Крысоловка Фриманссон Ингер

Роза

Снаружи по ступеням кто-то поднимался. Похоже на шаги. Кто-то пришел? Кто бы это мог быть? Она никого не ждала, да и гости у нее бывают редко. Томас? Неужели вернулся в Швецию?! И решил устроить ей сюрприз, подарок на день рождения! Как это случилось однажды. Двадцать пять лет тому назад его появление на свет тоже было подарком.

Спина немилосердно ныла. Роза отложила рукопись. Прислушалась. Да, там кто-то есть. Томас! Больше некому.

Вскочила с дивана, забыв о больной ноге. Бесшумно прокралась к двери в коридор. Вслушалась. Да! Стук. Кто-то стучал в наружную дверь. Почувствовала, как задрожала нижняя губа, ощутила неистовый, детский восторг.

– Сейчас! – крикнула она. – Минутку, я сейчас!

Распахнула дверь.

Женщина. Какая-то женщина.

Не он.

В пуховике, встрепанная, с маленькими стеклянными глазками. Роза выдохнула разочарованно. Женщина тяжело дышала. Что-то пробормотала. Голос тонкий, почти визгливый:

– Роза?

Протянутая в приветствии рука. Роза неохотно пожала и заставила себя выговорить:

– Мы знакомы?

Внутри поднималась смутная тревога.

– Не совсем. Я – Ингрид, ну, вы знаете… я к вам по просьбе Титуса.

Она будто обратилась в столб. Высокий, прозрачный столб. И стоял тот столб молча, и была тишина. Она видела, как женщина открывает рот. Видела, как говорит. Но тишина.

И вот все прошло. Слух вернулся, ее обступили звуки. Женщина ухватилась за косяк. Ногти ее были выкрашены в розовый цвет. Она напряженно улыбалась.

– Можно мне зайти, на минутку? Я сразу же уйду, не побеспокою вас. Мне бы только немножко воды. И не найдется ли у вас пластыря? Жутко натерла ногу.

– По просьбе Титуса? – спросила Роза; только это и осталось в голове.

Поразилась тому, что сумела это произнести. Еще больше подивилась, что стоит тут с этой незнакомой женщиной, впустила ее.

Ноздри у этой раздувались.

– Я сейчас уйду. Просто…

– Заходите, посидите немного, – услышала она собственный голос, пронзительный, металлический, какой-то нутряной. – Выглядите так, будто вот-вот в обморок упадете. Как вы сюда добирались? Не пешком ведь?

Женщина по имени Ингрид улыбнулась. Умоляюще. А затем разрыдалась. Взахлеб, как ребенок.

– П-пешком. Так долго… натерла ногу.

– Заходите, я понимаю.

Женщина неуверенно посмотрела на нее. Нагнулась, завозилась со шнурками. Роза едва ли не силой втащила ее в гостиную. Смахнула с кресла какие-то тряпки. Усадила. В висках молотило, гулкие удары, точно молот. Принесла воды. Женщина выпила долгими, жадными глотками. Вода стекала по подбородку, по шее, куртке. Она не пыталась утереться. Сидела, сцепив пальцы, успокаивалась.

– Так по какому вы делу?

Женщина вскинула подбородок, посмотрела прямо в лицо. Взгляд жесткий, глаза прищурены.

– Меня прислал Титус.

– Кто?

– Титус. Он хотел, чтобы я пришла к вам. – Женщина явно собиралась с силами. Заговорила быстрее, словно торопилась выложить то, зачем пришла. Пока не растеряла мужество. – Сама бы я никогда… я знаю… но Титус, он хочет с вами встретиться…

Роза опустилась на диванный подлокотник. Во рту набирала силу горечь, едкая, тошнотворная. Кивнула:

– Вот как…

– Он болен. Не знаю, слышали ли вы, но полагаю, вы иногда общаетесь с его дочерьми, так что, наверное, знаете, в издательстве все знают, так что вы и там могли услышать…

Да. Ходили слухи. У Титуса Вруна рак Великий издатель Врун. Она не стала расспрашивать. Это ее не касается.

– Нет, – сказала Роза.

– У него рак. Он в больнице. Он… – Женщина сглотнула, замолчала. Пустая чашка в ее руке подрагивала.

Роза тоже молчала. За окном вдруг раздались ясные, ликующие трели. Черный дрозд. Птица часто сидела на березе – точно черная метелка в голых ветвях. Оплакивает Акелу, думала Роза. Птица пела прямо над могилой собаки. Этой мягкой зимой дрозд никуда не улетал, свил себе гнездо в куче хвороста за беседкой. Кормился яблоками-паданками. Роза разговаривала с дроздом, он слушал. Не улетал, сидел, нахохлившийся и взъерошенный. Смотрел глазами-пуговицами.

Женщина пошевелилась:

– Моя любимая птица. Знаете, я люблю черных дроздов. Каждую весну, когда слышу их… чувствую, как возвращается жизнь. Как все темное, мрачное просто уходит прочь.

– Да.

– Он так красиво поет. Будто флейта или еще какой инструмент. Природа – настоящая волшебница! Я думала об этом, пока шла сюда от остановки. Какая здесь идиллия!

– Да.

– Вам здесь нравится? Наверняка. Правда?

– Нравится.

– Ну да, а я… мы живем в городе, в самом центре, в самом пекле, как говорится. Хотя это по-своему чудесно. Я человек городской. Ну, и жизнь там энергичнее. Концерты, спектакли… – Она подняла руку, убрала волосы за ухо. Веснушчатая, раскраснелась. – Ну, теперь-то мы не развлекаемся. Он совсем без сил.

Он. Титус.

Роза стояла у стола, подошвы онемели. Точно это были деревяшки, прикрученные шурупами. Чувствовала, как немеют губы, как стынет все: пальцы, грудь… Даже веки. Вновь – стеклянный столб. Столп. И была она внутри столпа. И столп был вокруг нее.

– Я д-должна передать… п-привет, – донесся сзади заикающийся голос. – Он кланялся и просил передать, что у него все в порядке. Ну, то есть, было… И он… – Гостья закашлялась. – Простите. Я сама не своя. Сложное время, он болен, сильно болен, я разрываюсь между отчаянием и надеждой… сегодня ему стало лучше, но состояние его меняется, все время меняется, никогда не знаешь наверняка, то лучше, то хуже, сказали, что больше он там не может оставаться, в больнице не может, что ему нужно… нужно в хоспис… и это звучит так… вы понимаете.

Прижала стиснутые кулаки к глазам, но не заплакала. И после паузы сказала спокойнее:

– Он хочет встретиться с вами. Я записала номера. Палаты, где он лежит, и ординаторской. Листок оставляю.

Бумажка легла на стол, поверх рукописи. Листок – одно слово и цифры. На руке, положившей бумажку, – кольцо. Два кольца, с драгоценными камнями.

– Я знаю, что мы… как он поступил с вами. И знаю… что вы никогда не сможете простить до конца ту боль, что он причинил… что мы причинили. Роза, вы можете нас простить? Мы не хотели вас ранить. Надеюсь, вы понимаете. И даже если вы не можете простить нас… то простите хотя бы его. Это не должно касаться наших отношений, вас и меня. Для него так много значит ваш приезд, хотя бы на минутку, просто только чтобы убедиться, что он…

Роза не шевелилась. Казалось, даже дыхание остановилось. Сквозь стекло столба она видела странную женщину, жмущуюся в кресле. Женщина встала, помедлила. Взяла пустую чашку, прихрамывая, побрела на кухню:

– Ну что ж, я выпью еще воды и пойду. Большое спасибо, что согласились меня принять. И… чашку я оставлю на столе. Но прежде… может, у вас все-таки есть пластырь?

Ушла на кухню. Крик:

– Крыса! Здесь крыса!

Все кричит. Стук разбившейся посуды. И снова звон, громче разлетающегося в стороны стекла.

С рычанием Роза вырвалась из своего прозрачного столба.

Ингрид

Темнота. Пронзительная тьма.

Тело не слушается, будто разломлено надвое.

И вся королевская конница, и вся королевская рать не могут Шалтая, не могут Болтая, Шалтая-Болтая собрать…

Кто это читает? Бабушка? Дрожащий старческий голос…

Спи-засыпай, доченька. Спи, уже поздно, ночь на дворе.

Потянулась. Белым жаром окатила боль.

Она лежала на спине, голова вывернута вбок Вдох. Выдох. Грудь точно стянута обручем. Ребра сломаны.

Мама-мамочка-помоги-мне.

Ускользнула. Как приятно. Седая старушка. Белые волосы стянуты в пучок на затылке.

Господь к себе призывает. Невеста Господня.

Вынимает заколки одну за одной. Рядком кладет на стол. Волосы длинные, редкие. Падают на бабушкины плечи. Прямо на глазах Ингрид старушка обращается в ведьму. Ведьму из черничного леса. Из пряничного домика. Тянет костлявые пальцы.

Что с тобой, деточка?

Что со мной? Где я?

Лежу все тут же. Шевельнуть рукой. Не могу. Будто гиря вместо руки. Вместо обеих рук.

Землетрясение? Ослепла? Ничего не видно. Глаза открыты.

Кончиками пальцев. Пощупать.

Боже, Боженька, куда же я попала?..

Роза

Кухня в крови, пятна на стене, повсюду.

Осколки фарфора. Среди осколков – недвижно, распростав безжизненные…

Роза быстро захлопнула дверцу, схватила коврик. Накрыла. Опустилась на колено, подняла еще теплое тельце. Голова болтается. Длинный хвост повис. Кровь и какие-то сероватые подтеки.

– Нэлья, – прошептала она. – Нэлья…

Но всё. Слишком поздно. Почувствовала, как затряслись плечи.

Подошла к шкафу. Достала обувную коробку. С туфлями на шпильках, которые надевала лишь однажды. На вручение Августовской премии в концертном зале Бервардхаллен. Анние уломала. Она не хотела, сгорала от стыда и злости. Это было сразу после срыва.

Анние уговаривала:

– Тебе нужно общество. А его там не будет. Наши книги ни в одну номинацию не попали. Ты ведь знаешь его. Зачем платить кучу денег за то, чтобы смотреть, как награждают чужих авторов? Ты же знаешь его скупость.

Она и поддалась на уговоры.

Туфли. На один-единственный раз. Достала туфли, поставила на пол. В коробке клубок пыли. Отнесла коробку на кухню, вытряхнула, протерла начисто. Целая простыня из ситца, расстелила салфетку на дне коробки, разгладила складки – настоящее ложе. Салфетки эти специально под чашку подобраны. С теми же цветочками. Две чашки, салфетки и свеча. Когда-то всё купил Томас – в подарок. В июле. Салфетки ни разу не пригодились. У нее не бывало гостей. Две чашки в цветочек – и никого. Нет, одна. Вторая обратилась в осколки, перепачканные кровью.

Нэлья…

Зверек лежал у нее в ладони. Лапки врастопырку, безжизненная. Крошечные, такие милые пальчики скрючены. Коготки едва разглядеть.

Взяла другую салфетку, завернула. Прикрыла тельце белым. Уберегла от тьмы. Влезла в сапоги. Почва под березой мягкая, песок да хвоя. Легко копалось. Глубоко. Рядом с местом, где покоился Акела. Мазнула вокруг конусом света от карманного фонарика.

Фиалки. Сорвала несколько стеблей. Уложила в ямку. Прежде чем опустить туда картонку.

В доме все должно быть как всегда. Она навела чистоту. Всё вытерла.

Стеганый коврик лег на подвальный люк.

Спать.

Всё как всегда.

Ничего не произошло.

Ничего не случилось.

И тотчас – звук. Урчание. Из сумки. Только сейчас заметила. Большая сумка из коричневой замши. Потянула к себе. Открыла.

Звук издавал мобильный телефон. В точности как у нее. Поднесла к уху. Голос звучал четко, но испуганно:

– Ингрид, где ты? Что-то случилось?

Затаила дыхание.

– Девочка моя любимая! Отвечай, я волнуюсь…

Она выключила телефон.

Взяла лопату и снова вышла на улицу.

Ингрид

Клочки всплывают в памяти.

Мое.

Имя.

Ингрид Маргарет Андерссон. Родилась девятого сентября тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года в Йончепинге. У папы и мамы Андерссонов. Эдвин и Вега. Мои родители, а я старшая дочь.

Я хорошая дочь? Очень хорошая? Старалась быть такой.

От слез липко.

Пошевелила рукой, удалось согнуть в локте. Лежа на спине в полной темноте, она коснулась мокрых ресниц.

Плакса. Но здесь. Любой бы плакал.

Потому что она внутри кошмара.

Ингрид Андерссон Брун.

Здоровенный нос Никсона…

– А у тебя здесь чудесно. Милый книжный магазинчик. Настоящее гнездышко! Стану ходить сюда с превеликим удовольствием. На этот раз, Ингрид, я принес просто лакомые кусочки. Книги станут разлетаться, как мороженое в аду. Обогатишься, что твой тролль.

Все эти новые глянцевые обложки… Выложил их на стол в подсобке. Там же, куда когда-то уложил ее Титус. На спину, вот как сейчас. Прямо на красную скатерть, которую купила она, чтобы создать в подсобке уют. Задрал ей юбку… да, она стала носить юбки. Внезапно почувствовала себя женщиной. Хотела быть женщиной.

Все эти глянцевые обложки…

– Хотя у тебя полна коробочка, наверное? Или ты предпочитаешь нечто особенное?

Никсон морщит нос. Смеется. Капельки слюны обдают ее руки.

Нет. Нет у нее уже никакого магазина. В ее магазин запустила когти «Академкнига». Идеальная точка продаж. Видите ли, в книжном магазине можно работать и частным образом. Группы приходили для изучения и обмена опытом. Книготорговцы в Старом городе. Полюбуйтесь на счастливчиков!

– Хотя у тебя, наверное, остался книжный магазин? Или ты предпочитаешь особенные издания?

Нос Никсона морщится. Он смеется. Мелкие пузырьки слюны попадают ей на запястья.

Нет. Магазина у нее больше нет. В ее магазин запустила когти «Академкнига». В ее идеальный магазин. Пример для всех. Видите ли, книжный магазин может быть и независимым. К ней ходили на экскурсии, целыми группами – перенимать опыт. Женщина торгует книгами в Старом городе. Полюбуйтесь!

Однажды утром порог перешагнули два шпиона из крупной сети. Женщина и мужчина.

– Да у вас тут поистине идеальное малое предприятие!

– Спасибо, – ответила она.

Внутри все сжалось от беспокойства.

Обошли прилавки, набрали стопку книг. Заглянули в подсобку. Замерили габариты. Женщина была в сапожках на высоком каблуке. В сапожки заправлены брюки. Молодая.

– Весьма впечатляет, – кивала гостья.

Задремала. Проснулась от холода. На ощупь принялась искать одеяло. В предрассветные часы в комнате всегда так холодно…

– Волк – зубами щелк! – смеялся Титус и разводил руки в стороны. – Заползай на меня, маленький костерок. Приди ко мне, и я тебя согрею!

Всполох лилового, всполох боли.

Роза

Увидела стопку листов и вспомнила. Работа, которую нужно доделать. Полночь. Вернулась на диван. Принялась вычитывать. Не позволит она Оскару Свендсену издеваться над ней. Она ведь тот самый кремень, как презрительно называл ее этот выскочка.

Сварила и выпила крепкий, бодрящий кофе. Не из той, одинокой теперь, чашки с цветами. Из другой, с фигурной ручкой, купленной в Турешэллберге[14]. Они вместе с Анние ездили туда на рождественскую ярмарку. Обычно от таких развлечений она держалась подальше: слишком много людей, слишком много надоедливых детей. Но зато есть синяя чашка, из которой так приятно пить кофе по утрам. И Анние купила себе такую же.

– Буду пить из нее и вспоминать тебя. Так что мы сможем думать друг о друге.

Тоска у Анние прошла. Вот и хорошо. Останки ее пропавшей коллеги Верит Асарсон наконец-то нашли. Той, что исчезла несколько лет назад. Анние тяготила неопределенность, но теперь все разъяснилось. Вероятно, Верит вышла на тонкий лед Мэлар за Хессельбю. Утонула. И только спустя годы ее вынесло на берег. Или то, что от нее осталось. Теперь есть могила, которую можно навестить. Конец истории.

Иногда Анние пыталась поговорить о Титусе.

Ведь они виделись каждый день, были компаньонами. Роза и слышать ничего не хотела.

– Если ты упомянешь его имя, дружбе нашей конец.

– Всё настолько серьезно?

– Да. Настолько.

Прочитала несколько страниц. Ни одной ошибки. Неужели правда? Надо перечитать. И тут же наткнулась на опечатку. С яростью исправила. Вставила запятую, еще одну. И где были ее глаза? Поднесла очки к свету. Грязные. Пошла в ванную комнату, вымыла.

Заглянула на кухню. Люк в подвал закрыт. Домотканый коврик лежит ровно. Она часто мыла его жаркими летними днями. Спускалась к озеру и скребла, выбивала, полоскала. Как в старину. Оставляла просохнуть на солнце. Аромат мыла, чистоты.

Когда они с Томасом въехали в этот дом, то и не подозревали о подполе. До тех пор, пока одним чудесным теплым днем она не затеяла генеральную уборку по случаю наступления весны. Тогда-то и наткнулась на люк с кольцом, но не придала ему значения. Она все еще оправлялась после катастрофы, и ее мало что заботило. Когда скатывала коврик, Томас сидел на диване. Заинтересовавшись, подался вперед:

– Ты глянь! Что это там за фигня?

– Похоже на люк.

Он спрыгнул с дивана, ухватился за кольцо. Они на пару приподняли крышку, поставили на подпорку, чтобы не упала. В нос ударил запах сырости. В темноту вела лестница. Томас достал фонарик, массивный фонарь, без которого, как она успела понять, не обойтись в деревне. И полез вниз. В нем пробудилось ребячество, энтузиазм, какого она давно не замечала. Свет от фонарика метался внизу.

– Нашел что-нибудь? – прокричала она.

– Не, пусто!

Почувствовала смутное облегчение.

– Что, совсем ничего?

Его голова вынырнула из люка.

– Там классно можно все обустроить, мам. Круто получится! Притерпеться к запаху, конечно, придется…

Она поморщилась.

– Да, запашок неслабый, – продолжал Томас. – Я приведу сюда приятелей, так что все поправим.

Он взрослел, ускользал от нее. Школа закончена, теперь он сам по себе.

– Делай что хочешь, – ответила она.

На всякий случай позвонила Класу Шредеру.

– Вы не против, если мой сын наведет порядок в подвале? Вряд ли это объект культурного наследия?

Клас Шредер сухо хохотнул в трубку. Она услышала звук двигателя, голос собеседника временами пропадал.

– Все нормально, – разобрала она. И разговор прервался.

Томас мечтал о музыкальной студии и вместе с друзьями обшил подпол звукоизоляцией. Они даже хотели прорыть отдельный вход, чтобы не спускаться через люк. Но до этого дело не дошло.

У одного из парней были связи в строительном бизнесе, он раздобыл плиты из минеральной ваты. Затем настало время энергичного стука и грохота. Они даже биотуалет приволокли. Правда, так и не разобрались с ним. Роза слышала, как ребята говорили, куда бы вывести вентилятор, но вскоре забыли про него. Она не знала, работает ли биотуалет. К тому же в подвале не было электричества. Когда они играли на инструментах, Томас опускал вниз удлинители.

– Неужели там необходим туалет? – протестовала Роза. – По-моему, это перебор. Почему бы вам не пользоваться туалетом наверху?

– Бывает, что музыкальное творчество оказывается творчеством кальным, – пошутил парень, что достал изоляционные панели. – И тогда невтерпеж.

Это был жизнерадостный и шумный парень, что так не вязалось с характером Томаса.

Она стряпала для них, пока они работали. Блины и запеканки с кашами. Пекла для них булки-рулетики, будто для школьников. На еду набрасывались с волчьим аппетитом.

Nameless. «Безымянные». Название получше для своей группы придумать они не сумели.

Томас играл на гитаре, а парень с минеральной ватой, Рогге, – на барабанах. Были и другие, но она их почти не помнила.

Изоляция оказалась превосходной. Когда они сидели в подполе и играли, до кухни доносились лишь слабы звуки, легкая вибрация, приглушенное постукивание. Однажды вечером ей разрешили спуститься в подвал, послушать. Вдоль стен парни расставили свечи и фонари, и сперва она испугалась, как бы не случился пожар. И текст, и музыку для песни сочинил Томас. Грубые слова, резкие строфы, которые задели ее за живое. Попыталась почувствовать гордость, но лишь расплакалась. Заметив это, мальчишки перестали играть.

– Это из-за воздуха, – объяснила она. – Наверняка дело в аллергии, я уверена.

Разумеется, они ей не поверили.

Не было ни гастролей, ни записи, о которых парни мечтали. Nameless так и остались безымянными. Что-то случилось. Группа распалась. А может, это она сама решила, а группа есть? Или ребятам надоело? А может, они потеряли веру в себя? Так ни разу и не посмела спросить.

С тех пор как Томас уехал, она спускалась в подвал считаные разы. Убедиться, что все там в порядке. Узкая кровать стояла заправленной – на случай, если внезапно вернется. Но вообще-то ему там не нравилось ночевать – слитком уж душно, объяснял сын.

Уезжая, он вытащил почти все вещи. Остался лишь стеллаж с книгами и нотами, несколько простых складных стульев да черный столик каленого стекла, которым он так гордился. В ИКЕА столик обошелся почти в две тысячи крон, сын заплатил за него накопленными деньгами. Из описания следовало, что обращаться со столиком нужно осторожно, и она беспокоилась за ребят с их резкими, размашистыми движениями. Но на стекле не осталось ни царапины.

В первый раз она спустилась в подвал, вооружившись тряпкой и полиролью. Взяла лежавшую на столе ручку, отметила, как много скопилось на столешнице пыли. Удивилась: откуда пыль? В закрытом-то помещении…