Крысоловка Фриманссон Ингер
Ни за что.
Зато она увидела ее. Розу. Теперь она ее знает. Маленькая, хрупкая. Светлые, взъерошенные волосы. Удобные туфли на плоской подошве. «Фреви»[5], – презрительно подумала она. И кожаная куртка, явно на пару размеров больше. Его куртка. Это была его куртка.
Она его потом спросила. Они встретились в его автомобиле на парковке у станции метро «Рокста».
– Я видела тебя в городе, ты меня не заметил. Теперь я знаю, как выглядит Роза.
Его подбородок дернулся.
– Я шла одна. Вы были на другой стороне улицы.
Он разозлился. О некоторых вещах лучше не говорить. Пальцы так стиснули руль, что костяшки побелели.
– И она была в старой куртке…
– Да, куртка-пилот. Моя куртка, черт бы тебя побрал!
– Так больше не может продолжаться. Я не вправе вас разлучать, вы единое целое, мне это стало очевидно, когда я вас увидела. Я увидела гармонию, согласие… да и кто я такая, чтобы разрушать это?
Он медленно повернулся к ней. Синева в глазах отдавала чернотой.
– Что мы делаем? – резко спросила она. – Что мы творим?
И ушла. Распахнула дверцу, выпрыгнула. Напряженно вслушивалась – ожидала, что он бросится следом. Или заведет двигатель и догонит.
Ничего не происходило.
Пришлось обернуться. Автомобиль стоял на месте. Захотелось подбежать, распахнуть дверцу, влепить пощечину. Но вместо этого направилась в метро. Очень кстати подошел поезд, и она запрыгнула в вагон.
Ингрид ждала, что он даст о себе знать. Сама ничего предпринимать не станет. Теперь она сильная, чистая – как сказала бы мама. Если твоя совесть чиста, то и ты чиста. Она долго выбиралась из грязи, и вот под ногами твердая почва. Хоть какая-то определенность.
Он не звонил, не появлялся. А за неделю до Пасхи пришло письмо:
Что бы ты ни сказала и что бы ты ни сделала, но я с ней поговорю. Что ты планируешь – неважно. Теперь ты все знаешь. И еще: в четверг я улетаю в Барселону. Если хочешь полететь со мной, есть билет. Я заказал номер на двоих в гостинице в самом центре. Ты видела шествие каталонских детей на Вербное воскресенье? Если нет, на это стоит посмотреть…
И ни даты, ни подписи.
Она полетела в Барселону. Жене он так ничего и не рассказал. Но собирался.
– Я должен постараться не причинить ей боли. На это нужно время, ты же понимаешь. Можешь подождать?
Они были в парке Гуэля[6]; сели на длинную, отделанную мозаикой скамью. Ингрид провела ладонью по поверхности:
– Как красиво… Интересно, откуда взяли все эти маленькие кусочки?
У него готовы ответы на любые вопросы:
– Это куски стекла и изразцов. В свое время Гауди пришлось заплатить изрядную сумму людям, дробившим сырье для его мозаик…
По телу прокатилась дрожь. Голос сделался хриплый:
– Разрушить, чтобы построить…
Он погладил ее по щеке.
Блузка липла к телу. Хотелось пить. Болели распухшие ноги.
– Скажи мне начистоту, что во мне такого, что ты… что мы…
Ведь так все банально. Полная женщина средних лет, работает в книжном магазине. Живет обычной жизнью. Обычной, но не совсем. Такая невинность… Или наигранность? Может, в ней прячется сила, о которой она не подозревает?
Он ответил. Медленно подбирая слова:
– Всё в тебе нравится. Всё.
– Как это – «всё»?
– Вот, например, как ты поворачиваешься, когда смущена, как вспыхиваешь и смотришь в пол. Твой румянец, твое тело и то, что ты позволяешь мне с ним вытворять, то, как ты отдаешься…
На часах было десять часов и десять минут, когда снова зазвонил телефон. Ей полагалось испугаться. Столь поздний звонок означает, что случилось нечто серьезное. Так было, когда умер отец. Монотонный, скрипучий голос матери. Доктор сказал, что надо позвонить детям.
– Среди ночи?
– Да. Сказал, что это часто происходит ночью. Рождения и смерти.
В районную больницу «Рюхув» она не успела, ночью поезда не ходили. На станцию прибыла к обеду. Сперва заехала домой. Мать ждала в гостиной, ночь она провела без сна. Было тихо, не слышно даже шума уличного движения.
– Мама… – сказала она и хотела обнять.
Мать отстранилась: она всегда избегала прикосновений. Ушла на кухню, сварила кофе. От помощи отказалась.
Ингрид заглянула в спальню. Комната пуста, кровать застелена. Отец мог быть где угодно: в ванной или спустился в магазинчик за «Датским Королем», он любил эти красно-коричневые леденцы для горла. Ботинки аккуратно поставлены под стул. Шнурки ленточками, и Ингрид представила, как отцовские пальцы продевают шнурки в дырки.
– Вот он и дома, – сказала мать. Они пили кофе, горький, обжигающий. – Дома, у Господа нашего. Там ему хорошо. Вот о чем нам думать надо, милая Ингрид.
Отец не болел, но чувствовал себя не вполне уютно после их переезда в новую квартиру в Йончепинге. В душе он оставался парнем из Хускварны.
– Разрыв аорты, так сказал врач. Такое не оперируют.
Ингрид похлопала мать по руке:
– Значит, ему удалось избежать участи бесчувственного овоща на соцобеспечении.
– Он ушел к Господу, – сказала мать и стиснула сухие, узловатые пальцы. Суставы опухшие, безобразные – раньше Ингрид не замечала. С матерью виделась редко.
Через год настала очередь матери. Позвонила Сесилия – поздним вечером, совсем как сейчас. Так обычно и случается, когда…
Они сидели, смотрели. Все три сестры. Напротив – прищурившаяся, почти улыбающаяся мать:
– Я так рада, доченьки, что вы собрались все вместе. Но скоро я встречу вашего отца. Я отправляюсь домой, к Богу.
Громко и отчетливо, четко выговаривая слова, Ингрид произнесла:
– Скоро и я отправлюсь к Богу.
И вот снова звонит телефон. Поздним вечером в субботу…
– Здравствуйте. Ингрид слушает.
Почему она так мямлит? Нужно взять себя в руки, взять себя в руки…
– Кто это?
Сердце бешено колотилось. К горлу подкатила тошнота. Она проглотила комок, выпрямилась и повторила:
– Это Ингрид Андерссон. С кем я говорю?
В трубку будто разрыдались.
– Алло! – вскрикнула она. – Кто это?
– Э… Это Юлия. Наверное, слишком поздно…
Юлия. Младшая дочь. Если бы Ингрид появилась в его жизни пораньше, пела бы девочкам колыбельные. Пока они еще были маленькие. У нее в памяти скопилось столько песенок Хранила их для своих детей. Но теперь они не нужны. Топ-топ ножками, Юлия, топ-топ-топ, гулять пойдем, топ-топ-топ, нам всем гулять охота…[7]
Черт подери, Ингрид! Соберись!
– Что стряслось? – резко спросила она.
– Мой папа…
– Что с твоим папой?
– Он ведь умрет.
Теперь заплакала Ингрид. Зарыдали обе. Потом Ингрид заговорила:
– В отделении сказали, что завтра ему станет лучше. Когда вы с Йеннифер придете, ему станет лучше.
– А что, если мы опоздаем? Если мы не увидимся с ним?
– Нет! Нет, этого не произойдет!
– Сегодня он не захотел нас видеть. – Юлия всхлипнула.
– Да нет, он хотел. Просто устал очень. Я только что оттуда. Он был совершенно без сил. Но завтра он захочет вас повидать. Я уверена.
– Йеннифер сказала…
– Что она сказала?
– Что вы просто бросили трубку…
– Но это не так!
– А она сказала, что бросили!
– Нет-нет. Наверное, твоя сестра просто недопоняла.
– Папа действительно умрет?
– Не знаю. Нет! Не нужно об этом! Нужно думать о хорошем, мыслить позитивно.
– Позитивное мышление! Вы что, действительно в это верите? – Голос вдруг сделался жестким.
– Не знаю. Но попробовать не помешает.
– Он ведь такой жизнерадостный, папа… И всегда так любил жизнь. Всегда строил свою жизнь сам…
– Да.
– Это несправедливо! – вновь разрыдалась Юлия.
Ингрид захотелось положить трубку. Она чувствовала, как подступает мигрень. Так всегда бывает, если выпьет слишком много. Но звонок Юлии имел огромное значение. Она позвонила ей впервые.
– Приезжайте завтра с утра пораньше, – сказала Ингрид, неуклюже закругляя разговор.
– А вы тоже придете? Вы ведь знаете, какая у нас Йенни…
– Давайте вы побудете с ним первую половину дня, а я приеду потом.
Роза
Разговор с Оскаром Свендсеном испортил ей настроение. У этого человека просто дар вызывать неуверенность, ощущение никчемности. «Вы ведь кремень, Роза…» Ну да, ну да…
«Может, я и не кремень, и не кресало, но определенно – кромсало», – бормотала она, подтаскивая лестницу к яблоне. С обрезкой она повременит, бросит оставшиеся силы на корректуру. А деревом займется завтра. Да нет же, о чем она только думает! Куда подевалось ее упрямство? Никакие разговоры с редактором не должны менять ее распорядок.
А тело все ныло. Роза оттолкнула старую лестницу: давно пора пустить на дрова. От физического труда в этой ее новой жизни руки огрубели, ладони в мозолях. И она теперь сильнее, чем прежде. Ей нравилось так думать. Вставала перед зеркалом в спальне и разглядывала бицепсы, напрягала их, точно культуристка. Экзема ее осталась в прошлом, лишь порой напоминала о себе легким зудом; приходилось напрягать всю волю, чтобы не расчесывать. И через несколько минут зуд проходил.
Вскарабкалась по лестнице и принялась обрезать разросшиеся ветви. Упругие, полные жизни побеги. Все не обрежешь. Оказалось сложнее, чем ожидала, не до всех веток дотянешься. Ну, хоть секатором орудовать может. Но вскоре рука у основания большого пальца, где давило кольцо садовых ножниц, ныла уже нещадно, тогда переключилась на пилу, приступила к битве с крупными ветвями.
Внизу, у берега, заметила бегуна. Дорожка, протоптанная за долгие годы множеством ног, рассекала весь мыс. Место стало популярным туристическим маршрутом – особенно с тех пор, как новый совет по локальному развитию утвердил строительство Ханста-пляжа. Многие из поселившихся в новеньких коттеджах были старше, чем хозяин виллы, – пенсионеры, осознавшие, что сил на собственный сад у них нет, но скучающие по деревенской жизни. И на балконах коттеджей зеленели пышные кущи. А днем эти дачники прогуливались по мысу рядом с домом Розы.
Недавно политики разродились идеей: заасфальтировать тропу и натыкать фонарей. Ради блага жителей. Она надеялась, что затея провалится. Например, не найдется денег в бюджете.
Роза трудилась не один час, а обрезала-то всего ничего. Окончательно обессилев, решила доделать завтра. Осторожно спустилась на землю. Если бы только нога не болела так чудовищно! И если бы только не проклятая корректура, что твоя смирительная рубашка! Тогда бы она точно все сегодня закончила.
Лестницу она оставила у яблони: не было сил тащить обратно в дом. Да и дождь маловероятен.
Вскипятила воду и заварила пакетик чая с черникой. Соорудила бутерброды. Вот и праздничный обед ко дню рождения. Когда в доме жил Томас, она была разборчивей с едой: никаких полуфабрикатов. А вот готовить для себя одной – это не очень вдохновляло.
Где же сейчас сын? Она даже не знает, в какой стране. Порой закрадывалось чувство, что с ним стряслось что-то. Сын виделся ей лежащим на истертой койке, изможденный, в лихорадке. Ее мальчик… Ну уж открытку-то ко дню рождения, наверное, мог послать? Почту приносили сюда поздно, только после обеда. В прошлом году открытку она получила. Из Таиланда.
Мама, поздравляю нас обоих. С днем рождения!
И с тех пор все. Молчание.
Когда беременность стала очевидной, посыпались вопросы. Кто отец? А разве ты замужем? Больше всех любопытничала Гунилла, двоюродная сестрица. Как будто догадывалась, когда ребенок был зачат. Словно чувствовала за это ответственность. На ее вечеринке ведь все и случилось.
Родители отреагировали вовсе не так, как она ожидала. Роза была единственным ребенком, и родители чуть было не перестали надеяться обзавестись внуками. И тут… От пытливого материнского взгляда такое не утаишь.
– Роза, посмотри мне в глаза. Ни о чем не хочешь мне рассказать?
Разоблачения все равно не избежать. Почувствовала, как краснеет.
– Ты о чем?
– Не прикидывайся дурочкой. Мать тебя видит насквозь.
Живот у Розы оставался пока плоским, и ей казалось, что ничего не заметно. Ну, разве что лифчики теперь приходилось носить размером больше. И головокружение, когда из постели по утрам встает, и волчий аппетит, такой острый, что если не поешь, до тошноты доходит.
Мать притянула ее к себе. От нее пахло чем-то сухим, старостью. Муравейником и еловыми иголками. Как же обострилось обоняние.
– Мы с отцом станем дедушкой и бабушкой, правда? Наконец-то внук!
А Роза ждала упреков, скандала. Вместо этого мать кинулась вязать – старозаветные желтые ползунки, носки, распашонки и чепчики.
Ребенок должен был родиться в апреле. В том же месяце, что и Роза.
С отцом она поговорила лишь однажды. Его круглые глаза вечно слезились от усталости, красные от лопнувших сосудов. Его постоянно беспокоили ячмени, а потому в шкафчике в ванной всегда валялся выдавленный тюбик с мазью, срок годности которой давно истек.
– Девочка моя… – неловко произнес он.
Роза напряглась.
– Как у тебя дела? – продолжил отец.
– Ну, так… ничего.
– Возможно, это не совсем тактично, но видишь ли… я тут кое-что обдумал… – Он достал из кармана скомканный носовой платок, расправил и поднес уголком к глазу, промокнул.
– И? – неуверенно спросила она.
– Ты в положении… – Он снова умолк.
Такие старомодные выражения.
– В положении… Да. Точно. Ты хочешь сказать, что я беременна.
– Хм. Да. Но я подумал, что у ребенка должен быть отец.
– Нет, папа! – рассмеялась она, обрадовавшись собственной смелости. – Сие есть чистейшее непорочное зачатие. С небес снизошел ангел и предрек рождение младенца. Я удивлена не меньше твоего!
Отец прикрыл лицо руками. Роза поняла, что обидела старика.
– Само собой, у ребенка есть отец! – резко выкрикнула она. – Но моему сыну или дочери придется расти без него.
– А что, тот человек совсем не собирается взять на себя никакой ответственности? Скажи мне, кто он, я с ним поговорю! Ведь так нельзя!
– Нет, папа. Нет. Все совсем не так, как ты думаешь. Просто я сама решила не поддерживать с отцом ребенка никаких отношений. И больше говорить об этом не желаю. Надеюсь, ты меня поймешь.
Отец покачал головой, но расспросы прекратил.
А вот кузина Гунилла была настроена решительно:
– У меня есть подозрения. По-моему, я точно знаю, кто отец!
– Вот как…
– Но к чему тебе такая таинственность? Почему бы и не рассказать? Обещаю, что ничего тебе не скажу.
– Хватит!
– Это ведь кто-то с той вечеринки, правильно?
Кое-кто, кто по-шведски не говорит, так?
– Послушай, хватит уже! Неужели ты считаешь, будто я могу встречаться лишь с твоими друзьями?
– Можешь, можешь. Я не это имела в виду. Просто уточнила. А вдруг – он… Ну тот, о ком я подумала. Тогда ведь у него есть право знать. Разве ты сама так не считаешь?
– Mind your own business![8] – прошипела Роза и тотчас пожалела, что ответила на английском.
Гунилла не унималась:
– Ну пожалуйста, ну скажи правду. Зря ты воображаешь, будто весь мир вращается вокруг тебя одной. А что ты ответишь ребенку, когда он или она вырастет и станет задавать вопросы?
– Будет день, будет и пища. И кстати, это тебя не касается.
Гунилла втянула воздух:
– Может, и не касается. Но я всегда относилась к тебе, как к родной сестре. А сестрам доверяют.
Впрочем, она не отступилась. Первой навестила Розу в родильном отделении. Отогнула угол простыни, под которой в маленьком пластмассовом закутке спал Томас, осмотрела двоюродного племянника. Затем с торжествующим видом глянула на мать:
– A little Englishman. Just what I thought[9].
Роза испугалась, что кузина отыщет Леонарда и выложит ему, что он стал папочкой. Но, похоже, Гунилла так и не сделала ничего подобного. А теперь уже и поздно.
В ту сентябрьскую ночь девяносто четвертого, когда разыгрался шторм, Гунилла была на борту «Эстонии». Оказалась среди тех, кому удалось добраться до спасательных шлюпок, но все равно погибла от переохлаждения и истощения.
Ингрид
Титус все-таки сказал жене. Собрался с силами и решился на разговор. Тем же вечером он стоял на пороге у Ингрид, в руках – спортивная сумка.
– Придется пожить у тебя несколько дней. Пока она не успокоится.
Но Розе не требовалось успокаиваться. Она была спокойна.
– И что она сказала? Как отнеслась?
Титус опустился в кресло, вытянул ноги. Волосы сальные, грязные, и была в нем какая-то неухоженность, какой она прежде не замечала. Они выпили вина, отмечая событие. «А хорошо бы сейчас шампанского», – подумала Ингрид. Титус нервно теребил очки, положил на столик, снова взял в руки. Она отметила, что стекла тоже нуждаются в чистке.
– Не знаю, – сказал он. – Правда, не знаю.
Она ждала. Титус повторил:
– Я не знаю.
– И что, ты вот так прямо и выложил все? «Роза, я ухожу от тебя»?
– Что-то в этом роде, да.
– А она…
– Она сидела и смотрела телевизор. Новости. Паника на Стокгольмской бирже, всё как всегда. Я взял пульт, выключил телевизор. Она сказала: «Вот как. А ты думал, я не знала? Давно догадывалась».
– Ох.
– Да. Так и сказала.
– А она спрашивала что-нибудь… про меня?
– Нет. Но я ей рассказал. Она должна знать. И о нашем знакомстве с тобой, о том, что мы уже давно встречаемся. Что я не просто… А она перебила меня и сказала, что ей все равно.
– Правда?
– И добавила, что хвост лучше отрубать разом, а не по частям. Спокойно так сказала. Даже с облегчением будто. – Он покачал головой и отпил вина. – Так странно. Я не ожидал подобной реакции. Я-то был на взводе, подготовил целую речь, объяснения, а она…
– А вдруг у нее тоже кто-то есть? Может, она тоже выжидала подходящего момента. Но ты ее опередил. Неудивительно тогда, что она ощутила облегчение.
Титус рассмеялся. Смех вышел холодным, резким.
– Роза? О нет, только не Роза.
– Откуда такая уверенность? Почему ты так считаешь?
– Потому что Роза, она… как бы это сказать… Честная. Правильная, что ли, или как там говорят обычно. Вряд ли она соврала хоть раз в жизни.
Внутри у Ингрид словно оборвалось что-то.
– А дальше? – хрипло сказала она. – Что дальше?
– А дальше я ей объяснил, что дом, пожалуй, нам продавать не нужно; можно устроить так, что они с сыном будут там жить. И что в любом случае торопиться с такими вещами не следует. Тогда и Йенни с Юлией тоже сохранили бы свои комнаты на вилле. У них ведь своего жилья еще нет. Словом, глобальных перемен не надо.
– Они ее любят?
– Кто?
– Твои дочери любят Розу?
– Ну, прежде отношения были хорошими. Хотя большую часть времени они сейчас живут у своей матери, у Биргитты.
– И что она ответила? О том, что вилла останется за ней?
Титус помолчал. Несколько раз кашлянул. Глотнул вина.
– Отказалась. Сказала, чтобы мы… чтобы я как можно скорее нашел маклера.
Ингрид думала, что ее должна захлестнуть радость, что от счастья она воспарит над землей. Взмоет под потолок, к люстре, невесомая… Но ничего такого не случилось. Напротив, ее точно придавила какая-то тяжесть, живот скрутило.
– Но куда же ей деваться? Да еще и с ребенком…
– Томас уже взрослый, в следующем году ему исполнится двадцать.
– Пусть так. Но где они будут жить?
– Все образуется, это все можно устроить. Практические вопросы решаются сами собой. В прошлый раз получилось именно так. Но в тот раз бросили меня.
Он рассказал, что Роза и Биргитта сразу нашли общий язык. Ингрид поняла, что Титус был не в восторге от симпатии, которая связывала его жен. Будто боялся, что женщины станут обмениваться опытом, делиться его секретами. К тому же его взглядам была присуща некоторая старомодность. А женщины? Ну да, эмансипация. Слово это он обычно выплевывал – точно проклятие, точно нецензурщину. Ингрид частенько его поддразнивала, не без удовольствия именуя шовинистом. Но это было в прошлом, в самом начале их романа. Когда ей еще казалось, что она способна на него влиять.
Поначалу после разрыва Розу приютила как раз Биргитта. Сына Роза взяла с собой. Томас отлично ладил с учителем пения, вторым мужем Биргитты. Оба были увлечены музыкой.
Места в доме Биргитты хватило всем.
Роза по-прежнему хранила безразличие. Но только не дочери Титуса. Они пришли в ярость. В кратком изложении Титуса выглядело это так:
– С одной стороны, я их понимаю, но с другой – нет. Наверное, дело в той старой истории. Они же взяли мою сторону, когда Биргитта нанесла удар. Всегда меня защищали, заботились обо мне, я ведь был пострадавшей стороной; они-то были еще маленькими, так что мне одному пришлось все дерьмо разгребать. Но сейчас-то все иначе. История совсем другая. Бросить мужа с двумя детьми – такое не прощают, я и не могу простить до сих пор. А сейчас… Мы все взрослые люди. И Юлия с Йенни не вправе, черт подери, решать за меня, как мне жить! Так что свои мысли они могут оставить при себе.
Он просто исходил гневом. Книги и прочие вещи так и летали по дому, когда девушки приехали, чтобы забрать скарб из своих комнат.
Йеннифер орала на отца: ну вот, а теперь ты поступил точно так же! Сделал то, в чем всегда винил маму! Почему ты о Розе не подумал?
Ингрид понимала, что ярость была направлена и на нее. Прошло больше года, прежде чем он познакомил новую жену и дочерей. Титус пригласил девушек в дом на Тулегатан, показал комнату, которую обустроил для них:
– Вот здесь, девочки, вы можете жить. Добро пожаловать в пансионат. И не придется ночью трястись в метро. – Он рассмеялся.
Девушки не поддержали шутливый тон. Вежливо заглянули в комнату – только потому, что Титус настаивал.
Читать бесплатно другие книги:
