Восьмая нота Попов Александр
– Что значит всё?
– Всё-всё, до самого главного.
Нет! Я не мог! Не умел! Не хотел! Боялся! Осмелился лишь поцеловать нежную поверхность треугольника в мелких кудряшках русых волос.
– Как мило, как славно ты это сделал.
– Нам пора, скоро родители заявятся.
Мы вышли из подъезда пройтись, в себя прийти. Лето как-то убого сворачивалось в осень. Рябина пялилась на меня розовыми сосками глаз, тыкала ветками в спину.
– Вот два латунных кольца, возьми. Разбогатеешь, обменяешь на золото.
Взял, испугался, к друзьям убежал куролесить. Во время последнего вступительного экзамена, я тогда в театральный подал документы, она нашла меня там.
– Как мне поступить, скажи?
– Ну, твои же родители все давно решили.
– То родители, а не я. Как поступить, скажи?
У меня маячила театральная карьера, я умел хорошо целоваться. Меня ждали на последнем экзамене. Она вырвала руку и ушла. А нас отправили в колхоз убирать картошку. Она в это время вышла замуж. Я завел полевой роман с девчонкой из группы, выслушал кучу комплиментов по искусству поцелуя. Соседка еще какое-то время, по привычке, забегала ко мне за книгами, мы порой даже целовались. Мне хотелось красных ягод на белом снегу груди.
– Нет, нет, не твое. Ты хотел научиться целоваться?
– Хотел.
– Я тебя хорошо научила?
– Хорошо.
– Хочешь – повторим.
– Хочу.
Из института с успехом выгнали, отправили в армию. А она начала рожать. Нынче трижды бабушка, а я артист погорелого театра. Подрабатываю, где придется. В основном жду сна. Он моя единственная и желанная собственность. Жизнь не задалась. Сон не подводит, каждую ночь является спасать от жизни.
– Как мило ты это сделал.
– Ты никуда не торопишься?
– Нет, ты со мной, куда торопиться?
– Можно, повторю столько раз, сколько волосков на нём?
– Не спеши, там вечность.
– Она моя?
– Твоя, только никому не рассказывай об этом.
– Вот, возьми.
– Что это?
– Золотой обмен.
– А не поздно, соседушка?
– Поздно, да подлым быть надоело.
– Давай-ка почаевничаем, пока внуки гуляют.
– Можно, поцелую, как тогда?
– Дурак ты старый, я этими губами внучатам сказки рассказываю.
– А жить как?
– Руки мой, щец горяченьких плесну.
Бабло
Я богат, живу в усадьбе. И сыт, и пьян, и нос в табаке. И всё благодаря Лаврентию Палычу Берии. Взяток не брал, депутатов не грабил, бандитом не был. «Бабки» в девяностые сколотил, особенно не парился, оно само так вышло. Училка бывшая под руку попала. Она меня по истории двойками бомбила, а как жизнь поприжала, призналась, что история партии не кормит и за квартиру не платит. На что я ей намекнул:
– Ангелина Васильевна, раньше вы на нее работали, пусть она теперь на нас с вами попашет.
– Как оказалось, Коленька, история пустой звук, кто громче топнул, тому она и вторит. Зря «Аврора» из пушки бабахала.
– Зря ничего не бывает, хотите, сделаю вас любовницей Берии?
– Боже упаси, да его и нет давно.
– Зато вы есть, и память при вас, и я на подхвате.
– Коля, я педагог, а не проститутка.
– Проститутка – Троцкий. Педагогика – бред. Давайте приводите себя в порядок. Побольше жеманства, скромности скрытой. Тряпок завтра подброшу. Клиентура ждать себя не заставит.
– Николай, как можно в мои-то годы?
– Ангелина Васильевна, ваши года нам богатство дадут. Покопайтесь в памяти и за дело, оно у нас правое, шевелите левой и вперед.
Ни «нет», ни «да» не прозвучало в ответ, но улыбка пожилой Моны Лизы на лице заиграла. Я обзвонил местные СМИ, так, мол, и так. Давайте репутацию учительскую подмочим. Прессе нашей палец в рот не клади, мигом скумекала. Ну и пошло-поехало. Приоделись оба, в ресторанах стали узнавать, на тусовки зовут.
– Ну, что, Ангелина Васильевна, пора столицы окучивать.
– Эх, Коля, Коля, куда вы меня ввергли.
– Верной дорогой идем: и Лаврентию Палычу лестно, вон какую бабу отхватил, и нам сытно.
Полетели в столицу, столик в «Праге» заказали. Журналистов, как мух, поналетело, десятка три на скорой увезли, слюной подавились, бедолаги.
– Скажите, а правда?
– Правда, и спала с ним сама, и ела. Как сейчас помню, дневник мой проверит, двойки на пятаки переправит и сразу за стол тащит.
– Значит, он ее прямо на столе?
– Спрашивайте сами, я тогда совсем пацаном малым был, в этих делах плохо разбирался.
– Ангелина Васильевна, стол скользил?
– За столом, молодые люди, едят. Хозяин хлебосольным был, знал толк в этом деле.
– Ну, а дальше, после стола, как оно все происходило?
– Поймите меня правильно, ну, не могу я при мальчике такое из себя выдавить.
– А мальчик кто у нас?
– Коля. Он тогда совсем ребенком был, я его подкармливала с барского стола, то балычок подсуну, то бананчиком побалую.
– Коля, выйди на минутку.
– Не могу, господа, я при Ангелине Васильевне с детства охранником тружусь.
– Ладно, сиди пока. Скажите, Ангелина Васильевна, чему вас Берия учил?
– Жизни, господа, жизни.
– А он, правда, в этом деле мастак был?
– Не только умел, но и пользовался этим с большим успехом. Оглянитесь вокруг, сколько охранников в стране, а это всё его дети.
– И Коля ваш от него?
– Да, Коля мой крут, как папа. Коля, покажи им очки отца.
Пришлось достать, поторговаться и продать по частям.
Эти уже десятые по счету будут. Пуговицы с кителя на вторую сотню пошли по рукам гулять.
– Скажите, а чем Берия отличался от других ваших мужчин?
– Понимаете, способности всегда имеют знаки отличия, посредственность пуста.
Поездили мы с Ангелиной Васильевной по городам и весям, весело и сердито поездили. Она в золоте – я в шоколаде. Правда, диплома педагога она лишилась за сожительство с врагом народа. Хотелось и в этом деле ей помочь, пытался через суд доказать, что она давно с ним не живет, но не поверили. Такую кучу справок запросили, что проще без диплома.
Ее, дурочку, по-прежнему в школу тянет, кругами ходит, но не пускают. А я в усадьбе шашлык ем, виски пью, в бане парюсь и думаю, кому еще помочь. Идей куча, люди боятся в историю лезть, а там много еще чего полезного валяется.
Моя Аэлита
Снега всегда из прошлого. А после женщины, как после осени, что-нибудь да остается: то шпильки, то заколки, то шарфик под стулом. У меня серебро на губах.
Раскрыв ладони, она показала серебряную пыль, которая появляется всякий раз, когда идет снег. Не тут, а там – на Марсе. Сегодня я обязан уволить ее. За то, что она ничего не видит, кроме этих микрочастиц на своих руках. Их никто не видит.
– Вы знаете, мой бывший муж покупал билеты в цирк только на первые ряды.
– Он у вас был близоруким?
– Нет, ему нравилось, что в меня влюблены все клоуны на свете.
Я представлял, как муж целовал лунную поверхность ее лица, и мне хотелось в тот день, когда идет ее снег, касаться хотя бы краешка уходящих губ. Я не мог вообразить, как улыбаются серебряные девушки обратной стороной любви. Не
помню, не хочу помнить, как подписывал заявление об уходе по собственному желанию, вернее, по производственной необходимости.
– Вам что нравится читать на ночь?
– Бунин. «Темные аллеи».
– Не люблю Бунина, там всегда возникает желание.
Потом она вдруг поведала, что в новогоднюю ночь останется совсем одна, натянет старый свитер, джинсы, заберется с ногами на диван и станет ждать, когда серебряная пыль осядет на ее ладони.
– Она падает к вам только на ладони?
– Нет, серебряная пыль везде.
– Почему она прилетает лишь к вам?
– Я хочу родить красивого и умного сына, который будет всем необходим.
– А у меня на ладонях мозоли.
– Вы не умеете задумываться, в вас только работа. Мне вас бывает жалко.
Да, на моих ладонях лед приказов, накладных и ее заявление об уходе.
– Вы знаете, люди еще очень воинственны и нетерпимы.
– Почему?
– Они ведь с Марса.
– Как это? Все люди с Марса?
– Ну, не только с него. До Марса они жили на Юпитере, Сатурне и дальше. Там их прошлое.
– Вы, верно, начитались фантастики?
– Нет, я ее совсем не читаю. Солнце остывает.
– Извините, а на Земле люди зачем?
– Земля им знания дает и только. Вот когда Солнце еще чуть-чуть померкнет, они переберутся на Венеру и поймут, что главное на свете – любовь!
– Ну, а Меркурий куда?
– Там станут торговаться за место под Солнцем. Знаете, я здесь была такая чужая всем. И ждала вас.
– Как это вы ждали меня? Я не давал для этого никакого повода.
– А повод и не нужен.
– Вы отдаете себе отчет, что это уже слишком?
– Я, я не хочу уходить от вас.
– Вы меня, по-видимому, не слышите.
– Я слышу, а вы глухой.
Она резко повернулась и ушла, не хлопнув даже дверью, тихо ушла, как снег.
Жена заметила, что перед снегопадом у меня стали сереть губы, неплохо бы показаться врачам. Она не знает, что издали серебро серое. И я не знал.
Девушка из декабря
Девушка в декабре вместе с подружкой вышла из подъезда и так славно улыбнулась, что подумалось – улыбка принадлежит мне. Глаза ее – две декабрьские ночи, и новогодние ресницы, и стройность, неподвластная зиме, и ладные следы от сапожек помутили рассудок. Ходил за ней полдня, у светофора не выдержал, предложил познакомиться.
– Не смейте покушаться на мою свободу.
И перебежала на другую сторону дороги, а я остался один в декабре. Его скудная медность обронила мне солнце мелочью на сдачу. Думал, доживу до весны и подойду снова. Птицы весной счастьем всех потчуют.
В ожидании время оживает, а ты замираешь, наблюдая за живым временем. Оно убегает, ты убываешь. Стыд несостоявшегося поедает целиком. Неоцененный, теряешь рост, вес. Весь прогибаешься вопросом – и так до первых птиц весны.
Март дал отмах, попросил продлить тот день девочки из декабря. Накупил ворох цветов и побежал дежурить к ее дому. Квартиры не знал, надеялся угадать по окнам, они похожи на глаза своих хозяев. На удивление, все окна оказались на одно лицо. Дом готовился к сносу. Он пустовал уже несколько дней. Вошел в подъезд, стал искать квартиру девочки из декабря. Обои обмирали от страха одиночества, в них шевелились тени ушедших вещей, краны что-то пытались подсказать пересохшими устами. С подоконников подмигивали покалеченные рюмки, стаканы, вазы и царапались оголенные провода. В одной из комнат оказались часы с забытой секундной стрелкой и две реснички. Вы не поверите, я их узнал – это были ее новогодние ресницы из тех дней декабря. Дотронулся – и током дернуло, и вспомнилось, и обожгло:
– Не смейте покушаться на мою свободу.
Руку так разнесло, что пришлось идти в поликлинику. Там дежурил старый, добрый доктор. Он сразу всё понял:
– Парень, ты понимаешь, что произошло с тобой?
– Кажется, ударило током, доктор.
– Дурачок, просто кто-то подарил тебе две секунды из своей жизни.
Жемчуг
Нам пора разбежаться. Экватор пройден несколько лет назад. Двигались к полюсам, кроме кончиков пальцев ничего не связывало. Мы друг друга зачитали до дыр.
– Ты обещал рассказать, как возникает желание.
– Прости. Ничего интересного. У всех одно и то же.
– Но мы разные.
– Вы разные, но желание не от вас исходит и зависит не от вас.
– Ты странный, что случилось?
– Вспомнилось далекое, неловкое совсем.
– Надеюсь, до меня?
– До.
– Расскажи.
– Отвяжись.
– Фу, какой грубый. Мне становится скучно.
– Давай зажжем свечу.
– Зачем? В память о той, да?
– Нет, знаешь, если затаиться и проследить путь пламени, задержав дыхание, затем задуть свечу и медленно-медленно выдыхать…
– И что?
– …Огонь вернется, осветит кусочек прошлого. Протянешь руку, а не жжет, только где-то там, в глубине, сердце от испуга заходится.
– Убедил, давай попробуем.
Я выбрал самую медленную свечу, похожую чем-то на ту мою первую женщину, яркую, с ослепительным блеском теплых, как ночь, глаз. Мой первый сексуальный шанс закончился осечкой. Я даже не успел дотянуться до июльского жара спелого тела. Она спокойно взирала на мой позор, на злые слезы, на сжатые до синевы кулаки.
– Мальчик, милый мальчик, ты поплачь. Первого выстрела нет ни у кого.
Она надолго умолкла. Я за ее спиной поспешно натягивал спасительные латы штанов и рубахи. Хотелось сбежать, но куда бегут из своей квартиры, не знал.
– Ты почему не интересуешься вторым выстрелом?
– Не хотелось беспокоить тебя.
– Так вот, слушай, второй заслужить надобно.
– У кого?
– У себя, конечно.
– Как это у себя?
– Подвигом, иначе всё, что вы вытворяете с женщиной, подлость.
– Я совсем не понимаю, совсем ничего.
– Не понимаешь, слушай. В советские времена мой муж служил на Кубе. Он служил, я сидела на берегу океана, мечтала о принце. Моим принцем оказался ловец жемчуга. Красивый, как молодой бог, неразговорчивый, но однажды его прорвало.
– Знаешь, как возникает желание любить?
– Нет, я как увидела тебя, так ослепла.
– После того, как на большой глубине заканчивался кислород, я заметил огромную-огромную раковину и понял, что там такая жемчужина, какой нет ни у кого на побережье. Необходимо было выбирать между жизнью и жемчугом. Я возжелал жемчужину. Не понимаю, каким чудом всплыл. Когда в глаза вернулся свет, мучительно захотелось женщину.
– Все равно какую?
– После такой жемчужины океан обычно дарит самую необыкновенную. Я совсем не удивился, я верил, что будет так! Я заслужил тебя там, на глубине.
Она надолго умолкла, потом огладила обворожительными от тепла руками июльскую плоть тела. Улыбнулась и выдохнула потаенное:
– Вот так, мальчик, тот ловец жемчуга знал самое важное на свете: «В лицо счастья, как и в лицо смерти, смотрят один раз в жизни».
Научись быть выше, глубже, и осечек не будет.
Память свечи медленно угасала, темнота тисками сжимала виски, нестерпимо хотелось света, сочувствия и слёз.
Включил настольную лампу, бра над своей подругой, однако света не хватало. Пришлось встать, зажечь верхнее освещение. Я обливался светом, как горячей водой под душем.
– Ты удивляешь сегодня.
– Чем?
– Тем, что осветителем заделался.
– Знаешь, вдруг показалось, что нырнул глубоко и наконец-то нашел свою жемчужину, а сегодня вот сомневаюсь.
– Какую еще жемчужину, ты в своем уме?
– Прости, голова разболелась, вот несу чушь несусветную, ты не слушай меня.
– А сомневаешься в чем?
– Моя ли жемчужина?
– И чего она тебе далась, ты за все наши годы впервые это слово-то произнес. Странно, откуда оно в тебе?
– Да, странно и страшно, будто я все еще там, на глубине.
– Ты к чему?
– К тому, что на люстру хочется взобраться и светом нажраться, как водкой.
– Значит, я тебе надоела, да?
– Можно дотронуться до кончиков твоих пальцев?
– Зачем тебе пальцы?
– Мне кажется, они теплом светятся.
– Дотронься, если хочется.
Я было потянулся к ее руке, но внезапно ожегся об ушедшее в прошлое пламя, мучительно захотелось темноты, той, глубокой, со дна океана. Руки от невыносимой тоски запутались в поисках шнура выключателя. Но – нет, нет! Вдруг она подумает, что ко мне вернулось желание. Нет! Его у меня не было никогда. Я не заслужил желания женщины.
– Что с тобой?
– Со мной ничего, у пальцев закат, в кулак сжались.
С тебя подснежник, дурачок
Со мной ехало счастье. Не мое. Но в одномерном мире не больно-то разминешься. Хочешь не хочешь, а долька в чае с подстаканником вдруг да перепадет. Тесная квартира купе – терем из сказки. Сколько теремов в вагоне, столько и тайн. А еще и коридор, не приобняться в котором невозможно, и тамбур-трубадур в придачу. На окнах занавески застенчивые с двумя заглавными согласными «ЖД», после которых рука сама тянется приписать еще «И», и тогда полный порядок. Поезд – лучшая извилина в мозгах человечества и неплохая черта характера. А проводник, как пионервожатая из детства, и разбудит, и накормит, и пальцем пригрозит.
Мы оказались в купе вдвоем: мужчина и женщина, и весна вдобавок за окном. Чрезмерная удаленность глаз от переносицы, смущая, не позволяла долго вглядываться в лицо спутницы. Да к тому же воспитанность волос, не переставая, играла в прятки. Я успел схватить, что в статике она не симпатична, но каждым движением завораживает, питая память ароматом очарования. Она уловила любопытство и то, что я не прекращаю ни на минуту путешествовать по ее внешности. Другая бы смутилась или прикрылась грубостью, потребовала бы у проводника поменять купе. А эта сказала просто:
– С вас подснежник.
Вышел, и если бы их даже не было на перроне, успел бы добежать до ближайшего леса и доставить к отходу поезда. Букет приняла как должное и окончательно добила белыми полуглобусами коленей.
У самого главного поезда на свете имя короткое, как писк птенца, – поиск. Тут и исток, и поступок, и песня из репродуктора: «Я долго буду гнать велосипед».
– Давайте же скорее пить чай, так хочется разговориться.
Чай всегда нечаянная радость, а в поезде и возможность откровения, доступная лишь в одномерном мире железных дорог. Сахар в поездах ни к чему, разговоры слаще, лимоны тоже в этом деле лишние.
– Знаете, я из хорошей еврейской семьи, где мама – это мама и наличие папы обязательно. И больше для счастья никто не нужен. Романы случались, но не в ущерб дому. Последние годы даже службу хотелось бросить, побыть побольше с ними рядом. А они ушли, мои родители, один за другим. Осталась совсем одна в огромной квартире, окруженная молчаливыми словами дорогих сердцу вещей. Из дома практически не выходила, казалось, выйду – предам. Вот и перебирала мамины наряды да папины ордена. Они хотели внука от принца. Но принцы ко мне не цеплялись. После ухода родителей готова была хоть от дворника забеременеть, но наш всегда пьян. Вот так и осталась на бобах. А за подснежники спасибо. Давайте спать. Сейчас выдадут по порции простыней и по сладкому сну на полках. Вам какая по вкусу?
– Та, с которой есть возможность видеть вас.
– Вы всегда такой любопытный или что-то случилось?
– Не всегда. Вы особенная. Вроде и печальная, а радость из вас на волю так и просится.
– Вы наблюдательны. Но завтра, всё завтра. Сегодня не поделюсь, устала, сил нет.
Мы засыпали под медленный вальс колес, и она стала казаться сестрой, которую много лет не видел и вдруг понадобился. Вот так и сторожил и сон ее, и улыбку, которая порой освещала древнюю печаль лица. Господи, как она красиво меня остановила: «С вас подснежник».