембельском погоне и надышаться недозрелым ароматом ворованных яблок из сада. Мечталось о чуде. Но чуда не произошло. Она вышла замуж за грузинского князя, окончательно омрачив мою рабоче-крестьянскую рожу. Князя вскоре посадили на долгих семнадцать лет, она успешно родила от него ребенка. Я сбежал тогда из города. Устроился на новом месте, женился, развелся.

Столкнулись на поминках, она к тому времени перепробовала всех мужиков Союза, минуя меня. И вот на восемнадцатом году влюбленности мы наконец-то оказались в одной постели. Господи, как я готовился, в жизни так тщательно не мылся, не поливал себя премудрыми водами парижского парфюма. Под одеялом с ней – как в шикарном кадиллаке. Водительское место досталось мне. Протянул правую руку к груди и ничего не обнаружил. Удовольствия друг от друга не получили никакого. Разве что утро повеяло финишем. И потом вспоминалась ее искренняя удивленность моей длительной влюбленностью. Казалось, разбежались навсегда. Она попробовала заурядности, я вкусил мечты. Спокойно, без чувства мести, женился. После положенного срока родилась дочка-красавица. На службе заладилось. Пятый десяток пошел, яблоками стал питаться обычной спелости, от брюнеток балдеть.

И вдруг однажды услышал ее звонкий, зазывистый смех в своей квартире. Обошел все углы и решил, почудилось. А он опять, да из комнаты дочери. Ну, думаю, на старости лет крыша едет. Захожу, а там кроме дочки – ни души. Она сидит за книгой и смеется, как та моя лилия тридцать три года назад. Подошел погладить по голове, предчувствуя, что что-то произойдет. И оно случилось, чудо. Ее волосы пахли зелеными недозрелыми яблоками из сада моего детства. Упал на колени, начал молиться:

– Господи, счастье это мое или наказание? Тридцать три года, Господи, тридцать три.

Помчался на вокзал, купил билеты на проходящий, сел в купе и заплакал. Тридцать три года счастье за пазухой таскать. Это не комар чихнул и не индюк икотой зашелся. Так во второй раз мы оказались в одной постели. За рулем она, я на месте пассажира.

Если твои времена года совпадают с теми, что за окном, – это уже счастье. Но на дворе и на душе сентябрь.

Она была другой Наташей, никакого «ша», только «на». Эта ее небывалая осенняя щедрость и беззащитность перед временем возбудили необыкновенный прилив нежности. Было невероятное: в эту ночь мы так любили друг друга, будто она длилась все тридцать три года. К утру поседели, голос ее утратил звонкую зазывность. На аромат тела навалился склероз, оно забыло про недозрелость ворованных яблок, повеяло горьким покаянием позднего сентября и еще чем-то неведомым, забыто-желанным.

Еду за город знакомиться заново. Скажете, не бывает земляники в сентябре? Ерунда, бывает. В ней аромат влюбленности. Время примеряет грим лицу, на моем нарисовано счастье. Любовь, что январский мороз, отпустила на время. Еду на звенящей электричке и пою среднюю часть из имени возлюбленной.

– Та-та, та-та, та-та, та-та!

Земляники хочу. Третьей из сентября. Ее горечь пахнет освобождением. Еду знакомиться, рискую. Земляника, как заря, восходит в любое время года, даже для такой заурядности, как я.

Дождь на коленях

Кто не боится расстояний, пишет письма. Кто не страшится времени, сочиняет рассказы. Для писем необходим адресат, для рассказов – стол. Они мало чем отличаются, разве что количеством ног. Стол устойчивее во времени.

Я не отношусь ни к тем, ни к другим. Пишу с колена на колено. На одном – пишу, в другое – посылаю.

У одной песчинки нет времени. Для времени необходима горсть или глоток. Времена породили люди – без людей у времени нет смысла. В горсти не состою и в глоток не влился. Мне бы зацепиться за что-то, хоть за царапинку на руке.

Она не явилась в назначенный час. Звонил на работу – сказали: болеет. Такого не могло быть, она бы обязательно предупредила.

Начинался мелкий дождь. Он дежурил у окна, я не отходил от телефона. В ходе долгих переговоров почти с половиной города нашел номер телефона сестры. Она оказалась там. Ее долго не подпускали, но моя настойчивость не знала препятствий. Услышал голос, прежде звонкий, как песчинки веснушек – и все внутри оборвалось. Я понимал: все страшное, что могло произойти, случилось. Не терпелось увидеть ее. Обмануться, что все не так, она просто приболела.

– Как ты можешь, я так тебя жду!

– Ну хорошо. Если так хочешь, приеду.

– Возьми такси! Будет скорее!

– Может, все-таки можно позднее, не сегодня?

– С ума сошла! Приезжай немедленно!

– Шла, шла и сошла.

– Что ты сказала?

– Успокойся, приеду. Ты невозможен.

Дождь разошелся не на шутку, из-за зонтов трудно было разобрать лица. К подъезду вели две тропинки. Я не двигался. Глаза бегали от одной к другой и не могли поймать родного очертания плеч.

Когда-то накануне такого дождя мы жадно целовались на кухне. В соседней комнате ее ожидали жених и подруги.

– Все, все. Успокойся, дурачок. Все знаю. Ты жди. Завтра утром приеду к тебе надолго.

Утро начиналось с дождя, но в его каплях не было тревоги. Он приятно вторил: «Она придет, она придет, она придет». Взошла у дверей, разбросала по комнате одежду, веснушки и, нагая, шагнула в белое море простыней, подушек… Мы долго-долго тонули вместе до самого белого-белого дна.

Когда любишь, все мешает. Даже слова. Мы узнавали друг друга без слов – у нас было так много пальцев.

Вроде бы тот же дождь, а каждая капля, как обручем, стянута тревогой.

Наконец узнал ее юбку, ноги под зонтом… выбежал встречать на крыльцо… хотел свернуть зонтик, отряхнуть от дождя плащ…

– Не смей, не хочу. Все сама сделаю.

– Что с тобой?

– Ничего. Не трогай меня.

Мы вошли в комнату. Она пристроилась на краешке стула и молча уставилась на кончики мокрых туфель.

Я знал, что произошло. Ее пальцы, безропотно опущенные на колени, рассказали все, до мельчайших подробностей. Кто-то помимо моей воли устроил унизительный допрос.

Она заплакала так тихо и горько, что хотелось бежать прочь. Хоть куда – бежать. И кричать всем, и спрашивать у всех: «Нет? Нет? Нет?!» Попытался погладить руки, плечи приласкать, приобнять…

– Не прикасайся ко мне.

– Что случилось, скажи?

– Случилось то, что случилось.

– Когда это было? Когда?

– Вчера вечером.

– Ты дрожишь. Сними плащ.

– Нет.

– В чем дело, наконец?

– Я ненавижу.

– Кого? Меня ненавидишь?

– Всех! Все мужские руки.

– Я не смогу дотронуться до тебя?

– А ты обо мне подумал?

– Прости. Прости ты меня.

– Ты тут ни при чем. Мне как-то нужно еще жить. Вот сестра взяла к себе, с ней легче.

Пошли зачем-то в магазин, накупили кучу фруктов без разбора. Остановил такси, убеждал в пользе витаминов.

– Не звони больше сестре. Ей надоели мужские голоса.

Разорвал листок с номером телефона. Таксист настойчиво

торопил нас расстаться.

– Так легче?

– Мне нет. А сестре да, легче.

Вернулся домой, слушал Эдит Пиаф. Мне казалось, она понимает. С сердцем что-то такое творилось, оно бегало по всему телу. Не хотелось, чтобы наступало завтра. Тянуло туда, обратно, в прошлое.

Следующий день был воскресеньем. Слушать Пиаф не имело смысла. Она кричала из каждой клеточки тела.

Город готовился к череде субботников, завозили землю на газоны. Постучался в какую-то дверь. У меня был такой вид, что попроси ковер-самолет, и его бы мне немедленно вынесли.

– У вас не найдется совковой лопаты?

– Сейчас, миленький. Ты только погоди чуток, дам тебе и лопату совковую. Потерпи, не ломай тут ничего.

Старушка, видно вахтер, подала лопату и так посмотрела, что захотелось попроситься в закуток пить чай и плакать. Схватился за лопату, как за спасательный круг, как за соломинку, как за руку, протянутую кем-то оттуда, из прошлого.

Я носил на руках землю, по которой она уходила от меня навсегда. К сумеркам ноги заплетались, а руки все так и не знали усталости. Подошла бабушка-вахтерша с блюдцем.

На нем уютно возвышался стакан чая в подстаканнике, прикрытый свежей тряпицей, рядом лежали две карамели. Я пил из ее рук чай и плакал. Слез не было видно: шел все тот же мелкий дождь.

– Да, беда-беда.

– Что такое?

– Дождь идет. Такой всегда к беде. Ты вот руки ободрал. Может, зайдешь? Смажу, перевяжу.

– Да нет, спасибо вам за все, пойду.

– За глаза-то не ходи. Там только холод и всё.

– Здесь тоже. Дождь такой мелкий. Больно одному.

– Да, локоть ловок, не укусишь. Ты за лопатой заходи, не стесняйся. У нас этого добра полно. Завтра народ удивляться начнет. Вон сколько земли переносил.

– Всю не успел.

– Успеешь еще, не торопись. Сама к тебе придет.

…Декабрь. Ветки голы. Дороги лысы. Заглядишься на звезды и окажешься на земле. Солнце декабря дико, людей сторонится, по полям больше ступает, в город не заглядывает. Глотнет воздуха и скроется до января. В январе солнышко ядрено, с каждой снежинки в глаза бьет.

Зацепиться бы за что-то, хоть за царапинку на руке.

…Позвонила в декабре. Ждал в ресторане, за нашим бывшим столиком. Явилась самой красивой, с единственной розой в руке. Попросила бокал красного вина. Пока листал меню, нагнулась, поцеловала мою руку, оставила розу на столе и ушла. Навсегда.

У улиц голые лбы. Гололед на улицах – голодно, снега нет. Скользко на земле, трудно на ней удержаться.

…Вот и пишу с колена на колено: на одном – пишу, на другом – плачу о ее коленях, полных солнца. На столе фотография: по разные стороны стекла два листа: черный – мой, рыжий – ее, и дождь по одну из сторон. Тот дождь. Мелкий-мелкий. И меткий, как выстрел.

Всё собираюсь к бабушке-вахтерше, голос человечий послушать.

– Жизнь, сынок, не слаще соли. Но сахару до жизни ой как далеко. Сладкой она бывает порой. Такой сладкой, что до смерти не оторваться.

Горькая земляника

Когда она прибыла на свидание, молва до меня уже весть донесла. Начальство сутки держало в неведении. Старался гнать прочь мысль о том, что она где-то тут, рядом. С момента разлуки прошло восемнадцать месяцев. Что месяцы? За сутки осознал: время зависит не только от нас, скорее, от нас оно меньше всего зависит. Мне дозволили в комнату свиданий взять постель. Когда через трое суток я вновь раскатал ее и попросил сигарету, дали, но рядом никто не присел. Сгрудились все у постели и что-то там вынюхивали.

– Мужики, вы чего потеряли?

– Женщиной твоей дышим, придурок. Не против? Ты свое отхватил, позволь и другим насладиться.

Эту ночь провел на чужой простыне, под чужим одеялом. На моей по очереди братва отдыхала. На следующую мне постель вернули, в ней уже ничего не напоминало о трех сутках свидания.

Вот тут все и началось: полезли с расспросами, требовали немыслимых подробностей о женской плоти. Хотелось плакать, чего здесь не только не полагается, но и опасно. Необходимо терпеть: когда-нибудь увижу маму, уткнусь в плечо и разревусь по полной. Она все поймет без слов. Погладит по лысой голове, и слезы под рукой, как под солнцем, просохнут.

Когда ввели в комнату свиданий, она спала. Будить не стал, рядом присел на казенном табурете. Торопился разглядеть, запомнить, в себя вобрать. Это была она и не она. Веки тревожно вздрагивали, руки не находили покоя. От волос веяло чужим. Ожидание чуда не состоялось – тут у нас чудес не происходит. Потом она открыла глаза, мы долго смотрели друг на друга и молча разговаривали. Я попытался погладить по руке. Она отдернула – вышла осечка. Порой подбирала колени к подбородку и тихо плакала. Затем вытягивалась во всю длину, и от наступившей тишины хотелось размазываться по стене. Я судорожно искал первое слово, у меня их, оказывается, не осталось – проглотил все со слюной.

На исходе первых суток она пошевелила губами. Я ничего не мог разобрать: слова застряли в оврагах трещин. И приблизиться не мог: при малейшем движении ее начинало трясти. В полдень показала на воду. Мы попили воды, и не помню, не помню, как ее голова оказалась на моих коленях. Гладил пальцами веки и молча умолял: «Спи, спи, спи».

– Расскажи мне сказку.

– «Понимаешь, все еще будет, нежный ветер еще подует…»

– Нет, нет, сказку.

…Первой июньской ночью, когда только-только начинает зарождаться лето, Господь выбирает одну из девушек и позволяет ей долго-долго плакать. Потом он с величайшей осторожностью, нежностью необыкновенной собирает эту горечь слез

и поутру раскидывает по лесу, превращая в алую землянику Бабушки в деревнях рано встают и босыми по росе гонят буренок на пастбища. И вдруг одна из них обязательно вскрикнет:

– Ой, Господи, ноги опять об осоку порезала.

Нагнется за подорожником, к ране приложить, а там кровинушка земляникой алеет. Студеная, жгучая, как Божья милость. Рученьки свои протягивает – сорвешь и не удержишь. Покатится она, покатится, и вот уже и нет. Лишь след на ладони да жалость. Старшая из старух вздохнет и обронит на ходу:

– Вот опять кто-то невинность потерял.

Грех это или лету отмашка, одному Богу ведомо. А самая молодая, которая лишь этой весной в бабки вышла, обязательно начнет соблазнять:

– Бабы, коровы подождут, айдате земляникой лакомиться…

Не знаю, на каком месте сказки она заснула. Лицо к ночи разгладилось, рука чуть касалась моей. Эта малость была так ничтожна, как шепот травинок на дворе, надраенном перед приходом погон в больших звездах. У нас остались ночь, утро и еще полдня. С первым словом не вышло, искал последнее. Оно важнее. Тут на стенах много всяких слов нацарапано, да не мог я ее голову убрать с колен.

– Знаешь, под левой грудью все платье скопилось тогда.

– Зачем об этом? Молчать легче.

– Там никем не тронуто, бери. Это все, что осталось, возьми, не побрезгуй.

Ее маленькая девичья грудка напоминала могильный холмик, под которым дитя зарыто. А на нем пыталась алеть ягодка одна – земляничка.

Ну, как я мог рассказать такое, что ночь, и утро, и полдень целовал эту левую грудку На губах столько соли осело, что хватит на всю оставшуюся жизнь, если, конечно, жить захочется.

– На что пытка такая?

– Под этой грудью сердце твое бьется.

– Наступили на него, как на ту землянику.

– Ты поезжай к матушке моей, поплачь в ее плечо, пока не вернусь.

Конечно, не сдержался и спросил: «Кто?» Не раз спросил. Она от этого слова так сжималась, как будто бил рукой по ее лицу. Когда уводили, остановиться не мог, глазами кричал: «Кто?»

К матери она не приехала. По слухам, замуж вышла, волосы перекрасила, похудела страшно, девочку родила. А я до сих пор это слово последнее ищу. После возвращения моя речь многим казалась странной, а странного нет, просто стал на слово беднее. А так все путем, нормалек, короче. На нашем озере все кресты – козыри. Тут как-то слышал, как бабы с того берега пели:

Семнадцать минут

Она была не по размеру: моложе, выше, красивая, удивленная. Да к тому же с чужого плеча отдана, чуть не сказал, в аренду. В то время выходил из любви, как из боя, с неимоверными потерями, непониманием окончательного поражения – в общем, не до хорошего. Лишь бы где пережить, пуповину любви перетянуть, горло перехватить. Похоже, ей было не слаще. Голодная, бедная, с маленьким сыном на руках. Приобул, обогрел, детскую коляску купил, а все что-то не лежало, мешало окончательно сблизиться. Она своего предыдущего выспрашивала: «И чего он тянет? У нас до сих пор до кровати так и не дошло».

На нас оглядывались, восхищенно показывали большой палец. Лицом она на все сто, да и фигура что надо, а что-то сдерживало. Может, то, что моя любовь была полной противоположностью. Шея до сих пор реагирует на каждую миниатюрную блондинку. Неспешность тяготила, становилось как-то неудобно. Да и она хороша, являлась на свидание то с матерью, то с ребенком, а однажды даже с первым мужем. Я, конечно, любопытный, но не до таких подробностей.

Еще и руки, ее руки, мешали, худые пальцы и большие ладони. Может, так бы и ничего не было, да случай подстерег, скорее, подсказал. В очередной раз пришла она с близкой подругой, та мне подходила по всем статьям. Закатились в кабак, пили, болтали обо всем и ни о чем. После взяли такси, там поняли, что расставаться совсем не хочется. Поехали в ночной магазин, набрали всякой всячины и завалились ко мне. Я прикидывал, как поудобнее шепнуть ее подруге и как бы нам вдвоем остаться минут на семнадцать. Да разве в полуторке развернешься. Дурачились, кровать разобрали. Дареная удалилась в туалет, а мы с ее подругой стали всласть целоваться, нас было не оторвать друг от друга. Но вернулась она, вся посвежевшая, и вдруг ни с того ни с сего заявила:

– А ну-ка, подруженька разлюбезная, покинь нас минут на семнадцать, посиди там или под душем постой.

Вот загадка, откуда она эти семнадцать минут откопала? Подруга поднялась с кровати и удалилась в ванную.

– Давай раздевайся, милый, мне так хочется твоих слов.

– О чем ты?

– О своем теле во всю длину.

Была бы команда, что пьяному мужику еще нужно, разогрет достаточно. Раздела меня сама, пристроилась рядышком, свет не выключала. Мне так захотелось зажмуриться и все сделать молча, незряче.

– Ну, говори ты, говори, у нас времени мало.

Зная форму рук, я боялся увидеть груди – разочарование разрушает. Да вот послушался, разлепил глаза, подыскивая необходимые слова.

Груди оказались маленькими мятыми листочками с пятнышками посередке. Так бывает, когда капельки дождя остаются на листьях. Солнышко выглянет – вот и появится родимое пятнышко. Она все поняла и сказала так просто-просто:

– Знаешь, когда я ходила беременной, они у меня были очень красивыми. Жалко, что ты тогда их не увидел.

Я гладил бедра и говорил, что они пахнут первыми ландышами июня.

– Когда снова забеременею, обязательно тебе покажу, какие они у меня красивые становятся. Правда-правда. Ты что, не веришь?

Я не знал, чем искупить вину перед ней, стал целовать ноги.

– Если бы меня так целовали в самый первый раз, может быть, всё сложилось бы совсем иначе.

Я продолжал опускаться ниже и ниже, мне хотелось оправдаться за всех ее мужчин.

– Вот и родила уже, а так и не познала счастье бабское ни разу.

Я не понимал, как вернуться к верхней половине тела. Ее грубоватые руки на моей голове мешали приливу нежности.

Вода в ванной приумолкла, открылась дверь, нарисовалась подруга:

– Ну, семнадцать минут истекли или поторопилась чуточку?

Я не знал ответа, оглянулся за помощью. Она сидела, руки свесив между колен, как в прорубь, смотрела в темные окна и не плакала, а молилась о долгожданной слезе, которая и в ту ночь не состоялась.

Они спешно засобирались и ушли, а я пил вино у зеркала и плевался в свою опостылевшую рожу.

Резиновая женщина

Вот такая уродилась круглая-круглая, круглее не бывает.

В раннем детстве резиновые мячики любила, потом воздушные шары. Шесть лет мне тогда исполнилось. Воскресение, за окном солнце во всю прыть скачет. Родители куда-то по делам намылились. Мне невтерпеж было дождаться подарка. Облазила углы. Вымазалась – и хоть бы хны. Уселась, как взрослая, за мамин столик в спальной, накрасила лаком ногти, красной до дури помадой губы, хотелось еще наряжаться и наряжаться. На папином столике обнаружила шарики почему-то одного цвета, густо обмазанные кремом. Подумалось – это мне подарок, просто забыли его протереть как следует. Стала надувать, а они получались совсем некруглыми, как пальцы Гулливера – большие и жирные. Вот с этими шариками и отправилась во двор гулять. На меня все оглядывались, хихикали, как дурачки.

Когда папа с мамой вернулись, оба почему-то разом покраснели и начали из шариков выпускать мой воздух. Потом папа унес их в свою комнату, а мама пыталась заговорить всякой ерундой.

– Мама, а почему они в масле?

– Масло, дочка, на все мажут.

– А почему они не круглые совсем?

– Это брак, наверное, вот папа и пошел на кухню в ведро выбрасывать.

– Мама, он в свою комнату зашел.

– Значит, в окно выкинет.

После обеда, во время которого я была всячески одарена, побежала во двор за шариками. Под нашим окном их не было.

Конечно, вскоре все позабылось: и шарики, и день рождения. Выросла, нарожала двоих, бог знает от кого. Круглая, вот мужики и вьются, обхаживают со всех сторон. Чего только в жизни не бывает. Один даже предложение сделал. Захотелось к его приходу квартиру разукрасить, а только на шарики ума и хватило. У круглых-то и ум круглый, и душа шаром покати. Сколько хочешь шарь, а шариков не отыщешь. В те времена в магазинах кроме соли и банок с огурцами только продавцы стояли. Шарики-то все на московской олимпиаде в небо выпустили. Вот тут и вспомнился тот день рождения, длинные-длинные шарики из комнаты родителей.

Побежала в аптеку, накупила этого добра с лихвой, все надула, чуть не лопнула, дура круглая… По стенам развешала, наши – те попроще, а импортные – загляденье, а не шары.

Жениха еле дождалась, а он даже не поцеловал и хохотал, как сумасшедший. Потом за живот схватился и пропал. Шарики продолжали висеть, наши к утру пожухли, импортные неделю стояли. Детишек из-за свадьбы в пионерлагерь отправила, дочку аж на две смены. Путевки от завода дешевые. Это нынче в лагерях не разгуляешься: которые пустуют, в которых новые русские своих оздоравливают.

Мишка, сынок, как вернулся, полез под душ отмываться, загорел, подрос, басок пробивается, мужиком становится сорванец. Песни вон из ванной совсем не пионерские доносятся.

Мне ключ понадобился от сарая. Сунула руку, случайно в его карман попала, а там пакет с шариком.

– Миша, сынок, вот то, что у тебя там лежит в кармане, ты умеешь им пользоваться?

– Ну что ты, мама, пионервожатый дал поносить для солидности, завтра верну.

– Хорошо, сынок, хорошо, я просто так спросила, ключи от сарая искала.

Машинально воздушный шарик сунула в свой карман, дел не в проворот, и забыла о нем.

На следующий день в цеху состоялось собрание мастеров участка. Я как-то случайно вынула тот шарик и заигралась им.

Собрание на меня уставилось, начальница онемела. Подумалось: «Видно, парик с головы моей круглой съехал», – потянулась поправлять.

– Алла Петровна, будьте добры, скажите, что у вас в руках такое?

– Шарик, Зинаида Аркадьевна, просто шарик.

– И вы, надеюсь, знаете, как им пользоваться? Понимаете, этот предмет не предназначен для публичного показа. Вы им смущаете, дорогая Алла Петровна.

– А вы возьмите его себе, Зинаида Аркадьевна, тогда и на вас начнут обращать внимание.

– Алла Петровна, мне, как и вам, этот предмет примерить не на кого.

Вот такой уродилась круглой-круглой, а шарики попадаются не моего размера.

Тут как-то очередной жених завалил, выставила закусь, бутылку с холодильника вынула, перед этим шоколадку ему для своей дочки втихаря сунула. А как улеглись, так опять шарика под рукой не оказалось.

Эх! Если бы нашелся на этом свете хоть один мужик, способный подарить мне на именины настоящие воздушные круглые разноцветные шарики на ниточке. Я бы их, как птиц, по одному отпускала туда, к небу. А мужика того взяла бы на руки и затискала до полусмерти. Да видно, круглым не везет: то шариков нет в продаже, то мужиков с наличностью. Им не до шариков, шарахнут и катятся. Земля ведь, она тоже, как шар, круглая. Вот мужики и не выдерживают, падают с нее.

Райские яблоки

В этот час, когда солнце садится на окна и они вспыхивают нестерпимым огнем, случайных прохожих нет. Небо этого не допустит.

Мы встречались у входа в аптеку, что в стареньком трехэтажном здании, бог знает, с каких пор. В детстве бегали сюда за гематогеном в плитках. Детство в ту пору казалось заброшенным островом, мы его стеснялись, вставали на цыпочки, пили холодную воду для хрипоты. На дни рождения получали подарки и не знали от радости, что с ними делать. Нынче все наоборот: влюбляюсь и не знаю, что делать с собой. Бабушка меня понимала, прятала подарки до лучших времен. Вот и я прячусь, у меня в это время даже снег идет не с той ноги.

Вот так мы встретились, думали, великая случайность. Сейчас понимаю, просто время пришло. Не каждому даны великие открытия в науке, а вот женщину открыть доводится почти любому.

Был я в ту пору из благополучных: школу нормально закончил, поступил в хороший вуз. Впереди маячил диплом инженера – мечта отца. Да вот на новогоднем вечере у приятеля увидел ее и все забыл на долгие-долгие годы. Когда знакомились, даже имя свое с трудом вспомнил. Откуда смелость во мне взялась? Робок был неимоверно, а затащил на кухню в царство холодцов, пельменей – они там дружно приходили в себя с мороза. Предложил выйти в коридор целоваться: в кухне мешали сотни глаз пельменей, ехидные улыбки холодцов. В коридоре стоял собачий холод, пахло кошачьей тоской и сигаретами.