Восьмая нота Попов Александр

Мой Мозамбик

В минувшие времена один мой знакомый физику в Африке преподавал. Мозамбик, Зимбабве, Занзибар. В зеленых узорах этих слов до сих пор тоска, как заноза, свербит и свербит. Кроме фильмов развлекаться было нечем. Правда, один из наших затащил черную красавицу в номер, попытался отмыть в растворе марганцовки. Так она оттуда мигом выскочила и давай по улочкам носиться. Спасибо местным полицейским, обдули – наши бы свистеть не стали. Мужика жалко, пробу и ту не успел снять.

Ладно, ближе к делу. Фильмы крутили про революцию наши и порнографию шведскую. Африканская публика на революцию и на секс реагировала одинаково. Все вскакивали и дружно рукоплескали победам красных бойцов над белыми и шведских мужиков над бабами.

Молод тогда был, слушал да посмеивался. А тут в глянцевом журнале вычитал, что народ Мозамбика по ощущению счастья в первой мировой десятке стоит, а наш российский в самом конце сотни куксится. Вот и задумался на закате, а я с кем? Со своими на конце или пора в Мозамбик собираться? Вот такой Занзибар получается.

А тут еще жена прежняя позвонила. Обычно она является без звонка и в мое отсутствие. Бьет, рвет, икру мечет и удаляется удовлетворенная восвояси. А тут позвонила и орет, как в первую брачную ночь:

– Я пьяна, пьяна в стельку, понял?

– Слышу, можно не объяснять, всё ясно без слов.

– Идиот. Тебя желаю до чертиков, чудище мое.

Странно, мне нестерпимо тоже захотелось ее теплого, нетрезвого тела.

– Возьми такси, деньги у меня есть.

Ждать не было мочи. Перемыл посуду, подтер полы, носки выстирал. И она явилась – мокрой, желанной, полуодетой, без единого слова в устах. Я пил чай, держа паузу. Лицо у моей бывшей, как у ткачихи с картин соцреализма. Но поворот шеи и бёдра – как у богини.

– Ну, что ты делаешь, пьяная дура, мы же с тобой разведены?

– Ты мост или мужик, в конце концов?

Так начался медовый месяц. После свадьбы его не было, пахали на благо Родины. А вот после развода удосужились в моей холостяцкой квартире, в ее общаге, в парке, в лифтах. И всё без единого слова. Месяц не могли оторваться друг от друга, тела до мозолей заездили, простыней с десяток порвали, рубах и прочего барахла. На тридцатые сутки ранним утром были так бешено близки друг к другу, как в жизни невозможно. Потом поотваливались по разные стороны кровати, вздохнули в унисон, встали на ноги – трезвее не бывает, а слов так и не нашли. Разразились в адрес друг друга дружными аплодисментами. Она оставила ключи и удалилась…

Нет, я все-таки не наш какой-то. Пора в Мозамбик собираться, мозги у меня явно оттуда. А от политики, как от пол-литра, голова трещит, разбавляют черти и те и эти.

В сумерках руки чешутся, хочется хлопать, да ладоней недостает, тех, из Мозамбика. Вот такая зараза засела, дай похлопать – и всё тут. В театры не хожу – там попкорном воняет. Книг не читаю – хорошие в детстве остались, а этими, из союзпечати, как кирпичами, хочется окна бить. Не рыбак – пойманной рыбе радоваться не могу, сам на крючке. Из своего народа, как из кожи, не вылезти, но обидно, черт возьми, в конце очереди за счастьем стоять. Там солнце, у нас снег. Зима-зануда, а жить надо. Мозги наружу погреться не выложишь. Думал-думал, и так захотелось яйца вкрутую. Сварганил, очистил, торопясь, белок брезгливо отколупал и обнаружил яркое маленькое солнце, и так в ладонях зачесалось, что не выдержал, захлопал желтому карлику. Холодно, внутрь заглянуть охота. Хлопать, видно, главная необходимость в жизни. В Мозамбике про то знают, мы не доросли. Счастье, оно до хлопков ох как охоче.

Ночь за окном, сижу на кухне и яйцу хлопаю, вроде как сам из него вылупился. Одним словом, забирайте в Занзибар. Не нашим по счастью я оказался. Мозамбику мужики нужнее.

Наш Вася

Вася основателен, аккуратен и конопат. По утрам без полотенца в коридор не выходил – он шествовал с ним под руку. Щетка с парой точек зубной пасты, голубая мыльница с розовым по-детски языком-обмылком – вот и всё его богатство. Вася долго и тщательно мылся, потом так же серьезно причесывал свои редкие белесые волосы. Чистый, сияющий как золото самоварное, направлялся гладить брюки и рубаху ношеные-переношеные. Наша прокуренная и пропитая общага при нем обрела уют и покой. А когда приходила редкая посылка из дома, праздника того хватало на всех. Он ласково касался каждого плеча и торжественно произносил:

– Вот тебе от мамы моей.

Много лет спустя попал я как-то в одно захудалое село. В те времена модно было топонимикой увлекаться. В нашей области этого добра с избытком: и Париж у нас свой есть, и Берлин, и Варна. Ноябрь стоял на носу, подмораживало не на шутку. Искал ночлег, хотелось горячего чая, подушку и одеяло. В ту пору уважаемым человеком на селе обычно был директор местной школы. На его дом мне и указали сердобольные люди, остальные-то еле из-под земли выглядывали. Потоптался у калитки, хозяев покликал: с детства собак опасаюсь, а тут по двору разгуливал пес таких размеров, что не приведи господи.

Наконец дверь отворилась, смотрю и глазам не верю. Да это же наш Вася.

– Вася, Васенька, чертушка рыжий, поздравляю тебя.

– С чем? До праздников еще неделя добрая.

– Ты – и директор, потрясающе, кто бы мог подумать.

Вася ничего не ответил, молча потянул меня в избу. По глазам вижу, обрадовался он мне, сияет всем своим самоварным золотом.

Заходим в светлую горницу – и батюшки ты мои! Скатерки повсюду, занавесочки на окнах снегом январским, белым-бе-лым, накатывают, аж озноб по спине пробежал.

– Да-а, повезло тебе, Василий, жену отхватил так отхватил, мастерица, одним словом. В городе за такую красоту что хочешь отвалят.

Вася после моих восторгов весь как-то стушевался, закраснел, ростом поубавился:

– Да всё не так, не она это, я сам.

– Что сам? О чем ты?

– Понимаешь, как выйду на двор, сяду на лавочку, так мне сразу какой-нибудь узор в глаза бросается. А не то береза нашепчет, рябина выкрикнет. Вот руки сами к игле и тянутся. Мне даже однажды за это дело грамоту при всех вручили.

– Ну ты даешь: и директором успеваешь, и красоту такую создаешь. Молодец!

– Послушай, и не говори так больше, не директор я.

– А директор кто тогда?

– Жена моя, она всю деревню в ежовых рукавицах держит.

Не успели чаю вдвоем попить, старину повспоминать, на рукоделия Василия ладом полюбоваться – в двери вломилась жена. Огромная, как многотонный грузовик, проехалась по мне и по Васе взглядом так, аж в ребрах захрустело.

Чаю не перепало, постелила наспех в сенях, вместо подушки старое пальтишко сунула и одеялко детсадовское ноги прикрыть. А от Васи и следа не осталось.

Поутру сгреб я свои манатки и бежать, даже пса не испугался.

Лет несколько спустя ехал по осенней хляби со своими студентами. Шофер матюгался на чем свет стоит. Мы как цуцики замерзли, зуб на зуб не попадал. Охота было забодаться в баню и уснуть от блаженства на верхней полке. Смотрим, мужик мокрый до нитки, грязный дальше некуда, дорогу перегородил и безнадежно рукой машет. Сжалился наш водитель, притормозил, а может, объезжать было не с руки. Я приоткрыл заднюю дверку, захотелось выругаться в сердцах, заодно и согреться. Доковылял горемыка до нас, приподнял голову, и я с трудом сквозь недельную щетину узнал Васю, нашего основательного и аккуратного соседа по общаге.

– Вася, Вася, что с тобой стряслось?

– Да вот, не ко двору, видно, пришелся, выгнала меня жена из дома.

Шофер непрерывно стучал по рулю и твердил одно и то же:

– Хоть убейте, не возьму в салон тварь подзаборную, я бы этих алкашей в зародыше давил.

Вася всё прекрасно слышал, водил грязным рукавом по лицу и чего-то ждал от меня. А мне, кандидату филологии, не хватило ни ума, ни совести слово теплое подобрать, приободрить человека в минуту трудную.

– Ты уж нас извини, Василий, торопимся мы.

– Понимаю, всё понимаю, езжайте себе с богом.

Ах, какие он уроки на практике давал по частям речи. Вася, кружевных дел мастер.

Татьяна

Буквы из ее имени вылезали выше остальных. После проверки домашнего задания они, как после боя, оказались ранеными все до единой.

Взрослые ум оставляют в детстве, заменяя его на знания. А знания – зонтики от звезд, и не более. Знать – значит забыть что-то важное. Настоящее – всего лишь ненастье, через которое стоит пройти.

Однажды в сочинении нечаянно обронил личное: написал, что когда вырасту, обязательно женюсь на Татьяне Лариной. Вызвали родителей и порекомендовали показать психиатру. Тот ничем не отличился от учителей:

– Мальчик, ты должен понимать: Татьяна – литературный герой, вымысел Пушкина.

– А вы любили, доктор?

Он задумался, отвернулся к окну, там солнце лежало всеми локтями на подоконнике.

– Как ты себе представляешь этот брак, мальчик?

– Наши имена коснутся друг друга.

– Где?

– На брачном свидетельстве.

У взрослых отсутствует вкус расстояний, в них нет узоров времени.

Только безответная – любовь. Когда отвечают – там что-то другое.

Овен

Люди, как остановки. На каждой хочется сойти, но метеоусловия не позволяют. Кружу до выработки топлива. Земля мне не светит: там своих хватает.

Те, кто в воздухе, взаимностью не блещут. Оазис звезд по-зимнему суров, строг и чужд до озноба.

Моим шасси целоваться пора, иначе от избытка чувств лопнут.

– Борт номер два – ноль четыре, смените знак.

– Борт слушает. Какой знак вы имеете в виду?

– Ваш знак Зодиака – не ваш.

– Земля, борт номер два – ноль четыре не понял вас.

– Произошла нелепая ошибка. Вы – Овен. Вы слышите меня, Овен?

– Да, я – Овен, я слышу вас.

– Овен, посадку разрешаю. Выпускайте шасси. Земля вас ждет!

Дурак

Мужские слезы – это слишком. Они не из воды. Вот беда, телевизор особачился – рычит; холодильник окошачился – мурлычет. Ночь второго января. На плите одинокая сковородка, залитая лунным светом. Включил газ, стал отогревать безнадежный холод январской луны. В жизни моей все грубо, глупо и грешно. Здравый смысл не про меня – он из редкоземельных элементов.

А она все-таки пригласила, но не на нашу свадьбу, на свою. Упросил друга пойти и делать там все так, как она не желает. Знаю, ей очень хочется наказать меня всем, что есть на этом свете. Вот и свадьбу приурочила к Новому году. Я ее так люблю, что большего наказания не существует. Помню, как первый раз дотронулся до ее рук. Помню, как понял, что погиб. Как губами мгновенно облетел все тело, и как они не вернулись из полета. Рабство сковало с первых встреч: убывал неимоверно, растворялся без осадка в неразгаданных тайнах ее лица. Сознание редко возвращалось, в эти минуты хотелось бунта, бегства из сладостной неволи. Я любил каждую частичку ее тела, от голоса кружилось то, что прежде служило головой. Ревновал ко всему, что ее окружало. Все это становилось невыносимым. Я терял себя всюду.

Однажды осмелился, соскреб со стен дома последние следы былого мужества и отправился за свободой к другой. Я восстал против совести, возжелал предательства во имя минут вне рабства.

Думалось, вдохну свободы и вернусь. В губы целовать не смог, нет таких губ, глаза со стыда лезли под подушку. Раздел, размял, руки развел и предал.

На следующий день она уловила предательские нотки независимости. Ее глаза потемнели, брови сбежались подумать, губы чуть вздрогнули.

– Я этого тебе никогда не прощу.

Жалел об одном, что нет во мне актерского мастерства. Яд предательства возвысил, а роль возвращения проваливалась с треском. Обиделся, струсил и сдался.

– Я тебя понимаю, но и ты пойми меня, глупый. Господи, зачем ты наказываешь нас?

Понял давно, что рабство – мой удел и рыпаться не стоит. Бунт обошелся дорого. Назад дороги нет, а будущего, его просто не будет. Остался на прежнем месте любить ту, что предал, продал за секунды свободы…

У ЗАГСА гулял ветер, снег возвращал слова: мне – свободой, ей на свадьбу серебром. Она по выходе в суматохе обронила обручальное кольцо. Заметила лишь в фойе ресторана, испугалась. Все кинулись успокаивать, говорили, что завтра из кольца жениха сделают два неразлучных.

Мне позвонил друг, он волновался и радовался за меня:

– Думай, может, сама судьба бежит навстречу.

Вызвал такси, приехал к залу бракосочетания, разбил мысленно пространство у входа на квадраты и принялся руками перебирать снег. Холод отступил перед счастьем чем-нибудь помочь ей. Ко мне подходили какие-то люди – я гнал всех прочь. Руки превратились в два огромных красных сердца. Они бились друг об друга, вздрагивали от прикосновений и разбегались вновь на поиски маленького кусочка золота. Я не знал, какая из этих рук моя, не знал, что она хочет: найти или поглубже зарыть это колечко. А они вместе на него наткнулись, и скрыть не смогли, и в карман засунуть не получалось. Карманы для рук – сердца туда не входят. Так и шел до ресторана: впереди два сердца с обручальным кольцом, а я за ними без рук и без колец.

Друг ожидал у входа, он все понял, сбегал за ней. Она вышла невыносимо красивой и чужой.

– Ты ничего не хочешь предложить мне?

– Вот, возьми, это твое кольцо.

– Я знала, что так будет. Ты иди, не стой тут. Иди, я завтра к тебе приду.

Мужские слезы – это слишком сложно. Они не из воды. Я догадываюсь из чего, но не скажу…

И стыдно, и поздно, и подло…

Всю ночь пили по-черному у меня на квартире. Друзья встречали Новый год. Мне их рюмки были не по рукам. Глотал из горла, лежа на диване: с ногами что-то произошло, их как-то вывернуло не в ту сторону. Когда-то диван служил кораблем, я на нем вырос от юнги до матроса. Без капитана корабли тонут. Рыцаря поступка из меня не вышло.

Утром всей компанией вынесли диван из квартиры. Я размахивал красными ненужными руками, а они несли то, на чем когда-то возлежало мое счастье. С трудом затащили диван на самый верх горы, уложили меня и спустили вниз. Потом на нем каталась вся наша улица, а я сидел в сугробе. Они показывали на меня пальцами и хохотали. С ногами что-то случилось, а руки давно жили своей обособленной жизнью. Ладно, друзья подняли: домой унесли, усадили в угол и разошлись. Я сидел и думал о диване, как ему одиноко, холодно и обидно. К весне он обветшает, превратится в обыкновенного дворового пса.

Она пришла под вечер, дверь отворила своим ключом.

– А где диван?

– Удивился и убежал к тебе, ты его не встретила по пути сюда?

– Я потеряла белую свадебную туфельку.

– Посиди тут, не бойся, скоро вернусь.

Странно, ноги встали и сами пошли.

– Быстрее, я ненадолго.

Туфелька не кольцо, найти ее пара пустяков. Правда, руки не могли удержать, она постоянно выскальзывала из них. Вернулся, водрузил. Она вздрогнула от прикосновения того, что прежде служило руками. У меня невольно вырвалось:

– Скорее бы Рождество.

– Зачем оно тебе?

– Вдруг ты еще что-то сумеешь потерять.

– Дурак!

– Ты, ты хуже уже, ты – чужая жена.

– Нет, я неразумное существо, живущее ожиданием чуда. А ты дурак. Дурак, дурак, дурак…

Она оказалась права: женщины живут с умными, а про нас детишкам рассказывают сказки.

Ира

Все, что вмещается, мешает жить.

– Ты взошла из травы?

– Я всегда ждала тебя тут.

– Что у нас в меню на сегодня?

– Воздух.

– Подавай, голоден.

– И давно он в тебе?

– С твоего восхода. Что у нас в меню на сегодня?

– На первое?

– Да, на первое.

– Перья с песен птиц.

– А на второе?

– Ветры с твоих ответов.

Солнце не слепило. Слова жгли: перепуганные, истосковавшиеся, переплетенные, как эти стрекозы, травы, стопы света на всем.

– Отмени: это было вчера. Что у нас в меню сегодня?

– Медленные поцелуи. Не торопись, их много.

– Много мне?

– Да, их как неба много.

– Что у нас с тобой в меню сегодня?

– Подними меня, дай подышать.

– Я не слышу.

– Почему?

– К тебе спешу.

– Куда?

– Еще ближе.

– Мне больно.

– Я буду с тобой.

– Ты мой Бог, да?

Потом звенели кузнечики, пахло израненной травой, а две теплые пчелки ее глаз искали свое место на его лице. Из земли било холодом. Она уронила руки на его грудь, и ему захотелось лежать в них, а не на земле. Но она этого не успела узнать. Все, что вмещается, мешает жить.

Она приходила строчкой стихов, неожиданно и жадно. И двери подъездов ломали свой строй, и окна домов порхали бабочками, и соседки на лавочках прятали свои глаза в необъятных карманах халатов.

– Почему ты зовешь меня так коротко – «И»? Мое имя Ира, ты забыл? Скажи: «Ира».

– Я не могу, это слишком долго. После «И» мне уже не выжить без твоих губ.

В каждом возрасте жить неудобно, приходится все осваивать заново.

– Что у нас в меню на сегодня?

– Ужин.

– Уже?

И поворот – и спины поврозь, и глаза вниз, и возня вместо слов, и клюв ключа…

Он возил мимозы к ее дому и кормил ими собак. Субботняя тоска особенная: неспешная, неслышная. Руками грусть не разгрести. На «И» дыхания хватает, а на «Ра» накатывает тормоз.

Он не выдержал договоренной паузы, позвонил, пожаловался на себя.

– Если для воды и воздуха не подходишь, значит, ты из людей.

– Я из тех, кому забыли накапать солнца в слезы.

Понять, как помять: что не понято, то и не тронуто. Март.

Снега горят. В парках дворники ломают горки. Всё ощетинилось, а не бреется. Солнца на всех не хватает. Март. Снега горят. Все, что вмещается, мешает жить. Она для него навсегда останется «Ра», а их «И» не состоялось.

Ностердамус

Сама в винном отделе работаю, хотя вины моей в этом и нет. Так судьба распорядилась. В детстве сюда папашкину стеклотару таскала, на выручку фыфурчик на опохмелку ему брала. Знала, что по чем, и меня тут все знали, за трезвость ценили, за расчетливость уважали. Так и не заметила, как по другую сторону прилавка оказалась. А с той стороны все мужики на ладони. И себе подобрала, и подружкам после присмотрела, которым и не по разу, а так с одним и кувыркаюсь. Ревнует к каждому столбу, все боится, что уведут. Мужиков вокруг вертится, что детишек у новогодней елки. А чего бояться: от горшка полвершка и носик кнопочкой от звонка. Правда, если волосенки взлохмачу, губки подведу, колготки новые напялю, может, на что и сгожусь.

Сегодня мой не в духе поднялся, ночью футбол смотрел. Пусть глядит, чем на баб голых пялиться. Совсем срам потеряли, по два часа их кажут, а те рады сиськами трясти.

– Ты чего, как не с той ноги?

– Ты посмотри, на карте ее ногтем придавить можно, а на нашу сколько ладоней требуется.

– Не пойму, ты футбол смотрел или «Клуб кинопутешествий»?

– «Очевидное невероятное»! Семь – один Португалии продули. Вкалываешь, вкалываешь, а они за ночь страну в дерьмо опустили. Всё вроде как у людей: и трусы, и майки – а вот мозгов почему-то нет.

– Чего разошелся, на завод опоздаешь. Счет я тебе и неделю назад могла сказать.

– Не бреши, бабы в футболе ноль.

– Клиент один у нас Ностердамуса читает, там и про это прописано. «Семь раз отмерь – один отрежь» – вот и счет готов.

– Это поговорка, а не тот, который ты назвала.

– Так этот человек и говорит, что и поговорки с пословицами от Ностердамуса идут. Он про Португалию твою все знает.

– Откуда пьянь про Португалию знает?