Екатерина Великая. Сердце императрицы Романова Мария

– Екатерина Алексеевна, матушка! Проснитесь!

Екатерина с трудом открыла глаза. За окном стояла глухая ночь. Однако присущая ей сдержанность все же удержала девушку от того, чтобы наказать ни в чем не повинную Софью. Та ни за что бы не потревожила ее без крайней нужды.

– Что там?

– Не гневайся, матушка…

– Да господь с тобой, Софья. Нешто ж я вовсе ничего не понимаю? Что случилось?

– Дурные вести, матушка, страшные. От императрицы за тобою прислали, велят сей же секунд…

– Ох ты беда…

Да, это была беда. Императрица Елизавета, увы, как все мы, не становилась моложе. И здоровье ее временами вызывало серьезное беспокойство не только у докторов, что пользовали императрицу, но даже у людей почти посторонних: приступы головокружения, дни, когда она ничего не помнила, едва могла устоять на ногах, становились все чаще.

Как-то Екатерина услышала слова лейб-медика, сказанные ее доктору, добрейшему Алеше Кирсанову:

– А чего же вы хотели, коллега? Годы, неумеренность крайняя, странствия эти в Лавру, а потом невоздержанность, отмоленная наперед… Не молодица, чай. Вести себя аки пятнадцатилетняя дворовая девка уж только во вред, а матушке меру знать надобно.

Умница Кирсанов тогда лишь улыбнулся – от императрицы ожидать воздержанности было просто нелепо.

Однако сейчас, торопясь по коридору в сторону покоев императрицы, Екатерина склонна была простить той любую невоздержанность – лишь бы Елизавета Петровна как можно скорее выздоровела. Уж великая-то княгиня отлично представляла, что случится, если императрица покинет сей мир. Представляла, похоже, много лучше кого бы то ни было.

Да, порой Елизавета вела себя с ней как со злейшим врагом, порой ласкала ее, как любимую дочь. Но всегда при этом служила для Екатерины примером для подражания, ибо она была императрицей, властительницей великой страны. Однако оставалась при этом женщиной – заботливой и ранимой, взбалмошной и властной, всякой… Хотя всего этого, конечно, мало, чтобы объяснить беспокойство, которое сейчас буквально разрывало душу Екатерины.

Вот она миновала последний поворот – и только тут поняла, что за эти долгие годы привязалась к императрице, как можно привязаться если не к матери, то к тетушке или старшей сестре. Она приняла Елизавету Петровну в свою душу – и теперь именно о здоровье близкой родственницы столь сильно тревожилась.

Лакеи предупредительно распахнули дверь – ее появления, похоже, ждали и достаточно нетерпеливо. По бесценным текинским коврам мерил шаг Алексей Разумовский, любимый муж императрицы.

– Ну вот и ты, дитятко, – он распахнул объятия. – Мужайся, дитя, плоха Лизанька, ох, плоха. Оттого и желает видеть тебя, повелела не только с постели поднять, а даже из объятий аманта вытаскивать…

– Полно, граф, я понимаю. Опять головокружения?

Разумовский кивнул.

– На ногах матушка не стоит совсем, в голове все перемешалось, временами в беспамятство впадает. Кровопускание уж третье делают со вчерашнего утра. Однако не помогает… Ты войди, она уже сколько раз спрашивала о тебе…

Екатерина вошла, стараясь ступать потише.

– Ну наконец, – проворчала Елизавета. – Где гулять изволила, княгинюшка? Из чьих объятий я тебя вынула?

– Ох, матушка императрица… – Екатерина только головой покачала.

Да, как бы тяжко ни хворала Елизавета, но дух ее был более чем бодр. «И этому ты тоже меня научила, добрая моя императрица» – такое, конечно, вслух Екатерина произнести не могла.

– Не жалей, дитя, не жалей меня. Это мне надобно жалеть вас, добрые мои детушки. И тебя особенно, голубицу. Хотя не всегда ты мне и мила была. Но теперь-то уж глупо счеты сводить, мелочами мериться.

– Добрая моя матушка, – великая княгиня опустилась на колени перед ложем императрицы.

Та положила руку на голову невестки.

– Дитя мое, – голос императрицы был слышен только Екатерине. – Не время сейчас об этом. Утри слезы. Хочется мне сказать тебе многое, однако чувствую – не успею…

Увидев, что Екатерина хочет возразить, Елизавета чуть заметно качнула головой.

– Не спорь, дитя. Для этого тоже времени нет. А потому слушай, не перебивай и постарайся запомнить каждое мое слово…

Императрица облизнула разом пересохшие губы. Великая княгиня подала ей высокий бокал, и та сделала пару глотков.

– Спасибо, доченька… Слушай же, княгинюшка, меня внимательно. Да, я много раз серчала на тебя, много чего горького и злого наговорила тебе. Однако с отрадой всегда видела твою кротость. Видела, что ты готова сказать мне в ответ множество гадких и нелицеприятных слов, однако сдерживаешься. И за это я тебе благодарна.

Екатерина кивнула, но не удержалась от слез – каждое из слов императрицы могло стать последним.

– Не след плакать, Катенька. Силы береги. Дитя, тебе я могу сказать все как есть. Ибо в племяннике своем не нашла я качеств, кои мужчине надобны и кои царя от ребенка отличают. А в тебе нашла – и силу душевную не женскую, и терпение, и мужество. Уж о разуме не буду упоминать – не всякий ученый в летах с тобою сравниться может.

– Матушка… Поберегите силы!

– Не ко времени сии слова, дурочка! Слушай дальше. Невероятно велика Россия, невероятно обширна. И столь верна своим привычкам, что и сотни лет здоровья не хватит, чтобы ее от любой из них отучить.

– Ох…

– Воистину. Одной из скверных сих привычек нахожу я привычку видеть на троне лицо мужеска полу. Пусть он туп и глуп, однако сие есть самодержец, царь. А мы кто? Бабы глупые да нерадивые…

Екатерина молча утерла текущие слезы. Сейчас не время было спорить – да и незачем. Ежели выздоровеет Елизавета, вот тогда и поспорим. Серые губы императрицы дрогнули.

– А потому прошу я тебя, дитя мое, стань Петруше, дурачку голштинскому, советчицей строгой и наставницей во всех его делах. Буде великий князь не станет тебя слушать, найми людей, чтобы мешали они ему шпицрутены свои разводить да в солдатики до седых волос играть.

– Но как же это? – Екатерина более чем изумилась. Менее всего она ожидала, что императрица решится на столь откровенный разговор. А уж подобных слов и вовсе боялась…

– Да вот так! Панина смени, не дело императору воспитателя иметь. Или хоть должность его назови достойно. Пусть внешне все будет как народу привычно – император правит, советники советуют, жена детей рожает на радость стране…

Екатерина невольно скривила губы, и Елизавета усмехнулась в ответ.

– Однако же пусть на самом деле все обстоит совсем иначе. Тебе, дочь моя, править! А Петруше на троне сидеть да дальше дворца носа не казать. И чем быстрее ты сие все устроишь, тем лучше для тебя станет.

– Ох, матушка…

– И еще, дитя. Во имя великой цели, как ни прискорбно, часто приходится многим жертвовать. И чем выше стоишь, тем большим жертвуй. Так было с рождением Павлуши… Да не перебивай, глупая девка!

Екатерина кивнула. Ох, она все уже давно знала. И после не одного дня в слезах все-таки пришла к мысли, что императрица и здесь оказалась права. Пусть и использовав для достижения своих целей ее чувства. Но урок… Да, урок вышел отменнейший. Кроме прочего показавший цену многим, коих Екатерина числила среди своих душевных друзей.

– Знаю, что ты усвоила мой урок, дочь моя. Усвой же и следующий: править может кто-то один. Ежели мужчина на роль властелина не пригоден, то жена его должна взять все в свои руки. Однако же взять так, чтобы никому, кроме горстки самых близких, об этом ничего известно не стало. Запомнишь ли?

Екатерина кивнула. Такие слова нельзя будет забыть и на смертном одре. Однако оказалось, что Елизавета еще не все сказала.

– И еще об одном прошу я тебя. Нет, я тебе приказываю. Не оставь Россию с одним только наследником! У Павлуши должны появиться братья и сестры! Трон по праву рождения будет принадлежать ему, однако не дело ему расти в окружении одних лишь учителей и наставников. Я, по глупости своей, отобрала у него мать, ну так пусть у него хоть братья с сестрами будут. Мне все равно, кто станет их отцом. Однако трон не должен опустеть ни в коем случае!

Императрице становилось все хуже. Она крепко держала невестку за руку и все говорила… говорила… говорила…

Екатерина устала уже и бояться того, что любое из слов Елизаветы услышит посторонний. Теперь, видя смертную тень на лице императрицы, она желала лишь одного – появления докторов, которые бы чудесным образом вновь вернули дочери Петровой силы и здоровье. Любому человеку свойственно верить в сказки, особенно в сказки со счастливым концом.

– И еще одно, Катюша. Ежели станет ясно тебе, что Петр ни на что не годен вовсе, так и сошли его в крепость, как папенька мой жену свою сослал. Пусть доживает в каменном мешке, если уж у него не хватит ума царем хотя бы для виду оставаться. Помни всегда: ты сделалась моей наследницей не для виду, а по сути своей!

И тебе, а не кому-то там, – она сделала худой рукой знак, долженствующий означать всех за стенами опочивальни, – я сейчас завещаю страну. Будь ей верна, положи жизнь свою на ее процветание. Используй для этого любые средства, но не дай Петру изувечить великую державу!

Екатерина, обмирая от ужаса, слушала императрицу. Та даже не знала, как близка ей мысленно ее невестка, не ведала о зароках, которые та еще девочкой дала себе.

– А теперь, дочь моя, подлинное мое дитя, ступай. Да позови отца Симона, близок мой час. Иди! И помни о своем обещании!

– Матушка!

– Ступай, деточка, ступай. С тобой моя любовь будет. Береги ее, береги страну… Прощай…

Пальцы императрицы ослабли, она впала в беспамятство. Только сейчас Екатерина смогла встать с колен. С трудом она выпрямилась, сделала шаг к двери.

Услышав это, в опочивальню вошел Разумовский.

– Нужен доктор, граф. Я поспешу…

– Делай как знаешь, дитя. Но не думаю, что надо торопиться. Матушка наша ждала только тебя. Сейчас она успокоилась, передав тебе все, что хотела.

– Так вы знаете?

– Мы с Лизанькой прожили не один десяток лет, дитятко. Кому, как не мне, знать, что за мысли тревожили ее в последнее время, о чем было ее беспокойство. Ступай за докторами. Но помни наказы дочери Петровой.

Екатерина выбежала в гостиные покои. Лейб-медики тут же вскочили, бросились туда, откуда она выскочила, закрыли за собой двери.

Но надежда уже оставила Екатерину. Да, граф Алексей Григорьевич прав: подлинное завещание императрицы было адресовано ей одной, принцессе Ангальт-Цербсткой, которая сумела оправдать надежды этой великой женщины. И теперь в ее руках, руках Екатерины Алексеевны, судьба великой державы, что бы ни утверждали придворные лизоблюды.

Слезы, стоявшие в глазах Разумовского, были тому лучшим подтверждением – он уже оплакал потерю своей императрицы и тайной супруги. И теперь ей, жене наследника престола, осталась лишь одно: в одиночку оплакать смерть своей духовной матери и наставницы, дочери великого царя.

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

Императрица ходила взад и вперед по комнате, то обращаясь ко мне, то к своему племянничку, а еще чаще – к графу Александру Шувалову, с которым великий князь большею частью говорил, между тем как императрица говорила со мною. Я уже сказала, что заметила в Ее Императорском Величестве меньше гнева, чем озабоченности.

Что же касается великого князя, то он проявил во время этого разговора много желчи, неприязни и даже раздражения против меня; он старался, как только мог, раздражить императрицу против меня; но так как он принялся за это глупо и проявил больше горячности, нежели справедливости, то он не достиг своей цели, и ум и проницательность императрицы стали на мою сторону.

Она слушала с особенным вниманием и некоторого рода невольным одобрением мои твердые и уверенные ответы на выходившие из границ речи моего супруга, по которым было ясно, как день, что он стремится к тому, чтобы очистить мое место, дабы поставить на него, если это возможно, свою настоящую любовницу. Но это могло быть не по вкусу императрице и даже, может быть, не в расчетах господ Шуваловых подпасть под власть графов Воронцовых, но это соображение превышало мыслительные способности Его Императорского Высочества, который верил всегда всему, чего желал, и отстранял всякую мысль, противную той, какая над ним господствовала. И он так постарался, что императрица подошла ко мне и сказала мне вполголоса: «Мне надо будет многое вам еще сказать; но я не могу говорить, потому что не хочу вас ссорить еще больше», а глазами и головой она мне показала, что это было из-за присутствия остальных. Я, видя этот знак задушевного доброжелательства, который она мне давала в таком критическом положении, была сердечно тронута и сказала ей также очень тихо: «И я также не могу говорить, хотя мне чрезвычайно хочется открыть вам свое сердце и душу». Я увидела, что то, что я ей сказала, произвело на нее очень сильное и благоприятное впечатление.

У нее показались на глазах слезы, и, чтобы скрыть, что она взволнована и до какой степени, она нас отпустила, говоря, что очень поздно, и, действительно, было около трех часов утра. Великий князь вышел первым, я последовала за ним; в ту минуту граф Александр Шувалов хотел пройти в дверь за мною, императрица позвала его, и он остался у нее. Великий князь ходил всегда очень большими шагами, я не спешила на этот раз идти за ним; он вернулся в свои покои, я – в свои. Я начала раздеваться, чтобы ложиться, когда услышала стук в дверь, через которую я вернулась. Я спросила, кто там. Граф Александр Шувалов сказал мне, что это он и просит ему открыть, что я сделала. Он сказал, чтобы я удалила моих женщин; они вышли, тогда он мне сообщил, что императрица позвала его и, поговорив с ним некоторое время, поручила ему передать мне свой поклон и просить меня не огорчаться и что у нее будет второй разговор со мною одной. Я низко поклонилась графу Шувалову и сказала, чтобы он передал Ее Императорскому Величеству мое глубочайшее почтение и поблагодарил ее за ее доброту ко мне, которая возвращает меня к жизни, что я буду ждать этого второго разговора с живейшим нетерпением и что я прошу его ускорить эту минуту. Он мне сказал, чтобы я не говорила об этом ни единой душе, и именно великому князю, и что императрица с сожалением видит, что он так раздражен против меня. Я обещала. Я думала: если недовольны тем, что он раздражен против меня, то к чему сердить его еще больше, рассказывая ему разговор в Летнем дворце по поводу людей, которые его развращали. Однако этот неожиданный возврат задушевности и доверия императрицы доставил мне большое удовольствие.

На следующий день я просила племянницу духовника поблагодарить ее дядю за отменную услугу, которую он мне только что оказал, устроив мне этот разговор с императрицей. Она вернулась от своего дяди и сообщила мне, что духовник знает, что императрица сказала о своем племяннике, что он дурак, но что великая княгиня очень умна. Эти слова дошли до меня с нескольких сторон, и говорили, что Ее Императорское Величество то и дело хвалит своим близким мои способности, прибавляя часто: «Она любит правду и справедливость; это очень умная женщина, но мой племянник – дурак».

В одно прекрасное утро пришли мне доложить, что вице-канцлер граф Михаил Воронцов просит разрешения поговорить со мною от имени императрицы. Очень удивленная этим необычайным посольством и хотя еще не одетая, я приняла господина вице-канцлера. Он начал с того, что поцеловал мне руку и пожал ее с большим чувством, затем вытер себе глаза, с которых скатилось несколько слез.

Так как я тогда была немного предубеждена против него, то я без большого доверия отнеслась к этому предисловию, которое должно было выказать его усердие, но не мешала ему делать то, на что смотрела, как на кривлянье. Я просила его сесть; он был немного запыхавшись, что происходило оттого, что у него было нечто вроде зоба, которым он страдал. Он сел со мною и сказал мне, что императрица поручила ему поговорить со мною и убедить меня не настаивать на моей отсылке, что Ее Императорское Величество приказала ему даже просить меня со своей стороны отказаться от этой мысли, на которую она никогда не согласится, и что он лично просит меня и заклинает дать ему слово больше никогда об этом не говорить; что этот план поистине огорчает императрицу и всех порядочных людей, к числу которых, как он заверял меня, он принадлежит. Я ему ответила, что нет ничего, чего бы я охотно не сделала, чтобы угодить Ее Императорскому Величеству и порядочным людям, но что я думаю, что моя жизнь и здоровье в опасности от того образа жизни, которому я подвергаюсь; что я делаю только несчастных, что постоянно ссылают и отсылают всех, кто ко мне приближается; что великого князя ожесточают против меня до ненависти; что он, впрочем, никогда меня не любил; что Ее Императорское Величество тоже оказывает почти постоянно знаки своей немилости, и что, видя, что я в тягость всем, и умирая сама со скуки и горя, я просила отослать меня, для того чтобы освободить всех от особы, которая всем в тягость и сама погибает от горя и скуки.

Слова Елизаветы не выходили из головы.

Дни шли за днями – тянулись в томительном ожидании неотвратимого… Императрицу уже нельзя было спасти – это понимали и Екатерина, и Разумовский, и лекари, и все приближенные. Однако ее продолжали мучить кровопусканиями, пока Елизавета сама не запретила докторам лечить ее.

– Снадобья ваши, так и быть, пить буду, – уже слабым, но по-прежнему властным голосом сказала она Лестоку. – А кровопусканий больше не хочу… Хватит.

Елизавета умирала, а Екатерина чувствовала себя все в большей растерянности. Граф Алексей был в состоянии не лучшем – скорая потеря любимой жены невероятно состарила его, казалось, что каждый раз, входя к ней в покои, он заставлял себя улыбаться и говорить ей ободряющие слова только невероятным усилием воли.

– Мог бы, ушел бы с ней, – сказал он как-то Екатерине. – Но слаб человек: греха боюсь… Видно, такая Божья воля – доживать без нее…

То, чего больше всего на свете боялась и с чем, казалось, уже смирилась в душе Екатерина, случилось холодным зимним днем, в четвертом часу. С утра Елизавета еще говорила с Разумовским, потом ей стало хуже… Послали за лейб-медиками, потом за священником. Соборовавшись и причастившись, но еще будучи в сознании, Елизавета передала безутешно плакавшему Ивану Шувалову, не покидавшему ее ни на минуту, ключ от шкатулки, где хранились золото и драгоценности стоимостью в триста тысяч рублей.

Екатерина и Петр вместе с высшими чинами империи ждали в приемной. Царило полное молчание, и потому мерные шаги старшего сенатора, фельдмаршала Никиты Трубецкого, заставили Екатерину вздрогнуть. Она подняла глаза и посмотрела прямо на сенатора – долгим, неотрывным взглядом…

– Ныне государствует его величество император Петр III…

Все.

Екатерина почувствовала, как невыносимая тяжесть давит на сердце, причиняя почти физическую боль… Оглянулась. В тишине уже шаркали ноги по паркету, спины складывались в поклонах… Взглянула на мужа – он не скрывал ликования…

Новый император тут же отправился в свои апартаменты, а у тела усопшей осталась Екатерина, которой Петр III поручил позаботиться о предстоящих похоронах…

Прохлада весеннего утра застала Екатерину в саду. Солнечные блики играли на листьях деревьев, золоченых статуях. Струи фонтанов переливались, сверкали радостно брызги, вода плескалась в бассейнах…

Екатерина шла медленно, полной грудью вдыхая напоенный ароматами трав и цветов воздух, подставляя лицо легкому ветерку. Потеплело не так давно, и молодая женщина наслаждалась каждым мгновением.

Тепло… Солнце… Покой…

Такие счастливые минутки выпадали нечасто. Новоиспеченный император если не стал вести себя еще хуже, чем до свадьбы, то, по крайней мере, не стал вести себя и лучше. Новое положение, казалось, ни к чему его не обязывало. Продолжались кутежи, страннейшие чудачества, перепады настроения и истерики… Екатерина неимоверно уставала от него – даже мысль о супруге вгоняла ее в настоящую тоску… Правда, Петр искренне стремился ретиво исполнять свои обязанности: уже с утра он был в рабочем кабинете, где заслушивал доклады, потом спешил в Сенат или в коллегии, издавал указы и манифесты, пытался проводить реформы. Однако многие из этих указов и манифестов появились не благодаря Петру – они готовились еще при Елизавете и принимались ее ближайшими сановниками, составившими теперь окружение нового императора, а реформы, будучи задуманными как благо, приводили к всеобщему недовольству и неуверенности в завтрашнем дне.

Молодая царица положила руку на живот. Теперь скоро… Она знала наверняка, чувствовала: не сегодня-завтра во дворце раздастся первый крик ее ребенка… ее дочери. Екатерина улыбнулась. Почему-то она была уверена: родится именно девочка, и она будет ей совсем не такой матерью, какой стала для нее самой Иоганна.

Она будет заботиться о ней. Она будет играть с ней, гулять с ней в роскошных дворцовых садах. Она будет петь ей и научит играть на клавесине. Она не позволит ей заболеть. Она будет брать ее с собой на балы. Она сама научит ее танцам и верховой езде. Она пригласит лучших учителей и воспитателей. Она наймет самого талантливого художника, чтобы он написал ее портрет. Она позовет ко двору известнейших парикмахеров, будет одевать ее в самые нарядные платья, и ее девочка станет самой красивой из европейских принцесс!

– Доброе утро, государыня!

Екатерина быстро оглянулась. Перед ней в изысканном реверансе присела любимая подруга – Прасковья Румянцева, теперь, в замужестве, Брюс.

– Здравствуй, Пашенька! К чему церемонии?

Прасковья поднялась. Серые глаза сверкали лукавством.

– Как же иначе, матушка… Да и поговорить есть о чем. Дело важное.

Екатерина изумленно подняла брови.

– Случилось что?

– Пойдем, матушка, тебе отдохнуть не мешает, присядешь.

Прасковья повела ее в глубь сада, к маленькому пруду, где весело плескались, выскакивая из воды, золотые рыбки. Екатерина чуть прищурила глаза: наверняка наперсница принесла недобрую весть, не пришла бы она беспокоить ее в саду в такую рань, если бы не серьезнейшая причина. Сейчас, сейчас она все скажет, но вот хоть еще минуточку посидеть так – в блаженной беззаботности, радуясь чудесному весеннему дню и ласковому солнышку.

– Говори, Пашенька.

– Прости, плохое скажу. Граф Петр Иванович Шувалов был у нас вчера. О тебе говорили, Катя. По всему видать, супруг твой всерьез вознамерился козни против тебя строить.

– Какие козни, Пашенька?

– Ходят слухи, что выслать тебя грозился.

– Что сделать грозился?

– Напился давеча с Ванькой Шереметьевым, тот после все Шувалову и растрепал. Да кабы одному ему. Весь двор гудит, что кричал Петр Федорович в пьяном угаре: надоела Катька, зашлю ее подале, и с байстрюками ее…

– С кем?

– С кем – ты слышала, Катенька. Ванька говорил: руками машет, по покоям бегает – ну, да ты государя лучше меня знаешь – и кричит: не ведаю, от кого она все рожает, я уж и забыл, когда знал ее.

– Мерзавец, – чуть слышно прошептала Екатерина.

– Того хуже, Катя: Лизка Воронцова теперь для него идеал – и супруги, и государыни. Она, мол, меня одна понимает, и манеры у нее утонченней, чем у Катьки моей, и губки с носиком милее. Петр Иванович об этом особо говорил.

Екатерина едва удержалась, чтобы не схватиться за живот, отозвавшийся вдруг жгучей болью. С трудом выпрямилась, взглянула на подругу. Серые глаза уже не смеялись, смотрели серьезно и с беспокойством.

Ребенок… Сейчас надо успокоиться. Потом…

– Спасибо тебе, Пашенька.

– Что-то бледна ты очень, Катя… Прости, я расстроила, плохо тебе?

– Погоди, погоди. Что еще граф говорил?

– Гневался он очень… и муж, и папенька – они тоже злы были, ой как злы… Хочет, говорят, – прости, Катя, – вместо законной супруги, матери наследника, Лизку свою, вертихвостку, на престол посадить.

Померкло солнце. Не было больше ни рыбок, ни трелей птиц, ни ветра, ни свежей листвы.

– Лизка с ним вместе и день и ночь – да ты знаешь, матушка. Пьют, гуляют… В карты играли вчера. Твоя Машка Чоглокова тоже теперь там отирается.

Как ни была подавлена Екатерина, не смогла удержать смешка. Как только похоронили Елизавету, она сама, своей волей, как жена царя, отослала ненавистную соглядатайку от своего двора.

– И все бурчат, все-то бурчат: нет нам жизни теперь, Катерина хочет все под себя подгрести, все ей мало.

– Мало мне все, значит?

«Правда все. Слышала, давно слышала, только верить не хотела… Верно говорила Елизавета Петровна, глуп оказался Петруша-то наш. Ой как глуп…»

– Спасибо тебе, Паша. Ты… иди пока. Одна я побуду. Мне подумать надо.

Прасковья ушла, а Екатерина еще долго сидела на мраморной скамейке, глядя ей вслед и думая о своем…

О таких речах и настроениях она знала давно. Недаром старалась, с первого дня при дворе императрицы Елизаветы стремилась завести знакомства, связи, снискать уважение, искала покровителей, сторонников и защитников. Таковых было теперь немало.

«Удивительна неосмотрительность его. Ведь знает, что все станет мне известно тут же, стоит ему и Лизке только подумать о чем-нибудь… Знает, и что же? Столь низок и мерзок стал, что не стыдится открыто заявлять о своей подлости».

Хоть бы родить скорее… Пока она в тягости, руки связаны. Однако Петр, чего доброго, дождавшись появления ребенка, открыто обвинит ее в измене и вправду сошлет подальше. С него станется…

«Лизку в царицы. Договорился до чего, надо же! И мопсинку свою небось возле трона посадит, они с Лизкой друг друга стоят – глупы да без дела тявкают…»

Что же делать? Паша могла, конечно, и преувеличить, но вот граф Шувалов – это серьезно, это уж как пить дать правда. А Ванька, ежели ему все доложил, не дурак, совсем не дурак.

«Нужно немедленно поговорить с Орловыми, с Паниным. Говорили они мне, эх, говорили… Ну да ладно, разговоры разговорами, а чтоб решиться на такое, много силы надобно. Хлипок Петр, не хватит его на такое дело».

Екатерина поднялась и быстрыми шагами пошла к выходу из сада. Сегодня будет много дел…

Большой зал дворца гудел: наконец был заключен долгожданный мир с Пруссией, и его величество давал торжественный обед. Екатерина всегда любила празднества и даже сейчас, в последние недели беременности, хотя ей было уже тяжеловато стоять и она быстро уставала, в предвкушении веселья пребывала в приподнятом настроении. Молодая царица была в тяжелом бархатном платье цвета морской волны с темно-зеленой отделкой и кружевами; платье необыкновенно шло ей. Напудренные парики вельмож, платья дам, лакеи с подносами мелькали перед ней, будто в калейдоскопе, она улыбалась, игриво кивала, кокетливо обмахивалась веером, поблескивала глазами и с удовольствием поддерживала легкую беседу то с одним, то с другим высоким гостем.

– Рада видеть вас, месье Шарди.

– Слышала о ваших приключениях во время поездки в Италию, господин Креймер… Право же, вы избежали стольких опасностей.

– Согласна с вами, леди Буржет… Воистину неисповедимы пути Господни. Кто знает, куда заведет нас судьба.

Зал поражал великолепием. Чудесные гобелены со сценами охоты на стенах, прекрасная роспись и позолота… Столы, за которые вскоре пригласили гостей, ломились от яств. По левую руку от Екатерины сидел принц датский, по правую – принц бельгийский.

Уже шел второй час пиршества, когда, держа в одной руке бокал вина, а в другой вилку с куском бифштекса, поднялся полупьяный Петр.

– Выпьем за Пруссию! – провозгласил он, качаясь и размахивая вилкой. – Нет страны лучше Пруссии, и нет императора, чье величие сравнилось бы с гением Фридриха Великого!

Иностранные дипломаты переглянулись.

– Мы, – продолжал Петр, – я и моя жена, гордимся тем, что принадлежим к одним из самых славных родов Пруссии! Дражайшая супруга, – обратился он теперь напрямую к Екатерине, – вставай и выпьем за эту страну, как издавна пили за нее наши предки!

– Простите, ваше величество, – чуть наклонила голову Екатерина, – но за державу, посягавшую на мою страну, я пить не стану.

Последовала секундная пауза.

– Folle! – визгливо закричал император. – Дура!!! Дура!!!

В зале повисла мертвая тишина. Потрясенная Екатерина не могла шевельнуться, почувствовала только, как по щеке поползла предательская слеза. Кровь отхлынула от лица. Горло сдавил спазм.

Неловкость замять так и не удалось: слишком уж громким и прямым было оскорбление. Екатерина изо всех сил пыталась продолжать беседу и даже улыбалась побелевшими губами, но для звезд «европейской политики» все уже было предельно ясно.

В маленьком кабинете царицы находились трое – Панин, воспитатель ее сына, Кирило Разумовский, младший брат Алексея Разумовского, гетман и любимец Измайловского полка, и Григорий Орлов, недавно приближенный к Екатерине лейб-гвардеец, казначей Артиллерийского ведомства.

– После приема император приказал арестовать вас, матушка. За то, что этого не случилось, благодарить следует фельдмаршала Гольштейн-Готторпского: он вмешался и убедил Петра одуматься и прислушаться к голосу разума и хладнокровия. Однако вот что сегодня попало к нам. Это тайный рескрипт императора. Пока ход сей бумаге не даден. Но думается, теперь не замедлят воспоследовать события, кои и тебя, матушка, и нас, и все государство Российское в великое горе и смуту введут…

Произнеся это, Панин с какой-то даже суровостью взглянул на Орлова. Тот приблизился к Екатерине, склонился в почтительном поклоне, протянул ей рескрипт.

Кланяясь, Григорий все же ухитрился поднять глаза и взглянуть на царицу так, что она мысленно усмехнулась. «Хорош, шельмец…»

– Давай, что там у тебя.

В ее ладонь лег лист плотной бумаги с монограммами. Екатерина не спеша поднесла его к глазам.

«Нашей волею и во имя государства Российского. Царицу Екатерину Алексеевну выслать в монастырь Преображенский и постричь там в монахини под именем Пелагеи. Все рожденные ею дети и все, кто еще родится, должны быть умерщвлены ради блага и необходимости державной…»

Екатерина медленно, не глядя, смяла рескрипт.

Теперь мосты сожжены – еще живой император на самом деле не более, чем еще живой: часы его отныне сочтены…

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

По прошествии трех недель по кончине Государыни я пошла к телу для панихиды. Идучи чрез переднюю, нашла тут князя Михаила [Ивановича] Дашкова плачущего и вне себя от радости, и, прибежав ко мне, говорил: «Государь достоин, дабы ему воздвигнуть статую золотую; он всему дворянству дал вольность», и с тем едет в Сенат, чтоб там объявить. Я ему сказала: «Разве вы были крепостные и вас продавали доныне?» В чем же эта вольность? И вышло, что в том, чтоб служить и не служить по воле всякого. Сие и прежде было, ибо шли в отставку, но осталось исстари, что дворянство, с вотчин и поместья служа все, кроме одряхлелых и малолетних, в службе Империи записаны были; вместо людей дворянских Петр I начал рекрут собирать, а дворянство осталось в службе. Отчего вздумали, что в неволе. Воронцов и генерал-прокурор думали великое дело делать, доложа Государю, дабы дать волю дворянству, а в самом деле выпросили не что иное, кроме того, чтоб всяк был волен служить и не служить. Пришед с панихиды к себе, я увидела, [что] у заднего крыльца стоит карета парадная с короною, и Император в ней поехал в Сенат. Но сей кортеж в народе произвел негодование, говорили: как ему ехать под короною? он не коронован и не помазан. Рановременно вздумал употребить корону. У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить, и на тот час совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются.

За десять дней до погребения Государыни положили тело ее во гроб, и понесли оной в траурной зал посреди всех регалий, и народ дважды на день допущен был, как и прежде, от дня кончины ее. В гробу Государыня лежала одета в серебреной глазетовой робе, с кружевными рукавами, имея на голове Императорскую золотую большую корону, на нижнем обруче с надписью: «Благочестивейшая Самодержавнейшая Великая Государыня Императрица Елисавета Петровна, родилась 18 декабря 1709, воцарилась 25 ноября 1741, скончалась 25 декабря 1761 года». Гроб поставлен на возвышении под балдахином, глазета золотого с горностаевым спуском от балдахина до земли; позади гроба посреди спуска – герб золотой Государственной.

В 25 день января 1762 года повезли тело Государыни, во гробе лежащей, со всевозможным великолепием и подобающими почестями изо дворца чрез реку в Петропавловский собор в крепость. Сам Император, за ним – я, за мною – Скавронские, за ними – Нарышкины, потом все по рангам шли пеши за гробом от самого дворца до церкви.

Император в сей день был чрезмерно весел и посреди церемонии сей траурной сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тела одра, пустив оного вперед сажен тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер, граф Шереметев, носящий коцец епанчи, не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию штуку, отчего сделалось, что я и все, за мною идущие, отстали от гроба, и, наконец, принуждены были послать остановить всю церемонию, дондеже отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе Императора, и толки пошли о безрассудных его во многих случаях поступках.

Оглушительный детский крик добрался, казалось, до самых дальних уголков дворца.

– Девочка!

Екатерина в изнеможении откинулась на подушки.

«Какое счастье! Малышка, у тебя есть старший братик, есть обожающая тебя матушка и отец. Пусть он далеко отсюда, но он непременно будет счастлив, узнав о твоем рождении».

Слезы выступили на глазах молодой женщины.

– Ну что ж ты, матушка, в слезы-то ударилась? – Повивальная бабка была чем-то похожа на Бабу-Ягу, если только можно представить себе добрую обитательницу избы на курьих ножках. – С самой ночи ни слезинки, ни вздоха громкого, ни крика. А сейчас, когда все уже позади, слезьми обливаешься.

– Так от счастья же, Фроловна…

– От счастья, матушка, слез не бывает. И не морочь мне голову! Это вон, своему дохтору можешь сказки рассказывать – у него душа нежная, добрая. А я во все это не верю. Радуйся, что девка – девки, они живучие. Им все нипочем. Уж сколько я деток-то приняла, какого насмотрелась, а и то всегда радуюсь, когда девочка на свет белый появляется.

– Живучие, говоришь?

Фроловна, крупная женщина чуть за сорок, кивнула, продолжая мыть руки. Девочку уже унесли, доктор Кирсанов отправился в детскую, устроенную рядом с опочивальней матери. Теперь-то Екатерина любому, кто попытался бы разлучить ее с малышкой, перегрызла бы глотку. Императору Петру Федоровичу, должно быть, еще не донесли о том, что его жена разрешилась от бремени. Отцу девочки не так просто было бы войти ныне во дворец.

«К счастью, малышка со мной. Я буду звать ее Аннушкой…»

– Дык бабы-то все живучие, матушка, – продолжала повитуха. – Вон ты, и почти день маялась, пока доченьку на свет произвела, и сил сейчас почти лишилась, едва языком ворочаешь, а ить, пройдет несколько дней, и опять начнешь летать по балам да амантам, как допрежь летала. Разве что возле дитя своего ненадолго присядешь, на сон сладкий полюбуешься.

– Ты права, добрая моя Фроловна.

– Давно на свете живу, голубица ты моя. А сейчас уж хватит болтать. Поспи немного. Чай, дочь-то сама кормить будешь, никому не доверишь?

– Сама буду, конечно.

– Вот и поспи, матушка. Силы тебе понадобятся. И много сил. А сейчас спи!

Екатерина покорно смежила веки.

…Но уже через миг проснулась и села на постели. Черноту ночи в опочивальне чуть разгонял свет одинокой свечи.

– Опять этот сон! Опять…

– Что случилось, Катюша? – Кирсанов приподнялся на подушках.

– Опять, Алеша! Опять я видела рождение Аннушки! Опять!..

Екатерина в сердцах стукнула кулаком о подушку. С тех пор как Анна занемогла, она уже не раз видела этот сон. И чем дольше тянулась болезнь дочери, тем больше подробностей возвращалось к Екатерине во сне. Вот как сегодня, когда она до мелочей рассмотрела сильные жилистые руки Фроловны.

Алексей молча гладил плечи царицы. Сказать ему было нечего. Ревность разрывала его сердце на части – да и как ему, лекаришке, соперничать с красавцем поляком, появившимся с год назад в свите английского посланника? Однако чем ближе становился к Екатерине Понятовский, тем виднее всем вокруг было, сколь он пуст и никчемен. К счастью, не прошло и полугода, как сама великая княгиня поняла это. Однако дитя уже жило, хотя до рождения предстояло долгих пять месяцев.

– Не стоит расстраиваться, душа моя. Редко когда красивый мужчина бывает к тому же достойным любви. А этот, сразу видно было, лишен даже намеков на подлинно мужские черты характера. Красавец, одно слово.

Прасковья Румянцева была, как всегда, удивительно права. Глупости Понятовскому хватило даже на то, чтобы разболтать о своей новой победе. Хотя мало кто из иноземцев, вернее, никто, кроме него, не мог похвастать тем, что приблизился к жене императора даже на расстояние вытянутой руки.

Однако сетовать было поздно – дитя жило своей жизнью. Билось, устраиваясь в материнском чреве, росло, заставляя Екатерину иногда даже останавливаться, чтобы сохранить равновесие.

Кирсанов, осматривая Екатерину, сказал только:

– Думаю, родится девочка, Софьюшка.

– Девочка?

– Да, девочка. Прислушайся к себе – разве так славно ты себя чувствовала, когда ожидала рождения Павла? Да есть и иные признаки, я почти уверен. Так что выбирай в первую голову имя для девочки.

– Я назову ее Иоганною, как матушку. – Екатерина сказала это лишь наполовину всерьез.

– И боюсь, вместе с именем передашь свое отношение. Ведь ты не всегда с любовью вспоминаешь о своей матери, верно?

– Верно, Алеша. Ты и правда умен.

Доктор усмехнулся. Увы, в последнее время он все чаще ловил себя на том, что зол на свою «Софьюшку», что ревновать ему не просто не следует, а строжайше запрещено, однако ревность все чаще прорывалась в его словах и голосе.

– Я просто недурно тебя знаю, душа моя. Подумай над другим именем. Выбери то, которое тебе не напоминает ни о ком из обидчиков или обидчиц.