Крысоловка Фриманссон Ингер
– Я тоже. Давай на месте решим, по обстоятельствам.
Всю дорогу до больницы они бежали. Хлопьями повалил снег, собираясь на газонах в комья. Сквозь эту белую пелену проглядывали какие-то синие цветочки. Йеннифер подумала, что бедняжки наверняка замерзнут. А может, выживут, выстоят? Укроются своими голубыми лепестками, спрячут нежное нутро. И переждут.
Юлия бежала чуть впереди. Светлые вельветовые штаны заляпались грязью. Вряд ли удастся отстирать.
«Мы гонимся за жизнью, – мелькнула мысль. – Или нет. Торопимся к смерти, навстречу смерти».
Набухли слезы, в груди вызревал плач, горький, отчаянный, но она не собиралась поддаваться горю. Он не умрет, он выживет. Их сильный, неуязвимый отец, он ведь пообещал им после смерти дедушки, что будет жить вечно. Ей тогда было шесть, и она была безутешна.
Мария-Лиза ждала их. Поблекшая женщина средних лет, рыжеватые крашеные волосы, бледное вытянутое лицо. Брови подведены неровно.
– Мы здесь! – выдохнула Йеннифер.
Мария-Лиза кивнула:
– Идите к нему. Он вас ждет.
Отец лежал на спине. Знакомые уздечки из пластика тянулись по лицу. Когда они вошли, открыл глаза, но тут же закрыл снова. Медсестра принесла еще один стул. Они сели.
В палате было тихо и душно. От бега Йеннифер вспотела. Хотелось в душ, в туалет. Она не смела отвести от отца взгляд.
Юлия положила руку на вялую ладонь отца.
– Ты тоже! – прошептала она. – Возьми его за руку, пусть наши силы вольются в него.
Йеннифер послушалась. Поставила стул с другой стороны кровати, села, щекой прильнула к отцовской груди. Хрипы, разрывавшие его, заставили вскинуть голову.
– Может, позвоним маме?
Юлия поморщилась:
– Зачем?
– Ну, вообще-то…
– Их давным-давно ничто не связывает. Теперь у него только мы. Мы одни.
– Что же нам делать? Боже, что делать…
Вошла Мария-Лиза.
– Просто держите его за руки, – сказала она. – Дышите ровно, размеренно. Тогда и ему будет легче дышать. – Она прошла к окну, открыла: – Здесь слишком душно, девочки.
– А если его продует? – запротестовала Йеннифер. – Вдруг воспаление легких?
Медсестра покачала головой:
– Нет. От глотка свежего воздуха пневмония не случается.
Йеннифер захотелось вскочить, схватить медсестру, встряхнуть как следует. Крикнуть: «Он поправится?!» Но она знала, что у нее недостанет сил услышать ответ.
– Поговорите с ним, – посоветовала медсестра. – Возможно, он все слышит и понимает.
Раздался дрожащий голос Юлии:
– Папа, это я, Юла! Это Юла, папа. Мы с тобой, я и Йеннифер. И ты знаешь, что мы тебя любим. Так сильно любим, так сильно!
Медсестра ободряюще кивнула. Вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
– Да-да, мы любим тебя, – подхватила Йеннифер. – Ты самый лучший папочка на свете! А ты помнишь, что ты пообещал мне давным-давно, когда дедушка умер? Помнишь?
У больного дернулись веки. Губы шевельнулись.
– Что ты говоришь? – подалась вперед Йеннифер. – Повтори, пожалуйста, папа, мы не услышали.
И они услышали. Одно слово:
– Инг… рид…
Йеннифер держала в руке письмо.
– Прочитать?
– Постой!
– Хорошо.
Сестра раскрыла книгу.
– Что ты делаешь?
– Отец хотел, чтобы я почитала ему. Он сам попросил.
– Ясно.
– Так что…
– Да-да, читай.
Юлия откашлялась. Открыла наугад и принялась декламировать – невыразительно, тягуче:
- Дерево ты гни по себе, Филлида,
- И, за грех сочтя о неровне грезить,
- Не стремись к нему, а скорее эту
- Выучи песню
- И пропой ее голоском мне милым,
- Страстью я к тебе увлечен последней,
- Больше не влюблюсь ни в кого! – рассеет
- Песня заботу[38].
– Хватит! – прошипела Йеннифер.
– Что такое?
– Неужели сама не понимаешь? «Страстью последней»! Не самый подходящий момент для таких стихов!
Сестра закрыла книгу:
– Но он же сам попросил.
Йеннифер развернула листок:
– Наверное, нам нужно принять это как знак свыше.
– О чем ты?
– О его просьбе. Почитать. По-моему, он дает нам знать, что ему нужна правда.
– Думаешь?
– Да. Прочтем ему письмо. Давай ты, ладно?
Юлия читала, и лицо его преображалось. Щеки покрыл румянец. Краска спустилась на шею. Рука дернулась к лицу, попыталась сорвать пластиковую маску.
Йеннифер перехватила ладонь:
– Папа, перестань, это же кислород!
Поздно. Титус выдернул трубку, другую, все. Он пристально смотрел на дочерей. Внезапно голова его откинулась на подушку. Он захрипел, тело затряслось.
– Вызов! – крикнула Юлия. – Йенни, кнопка!
Йеннифер метнулась к кнопке вызова, вдавила.
Она едва сознавала, что в палату ворвались люди в халатах. Откуда-то издалека она слышала тонкий, пронзительный плач, это плакала сестра – как маленькая девочка.
Йеннифер вскочила и, зажав уши, кинулась в туалет.
Сын
Однажды у дома Майи появился мужчина. День выдался особенно жаркий. Томас дремал в гамаке на веранде, сквозь сон пробивалось назойливое жужжание насекомого. Точно звон пилы – пронзительное, скрипучее. Во сне он снова был в доме бабушки и дедушки. Дедушка в мешковатых шортах, резкое пение пилы. И гора дров, растущая перед крыльцом.
Внезапно повеяло чем-то чужим. Какой-то приторно-острый запах. Туалетная вода? На него упала тень. Томас открыл глаза. На веранде стоял незнакомец. Мужчина в белой рубашке и бежевых, тщательно отглаженных брюках. Он слегка толкнул гамак, тот закачался. Томас смущенно выбрался из гамака. Похоже, он спал с открытым ртом. Провел по подбородку: влажный.
– Кого-то ищете?
Человек отступил, прислонился к старой бочке, в которой Майя устроила клумбу. Седые, зачесанные назад волосы лежали плотно, точно шлем.
– Are you the proprietor?
– What? No, I am not.
– The new proprietor?
– What do you mean?[39]
И в это мгновение, скользнув взглядом по пластиковой занавеске, прикрывавшей вход в дом, Томас увидел за ней Майю. Лицо ее было перекошено от ужаса.
– Кого вы ищите?
– Передайте женщине, живущей в этом доме, привет от Бернара.
Он вежливо поклонился, развернулся и ушел по пыльной дороге.
Томас зашел в дом, но Майя исчезла. Он не мог ее отыскать до вечера. Появившись, она не сказала ни слова, где пропадала. Ноги у нее были исцарапаны, словно она продиралась через колючие кусты.
– Я видел, что ты испугалась, – сказал Томас. – Того типа испугалась, что днем заходил. Бернар. Он передал тебе привет. Ты его знаешь?
– Нет. Я никого не видела.
Томас понимал, что она лжет.
В ту ночь его разбудил запах дыма. Томас выбежал из комнаты и увидел, что горит кафе. Место в кровати рядом с ним пустовало. Майю он нашел в саду, она черпала воду прохудившимся пластмассовым ведром, не замечая, что вода сразу вытекает.
Почему случился пожар, выяснить так и не удалось.
– Здесь становится опасно, – сказала Майя. – Зло пришло.
– Почему ты так считаешь?
– Я знаю. В деревню пришло зло.
– А этот Бернар к появлению зла не имеет отношения?
– Я не знаю никакого Бернара.
– Плевать на Бернара. Мы отстроим тебе новое кафе. Ты же знаешь, что я умелый строитель. Крепкие стены, новая барная стойка, даже лучше прежней.
Майя взяла его руку, прижала к своему животу:
– Нет, Томас. Нет.
Внутри зудело беспокойство.
– Майя…
– Я хочу одного. Хочу с тобой, в твою холодную белую страну. Хочу слышать, как снег шумит, когда идешь по нему.
– Тебе не понравится в холодной стране. И твой дом здесь.
– А твой – где?
– Там, где ты. Ты это знаешь.
– Нет. Мне здесь надоело. Давай уедем. А когда родится ребенок, его примет твоя мать, и мой ребенок встретится взглядом с голубоглазой женщиной. Пусть он увидит ее взгляд раньше, чем все остальное в жизни.
Она была беременна. Такой возможности Томас никогда не учитывал. Он понял, как наивен был. Попытался настоять на своем, переубедить, уговорить. Столько хлопот, вид на жительство, разрешение на работу, все эти бумаги, бланки…
– Власти у нас твердолобые. Ты даже не представляешь, Майя, насколько.
– Но ведь ты швед?
– Конечно, швед.
– Если стану твоей женой, то тоже буду шведкой. Если стану твоей женой, то поеду жить в твою страну.
«Женой», – подумал он.
Сыграли скромную свадьбу: простая церемония на берегу реки. Томас считал, что все не по-настоящему. Какой-то ритуал плодородия, на который он согласился, чтобы не огорчать Майю. Купил ей колечко – дешевое, нефритовое. Майя подарила ему золотое. С какой-то гравировкой, прочитать которую не смог.
– Кольцо моего отца, – сказала Майя.
Томас спросил про детей:
– Ты хочешь оставить их здесь? Они же будут скучать без мамы.
Ее легкая улыбка явно была обращена не к нему. Когда в тот вечер они устроились в постели (у одной из подруг Майи), она обняла его за шею и прошептала:
– Может, они когда-нибудь переедут к нам. В твою холодную белую страну.
Роза
Огромная крыса мертва. Роза победила ее. Она не помнила, выкинула трупик или дохлая крыса так и валяется в подполе. Голова гудела, мозг пылал. Будто что-то разладилось в нем.
Просидела над Рамиресом всю ночь и половину следующего дня. К трем часам закончила. О еде не думала, нет времени; кофе и сигареты, от пачки ничего не осталось. Во рту вкус смолы.
Позвонила Оскару Свендсену. Тот ответил немедленно:
– Отлично, Роза! Я сейчас же отправлю курьера.
– Хорошо. Я выйду прогуляться. Буду ждать с рукописью у почтового ящика, сбережем так время.
Поймала себя на том, что ей хочется поболтать с Оскаром Свендсеном, хочется слушать его голос. Но говорить было не о чем.
– Пришли счет, как обычно, – сказал Оскар. Она услышала, что к нему кто-то вошел, и в трубке раздались гудки отбоя – прежде, чем она успела ответить.
Роза сложила листы в пухлую стопку, попыталась запихнуть в пакет, в котором получила рукопись. Листы противились, цеплялись уголками, не желали протискиваться. Постучала стопкой по столику, выравнивая ее, но кипа бумаг выскользнула из рук, разлетелась по комнате. Пришлось поползать по полу, собирать, потом заново складывать в нужной последовательности. Перед глазами мельтешили белые мушки. Комнату словно заливало мерцание. В конце концов ей удалось кое-как впихнуть стопку в пакет. Оторвала клейкую ленту, чтобы заклеить, но лента путалась, липла, скручивалась. Извела полрулона. Налепила узкие кривоватые полоски вдоль и поперек пакета, стянула его разбухшие бока.
Воздух пах снегом, она замерзла. Стояла у почтового ящика и ждала. Заглянула в ящик: ни одного письма. Только газеты. Видела заголовки, но буквы расплывались перед глазами. Что с ней стряслось? Просто переутомилась?
Сходила к мусорному баку проверить, выбросила ли крысу. Она ведь убила ее? Не вспомнить. Баки были пусты. Мусор вывозят по четвергам, это точно. А сейчас какой день? Пятница?
Шум двигателя, приближается. Курьерский автомобиль. За рулем – человек в кепке с какой-то надписью. Она различала Т и А, но всю надпись прочесть не могла.
«Что у вас на кепке написано?» – захотелось спросить, но слова выскакивали непонятной кашей.
Человек что-то сказал. Она не услышала. Или не поняла. Курьер высунулся из машины, ткнул в небо.
– Что вам казать? – промямлила она. – Сонег жидет?
Она не понимала, что с ней творится. Протянула курьеру толстый пакет:
– Важеное он. Сорочен.
Дурные слова. Все слова выходили из нее какие-то дурные.
Она вынесла лестницу, прислонила к дереву. Жжение в голове усилилось. Наверное, лучше прилечь, но нельзя. Сначала надо разобраться с крысой.
Вдруг она все еще в доме? Труп разлагается, тухнет. И скоро вонь разнесется по всему дому. Пробьется наверх, к ней. Ничего, она потерпит. Рано или поздно выветрится. Побрызгает ароматизатором с запахом хвои, распахнет окна и двери.
Только не люк. Его не открывать, не заглядывать туда.
Но почему? Роза не понимала, что ее останавливает. Она вынесла из подвала все книги и ноты Томаса, сложила на кухонном столе. Если крыса все еще внизу, она может сгрызть ноты. Крысы такие проворные, им ничего не стоит вскарабкаться на полку. Пролезают в самые узкие щелки, не шире карандаша. А вдруг тот крысюк и вправду жив? Нет, до крышки люка не доберется. А лестницу она вытащила, какая же тяжелая и громоздкая… Вытянув из люка, уронила на пол. То-то грохоту было. Как же болит рука! Укус крысиный. Впрочем, нет, тут что-то другое.
На улицу лестницу выволокла с трудом. На глаза попалась яблоня. Бедное дерево, так и не закончила обрезать старые ветки. Надо доделать. Всё нужно. Всё нужно доделать, все дела. Всё, что планировала и обдумывала.
Да. Она захлопнула люк, замуровала этот черный провал. В ведре плескалась вода. Роза стояла на коленях. Мыла, терла. Надо было перчатки резиновые надеть. Вспомнила об этом слишком поздно, когда повязка насквозь промокла, изгваздалась.
Наконец расстелила ковер. Новый, длинный и широкий, все закрыл.
Скоро она отдохнет. Рамирес уничтожен… нет, уничтожена крыса, крыса. Ну и зверюга была, сроду таких гигантов не видела.
Она ведь ее убила? Точно убила? И выбросила в бак?
Не помнит.
Дочери
Они ждали в коридоре, пока в палате Титуса утихнет суета.
Йеннифер плакала, Юлия уже выплакалась. Слезы высохли, иссякли. Ситуация представлялась нереальной. Юлия не сомневалась, что отец сядет в кровати, протянет к ним сильные руки.
– Милые мои, дорогие, – скажет он. – Простите, что дурно о вас думал. Это все она, теперь я знаю, какая она. Теперь я знаю ее истинную суть. Спасибо, что помогли разобраться.
В воображении Юлия уже вела диалог с отцом. И защищала эту женщину:
– Но, папа, у каждого есть право на слабость.
– Неужели? – спросит он, откидывая одеяло. И спустит с кровати ноги – сильные, мускулистые ноги, даже сохранившие остатки загара. – Не нужны нам слабости. – И смех выплеснется из него.
И они с Йенни подхватят, захохочут, да-да, папа, не нужны нам слабости.
Йенни сидит, обхватив лицо ладонями, накинув пуловер на шею, голову втянула в плечи, будто черепаха в панцирь. Черные вьющиеся волосы всклокочены. Юлия чуть отодвинулась от сестры. Йенни так страдает, что даже неприятно. Надо что-то сказать, но что, она не знала.
Из палаты вышла врач. Доктор Стенстрём. Остановилась перед сестрами, крошечные золотые гвоздики поблескивали в мочках ушей.
– Привет, – глухо произнесла она.
Юлия кивнула.
– Мои соболезнования. Нам всем пришлось сражаться со сложной и безжалостной болезнью. И ваш отец оказался настоящим бойцом. Отважным, стойким. Таким мы его и запомним.
И лишь тогда Юлия поняла.
Она листала книгу, выискивая, что бы прочитать, когда им разрешат войти. Ведь он просил почитать ему. Книгу. Не письмо. Письмо оказалось оружием. Это письмо его убило.
Ингрид.
Это она убила папу.
Рука на плече. Мария-Лиза. Движения осторожные, почти неловкие, голова склонена набок. Во внешности есть что-то умоляющее.
– Милые вы мои, бедные. Входите.
Юлия поднялась, отбросила книгу. Мария-Лиза подняла, протянула:
– Хотела почитать папе?
Взглянула на Йенни. Сестра сидела все в той же окоченевшей позе.
– Да, – зло ответила Юлия.
На тумбочке две высокие свечи. Без трубок отец казался таким большим. Руки вытянуты вдоль тела. Не сложены крестом на груди, и правильно. Отец был атеистом.
Кто-то положил ему на грудь розу.
«Откуда она взялась? – подумала Юлия. – Они что, держат запас роз для таких случаев?»
Роза была колючая. Потечет ли кровь, если шип проткнет кожу? Когда у мертвых свертывается кровь? Делается вязкой, точно клей?
Они не видели мертвых, никогда. Юлия подошла к кровати. Йеннифер не отставала, рыдала в голос.
– Вот, – сказала Юлия, глядя на лицо отца.
Она слышала, что мертвые часто похожи на спящих. Что лица их разглаживаются, обретают покой, умиротворенность. Это не про отца. Подбородок выдвинут вперед, будто отец готов вскочить и ринуться в бой. Рот приоткрыт, уголки рта приподнялись, так что видны зубы. Подумала, что не видела его зубов. Глаза закрыты, но левое веко чуть приподнято, полоска белка как безжизненное желе. Старалась не смотреть туда.
Кровать заново заправили, отца накрыли желтым покрывалом, под тканью угадываются контуры тела. Все недвижно и опрятно. Покрывало, – подумала она, – вот подтверждение, что папа больше не встанет, чистое, с жесткими складками покрывало. Там, где в руку входила игла капельницы, – пластырь.
Окно открыто, пламя свечей колеблется.
– Отмучился, – раздался сзади голос медсестры. – Вот так нужно думать. Если хотите, почитайте немножко.
Открыла книгу, глаза блуждали по строфам. Встала в ногах кровати и громко, с надрывом, прочла:
Рождают храбрых храбрые; лишь отцов наследье – доблесть коней младых, быков; орлы жестокие не могут мирных на свет произвесть голубок[40].
«Мы! – подумала она. – Мы!»
По лицу Йеннифер она видела, что та не поняла ни слова.
Отцовские вещи им отдали в белых бумажных пакетах. Часы, очки, бумажник. Две связки ключей: от дома и от автомобиля. И одежда, в которой он поступил в больницу.
– Посмотри, – шепнула Юлия. Подняла ботинок, на стельке вмятины от пятки, пальцев. Сунула руку в ботинок, провела по углублениям. – Потрогай, – сказала она, – это его ноги.
Йеннифер тоже сунула в ботинок руку. Постояла, закрыв глаза. Затем тряхнула головой:
– Собирай вещи, поехали!
Они вызвали такси до Тулегатан. Расплатились деньгами из отцовского кошелька. Юлия подумала, что так нельзя, что нужно подождать завещания, что ли. Затем решила, что деньги все равно принадлежат им, будут принадлежать. Все, чем владел отец, должно достаться им с Йеннифер. Не Ингрид. Та отреклась, предала отца, тем самым отказалась от своей доли наследства. И гроша не получит.
Юлия обошла квартиру, зажгла во всех комнатах свечи.
Теперь здесь всё наше. Всё.
Йеннифер отыскала фотографию отца.
– Посмотри, Юлия, какой он красивый!
Отец на фотографии стоял в длинном своем пальто, надвинув шляпу на лоб. Крутая шляпа, в ней отец походил на кинозвезду. Она не помнила, на кого именно. Отец стоял на краю обрыва. Сзади раскидало ветви голое дерево. Начало весны. Отец улыбался в объектив. Нежная, полная любви улыбка. Интересно, кому он улыбался, кто держал фотоаппарат? Та шлюха, наверное. Неважно, отличное фото, красивое. Поставила фото на столик в гостиной и зажгла три свечи. Серые и белую. Цвета отца.
Прошла в кабинет, села за письменный стол. Здесь висела фотография в рамке, сделанная во время сплава через пороги. Ингрид в шлеме, с перекошенным от ужаса лицом, было не узнать.
– Все ты виновата, – громко сказала она, – ты его убила!
Подняла трубку, позвонила матери.
– Привет, это Юлия. Да… папа умер. Просто хотела сказать тебе. Мы были у него, несколько часов назад. В четырнадцать сорок семь.
Услышала, как тяжело выдохнула мать:
– Юлия!..
– Да. Умер.
К ее удивлению, мать расплакалась.
– Титус умер… нет, не верю.
– Умер.
– Девочки мои дорогие, вы были с ним?
– Да. И Йенни, и я, мы были в палате.
– Ох, какое горе для вас, для нас всех! Я даже не знала, что так все серьезно. Даже не предполагала! Как это случилось?
Рассказать о письме Юлия не смогла.