КУНСТ (не было кино). Роман с приложениями Чихачев Сергей
Дети её боятся. Смерть – самое страшное, что может произойти с ним, полагает ребёнок в своем бесправии. Дети, я напомню, это маленькие бесправные карлики. Им многое угрожает. Встаньте на колени, чтобы стать одного роста с ребёнком. Если это не помогает – сядьте на попу. На попу даже точнее. Теперь вы смотрите на всех снизу вверх. Теперь все в мире вам начальники, правда? Вы меньше и слабее каждого из людей, предметов и большинства животных. Ну как? И к тому же вы сидите на попе, я вам напомню, то есть весь мир ещё и быстрее вас. А вы – маленький несчастный несправленец. Каждый имеет право указать вам что, и где, и как, и когда. Что есть. Когда идти спать. Всякий может взять вас за руку и потащить куда-то. И смерть может. Эта неотвратимая сволочь страшнее всего. Даже мысль о том, что умрёте не лично вы, но мама или папа, доведёт вас в тёмной детской тёплой постели до слёз.
У вас карличья постель. Маленькая. Смерть наверняка, как злобные большие хрипло лающие собаки, и как огромные рычащие пьяные дядьки, выбирает именно маленьких слабых карликов или их родителей. И не скрыться, потому что детские ноги скованы страхом так, словно они – взрослые и сидят на попе, и убежать нет никакой возможности.
У них ещё нет героизма в самом идиотском и самом высоком его значении. Они не знакомы с красивыми девушками или умными мужчинами, с мыслью о которых можно смелее переступить смертный порог. У них нет ипотечных страхов, долгов, больной печени и похмелья. Их грехи малы и грехами не являются.
Поэтому они боятся смерти гораздо сильней, чем старики, которые умирают в беспамятстве, лежачими. Эти старики самым мистическим образом превращаются в детей, лишённых страха. В сгорбленных от жизни карликов, не могущих ходить. Иногда они лишаются сознания – мозг милосердно выключает сам себя, – и тогда они следят, как маленькие, за солнечными зайчиками, бегущими по стенкам, они ловят губами руку, мимолётно приласкавшую их лицо. Они сосредоточенно берут что-то, до чего могут дотянуться – например, ваш локоть, и с умным видом смотрят на него и сквозь него. Этот взгляд одинаков для годовалого и стодвухгодовалого. И те, и другие ходят под себя…
Дитя, подчиняясь далёкому крику матери, а может быть, удовлетворив своё любопытство и заскучав, убежало. Исчезновение мальчика будто послужило сигналом к началу. Для меня дальнейшее произошло быстро и воспринималось яркими смазанными штрихами, как во сне. Пётр дал короткую (опять неслышную мне!) команду, жилистые скользнули под тент и показались оттуда с оружием. На перекрёстке переключился светофор, и оттуда, снизу, от старых измайловских профессорских домов, в редком потоке показалась машина. Я даже не успел различить её марку, но она точно была иностранная. Поток шёл не быстро, и метров за пятьдесят до нас машину легко догнала другая. Секунду-другую она «повисела», пристраиваясь слева и сзади, а потом плавным движением страшно и уверенно подтолкнула клиента к нам. Я стоял сбоку и чётко видел, как иномарка вильнула, пытаясь выровняться на влажном асфальте, не справилась и несильно влетела прямо в зад нашей «газели». Только сейчас мой взгляд выхватил необычайно мощный для этих доморощенных фургончиков задний брус. Раздался отвратительный для уха любого водителя звук – короткая смесь железного скрежета сминаемых полостей и скляночный шелест бьющегося стекла. Капот иномарки чуть вздыбился, двигатель заглох. К остановившемуся автомобилю подскочили жилистые; одним движением были разбиты окна; двое мужчин не остановились, а продолжали наносить туда, в разбитое стекло, удары прикладами. Пётр и чернявый буквально оторвали двери; щёлкнул выстрел, но кого он поразил, я так и не видел. Выстрел стал единственной звуковой доминантой на тот миг – ограбление происходило на тихом-претихом фоне где-то далеко бьющего колокола, отдалённых криков и визгов детей с площадки во дворе, и шарканья прохожих, не прекращающих выходить из магазина и входить в него. Я отупело переместился чуть левее, подсознательно желая заглянуть в машину, и в этот момент откуда-то из её нутра Пётр вырвал первую большую спортивную сумку, а за ней последовали ещё две. Поравнявшись с дверьми, я успел увидеть только темень внутри иномарки, и тело, полулежащее на заднем сиденье поверх колен помощника депутата, и полыхающие трусливым отчаянием глаза этого самого помощника. Тут, повинуясь короткому крику чернявого, я подхватил одну из тяжёлых сумок с деньгами и поволок её в «газель». Я забросил сумку внутрь и встал, не зная, что мне делать дальше, и чувствуя, как внутри нарастает дрожащим звоном тот самый адреналин, который является и страхом, и мандражом, и храбростью одновременно, в зависимости от человека.
И тут я увидел то, чего увидеть никак не ожидал. В двух метрах от меня стояла и пялилась на происходящее моя соседка по дому на Сиреневом, её фамилия была, кажется, Агафонова. Это была одна из тех премерзких бабищ, которых дьяволу иногда удаётся засунуть в наш и без того говённый мир. Толстая и приземистая, с вывороченными влажными губищами, эта хабалка пятидесяти с лишним лет от роду дала бы фору любому булгаковскому Шарикову, доведись им встретиться. Громким низким голосом Агафонова обливала дерьмом всех, кто попадался ей на пути, – соседей, детей, прохожих, продавщиц в магазинах и попутчиков в троллейбусах. Внутри неё кипела залитая при рождении клоачная субстанция жидкой ненависти. Как водится, мозг её давно отказался обслуживать эту душевную помойку: соседка Агафонова была непроходимо тупа. Не обращайте внимания, что я так некультурно упомянул о ее возрасте и стати. Я встречал таких же, но помоложе. Причём, что примечательно, подобным дьяволовым отродьем являются большей частью бабы. Мужика, если что, не зазорно и убить, а женщина-хабалка останется безнаказанной и, упиваясь собственным, растущим до небес визгом, истопчет вас.
Гражданка Агафонова, держа в руках клетчатую сумку, отупело глядела на сцену разбойного нападения. Меня она узнать не могла – в самом начале я натянул на лицо выданную мне чёрную вязаную шапочку с прорезями. Её рот уже начинал чуть иззявливаться в готовности к крику, и я сделал то, чего от себя никак не ждал. Со всего размаху я свистанул ей правой точно в толстые губы и подбородок. Я не могу объяснить, почему я это сделал. Я никогда не бил женщин, моя рука не касалась их лиц в ударе или пощёчине. Свои действия могу списать только на адреналин, который плескался в крови и всё-таки дотёк до русла «бей», а еще на мысленную жажду убийства Агафоновой, которой я, разумеется, пылал годами и которая вспыхивала ярко всякий раз после очередной стычки. Соседка, так и не выплюнув крик, сложилась на грязноватый асфальт. Её сумка отлетела на полметра. А я, увидев яростные зовущие жесты Петра и уже рванув к «газели», с недоумением почувствовал, как в душе разрастается торжество и я чувствую себя свободным от навязанной морали. Это чувство заглушило даже мандраж. Поэтому, когда я прыгнул под тент, жилистые руки втащили меня в отсек и «газель» неожиданно резво тронулась, криво и сильно забирая поперёк движения, я уже не боялся.
В отсеке трое напряжённо замерли; автоматы стояли у них между колен. Три большие тяжеленные сумки лежали на полу.
– Нормально ты её уебал, – отрывисто и на выдохе каркнул Пётр. – Правильно. Начала бы визжать. А так всё нормально.
Я не отрываясь смотрел на экран навигатора. «Газель» с невероятной скоростью летела по Сиреневому бульвару в сторону Черкизовского рынка, причём вот-вот должен был начаться односторонний отрезок, а машина и не думала тормозить.
– Там одностороннее, – выдохнул я.
– Не ссы, – подбодрил меня чернявый, потому что Пётр не удосужился отреагировать на реплику, – там мастер за рулём сидит.
Через полминуты я поблагодарил Бога за то, что не сижу в кабине и не смотрю на дорогу. Судя по навигатору, «газель», лавируя, пронеслась через односторонний отрезок (в ушах стояли десятки возмущённых гудков, от писклявых до басовитых), затем, не сбавляя скорости, а, наоборот, набирая её, кривой смертельной дугой вылетела на Щёлковское шоссе, каким-то чудом пересекла встречку и рванула к Преображенке. Слетев с моста, спятившая «газель» пролетела мимо наглухо стоящей в обратную сторону пробки, перестроилась, срезала по тротуару и нырнула на Халтуринскую. Нас бросало от стенке к стенке, потому что машина ушла во дворы и петляла так, что я потерял понимание того, где мы находимся, даже глядя на прыгающий экранчик навигатора. Через какое-то время всё стихло. Я было перевёл дух, но Пётр рывком открыл дверцу и все попрыгали из отсека наружу. Я выпрыгнул за ними. Мы находились в каком-то холодном ангарчике с высоченным потолком. Прямо напротив нас стоял инкассаторский броневичок жёлто-зелёного цвета; его боковая дверь была сдвинута назад и открыта. С пассажирского места из кабины «газели» выпрыгнул один из жилистых, который не вылезал оттуда даже во время ограбления. Он нырнул в отсек – в секунду оттуда были выброшены сумки, аптечки и рации. Чернявый со товарищи так же быстро забросили имущество в броневик.
– В машину! – рявкнул Пётр, обращаясь, главным образом, ко мне, потому что я традиционно стоял в ступоре.
Я залез в броневичок, дверь тяжело закатилась на своё место, с негромким лязгом закрывшись, и машина, словно ожидавшая этого лязга, неспешно и уверенно покатилась из ангара. Теперь у меня было маленькое затемнённое окошечко, и я мог осмотреться. Мы выехали с территории какого-то безвестного полуразваленного завода, каких много затеряно в том районе, и двинулись к Яузе. Броневик выглядел внушительно, на крыше его я, садясь, углядел синюю мигалку. Я догадался, что операция практически закончена и отсюда нас уже, скорее всего, никто не выковырнет.
Народ переводил дух. Было видно, как напряжение уходит из жилистых кунстовцев. Уже у Яузы мимо нас пронеслись милицейские машины с включенными сиренами.
– Прочухались, блядь! – удовлетворённо отметил Пётр. – Всё путём.
Мы притормозили на светофоре.
– Смотри, – обратился ко мне чернявый, чьего имени я так и не узнал. – Ты спрашивал про резидентуру, помнишь? Ну про разведку? Вон, гляди.
Я посмотрел в маленькое окошечко, следуя за указующим пальцем чернявого. Я не видел ничего, кроме крыши машины, стоящей справа.
– Да не, вон дальше смотри… У стены, видишь?
Я перевёл взгляд и оторопел. Я увидел часть пейзажа, который в Москве попадается на глаза десятки, а то и сотни раз в день. Одинокий бомж, одетый в рваньё, рылся в урне на троллейбусной остановке, что-то из этой урны доставая.
– Бомжи?! – почти крикнул я.
– Ну. Видал? И чтобы ты знал – это самая точная резидентура: они всё видят, а их не замечает никто, – похвастался чернявый. – И самая дешёвая.
– Сеть разветвлённая, ага, – присоединился к нему Пётр, который уже пришёл в спокойное состояние. – «Коллегия-88», по-моему, они к ней относятся…
– Только там чё-то никто работать не хочет, – то ли хмыкнул, то ли хихикнул чернявый.
– Это он шутит, – весомо сообщил Пётр, обращаясь ко мне и глядя мне прямо в глаза. – У нас нет таких, кто не хочет работать.
Глава 12
Я ещё держался, когда мы вернулись в гараж и жилистые потащились сдавать деньги на четвёртый этаж, в финансовый отдел, «Коллегию-41». Я невпопад кивал, когда чернявый одобряюще похлопал меня по спине и осведомился, не желаю ли я завтра съездить с ними на разбой с изнасилованием. Я отвечал на какие-то вопросы Николая Второго, поджидавшего меня внизу, а потом потащившего опять на свой этаж. Но когда мы добрались до кабинета с задёрнутыми жёлтыми шторами и я сел в кресло, то почувствовал, что силы покидают меня окончательно. Я был разбит. Всё тело ныло, поясница напоминала о том, что ей не пятнадцать лет, саднила и гудела рука, которую я, кажется, отбил о соседку Агафонову. Мозг несмело стучался в черепную коробку и требовал дать ему поспать.
– Денёк сегодня тяжёлый, – констатировал Николай Второй, в котором сил, кажется, совершенно не убавилось.
Анна Вячеславовна внесла чай, молча поставила его на стол и удалилась.
– Теперь поговорим о том, что касается вашей работы, – сообщил Николай Второй, выделив слово «вашей». – Как я уже говорил, нам нужен человек, который мог бы курировать синопсисы и сценарии для телесериалов. У нас есть два специалиста-куратора и несколько штатных сценаристов, но этого недостаточно. Вы должны будете следить за тем, чтобы на телеэкранах появлялось максимальное количество нужной нам информации, которая будет доноситься до потребителя в лёгкой и одновременно навязчивой форме телесериалов. Займитесь пока только ими.
– Что я буду делать? – Мои губы еле шевелились от усталости.
– Примерно то же, что вы делали на прежнем месте работы. Кстати, завтра не забудьте начать оттуда увольняться. Разбираться почему никто не будет. Вашему бывшему шефу сейчас всё равно не до вас, у него офис отбирают.
– А Степан Арутюнович знает, кто вы такие?
– Он думает, что мы из ФСБ. – Рот Николая чуть искривился в жёсткой улыбке. – Сегодня звонил по поводу офиса. Но мы ему помогать в этом не будем.
– А зачем я нужен вам тут? Зачем брать на себя все мои проблемы, если бы я мог сидеть у Степана Арутюновича и делать то же самое, но без знания о том, что есть КУНСТ?
– Потому что вам это не нравится, – проникновенно сказал Второй. – А должно нравиться. Вы негативно настроены по отношению к сериалам. А надо изменить позицию. Я же говорил вам – это главная часть операции прикрытия. Сериалы должны быть как можно хуже и неправдоподобней. В них должны быть несуществующие в жизни персонажи. Самые неправдоподобные коллизии. Небывалые характеры и невозможное развитие событий. Например, надо продолжать вкачивать в башку народа, что бандиты – это бандиты, а не «Коллегия-2», понимаете? Мы не можем себе позволить, чтобы кто-нибудь догадался. Однако сериалы – это только одна из задач операции прикрытия.
– А ещё что? – Усталость не добавляла мне способности ясно мыслить.
– Да всё остальное. Теленовости, в которых нет новостей, – согласитесь, нам в этой области многое удалось сделать. Ток-шоу, в которых десятки людей до хрипоты обсуждают несуществующие проблемы. Криминальные программы с придуманными преступлениями, от которых у нормального человека должны, как минимум, волосы стать дыбом. Ну и так далее. Это – я ещё раз подчеркну – основная причина не замечать КУНСТ. Если, не дай бог, люди начнут анализировать правду – они быстро догадаются. Ну, может, не все. Но кто-то догадается точно. Единственный выход для человека, желающего начать думать и делать, – выключить телек. А это почти невозможно. Потому что для начала им придётся выключить телек у себя в голове.
– Странно это всё, – пробормотал я.
– Что странно? – голос Николая на секунду стал усталым и жёстким.
– Всё странно, – язык у меня еле ворочался, – все методы. Вроде бы всё, что вы говорите, логично. Но всё равно не укладывается в голове. Разбои, убийства, грабежи… Я атеист, но вы нарушаете все заповеди.
– Заповеди работают там, где у человека есть выбор, – жёстко отрезал Второй. – Понятно? А у нас выбора нет. И у вас тоже нет. Вы пока ещё смотрите на нас глазами обывателя. Вас пока ужасает необходимость бить. Это пройдёт, Сергей. Знаете, сколько споров у нас было по Чечне, а? Сколько раз даже профессионалы задавали себе вопрос: а надо ли так? И только практика показала, что да, надо!
– А что… Чечня?.. – Глаза мои открылись, и сон сняло как рукой.
– Чечня, спешу заметить, жрала и крала государственные деньги с неимоверной скоростью, – повысил голос Николай Второй, которого я в таком настроении начал побаиваться. – А после проведения комплекса спецмероприятий мы собираем с Чечни сто пятьдесят миллионов долларов в год чистой прибыли. Да, со стороны всё выглядит чудовищно: все эти блокпосты, зачистки…. Сами знаем. Но результат налицо.
– А вот ваш коллега, Николай (я чуть было не ляпнул «Первый»), говорил… Ну то есть, я так понял, что вроде бы в летописях встречались упоминания о предтечах КУНСТа?
– Не совсем так, – раздражённо качнул головой мой собеседник. – Мы как-нибудь всё-таки выкроим время у Консультанта, и он вам всё расскажет. А что вам ещё говорил Николай Васильевич? Просто интересно?
– Ну говорил, что народ добрый, только безвольный. И пьёт.
– Добрый… – задумчивым эхом повторил Второй. – Безвольный и пьёт… Николай Васильевич, видите ли, родом из Люберец. Он вам практически описал свою семью, а не народ. Напрасно я его просил. Надо сразу к Консультанту! Добрый!.. – Николай Второй явно заводился. – Добрый, да? Пьёт, да? А он не рассказывал, откуда берутся те, кто обирает пьяных? Кто бьёт собственных жён и детей? Какой народ рожает бесчисленных хамов, страшных в своей безнаказанности? Откуда берутся мародёры? Кто ворует ПЗРК у своих и продаёт их врагам? А откуда появляются – не говорил ли он? – все эти бляди, а? Все эти прозрачные глаза и все эти рты, славящие любую нынешнюю партию? Рты, прерывающие хвалебные речи только для того, чтобы сильнее вылизать жопу любимого руководителя, кто бы им сейчас ни был? Откуда они, а?! Откуда?! Десятилетие за десятилетием эти бляди выходят из ниоткуда, и пишут передовицы, и читают прозрачными глазами с телесуфлёра новости? Откуда появляются другие, которые, яростно хрипя или весомо вещая, вкачивают в мозг того самого народа, который, по теории их родить не должен, говно своей аналитики, тоже, безусловно, поддерживающей генеральный курс? Задумайся над тем, откуда эти бляди берутся, – и ты получишь представление, чего ждать от народа, их рожающего с завидным постоянством. Я молчал.
– От вас требуется формальное согласие, Сергей, – беря себя в руки и возвращаясь к прежнему лёгкому тону, сообщил Николай. – Это специальная процедура, отчасти публичная, вам она предстоит на днях.
Я не стал спрашивать, что меня ждёт в случае отказа. Более того, желания отказываться не было, что меня премного удивило. Так, копошились червячки сомнения, но и только-то.
– Вы будете работать в этом же здании, на седьмом этаже, третья секция. Вход у вас с другой стороны. Я вам потом покажу, как удобнее проходить от вас ко мне – тут всё-таки большое здание. И ездить вам сюда удобнее от дома, – Николай встал, прошёл к окну и глянул за штору. – А то «Коллегия-69» работает так хорошо, что скоро и мы не сможем по городу передвигаться.
Кружка с чаем выпала у меня из рук и звякнула о стол.
– Пробки?! ПРОБКИ? Вы?! – Я не мог поверить своим ушам.
Николай Второй прошёлся от окна к столу, сел на своё место к лампе, и тут я увидел, что он всё-таки тоже чуть устал.
– Ну да, пробки, – глухо повторил он. – Вы коренной москвич, я знаю из вашего дела. Я тоже коренной. Я здесь родился, на Колхозной, которая сейчас Сухаревская. Я давно не вижу ту Москву, которую помню, – немного тоскливо сказал он, словно откликнувшись на мои мысли. – Вам это как? Мне, например, больно. У вас, я читал в деле, прадед имел дом с лавкой. А у моего прадеда было небольшое имение. Он был офицер, царский полковник. У нас полсемьи репрессированных. И имение это снесли, разумеется, при советской власти. Тогда это и не Москва никакая была. Родители мои жили на Сухаревке уже к тому времени. Я сухаревская шпана, – и он печально улыбнулся. – Мы решили создать «Коллегию-69». Они делают жизнь в Москве невыносимой. И делают, кстати, успешно. Одна из самых успешных Коллегий, – вздохнул он. – Работают, правда, не по всей стране. В Москве. В Питере ещё – ну там проще пробки организовывать, там мосты эти дурацкие. В Казани работают, в Нижнем. Но сил не хватает.
– А какого вы ждёте результата? – вздохнул я.
– Рано или поздно страной официально будем руководить мы, – поднял на меня взгляд Николай. – Налоги будут собираться со всех, мы уже это делаем. Преступность исчезнет – за исключением, собственно, уголовников: мы ими не занимаемся и никакого дела с ворами не имеем. Взятки канут в Лету. И пробки исчезнут, потому что «Коллегия-69» будет расформирована и займётся тем, чем сейчас занимается ГИБДД. Наши из «Шестьдесят девятой» знают, какими должны быть менты на дорогах. И Москва будет как раньше… Ну хоть немного.
– И дом прадедушкин вернёте? – Я то ли неудачно сострил, то ли попёр на рожон.
– Нет. Дом не вернём, – честно ответил Второй. – Хотя мне и самому тот район жалко. Красивый район. Московский.
Меня вновь начинала томить сонная одурь. Подробности про работу с телеканалами можно выяснить и завтра, и послезавтра. Консультант подождёт. Формальности не к спеху. И я, не в силах уже справляться с организмом, широко зевнул. Николай это увидел.
– Вы сейчас отдохните, пока вам будут машину готовить и документы, – сочувственно посоветовал он, – я вас провожу. У нас тут есть нечто вроде гостиницы для сотрудников. Там сможете перевести дух. А потом за вами придут.
Так я оказался в тёплой небольшой комнате, действительно похожей на номер обычного трёхзвёздочного отеля, только очень чистого и тихого. Под ногами у меня пружинил ковёр, светился проём на удивление большой ванной комнаты. За окнами было темно: на Москву спустился вечер, и красные реки огней на колёсах парализовали центр города. «Коллегия-69» не зря ела свой хлеб.
Я не собирался спать. Я просто присел на кровать, чтобы перевести дух и насладиться хотя бы минутами тишины после этого сумасшедшего дня. Наслаждаться тишиной сидя стало неудобно и я, видимо, прилёг. Тепло и уют размыли сомнения держащегося из последних сил мозга, и он повелительно дал команду на отключение. Я не знаю, сколько удалось проспать. Проснулся я с колотящимся сердцем оттого, что кто-то вошёл в комнату и запер дверь изнутри. Между дверью и комнатой был небольшой двухметровый коридорчик, и я не мог видеть, кто это. Неясная тень легла на порог комнаты, и в следующее мгновение в мягком рассеянном свете, льющемся из ванной, я увидел абрис тела божественной Анны Вячеславовны.
Я молча лежал. Она молча стояла. Мгновение кончилось, и Анна в три движения освободилась от одежды. Я обмер.
– Мне показалось, я вам понравилась, – только и услышал я её тихий низкий голос, перед тем как окончательно онеметь от созерцательного восторга, обонятельного экстаза и бесконечного тактильного счастья.
Эпилог
Не было кино.
На могиле отца стоит отличный памятник, а я дописываю эти строки, сидя в третьей секции седьмого этажа. Прошло уже два месяца. Я работаю здесь. Я почти не езжу домой: здесь лучше кормят и интересней спать. Да и на пробки я совсем перестал тратить время.
Я решил остаться. Решил, когда понял, что я и так работаю на КУНСТ – пишу, правлю и редактирую чушь про следователей и бандитов, которых никогда не видел. Нахожусь я снаружи этого здания или внутри – ничего не меняется. Я выключил телевизор в своей голове, и мне теперь нет нужды включать настоящий, но я часто делаю это, чтобы оценить результаты своей работы.
Сейчас я допишу, сброшюрую листы в папку (аппарат стоит в соседней комнате), переплету и выброшу вниз, на тротуар. В надежде, что кто-нибудь подберёт. Собственно, я и рассчитываю на привлечение внимания громким шлепком увесистой папки, сброшенной с большой высоты. Сейчас вечер, многие идут с работы, кто-нибудь да заметит.
Знаете, как я сложу все эти листы? Я изложил всю путаную историю; а теперь присоединю к ней то, что нашёл здесь в архиве. Три тонкие папки. Я и не знал, что они здесь.
Я мог бы поступить более традиционно, попытавшись пойти в издательство. Но тогда это будет не более чем очередная придуманная история. А если это найдёте вы, найдёте у того самого здания, из окна которого папка упала, вы будете знать, что здесь-то и находится КУНСТ. И поверите мне.
Я не могу отсюда выйти, вот в чём беда. Нет, никто меня не держит, я волен в перемещениях. Там, внизу, в Лимбе, на нашем входе обычный вахтёр, а часовых нет. Я не могу выйти отсюда, потому что не хочу выходить. Мне некуда идти.
Поэтому я сижу здесь, и работаю, и вечерами смотрю в окно, в просвет между жёлтыми шторами, чтобы увидеть, как неверным дрожанием воздуха заканчивается московский день. В оранжевом отсвете тёплый воздух струится над Москвой, поднимаясь, и остывает там, наверху, куда я не могу дотянуться ни взором, ни мыслью; там, где поверх крошечной земной суеты, покрывая пространство могучими неслышными гудками, стоит в бесконечных пробках звёздный Млечный Путь.
Приложения
Механическая сюита
«От сонаты и симфонии СЮИТУ отличает отсутствие строгой регламентации количества, характера и порядка частей…»
Энциклопедический словарь
Часть первая
Началось-то всё известно с чего. Фильм в Москве снимали. Какой-то там фильм. Про мафию, что ли. Из современных, в общем. И вот по ходу фильма нужно режиссёру было сцену снять неприятную. Как человека поезд сбивает. Вышел, мол, человек на пути, а поезд его – тюк. То есть жизнь коротка, а в наше время тем более. Такая мораль этой комедии.
И так и сяк пробовали. И куклу перед поездом ставили, и дублёра – он только отскакивать успевал, а потом его к кукле подклеивали, на монтаже. Ну не получается и всё тут. Хоть плачь. Ненатурально – это самое мягкое слово. Режиссёр, и не старый ещё человек, уже чуть ли не седеть начал. Не выходит сцена.
И решают они с продюсером на пару совершить сбитие поездом компьютерно. Как в «Титанике» пароход тонул, только с поправкой на российский манер. Смета-то не предусматривала, конечно, никакой графики, думали, в крайнем случае каскадёра заставят прыгать. Он и прыгал, пока не запил. Нервное напряжение всё-таки у них, у каскадёров, громадное. Чуть зазеваешься – и в самом деле труп снимут. На это уже режиссёр злорадно и надеялся.
Ну ладно. Компьютерная графика так компьютерная графика. Обращаются к художникам подешевле. Так и так, ребята, надо нарисовать картину: представляете, на путях человек стоит, а его поезд сбивает. План в картине длится одну секунду. Заплатим столько-то. Что-то мало, отвечают художники. А вы сколько хотели за такую халтуру? Ладно, нарисуем.
И сидят, рисуют, вогнали в компьютер поезд подснятый, натуру, природу кругом – и ничего толкового всё равно не получается. Как-то ненатурально опять же человек сбивается. Режиссёр уже охрип на них орать, время-то идёт. И они через сколько-то дней в несознанку уходят. Хватит, говорят, кричать на нас. Не много хотите ли? Режиссёр им – лентяи паскудные и паскуды ленивые! Вы же мне фильм срываете весь! Я же!.. Вы же!.. Обратно охрип. А они говорят: слушай, ну будь человеком. Мы ведь и не видели, строго говоря, никогда ничего подобного. Даже ДТП как-то на глаза не попадалось подходящее. А тут целого человека огромный поезд вусмерть давит. Как мы это представляем, мол, так и рисуем. И откопайся от нас. Ну тут и режиссёр рогом упирается, на принцип идёт. Ах так? – говорит, – хотите, значит, в натуре посмотреть? Да уж, – ржут, – было бы неплохо! Ну и хорошо. Звонит продюсеру, Васильеву, естественно, по фамилии. Так, говорит, и так. Достань-ка труп мне какой-нибудь. Продюсер мрачно оповещает коллегу, что идиотские шутки выслушивать он не в настроении, а вот в случае перерасхода сметы, каковой перерасход – заметим! – уже намечается, он предоставит кинематографической общественности свеженький труп самого режиссёришки. Да нет! – кричит тот, – ты не понял! Из морга, натурально, из анатомички какой-нибудь труп мне достань попользоваться! И ситуацию с художниками объясняет. Ну продюсеры люди циничные. В ситуацию вдаваться любят меньше всего. Ладно, говорит, будет тебе труп, перезвоню. И трубку вешает.
И перезванивает через какое-то время. Ну, говорит, достал я тебе. Только с возвратом. «Хороший труп-то?» – режиссёр придирчиво так спрашивает.
«Нормальный, – отвечает продюсер, – тебе в самый раз. Бомж какой-то. На вокзале его нашли неделю, что ли, назад. И как неопознанного для научных целей употребить намеревались. Денег и водки я ухлопал немерено санитарам. Так что ты попользуйся и верни». – «Ага, верну».
Вешает режиссёр трубку и художникам говорит: «Ну, ребятки, поехали». Они охреневают: «Куда?!» – «В муда, – рифмует режиссёр, – вы же хотели посмотреть, как в натуре людей сбивают? Вот я вам и покажу». Они говорят: «Подожди, ты чего, серьёзно?» – «Ну да». – «А чего ж ты не можешь сразу труп в кино снять?» Ну он им объясняет, что такое кино, вкратце. Что такое камеры развернуть, свет, краны всякие, народу сто пятьдесят человек, разрешение на съёмки и т. д. и т. п. Вы, говорит, хоть понимаете, микеланджелы доморощенные, что официально этот, как бы выразиться, труп вам никто снимать не даст? Нелегальщина чистой воды, всё как всегда через попу делается у нас, и кино не исключение. А так мы с собой маленькую камеру домашнюю возьмём, вывезем этого бедолагу втихую и снимем всё что надо. А вы потом срисуете. Они, разумеется, балдеют, однако раз он такой художник масштабный, то и они в грязь лицом не ударят. Ну, отмороженным слегка голосом говорят, поехали, раз надо.
И едут. Сначала труп забирают. Им его санитары как раз обтёрли и одели на него чего-то. За такие-то деньги! В медицинский мешок положили, специально для этого предназначенный, с молнией. И в багажник джипа режиссёрского старенького аккуратно уложили. Только, говорят, привезите, а то у нас он подотчётное имущество. Сам, говорят, труп никуда уйти не может, так что если не привезёте – проблемы у нас будут всякие. Режиссёр только головой кивает: мол, привезём, привезём.
Поехали за город. И на выезде из Москвы их гаишник останавливает. Очень кстати. Большая радость для всех присутствующих. Художники сидят ни живые ни мёртвые от страха. До них потихонечку доходит, что в тюрьме компьютеров нету. Режиссёр на ватных ногах из джипа вылезает. Здравствуйте, говорит, товарищ инспектор, что случилось? Нарушил я, что ли, чего? А тот лениво так объясняет, что, мол, проверка документов. Пожалуйста, документы все тут. Вот они, документы. Ага… Ммм… Так… А временное разрешение? Пожалуйста! А техосмотр? Какой техосмотр? А-а-а! Техосмотр! Ну да, конечно. Да вы понимаете, такие дела… Нету его. Как раз за ним и едем. В область? В неё самую. А номера-то московские? Ну там есть место, где иномарки как раз…. И врёт в этом ключе режиссёр, и врёт, заметим, вдохновенно, поскольку сами понимаете. Гаишник принимает вид озабоченного и утомлённого государственного деятеля, узнавшего об агрессии со стороны соседнего Казахстана. Содрать-то надо с водилы. М-да, говорит он задумчиво, у тебя небось и аптечки с собой нет? Или есть? Открывай джип, посмотрим. Режиссёр вспоминает всё, что ему рассказывала подружка на первых курсах киноинститута про актёрское мастерство, заваленное ей два раза. И он играет. И как играет! Так, что гаишник в результате соглашается: а) взять немного денег; б) с тем, что когда едешь на техосмотр, талон не нужен, а то зачем ехать; в) отпустить горемычного режиссёра. Разрешить, так сказать, продолжить движение. Взятку берёт. Лениво уходит обратно в будку.
Режиссёр в холодном поту возвращается в машину. Пронесло! Там эти двое сидят, тоже вид имеют не ахти какой. Ну, слава богу. Поехали дальше.
Приезжают. Полянка такая, рядом лесок, никого народу. И железная дорога. Перекуривают. Достают мешок. Вытаскивают будущую кинозвезду. Подносят к рельсам. Далее художники участвовать отказываются. Тошнит их, видите ли. Режиссёр, матерясь, просит хотя бы подержать. Держат. Он быстренько приводит труп в нужное положение и взятыми из города подсобными материалами, вспомнив слесарную молодость на заводе, фиксирует тело на шпалах в положении стоя. Жуткая сцена. Боязливо отпускают. Стоит. Ура! Убегают в кусты, камеру достают и берут её наизготовку. Всё готово. Художники курят как перед расстрелом. Нервы на пределе. И слышат – едет. Поезд едет. Товарняк, судя по звуку. Камеру включают, на сучок пристраивают, чтобы не тряслась вместе с руками. Режиссёр в глазок смотрит – всё видно отлично.
И вдруг смотрят – а поезд-то с другой стороны показывается. Мать-перемать! Пассажирский. Гудит вовсю. Неужели пропало всё? Ан нет, вон он, товарняк показался. Выходит, целых два поезда сразу. Могли бы на любой колее устанавливать.
Товарняк подъезжает тем временем. И начинает гудеть, завидев человека на рельсах. Потом машинист экстренное торможение включает. А товарняк гружённый по самые помидоры. Поэтому скорость он сбавляет, но слишком медленно. Там тормозной путь восемьсот метров только по техдокументации. И с диким визгом железа, трущегося о железо, всё-таки сбивает объект. И проезжает, продолжая визжать. Ему тормозить ещё долго.
В момент сбивания режиссёр – нервишки всё-таки не выдержали – глаза закрывает на секундочку. И не видит, как всё произошло. А там подробности жуткие, лучше не рассказывать. Какая-то деталь, например, отлетела от туловища и – бах! – в окно проходящего мимо пассажирского стукнулась. Жуть. Потом глаза открыл. Пассажирский уже уехал. А этот товарняк всё тормозит, и конца не видно.
Режиссёр с художниками из кустов вылезают и бегом туда. Чтобы забрать подотчётное тело за те несколько минут, пока поездная бригада не подбежала в полном составе. Они чего-то не очень подумали о том, что поезд остановится и смываться надо будет в таком темпе.
Подбегают. Смотрят – мать честная! Возвращать-то нечего. Они-то думали, в сторону отшвырнёт. А тут то ли объект вниз утянуло, то ли еще что, только… В общем, мало что осталось. Фрагменты какие-то. У режиссёра адреналина в крови – на взвод десанта. Выхватывает мобильник, продюсеру набирает и визгливо сообщает сквозь скрежет, что так, мол, и так, но возвращать ему нечего. Тот ему – ты что, охерел?! Мы как договаривались?! А режиссёр всё визжит, что, мол, тут работать надо зубной щёткой две недели, чтобы всё собрать. Что он не виноват. Что так получилось. И что если их сейчас повяжут, то уж что-что, а фильм точно некому будет доснимать. Посадят всех за такие дела. Продюсер ситуацию просекает быстро, разбор полётов откладывает на более благоприятный момент и говорит: ладно, я с этими в морге сам договорюсь, а вы оттуда сливайте в темпе вальса. Поняли. Сливают.
Быстро запрыгивают в джип-развалюху, из кустов его выкатывают и на высшей скорости, по кочкам, опять на шоссе, а там и в Москву. Сняли, блин, матерьяльчик. В дороге чуть расслабляются. Даже о работе говорить начали, чтоб отвлечься, а то ноги у всех трясутся. Кассетка вот лежит, рядом с камерой, на заднем сиденье. Так что вы, ребятки, уж нарисуйте получше всё, говорит режиссёр. А ребятки только кивать могут. Это тебе не в монитор смотреть. Страшно всё-таки. Ну едут себе и пускай едут.
Часть вторая
Машинист жил себе один. Балабанов, допустим, по фамилии, Валерий Борисыч. Из Волоколамска сам. Оттуда дорог в жизнь не очень много ведёт. Чуть не посадили его по молодости и по пьянке. Ножик в кого-то воткнул из друзей-хулиганов – за справедливость.
С кем не бывает. Еле успели отмазать – комсомолец, то-сё – и по быстрому выперли в ПТУ в Москву, на машиниста учиться в Кулаковом переулке. Рабочий резерв партии, хрен посадишь. Не какой-нибудь там студентишка очкастый, интеллектом развращённый.
Ну отучился и жил себе дальше. Составы водил. Женился, то да сё. Пить, кстати, пытался всё завязать после инфаркта. Нельзя ему было пить-то. Врачи предупредили. А завязать трудно. Единицы могут. Иной, глядишь, завязал, а потом – хлоп рюмандель! И понеслась. А Валерий-то Борисыч страдал очень от этого. Рефлексии рабочему классу вроде бы не положены, ан нет – как напьётся, так страдает. Если бы, говорит, не водка, жизнь моя пошла бы по другой колее. Я бы, может, в институте бы выучился. Или начальником стал бы уже давно железнодорожным. Это он ту пьянку с хулиганкой вспоминал, наверное, да молодые годы.
Но вот что его характеризует положительно – на работе почти не пил. Машинисты-то с помощниками, чего греха таить, в кабине позволяют себе. Хоть и редко, но иногда. А чего поезду? Он же по рельсам едет, свернуть не может. А человек профессиональный и выпив слегка поезд вести сможет. Но Борисыч ни-ни. Так, конечно, стаканчик мог опрокинуть по поводу, чтобы коллег не обижать, но не больше. Не то что некоторые. Нельзя ему. Сердце. К нему и не приставали после одного стаканчика, понимали.
Ну и как-то раз собираются они в рейс. А у помощника, как на грех, день рождения. Он отпроситься пытался – ничего не вышло. Кто болеет, у кого дети, а то и тёща. Пригрозил запоем. Вот в рейс скатаешь – и запьёшь. Будь человеком, товарищ. Плюнул он: ладно, мол, поеду.
Ну и поехали. Помощник, ясное дело, бутылку-то взял с собой. Бутылку – это образное выражение. Он три взял на самом деле. И вот выпивает железнодорожный народ в кабине. А Борисыч не выпивает. Ведёт себе поезд. Товарняк тяжёлый, цистерн полсостава – ответственность. Не до пьянки. У этих-то ответственность пропала на каком-то этапе. Борисыч, именинник, говорит, или ты выпьешь за моё здоровье, сучий сын, или я тебя знать не знаю! Повздорили слегка на эту тему. Потом машинист соображает, что если ссора продолжаться будет, то времени вперёд смотреть у него вообще не останется. Проще выпить.
Ладно, говорит, но маленькую. Маленькую, естественно, – отвечают ему. И дают ему маленькую. Стандартную маленькую, двести грамм. Он им: я кому сказал – маленькую! Они: ну ладно, ладно, не ребёнок, пей. Закуси, и не будет тебе ничего. А у них там и закусочка разложена, не очень хитрая, правда. Хлеб с колбасой в основном. Ну и соленьица кой-какие. Валерий Борисыч к компании присоединяется, стакан свой выпивает, занюхивает, закусывает подольше, чтоб не взяло уж совсем. Рация молчит, колёса стучат, всё тихо, спокойно. Закуривает он, оборачивается на дорогу – мать честная!!! – человек на путях стоит!
С машиниста хмель слетает в момент. Как и не пил. Господи, ну на пару секунд ведь! Только отвернулся же на чуть-чуть! И дают гудок, и рёв поднимается такой, что воплей этих козлов пьяных уж и не слышно. А человек стоит, не уходит. И машинист клинит тормоза. Аварийное торможение называется. Состав оседает, песок на рельсы, блокируются частично оси, визг железный. А человек всё ближе. И белый уже совсем Борисыч орёт, хоть его и слышать тот не может: «Уходи, блядь!!! Уходи!!!»
А тот не ушёл.
И вся эта махина, мазутом пропахшая, от дыма дизельного закопчённая, всеми своими тоннами того человека бьёт. И складывается несчастный вниз: скорость не очень большая, не отбросило его, а затянуло под локомотив и дальше.
Борисыч гудок отпускает, в кабине тишина полная, только скрежет и визг железный снаружи, и пьянь вся глаза вытаращила, и молчат. Потому что увольнение теперь, как минимум, а то и тюрьма Борисычу.
Заканчивает он торможение, останавливается товарняк. Машинист, белый весь, помощнику говорит: «Сообщай, сука, диспетчеру про ЧП!» Помощник кивает, понимает – слово хоть скажет – измолотят его. И сообщает новостишку. А то диспетчерам как раз, наверное, делать было нечего. Диспетчер информацию принимает, сообщает, что, раз уж они остановились неизвестно зачем, движение он перекрывает на участке, пусть ждут. Кого? Деда, итию мать, Мороза, жди! Кого?! Всех! Ментов, начальство, комиссию! Тут и помощник трезветь начал. Ждут.
Борисыч тем временем из кабины выпрыгнул, назад пошёл, смотреть – хотя на что там, к чёрту, смотреть уже?! Не на что. Шёл долго. Весь тормозной путь в обратном направлении. Дошёл. Ну так и есть. Фарш. И на вагонах ещё кусочки остались. Садится машинист на рельсу, закуривает, ждёт.
Чуть не плачет. Пустота огромная внутри у Борисыча. Человека убил. И всё из-за водки. Если бы не отвернулся, может, заметил бы его раньше, может, и пронесло бы как-нибудь. А чего, спрашивается, пронесло бы? Ну начал бы тормозить на сто метров раньше. Толку-то. Всё одно не успел бы. Но об этом машинист не думает. «Убил я! Я убил, мудозвон!..»
А местные менты довольно быстро приезжают: у них линейный отдел в нескольких километрах отсюда. Потом и свои подтягиваются, железнодорожники. Начальство мелкое. Потому что ЧП. Отводят в сторону Борисыча. Ну-ка скажи, пил? Чуток, говорит, выпил. Виноват я, товарищи. Я его убил. Ну, говорит зловеще начальство, плохо тебе будет, Валера. Ну держись! Ментам только об этом не говори, а то пятно на всех. А мы с тобой сами разберёмся – мало не покажется. Как минимум до конца жизни будешь вдоль поездов ходить, по буксам стукать.
Следователь подтягивается через какое-то время. И медики приезжают последними. Спасать-то некого. Труповозка тут нужна, а не «скорая». Следственные действия неспешные. Обмеры, протокол, все дела. И тут помощник прибегает. Видит фарш. И блюет тут же, чуть ли не на колесо газика милицейского. Слабонервный был помощник, к фаршу непривычный. Водитель усатый ментовский подходит к нему, чтобы по шее дать и колесо заставить отмывать. А там вонь такая, что ему и руки пачкать расхотелось. Ты что же это, говорит, пьяный, что ли? Помощник ничего сказать не может, губы дрожат, и выворачивает его ещё раз наизнанку. Водила своих зовёт: слушай, говорит, да они пьяные! Следователь подгребает, молодой. Пьяные? Помощник блюёт. Отвечать старшему. Так точно, говорит машинист, я пьяный. А он? А он не пьяный. Просто выпил. Тошнит его теперь. Но виноват я, я состав вёл. Насчёт виноватых, – говорит следователь, оторопев слегка от чистосердечных признаний, – это мы сами разберёмся. А вот насчёт пьянства – это мы тебя сейчас на обследование пошлём и выясним. Один из ментов и говорит: А у нас трубка одна в машине валяется. Пусть дыхнёт. А то, может, он и не пил вовсе. Чего его обследовать? Видишь, человек не в себе. Может, себя оговаривает.
Дают дыхнуть. И что? Трубка, естественно, показывает ровно двести грамм на глазок. Так, говорит следователь, хищно сразу подбираясь, этого везите на экспертизу, засвидетельствуйте официально, а потом в КПЗ к нам. Уголовка чистой воды. И уходит дальше протоколы писать.
Валерий Борисыч руки за спину заводит. Пусто у него внутри. Жить не хочется. Да ладно, ты чего, мол, говорит ему мент постарше, который дыхнуть предлагал. Ты чего раскис-то? Ну с кем не бывает? Ты не дёргайся, мы тебя отвезём сейчас культурно, сдашь анализ, посидишь ночку в обезьяннике и отпустят тебя. Может, этот на рельсах и сам пьяный был. Подбери слюни. Тоже мне, подумаешь. И потом в машине уже объясняет, что следак молодой, год всего работает, тупица редкостная, конечно, ему дело какое-нибудь нужно закрыть. Ну подопрашивает тебя. Ну в суд отправит. Но ты ведь машинист со стажем, кто тебя за такое будет сажать на первый раз? Максимум, условно чего-нибудь дадут. Не боись, мужик, – успокаивает его мент.
А Валерий-то Борисыч не слышит его. У него всё мелькает перед глазами лицо этого сбитого. Мученика лицо. И цвет какой-то непонятный, и глаза закрыл перед смертью. Может, он вообще с собой покончить хотел – об этом машинист почему-то не думал. А думал о стакане том выпитом, о том, как закусывал, и как закуривал, и как отвернулся. А у того, небось, жена была. Детишки. Жил ведь человек тот, думал, дышал, хотел чего-то… Ну и так далее.
И вот такой достоевщиной занимался Валерий Борисыч, пока его везли, говорили чего-то ему, обследовали, кровь брали, отвозили в КПЗ и в камеру сажали, напутствовав в последний раз, что это только на одну ночку, пусть не беспокоится.
А там нары деревянные, голые. Пальчики ему скатали. Отпечатки ладоней. Не пропечаталось. Ещё раз. Руки чёрные. Обмыл у рукомойника. И дверь железную захлопнули за ним. В камере ещё один сидит – молодой какой-то, седой, волосы копной, худой, как щепка, молчит. Душно в камере.
Даже не курил машинист – ступор. Сидит, слёзы текут. Лицо перед глазами. «Убил. Убил. Убил. Невинного убил, пьянь!..»
И дошёл ночью Валерий Борисыч. Тот седой на нарах сидит, смотрит, молчит. В крик машинист. Надо же, никогда не плакал, а тут какое-то рычание короткое выходит. Стыдуха. Взрослый мужик.
Сморило его потом всё-таки. Заснул на минутку. И только заснул – лицо то серое ему является, смотрит укоризненно… Вскочил Борисыч – и сердце защемило. Успел только он сесть обратно. Губами шлепает, воздух хватает. Седой смотрит. Осел машинист на нары, губы синие стали – сердце. Немолодой он уже. Седой молчит. Лежать бы Борисычу, а он встал. К решётке пошёл. Из горла только сип выходит вместо слов. Седой встал молча, к решётке подошёл, стучать начал. Приходит кто-то заспанный: я тебе, говорит, сейчас по голове постучу. Седой на машиниста показывает: врача, мол.
И не надо бы милиционеру Валерия Борисыча тащить куда-то. Оставил бы полежать. А он орёт: «Ах, ты заболел у нас?! Бедненький, бля! Ну я тебя полечу сейчас! А ну пошли!» И поволок Борисыча. Куда? Зачем? Может, побить хотел, может, ещё чего, пол там помыть где-нибудь? Только коридор тёмный с лампочками тусклыми успел машинист пройти. И на бок завалился. И умер.
А про обширный инфаркт потом стало известно. Де-факто.
Часть третья
Почему-то так считать принято, что проводницы поездные – они любовью не обделены. Ни в каком виде. Якобы прямо наслаждаются этой любовью, как хошь. И непонятно, откуда у народа такое поверье взялось. Порнухи насмотрелись? Так там только про стюардесс. За рубежом потому что нету проводников в поездах. Ну в нашем понимании. Только стюардессы эти в самолётах. Есть, конечно, и в поездах народец всякий – контролёры там, разносчики. А вот так чтобы прямо проводник, чтобы бельё выдавал влажное не пойми от чего, чтобы чай заваривал, в подстаканниках подавал, чтобы матюком пьяненького кого покрыть – нет, нету такого. Напрасно, может, они там у себя проводников не заводят? А ведь проводник-то, как раньше в газетах писали, интересная профессия! Ага, интересная. Блевотину давно кто-нибудь из купе выгребал? А если дети едут дизентерийные? С расстройством входа, если с латыни переводить. Всё, что входит, тут же и выходит на простыни казённые. А в плацкарте как пахнет, забыли? А старика, в пути перекинувшегося, на станциях сдавать не пробовали? А то, что тебя за задницу хватает каждый, кому захочется, если ты проводница, конечно, не проводник, – это как вам? Впрочем, в последнее время уже и проводников хватать начали. А то, что у половины народу рефлекс срабатывает, что в поезде, что в самолёте, – как сел, так сразу выпей? Им что, спрашивается, на земле пить не дают? Так нет же, сядут, накидаются так, что «мама» никто сказать не может, и ну давай. Я вам знаете, чего скажу? Я уверен, что и космонавты наши героические, как только взлетают, сразу тюбик с водярой откупоривают. Первую пьют за взлёт наверняка, вторую за посадку, третью за ЦУП, а четвёртую – за понижение содержания кальция в моче! Может, какой бортинженер по молодости рожу и скорчит брезгливую, так его первого за это и споят. Традиция потому что. Поведенческий стереотип. Гены. Условный рефлекс.
Вот так-то. Уж об остальном мы молчим. А вы говорите, проводницы.
Ну, конечно, кой-какая правда есть в этом. В смысле переспать. Да, бывает так, что и случается. Сами понимаете. Но вот чтобы за деньги – редко. Это если, может, только в СВ. Пойди попробуй в плацкарте, ага. Я на тебя посмотрю. Пятьдесят шесть человек, и у всех носки. Сто двенадцать носков общим счётом. Ну минус утери. Пусть даже сто семь. Всё равно сыроварня рядом не валялась. Любого сыровара кондратий хватит.
Вот. Но вообще, бывает. Когда как. Когда по любви. Когда по интересу – мало ли, артист какой-нибудь известный едет. А когда и за наличный расчёт. По-разному, в общем.
Но вот у героини нашей, у Любаши, стало быть, никогда ничего, кроме как по любви, и не было. Ей и лет-то под сороковник уже. За такое денег никто не даст. Да и она не такая была, чтобы так вот блядствовать. По интересу взаимному – да, чего-то было. И не раз. Опять же ребёнка заимела двенадцать лет назад, девчонку, в школу ходит. Ну это так всё.
А любви вот такой, чтобы как в кино или, к примеру, в сериале каком, – нет, не было. Стаканы – да, подстаканники – да, уголь, бельё… Да, всё было. А любви не было. И очень жаль.
Нет, она, конечно, никакого там мексиканца страстноусого, на Антонио Бандераса похожего (хм, а усы-то у Бандераса откуда? Ну неважно), и не ждала. И на богатого не рассчитывала. Не говоря уже о яхтах, виллах… Не расчётливая была потому что какая-то, вплоть до идиотичности. Могла бы уже и с начальником поезда переспать сколько раз. И ещё со всяким начальством. И с комиссиями из Москвы. И с кем хошь – мало ли народу ездило за двадцать-то лет. Другая бы уже замужем была за кем надо. А эта – нет.
А ей хотелось так, чтобы мужик был. Чтобы курил, допустим, дома. К дочке в школу чтобы сходил на родительское собрание, с классной руководительницей, гнидозой известной, поговорил хоть разок по-мужски. И вообще, чего объяснять – и так всё ясно.
И вот только она в который раз уже обсудила всё это с Танькой из девятого вагона – зимой было дело, – как пассажир очередной появляется. Здоровый такой мужичина, в очках круглых. Билет предъявляет «Москва – Петербург». Глазами не облизывает, трезвый, серьёзный такой, ведёт себя, в общем, культурно. Билет она в раскладушку свою сунула, мужичину пропустила. А Танька как раз вот сказала: есть же такие, мол, посмотри! Трезвый. Вот кому-то повезло. Наверняка, правда, в дороге напьётся.
Зашла в вагон. И он тут же, в первом купе. Пока то-сё, заговорила с ним – батюшки! – финн. Натуральный. Никаких примесей. Чухонец. По делам каким-то сюда мотается от фирмы. И главное, что её убило, – не пьёт вообще. Финны, они вообще-то любят это дело. Особенно когда к нам приезжают. Это мы, наверное, от них заразились: как выезжаешь куда – наливай да пей. Раньше они всё в гостиницу «Прибалтийская» в Ленинград ездили. После них можно было номер на ремонт закрывать. Ну что с них взять? Простые доверчивые люди, дети севера. С ними в сауне париться – гиблое дело. Чёрта перепарят.
А этот не пьёт. Ни капли. Завязал давно, зашился и шов закодировал. И по-русски немного разговаривает. Она, конечно, к себе убежала в купе, подкрасилась, чаю всем разнесла, наорала на кого надо – и к нему. В Питер-то в основном люди деловые мотаются. Быстро спать всех сморило. Слава богу, не ей спортсмены достались, сборная, блин, чего-то по чему-то. Знает она этих спортсменов. За ними никто не угонится насчёт выпить. А о тренерах и говорить нечего. И гормоны вколотые гуляют. Пронесло, Таньке они достались.
Ну разговорились с финном, в коридоре стоя. Потом у неё в купе сидели. Только разговаривали – не подумайте чего. Он не лез, ну и она не очень предлагала. Говорили-говорили, чай пили, глядь – уже и Питер. А ночь пролетела – не заметили. Попрощались. И через день чувствует она: чего-то не хватает. Скучает вроде как по нему. Больно он забавный.
И так вот вспоминала она его, вспоминала, а недели через три опять он, собственной персоной, в другом вагоне обратно в Москву едет. Она, как его завидела, прилетела сразу. А чего прилетела-то, запыхалась вся, спрашивается? А если её и не ждут вовсе? Ан нет, и он обрадовался. Вот тебе и раз. Он-то по ней, выходит, тоже скучал. Ну и обратно всю ночь в коридоре стояли.
И главное, он себя ведёт как дурак – хоть бы приобнял, что ли, или облапал бы вежливо. Так ведь нет – стоит, краснеет и только за руку подержался разок. И смех и грех. Пятый класс средней школы. И она себя почему-то так же ведёт – краснеет как девочка. Какая же, спрашивается, товарищи, это девочка, когда у неё самой уже девочка двенадцати лет? А вот нет, заливается краской.
Доехали до Москвы, он ушёл опечаленный какой-то, а она чувствует – всё! Влюбилась. Втрескалась. Хоть он финн, хоть бурят. Бегает по вагону, в руках у неё всё летает, вагон блестит чистотой, проводницы другие сбежались поинтересоваться – ничего им не сказала, никому. Нечего им знать. Таньке только сказала. И ещё одной, из третьего. А так молчок. Да и так всё понятно. Ни с чем не спутаешь.
Ну вот так и ездили они ещё дважды. И только недалеко от Москвы в последний раз отъехали, в любви он ей – как в книжках, как в книжках только бывает глупых, господа! – признался. У неё и сердце замерло от счастья. А он, понимаешь, насчёт жениться. Сам весь красный, смущённый, стакан с чаем идиотским крутит. В купе у неё сидят. И она – неудобно даже рассказывать, как будто подсматриваешь – расплакалась. За всё расплакалась сразу – за дочку, за себя, за Финляндию – и совершенно некстати, конечно.
Кто-нибудь когда-нибудь видел, чтобы бабы это кстати делали? В смысле плакать? Вот то-то.
И финн смутился уже так от этого, что хоть прикуривай. Правильно, это тебе не линию Маннергейма держать, тут баба, вишь, счастливая плачет! Надо было им баб туда, на линию, посылать. Они бы быстро там скисли, финны.
Ну и в слезах прямо она к нему на грудь бросается – обниматься. И он её, понимаешь, обнимает тоже со своей стороны, и прижимает. Слава богу, целоваться всё-таки начинают. Еле я, честно говоря, дождался. И вот, целуются. Такую сцену в Мексике показать – пол-Мексики слезами зальют. В одноимённом заливе уровень воды поднимется, товарищи, если Мексика увидит, как эти двое обнимаются.
Боже мой, бывает же такое счастье!
Только отвлеклись они всё-таки на секунду, потому что звук какой-то странный был. В стекло что-то ударилось с той стороны. И сильно ударилось так. Они друг от друга оторвались, посмотрели – след какой-никакой на стекле остался. Там по встречной колее товарняк проходил, шумно как-то очень – тормозил он, что ли, или гудел? В общем, чёрт его знает, что это такое было. Они, кроме друг друга, ничего не слышали толком. Может, с товарняка деталь какая отлетела. А может, дети камень бросили грязный, повеселиться. А вот что стукнуло – они и не видели. Ну и ладно.
И оборачиваются опять друг к другу, и героиня наша берёт всё в свои руки, вызывает огонь на себя, и форменный китель на себе наконец расстёгивает, и финн немеет окончательно.
Счастливы оба. Хорошо-то как, а? Вот вам и любовь, маловеры! А вы говорите, проводницы, проводницы…..
Часть четвёртая
В следователи как человек попадает? Да обычное дело – через книжки. Читает их в детстве, читает, потом следователем становится. Ну бывает, конечно, и по-другому. Например, династия бывает – дед в НКВД, папа в МВД, сын в следователях при том же ведомстве. Или после армии. Идти человеку некуда особо – идёт в милицию. А если поумнее – то в ГАИ.
Но иногда всё-таки книжек иной начитается, подрастёт – и вперёд. Одна только беда с этими книжками. Там ведь, если вы помните, Холмс у себя в квартирке живёт. Скрипки, трубки, кокаин. Ватсон, старый друг. Одно удовольствие. Или вот господин Мегрэ. Побродил по Дворцу правосудия, почихал с жалобным видом, поймал на эту жалобность преступника как на удочку – и домой, к госпоже Мегрэ, гриппом болеть семнадцатый раз за год. Она ему чай с малиной и градусником перорально, а он в бреду всё преступника вспоминает. Я уж о Ниро Вульфе не говорю. Это который преступников шарил, не отходя от ресторанного столика у себя дома. Бывало, позвонит он в звонок, ему тут же всех подозреваемых приводят, он сердито покажет на кого-нибудь, того уводят люди в галифе. А он обратно в звоночек звонит, требует свежевзбитых по морде перепёлок с апельсиновыми трюфелями, температура блюда плюс сорок семь градусов… Рай! Конечно, тут в сыщики захочется.
Но! Нет у нас в номенклатуре пока должности «сыщик». А вот должность «следователь» как раз есть. И приходит такой холмс в прокуратуру или в угро, и тут выясняется, что хрен тебе трубки, ватсон, кокаин, грипп и трюфеля. А есть у тебя кабинетик зашарпанный, один на двоих, коридор узкий, лампочки яркие, дёгтем воняет. И есть у тебя начальник. У Холмса, спрашивается, был начальник? Фига. Не было. Ну много бы он смог преступников поймать с начальником? Который смотрит на смету поездки в Швейцарию – не за олигархами, за Мориарти – тушит сигаретку в пепельнице, глаза красные на тебя поднимает и говорит тебе следственным тоном: «Ты что, охерел?» Или пойди попробуй по нашим коридорам следственным в гриме пройдись. Под кого он там гримировался? Под бродягу, бомжа по-нашему? Во-во, пройдись-ка этаким стариком-бомжарой а-ля ранний Шерлок. Мимо дежурки. Мимо капэзухи прошвырнись этаким фертом. К начальнику в гриме зайди. Я посмотрю, что от тебя останется.
Так вот. И выясняет следователь, что его работа основная – протоколы различные писать и вообще бумажки составлять. Какой там за бандитами бегать – на это есть РУОП, РУБОП и отец их ОМОН. Они на бандита накидываются, руки ему крутят, на пол кладут и права зачитывают, прямо по почкам. А вот бумажки – это как раз следователь.
Ну так вот. Пришёл как-то один такой сыщиком работать. Сашей звать. У него комбинированная психологическая травма – он и книжки в детстве частично читал, и после армии пришёл. Молодой такой парень, рост метр девяносто три, из-за чего в армии усиленный паёк получал. Стрижка, ясное дело, короткая. Глаза навыкате немного. Вообще, вид у него был, как у дурака записного, только он этого не знал. Там он не один такой.
Пришёл он, значит, в первый раз на работу и преступления хочет раскрывать. Убийства всякие, кражи огромные, изнасилования в крайнем случае жестокие. И карать хочет. Там смотрят – о, ещё один припёрся. Ну и дали ему действительно преступление через недельку. На, раскрывай.
А преступление такое: квартирная кража. Взломали, залезли, взяли и вынесли. Чего, спрашивается, вынесли? Штанов две штуки. Ботинки упёрли. Денег – семь условных единиц пятьдесят центов. Водки бутылку. Кассеты. Ну и так далее.
Раскрывать надо. Преступление налицо. Он месяца три возился. Потому что – давайте говорить честно – такие кражи и не раскрываются. Принципиально. Непонятно, почему до этого ещё авторы учебников по криминалистике не додумались.
Ну раскрывал он, раскрывал, глядь – потерпевший прибегает. Орёт. Чего такое? Да вот, говорит, мать вашу милицейскую, видите?! А сам чем-то несвежим в воздухе потрясает. Ботинки, говорит, родные мои, упёртые, на рынке купил. А вы сидите, мол, тут и не делаете ни хрена. Саша ошалел. У кого, брякает сдуру, купили? У кого – тот воинственно настопырился – у бабаньки лет ста пятидесяти! Я их и узнал сразу. И купил. А чего бабаньку к нам в милицию не привёл? Привёл, итить её, привёл – вон она стоит там, внизу, у дежурки. Ахнули, спускаются вниз. А бабанька-то, не будь дурой, лежит на боку, губами сиреневыми шевелит. У неё жизненный опыт, слава богу, огромный. И дежурный вокруг неё бегает. С водой. «Скорую» уже вызвал. Ему только смерти тут вот не хватало. И матерится он поэтому так заманчиво, что Лотман с Ожеговым с того света высунулись бы послушать, будь такая возможность.
Ну «скорая» бабаньку увезла. Потерпевшего – в кабинет, Сашу – к начальству. Тот охрипший вконец от матерщины дежурный его и сдал. Заберите, говорит, своего придурка. Он молодой, что ли? Так ты ему мозги вправь. Вправил начальник. Объяснил кое-что про кражи, про висяк, про потерпевших этих, козлов, и про бабанек подозреваемых разъяснил. В институте эту науку и за пять лет никто не преподаст. А тут Сашка наш через пятнадцать минут из кабинета вылетел. И уши горят, чего не было с детства. Приходит к себе в кабинет. Там потерпевший сидит. Встать, говорит ему следователь. Тот встаёт, глазами хлопает. Значит так, ты сейчас из кабинета выйдешь, понял? А я тебя на опознание приглашу. Давай сюда свои ботинки вонючие. Да не в руки мне, вон в угол ставь. И пошёл. Я позову, когда надо. Тот, офонаревший окончательно, уходит в коридорчик. И стоит там. Полчаса стоит. Сорок минут. Саша выходит. Сейчас, говорит, только понятых возьму.
В ОВД где понятых возьмёшь, чтоб не в форме были милицейской? Только в обезьяннике. Ну и возвращается наш следователь, тащит двоих в бодром темпе. Понятых, стало быть. А понятые такие: один пьяный, грязный, в наручниках, со всеми здоровается по имени-отчеству. Не в первый, выходит, раз. А второй – тот пьяный тоже, но почище и в очках. Стоит себе без наручников почему-то. Чуть не плачет. И звуки тоже издаёт. Раз в две минуты вздыхает сивушно и говорит: «Ох ты, бля, а с отцом-то там что сейчас, я и не знаю!» И так на все лады. Мыслью его накрыло, видать, как волной. Потерпевший присмирел окончательно. Заходи, говорят ему. Заходит. Видит – на стульях разложено что-то. Пригляделся. Значит, крайние слева сапоги стоят. Типа бахил. По болотам лазить. Грязные такие, что, наверное, и правда лазил кто-то. Карацупа какой-нибудь за шпионом шкандыбал с Индусом, а потом всё это говно глиняное вместе с сапогами, как у нас заведено, в музей сдал милицейский, воспитывать подрастающее поколение. Пусть видят, по какому, понимаешь, грунту ползать доводилось. В центре стоят кеды. Старенькие довольно. В этих кедах, может, бабушка следователя ещё в волейбол играла с другой женской гимназией. А справа крайние – его, потерпевшего, родные ботиночки. Чёрные. Лакированные местами. В общем, вполне ещё приличные. И листочки тетрадные вырваны с корнем, а на них номера накорябаны – 1, 2 и 3. И лежат листочки каждый у своей пары обуви.
Ну, говорит Саша, которому промывка мозгов явно на пользу пошла, гражданин потерпевший, вам предъявляется для опознания три пары обуви. Голос звенит аж. Тот, который в очках, последний раз про отца риторически спросил у публики и аж вытянулся, голос такой заслышав. Опознаёте ли вы, Саша продолжает, гражданин потерпевший, в какой-либо из этих пар свою?
Вопрос ребром. Тишина в комнате. И следователь остро так, испытующе на потерпевшего зыркает. Узнаю, подаёт голос потерпевший, узнаю родные свои ботиночки. Под каким номером? Следующий, значит, ему вопросик. Под третьим. И, совершив это титаническое умственное усилие, к ботиночкам тянется. Вдруг следователь как гаркнет: Минуточку!
А по каким таким признакам вы эту свою пару опознаёте, а? Охренел потерпевший. Слов нет. Мыслей нет. Что же сказать-то, а? Сказать-то что?! Ну, говорит, по таким признакам, что это мои ботиночки-то.
Следователь приуныл. Железный довод, но не то. А – приходит он на помощь – может, по характерным потёртостям? Ага, радостно потерпевший соглашается, и по ним тоже. Очень характерные потёртости на моих ботиночках. Совсем не такие, как на сапожищах на этих или, вон, на кедах вонючих. Прекрасно, говорит следователь, воодушевляясь, а ещё по каким? Ну тут клиент сам допёр. По цвету! Радостно, как в школе, выкрикивает. Расплылся следователь в улыбке. По цвету, точно? Точно, по цвету. Они вон чёрные какие. А сапожищи грязного цвета. А кеды вообще синего. То есть были синего в 1913 году.
Ну, радуется следователь, прошу вас, граждане понятые, засвидетельствовать, что потерпевший опознал в паре обуви под номером три свои ботинки. Распишитесь вот здесь. И если ты ещё раз, козёл, – это он понятому в очках, – ещё раз мне на стену грязной своей бочиной облокотишься или про папу своего сраного вспомнишь, я тебя урою!
Понятые, извиняюсь за оборот, попались понятливые. Тёртый народец. Подписали всё, первый даже не снимая наручников. Саше было закралась по молодости в голову мысль, что они и любой другой протокол подписали бы с такой же лёгкостью. Скажем, о том, что видели, как гражданин Риббентроп у ларька гражданину Молотову какой-то пакт передавал, и оба были пьяные. Ну да ладно. Он мыслишку эту из головы выкинул.
Выйдите, говорит он понятым, в коридор. А вас, гражданин потерпевший, я больше не задерживаю. Кража ваша раскрыта полностью. Вот здесь подпишите и здесь. Как это? А вот так. Бабку мы взяли, за пособниками её уже поехали. Рот открыл потерпевший. А что ей, глупо так спрашивает, будет? А мы её, говорит Саша вдохновенно, скорее всего на электрический стул посадим. Хороший ученик. Быстро начальническую науку впитал. Ну потерпевший подписал что-то как во сне и выкатился из кабинетика. А Саша обратно понятых погнал, откуда взял.
Такой вот следователь. Это один только эпизод, а их, вообще-то, несколько было. И убийства случались – сынок папе по голове сковородкой тюкнул и на маму свалил, такую же, кстати, пьянь. И кражи опять же. Много всего. Матереть начал Саша. Уже и начальник на него орал не каждый день, а через один.
Ну и вот как-то раздался звонок. Выезжай, мол, такое-то происшествие. Выехал на казённом автомобиле. Приезжает в место какое-то, богом созданное и забытое. Лесок рядом. Железнодорожное полотно. Ментовский стоит газик. И поезд стоит. Товарный. Подходит Саша к ментам, здоровается: чего тут у вас, спрашивает. Да вот, наезд на человека посредством поезда. А машинист где? Да вон бродит, останки рассматривает. Ну это рутина. Он и пошёл протокольчики свои писать, покивав понятливо. Несчастный случай – вот как он это дело оформлять начал. Типичный. А никакой не висяк. Дело плёвое. Это вообще не к нему.
Ну сел в тарантайку свою и пишет. Потом смотрит – у ментовского газика толпа какая-то собирается. Он как раз заскучал немного с писаниной: ну сколько можно-то? Подходит к ним, вид принимает озабоченный: в чём тут, мол, дело? Смотрит – а на колесо наблёвано у газика, и какой-то стоит рядом хмырь, губы у него трясутся и водярой разит за километр. Саша тихонько спрашивает: это, мол, кто? Помощник, отвечают ему, машиниста. А вон и сам машинист. «Пьяные, что ли?» – спрашивает Саша, а у самого в голове что-то вертится такое. «Так точно, – машинист вдруг басом говорит, – пьяные». И в землю смотрит. И у следователя нашего как молния в башке. У Ломоносова, небось, то же самое бывало. Ага, спрашивает, а это помощник твой? Тоже пьяный, отвечает ему машинист, но он не виноват, я виноват, меня и берите.
Саша – чего следователю делать не положено – просто обалдел. «Так, – говорит он медленно, соображая чего-то, – это мы разберёмся. На обследование тебя сейчас пошлём, медицинское». Менты тут возбухли: да, может, не надо, да пусть бы и хрен с ним. Понятное дело, им же его везти невесть куда. Упёрся Саша: нет, на обследование. Менты уж и трубку принесли на всякий случай дыхнуть. Дыхнул тот. Мог бы и не дышать. И так всё понятно.
«Так, – Саша говорит, а в голове всё свербит чего-то, – значит, давайте его на экспертизу, а потом к нам. Я с ним разбираться буду».
Повели менты машиниста с лицом белым куда-то. А Саша в машину сел вроде опять протоколы писать. Только ничего он не пишет, а думает лихорадочно. И такая возникает у него схема в голове. Ну, конечно, никакой это не несчастный случай! Уголовное это преступление, товарищи. Управляя… этим… как его… в состоянии алкогольного опьянения… Ну и так далее. Это мы оформим. Лишнее дело раскрытое да с сознанкой чистосердечной никому ещё не вредило.
А вот с трупом с этим крепко призадумался Саша. На нём, на следователе то есть, как раз две висело кражи поездные. Крупные такие кражи. С неделю назад в СВ купе вскрыли, где муж с женой ехали, бумажники вытрясли, золото с женщины поснимали – а те даже не проснулись. А третьего дня по-наглому в обычном плацкартном вагоне у мужика деньги спёрли, так же вот ночью. Машину он, видите ли, ехал покупать. Такая пачка зелёных с собой – ан нет, от жадности поехал плацкартом. Ну и погорел. Просыпается – ни денег, ни кошелька кожаного, на кобуру похожего, который у него под мышкой висел. Срезали кошелёчек весьма профессионально.
И мысль у Саши оформляется в протокольном почти виде. Трупу ведь, ему что? Ничего ему уже не будет. Хуже, как говорится, не сделается. А ведь под поезд мог бы, скажем, и вор поездной попасть, а? А как вора от не вора отличить, товарищ следователь? Да как – просто: у него с собой было… Было, например… Ну допустим, нашли у него в кармане (а осталось там чего от кармана-то? Вроде осталось чего-то) ниточки. Какие такие ниточки? А ниточки с той тесёмочки прорезиненной, на которой кошелёк висел! Ну кто это? Вор, господа присяжные, и адвокаты, и иже с ними! Ворюга злостный! Вот так-то! А ниточки мы прямо с обрезков тесёмочных возьмём, благо кошелёчек у нас в вещдоках валяется где-то. Вор его скинул, естественно, там же, в вагоне. Вот. Возьмём и в карманчик положим…
Такие вот сладостные мысли у Саши оформились. Почему сладостные? Потому что три преступления зараз раскрывает – это во-первых. Значит, кривая раскрываемости вверх поползёт. Это во-вторых. Потом, может, повышение какое – в звании или должности, неважно. Это в-третьих. Ну и тому подобное.
И в сладких этих мечтах рвёт Саша старые протоколы, новые пишет, заканчивает их и отправляется в родные стены. Парень-то молодой – едет и мечтает. Как наградят его? Может, прямо в День милиции. В актовом зале ихнем душном. Повесит медаль ему начальник… Какой такой начальник?! Он сам уже начальником будет. В кабинетике на одного. Погоны у него такие… звёздчатые. А там, глядишь… Глядишь, и министр! Министр узнаёт о нём, о Саше, простом милиционере, следователе обычном. И вот уже в Москве Саша. Министерство там, генералы, МУР в крайнем случае… И вот седой Саша – да не Саша уже, а Александр Иванович! – рассказывает молодым каким-то смутно представляющимся милиционерам будущего о своём героическом прошлом. Да, говорит, ребятки вы мои дорогие…
Приехал Саша. Додумать не успел как следует. Но приятность всё равно такая по телу разлилась, что он только до кабинетика успел добежать, и ну производить установленные законом действия. Тесёмочку – раз. В конвертик её специальный – два. Бумажки писать нужные – три. Ну и всё. Теперь только завтра этого допросить, машиниста-алкаша, и к начальству – докладывать об успехах. И уезжает домой следователь наш.
Ночь прошла. Наутро приезжает. Заканчивает с бумажками. И выясняет, что на допрос-то звать некого. Машинист-то, пьянь безответственная, взял и перекинулся ночью. Саша уже и вызверился на кого надо: забили, что ли, козлы, до смерти?! Вам чё, других мало? А ему клянутся, что нет, мол, чес-слово, и пальцем не тронули. Вон на нём и следов нету никаких от побоев.
Вот гадство! Вот подлянку машинист кинул Саше! Ну ладно. Может, так оно и проще. И заканчивает он бумажные дела ещё быстрее, чем думал. И заканчивает в лучшем виде. Вот что у следователя нашего выходит.
Он, следователь такой-то, вёл, оказывается, уже несколько дней разработку вора поездного, гражданам спать не дающего спокойно. И только он, орёл-сыщик, выследил жучилу эту позорную, расхитителя не принадлежащей ему ни под каким видом собственности, как тот от наблюдения ускользнул. Как у нас в органах говорят, ушёл объект, понимаешь. Что само по себе говорит о нечистой совести. Ну вот. И потом в результате следственно-разыскных мероприятий, каковые были возможны…. Ну и так до конца. Вплоть до обнаружения объекта окончательно мёртвым и посему для правосудия недоступным. А вот и доказательства его гадостной деятельности.
1. Ниточки с тесёмочки, каковая тесёмочка…
2. Непосредственно труп со злобным, жульническим выражением лица, обнаруженный…
3. Материалы следственных разработок, им же, следователем, осуществлённые…
Очень гладко выходило. Будто бы злыдень этот воровал-воровал по вагонам, а в последний раз, уже чуя на себе зловонное дыха… (зачёркнуто) тяжёлый взгляд Органов, не выдержал, сорвался. Нервы подвели. И, скорее всего (теоретическая выкладка Сашина), поймал его кто-то прямо на месте преступления. Может, жертва и поймала самолично. И с поезда сбросила. Каковой поезд в аккурат проходил в таком-то направлении. А в обратном проходил товарняк (сноска – «Выделено в отдельное производство»). Конец известен.
Закрыл Саша папочку. Закурил довольный. И второе дело состряпал, не отходя от кассы. Про управление в пьяном виде. Про преступную халатность, повлекшую за собой человеческие жертвы. Про нанесение тяжких телесных, с жизнью, увы, несовместимых. Про убийства – умышленное, неумышленное и по неосторожности. Короче, статей восемь туда Саша навешал. Если бы А. Эф. Кони какой-нибудь с таким делом ознакомился – он бы не поленился, зашёл бы в централ и самолично того сукодея пристрелил из револьвера царских времён. Но – увы! – стрелять некого ввиду того, что обвиняемый последний раз плюнул человечеству в лицо, безответственно перекинувшись, когда пришёл час расплаты. Вот, кстати, справка о смерти. Справка от докторов с результатами анализа на содержание алкоголя в крови и отдельно в моче. Характеристика с работы, где насчёт пьянства указывалось…
Результаты экспертизы, правда, не пришли ещё, но это ладно, это быстро и не делается. Потом можно присовокупить. Матерьяльчики он в дело подшивает, насчёт ниточек с тесёмочками, и дела оба – начальнику. А у того в кабинете как раз комиссия, что ли, какая-то сидит, в общем – высокие чины. Ну что ж, так даже и лучше. Бряк дела на стол. Раскрыл вот. Ознакомьтесь. Начальник аж рот открыл. Саша только улыбнулся скромно: мол, ничего, это я просто… Просто это моя работа, товарищи.
Домой уехал. Вечером слухи поползли по телефону, один приятнее другого. Что, мол, поощрят. Что, мол, в управлении этот новенький ну просто фурор произвёл – три безнадёжных висяка закрыл. И то и сё. Спать лёг – спал как ребёнок. Проснулся с улыбкой. На работу не пришёл – прилетел.
Жизнь, в общем, повернулась к Саше нашему не той стороной, которой обычно до этого поворачивалась…
Вплоть до шестнадцати ноль трёх.
А в шестнадцать ноль три начальник в кабинетик Сашин заходит, этак по-простому и без стука. И не один. С ним ещё какие-то люди. С погонами и без. Завкадрами. Эксперт пожилой в халатике. Важный ещё один какой-то. Саша встаёт скромно, улыбаясь. Понимает: вот оно – целая делегация. «Ну что ж, милок, – начальник говорит, – наслышаны мы о твоих подвигах». А Саша зарделся нездоровым румянцем армейским и голову так кокетливо приотвернул даже: мол, ему, скромняге, не к лицу такое и слушать. «Мда, – начальство продолжает, – ловко ты, значит, вора этого взял. Молодец. Надежда сыска. Орёл-мужчина. Может, премировать тебя за это, а? Или лучше в должности, может, повысить?» Тут Саше бы уже и заподозрить недоброе. А он, знаете, не смог. Не почувствовал ничего. Слишком у него маслено внутри и холодок приятственный. А начальник всё не унимается: «Расскажи-ка, – говорит, – Сашок, как же это ты его вычислил-то, а?» Ну Саше самому про себя рассказывать как-то не очень удобно, и он ручкой этак смущенно делает. «Да ладно, – тихо так говорит, но с достоинством, – ну чего вы прямо…» – «Ну как же, – начальник настаивает, – это ведь вор всё-таки был, не какая-нибудь шпана. Третьего дня вон он какой кошелёчек срезал. Высший класс. Элита воровская, Саша, тебя теперь по имени знать будет. Понимаешь? Поэтому очень интересно нам послушать. Знаешь про что?..» И тут невообразимое произошло. Наклоняется начальник к Саше через стол и, слюнями брызгая, вдруг как артиллерийским накатом заорёт: «А про то, сукадла, как это он третьего дня украсть мог, когда он уже дней шесть как мёртвый, а?!»
Тишина на секундочку на Сашу обрушилась. А начальник не унимается, орёт так, что страшно становится: «Он же, поеготина ты поднавозная, так весь проформалинился, что у нас лежит не тухнет!!! Слышишь меня ты, козёл молодой, а?! Ты кого объехать-то вздумал, меня, что ли?! Или, может, вот товарищей, а?! Отвечать!!!»
Отвечать не может Саша. Как бы это помягче сказать – нехорошо ему. Он только рот открывает как рыба – вот это ему удаётся. А сказать что-нибудь – никак.
Тогда эксперт-старикашка с губами блёклыми коричневыми вступает. Забыл, мол, тенор свою партию, ну да ничего, хор выручит. «Я лично, – говорит, – молодой человек, производил исследование останков этого… вашего. Смерть наступила знаете когда? Дней за шесть до того поезда. Причину смерти установить не удаётся, поскольку там мало чего осталось. Но одно могу сказать точно – в морг и, соответственно, в спиртоформалиновую смесь он попал довольно быстро. Распад тканей минимальный».
«Ты где его откопал-то?!» – подхватывает начальник начальника, самый тут главный, медовым таким баском подхватывает, что хочется ему как на духу всё рассказать. Дружески так спрашивает. «Встать!!! – Истерика уже почти у шефа непосредственного началась, а Саша встать, кстати, и не может, что-то ноги плохо слушаются. – Встать, когда с тобой разговаривают!!!»
Ну его-то можно понять. Он-то, будь его воля, дела бы эти и закрыл, а Сашу вздул бы тихо, посемейному, не вынося, так сказать, сор из следственной этой избы. Есть, знаете ли, способы. Но уж когда ему эти дела на стол при всём начальстве шлёпнулись, когда вопросы задавать стали, когда начальство и само уже обрадовалось… А потом заметило, что не хватает в деле заключения судмедэксперта. Да и когда само начальство эксперта вызвало нужного и приказало быстренько процедуры все провести, чтобы молодому, понимаешь, хорошему парню дело помочь закрыть поскорее… А эксперт-то, дурачина, с глазами круглыми, потом с результатами обратно в кабинет и припёрся… Извините, не было вариантов особых у начальника. Или сам тони, или этого добивай. Ну он давно в аппарате. Выбрал, естественно, второе. Тут и выбирать-то было нечего…
В общем, сами понимаете, вылетел Саша из кабинетика и из органов внутренних вылетел. Да с таким треском, с такими формулировками в трудовой, что его и в концлагерь бы с этими характеристиками узником не взяли. С такими, я извиняюсь, записями в ад постучишься – не всякий отопрёт.
Так что вот оно как, дорогой мой юный подрастающий друг. Именно к тебе я хочу обратиться этими скорбными строками. И усвой раз и навсегда – любое дело, которое делать начал, ты уж закончи, пожалуйста, как надо!
Вот какая мораль, видите ли, получается.
Читать бесплатно другие книги:
