Триумфальная арка Ремарк Эрих Мария

Из «Шехерезады» выходили официанты. Всю ночь они изображали гордых кавказцев в красных черкесках и высоких мягких сапожках. Теперь это были всего лишь усталые люди в штатском. Сами стесняясь своего будничного платья, они вышмыгивали из дверей почти украдкой и спешили поскорее уйти. Последним вышел Морозов.

– Куда? – спросил он.

– Да я сегодня уже всюду был.

– Тогда пошли в гостиницу, сыграем в шахматы.

– Что?

– В шахматы, говорю. Игра такая есть, деревянными фигурами. И отвлекает, и помогает сосредоточиться.

– Ладно, – согласился Равич. – Почему бы и нет?

Он проснулся и сразу почувствовал: Жоан в комнате. Было еще темно, он ее не видел, но точно знал – она здесь. Комната стала иной, окно, воздух, он сам – все стало иным.

– Брось дурить, – сказал он. – Зажги свет и иди сюда.

Она не шелохнулась. Даже дыхания не слышно.

– Жоан, – сказал он, – ты же не в прятки играть пришла.

– Нет, – ответила она тихо.

– Тогда иди сюда.

– Ты знал, что я приду?

– Нет.

– У тебя дверь была открыта.

– Она у меня почти всегда открыта.

Она помолчала.

– Я думала, тебя еще нет, – продолжила она. – Хотела только… думала, ты еще где-нибудь сидишь и пьешь.

– Я и хотел. Но вместо этого в шахматы играл.

– Что?

– В шахматы. С Морозовым. Внизу, у нас в подвале, там как в аквариуме, только без воды.

– Шахматы? – Она вышла из своего угла. – Шахматы! Это же… Как можно играть в шахматы, когда…

– Я тоже так думал, но вполне. И очень неплохо. Одну партию даже выиграл.

– Такого бесчувственного, такого бессердечного…

– Жоан, – сказал Равич, – давай без сцен. Обожаю мелодраму. Но только не сегодня.

– Никакая это не сцена. Я просто до смерти несчастна, вот и все.

– Отлично. Тогда тем более не надо. Сцены хороши, когда человек несчастен не до смерти. Один мой знакомый, когда у него умерла жена, до самых похорон заперся у себя в комнате и решал шахматные задачи. Его тоже посчитали бессердечным, но я-то знаю, что он свою жену любил больше всего на свете. Просто он не знал, как ему быть. Вот и решал шахматные задачи день и ночь, лишь бы не думать о своем горе.

Жоан уже стояла посередине комнаты.

– Так ты с горя в шахматы играл?

– Нет. Говорю же тебе – это был не я, другой человек. Когда ты пришла, я вообще спал.

– Да, ты спал! Как ты можешь спать!

Равич сел в кровати.

– Я знавал еще одного человека, который тоже потерял жену. Так он бухнулся в кровать и проспал двое суток кряду. Теща его была вне себя от негодования. Она не понимала: в безутешном горе человек способен делать самые несуразные вещи. Даже смешно, но как раз на случаи несчастья людьми разработан самый строгий, то бишь самый дурацкий этикет. Застань ты меня здесь пьяным в доску – и приличия были бы соблюдены. Но то, что я играл в шахматы, а потом улегся спать, вовсе не означает, что я чурбан бесчувственный. Я понятно объясняю или нет?

Грохот и звон сотрясли комнату. Это Жоан шарахнула об пол вазу.

– Отлично, – заметил Равич. – Мне эта уродина давно глаза мозолила. Смотри только, не поранься об осколки.

Она отшвырнула осколки ногой.

– Равич, – сказала она, – зачем ты так?

– М-да, – отозвался он. – В самом деле, зачем? Наверно, чтобы собраться с духом, Жоан. Разве не заметно?

Она порывисто повернулась к нему всем лицом.

– Похоже на то. Только у тебя никогда ничего не поймешь.

Осторожно ступая среди осколков, она подошла к нему и присела на кровать. Теперь, в ранних сумерках утра, он хорошо видел ее лицо. И изумился: в нем не было и тени усталости. Молодое, ясное, просветленное лицо. На ней был элегантный плащ, которого он прежде у нее не видел, и платье уже другое, не то, в котором она была в «Клош д’Ор».

– Я думала, Равич, ты уже не вернешься, – сказала она.

– Все затянулось. Я просто не мог приехать раньше.

– Почему ты не написал ни разу?

– А это бы что-то изменило?

Она отвела глаза.

– Так было бы лучше.

– Лучше было бы мне вовсе не возвращаться. Но нет для меня другой страны… и другого города нет. Швейцария маленькая, там все как на ладони. А дальше везде фашисты.

– Но здесь… ведь полиция…

– У здешней полиции ровно столько же шансов меня сцапать, сколько и прежде, ни больше ни меньше. В прошлый раз это была, считай, глупая случайность. Даже вспоминать не стоит.

Он потянулся за сигаретами. Пачка лежала на столе возле кровати. Это был вполне удобный, средних размеров стол, на котором умещались и сигареты, и книги, и еще много всякой всячины. Хлипкие сооружения из полочек искусственного мрамора, этакую уродливую помесь этажерки и табуретки, которые принято ставить в гостиницах под видом ночного столика, Равич ненавидел от всей души.

– Дай и мне сигарету, – попросила Жоан.

– Выпьешь чего-нибудь? – спросил он.

– Да. Не вставай. Сама принесу.

Она принесла бутылку и две рюмки. Одну налила ему, вторую себе и тут же выпила. Когда пила, запрокинув голову, плащ соскользнул с плеч. Только тут, в светлеющих сумерках, Равич разглядел, что на ней то самое платье, которое он подарил ей перед Антибом. С какой стати она именно сейчас его надела? Ведь это единственное платье, которое он ей купил. Обычно он о таких вещах не думает. Да и что за охота об этом думать?

– Когда я тебя увидела, Равич, – сказала Жоан, – это все было так неожиданно, я вообще ничего не соображала. Ну совсем ничего. А когда ты ушел… я решила: все, больше я тебя не увижу. Но я не сразу так подумала. Сперва ждала, вдруг ты еще вернешься в «Клош д’Ор». Мне казалось, ты обязательно вернешься. Почему ты не пришел?

– А зачем?

– Я бы ушла с тобой.

Он знал, что это неправда. Но и об этом не хотелось думать. Почему-то вдруг захотелось вообще ни о чем не думать. Вот уж не предполагал, что одного ее прихода ему будет достаточно. Он понятия не имел, чего ради она пришла и чего на самом деле хочет, – но странным, каким-то глубоко успокоительным образом ему одного этого уже было достаточно. «Да что же это? – проносилось у него в голове. – Неужели уже оно? По ту сторону всякого самоконтроля? Где вступают в свои права мрак, неистовый зов крови, буйство фантазии и неведомые угрозы?»

– Я подумала, ты решил меня бросить, – сказала Жоан. – А ты и решил! Скажи честно!

Равич не ответил.

Она все еще смотрела на него.

– Я знала! Знала! – исступленно повторила она.

– Налей-ка мне еще кальвадоса.

– А это кальвадос?

– Да. Что, не признала?

– Нет. – Она налила. И, наливая, как бы невзначай положила руку ему на грудь. Его словно током ударило. Она тем временем взяла свою рюмку и пригубила. – Да, и правда кальвадос. – И снова устремила на него глаза. – Хорошо, что я пришла. Я знала. Хорошо, что я пришла.

Стало еще светлее. Уже потихоньку поскрипывали оконные ставни. Утренний ветерок.

– Ведь хорошо, что я пришла? – спросила она.

– Не знаю, Жоан.

Она склонилась над ним.

– Знаешь. Должен знать.

Лицо ее было так близко, что волосы ласкали ему плечи. Он смотрел в это лицо. Он созерцал этот пейзаж, столь же родной, сколь и чуждый, всегда один и тот же – и всегда разный. Сейчас он заметил, что кожа на лбу слегка шелушится от загара; заметил, что накрасилась она в спешке, на верхней губе помада легла с крошками, – он все это разглядел в лице, склонившемся сейчас над ним столь низко, что весь прочий мир, казалось, перестал существовать, – он все это видел и в то же время прекрасно осознавал, что лишь его собственное воображение, всем подсмотренным подробностям вопреки, сообщает этому лицу загадочность непостижимой тайны; осознавал, что бывают лица красивее, умнее, чище этого, – но знал и вот что: на всем белом свете не найти другого лица, которое обладало бы над ним столь же необоримой властью. И властью этой наделил его только он сам.

– Пожалуй, знаю, – ответил он. – Наверно, хорошо. А уж так или этак – там видно будет.

– Я бы не вынесла, Равич.

– Что?

– Если бы ты ушел. Насовсем ушел.

– Но ты же сама только что говорила: думала, что я больше не вернусь.

– Это не одно и то же. Окажись ты в другой стране – это было бы уже другое. Мы были бы в разлуке. Я могла бы к тебе приехать. Но здесь, живя в одном городе… неужели не понимаешь?

– Наверно, понимаю.

Она выпрямилась и откинула назад волосы.

– Ты не можешь оставить меня одну. Ты за меня в ответе.

– А ты разве одна?

– Ты за меня в ответе, – повторила она с улыбкой.

В эту секунду он ее ненавидел – и за улыбку эту, и за эти слова.

– Не говори ерунды, Жоан.

– Нет-нет. Это правда так. С того самого первого раза… Если бы не ты…

– Отлично. Тогда я в ответе и за оккупацию Чехословакии. А теперь хватит об этом. Светает уже. Тебе скоро уходить.

– Что? – Она уставилась на него во все глаза. – Ты не хочешь, чтобы я осталась?

– Нет.

– Ах так, – произнесла она тихо и с неожиданной злостью. – Вот, значит, как! Ты меня больше не любишь!

– Господи Боже, – вздохнул Равич. – Только этого мне недоставало. С какими идиотами ты общалась все это время?

– Вовсе они не идиоты. А что мне было делать? Торчать в гостинице «Милан», на стены таращиться и с ума сходить?

Равич снова привстал на локтях.

– Вот только не надо подробностей, – сказал он. – Я вовсе не жажду выслушивать признания. Просто хотелось немного приподнять уровень разговора.

Она смотрела на него неотрывно. Рот приоткрыт, глаза пустые. Лицо пустое.

– Почему ты вечно ко мне придираешься? Другие вот не придираются. А тебе вечно надо все усложнять.

– И то правда. – Равич отхлебнул кальвадоса и снова лег.

– Конечно, правда, – не отступила она. – С тобой вообще не поймешь, куда ты клонишь. Вот и скажешь ненароком совсем не то, что хотелось. А ты рад попользоваться.

У Равича даже дыхание перехватило. О чем, бишь, он только что размышлял? Неисповедимость любви, прихоти воображения – как же быстро, однако, тебя стаскивают с небес на землю! Причем сами, неуклонно и без всякой посторонней помощи. Они сами, первыми и рьяно разрушают все наши возвышенные грезы. Только разве они виноваты? Нет, правда, разве они виноваты – все эти прекрасные, заблудшие, гонимые ветром создания, – когда где-то там, глубоко под землей, должно быть, есть гигантский магнит, а наверху пестрое многолюдство человеческих фигурок, мнящих себя хозяевами собственной воли и собственной судьбы, – разве все они виноваты? И разве сам он не один из них? Все еще не веря, все еще хватаясь за соломинку осторожности и дешевого сарказма, – разве он, в сущности, не знает, чем все это неизбежно кончится?

Жоан сидела в изножье кровати. Со стороны взглянуть – то ли разозленная красотка-прачка, то ли растерянный ангел, сброшенный с Луны на грешную землю. Сумерки сменились первым рассветным багрянцем, что робкими, осторожными лучами уже тронул ее лицо и фигуру. Откуда-то издалека легкий ветерок, овевая грязные дворы и закопченные крыши, дохнул в окно свежестью юного занимающегося дня, ароматами леса, зелени, жизни.

– Жоан, – снова заговорил Равич. – Зачем ты пришла?

– Зачем ты спрашиваешь?

– В самом деле – зачем я спрашиваю?

– Почему ты все время спрашиваешь? Я здесь. Разве этого не достаточно?

– Да, Жоан. Ты права. Этого достаточно.

Она вскинула голову.

– Наконец-то! Но сперва надо обязательно всю радость испортить.

Радость. У нее это называется радость. То, что тысячью черных пропеллеров тянет тебя ввысь, в головокружительную воронку желания, – это всего лишь радость? Давеча за окном росистое дыхание утра, десять минут тишины, прежде чем день потянется к тебе своими когтями, – вот это радость. Впрочем, какого черта? К чему опять все эти умствования? Разве она не права? Правотой росы, воробьев, ветра, наконец, крови? К чему тогда расспросы? Что он хочет выпытать? Она здесь, впорхнула, не ведая сомнений, как ночная бабочка, сиреневый бражник или павлиний глаз, а он разлегся бревном, считает точечки и линии на узоре крыльев и глазеет на чуть потертую пыльцу. «Она пришла, а я, идиот, пыжусь от сознания собственного превосходства, раз это она ко мне пришла. А не приди она – я бы лежал сейчас в тоске, строил из себя оскорбленного героя, а втайне всеми фибрами души желал бы только одного – лишь бы она пришла!»

Он откинул одеяло, одним махом вскочил, исхитрившись сразу попасть ногами в тапочки.

– Ты что? – испуганно спросила Жоан. – Решил меня выставить?

– Нет. Поцеловать. Давно надо было это сделать. Я идиот, Жоан. Чушь какую-то нес. Это замечательно, что ты здесь.

Глаза ее посветлели.

– Мог бы поцеловать и не вставая, – сказала она.

Рассвет уже вовсю разгорался за домами. Небо над багрянцем робко окрашивалось еще бледной, немощной голубизной. Редкие облачка плыли в ней, как спящие фламинго.

– Ты только взгляни, Жоан! День-то какой! А помнишь, какие были дожди?

– Да, милый. Лило целыми днями. Была сырость, серость – и все время лило.

– И когда я уезжал, тоже еще были дожди. И ты была в унынии из-за проклятой погоды. Зато теперь…

– Да, – повторила она. – Зато теперь…

Она лежала, прижавшись к нему всем телом.

– Теперь у нас все, что душе угодно, – продолжил он. – Даже сад имеется. Гвоздики под нами, в цветочном ящике эмигранта Визенхофа. И птицы на каштанах во дворе.

Только тут он заметил, что она плачет.

– Почему ты не спрашиваешь меня, Равич? – пробормотала она.

– Я и так слишком много тебя спрашивал. Разве не ты совсем недавно меня этим попрекнула?

– То совсем другое.

– Не о чем спрашивать.

– О том, что было, пока тебя не было.

– Так ничего и не было.

Она покачала головой.

– За кого ты меня принимаешь, Жоан? – вздохнул он. – Выгляни вон в окошко. Посмотри на этот багрянец, это золото, эту лазурь. Разве они спросят, был ли вчера дождь? Идет ли война в Китае или в Испании? Сколько человек в эту секунду умерло, а сколько родилось? Они просто здесь, плывут по небу, вот и все. А ты хочешь, чтобы я расспрашивал. Твои плечи отливают бронзой под этим солнцем, а ты хочешь, чтобы я задавал вопросы? Твои глаза в отблесках этого багрянца, словно море древних греков, мерцают фиалками и золотистым вином, а я буду выведывать о чем-то, что было и прошло? Ты здесь, а я, как последний дурак, буду ворошить прошлогоднюю листву былого? За кого ты меня принимаешь, Жоан?

Слезы ее высохли сами собой.

– Как же давно я такого не слышала, – вздохнула она.

– Значит, тебя окружали чурбаны стоеросовые. Женщин надо либо обожествлять, либо бросать. Третьего не дано.

Она спала, прильнув к нему вся, словно никогда и ни за что больше не отпустит. Спала крепко, а он слушал ее ровное, легкое дыхание у себя на груди. Какое-то время так и лежал без сна. В гостинице исподволь пробуждались утренние звуки. Зашумела вода, захлопали двери, внизу эмигрант Визенхоф приступом кашля уже начал ежеутреннюю симфонию. Он ощущал плечи Жоан у себя под рукой, чувствовал дремотное тепло ее кожи, а слегка повернув голову, мог видеть и ее безмятежное, такое любящее, такое преданное лицо, чистое, как сама невинность. Обожествлять либо бросать, мысленно повторил он. Словеса. Кому такое под силу? Да и охота кому?