Проклятие Индигирки Ковлер Игорь

К началу шестидесятых наскоро разведанные богатые россыпи истощились. Геологи выявили множество не добитых в военное время шурфов и скважин. По документам тех времен даже установили имена промывальщиков, десятников, техников, допускавших приписки и низкое качество работ. Возможно, они надеялись, что война «все спишет», возможно, знали, что без лишних хлопот отыщут золото полегче и побогаче, бывало лежащее под ногами. Сталкиваясь со сложной геологией или с низким содержанием, по приказу или на свой страх и риск, они бросали одни земли и переходили на другие. Повсюду остались следы спешки, технической немощи и принуждающей силы времени, перед которыми оказался бессилен и «Даль-строй», не признававший объективных трудностей.

После приезда в Городок Клешнина Богучанская долина первой попала под ревизию. Геологам пришлось проверять недобитые шурфы, переопробовать проходки, применять новые методы разведки, и вскоре прииск, получив больше тридцати тонн запасов, начал вторую жизнь.

Они переехали по деревянному мостку небольшую речку Някунья. Ее замерзшее русло скрывалось в темноте между сопок. Пухов проводил взглядом черный провал долины, вспоминая, как лет двадцать назад проезжал здесь на лошадях с приисковым геологом. Решили отдохнуть в заброшенном бараке, стоящем на линии старых шурфов. Долго рассматривали приклеенные к стенам дальстроевские газеты военного времени. На одной чья-то рука накарябала цветным карандашом: «Триста метров к югу – трупы».

«Посмотри, что делали, – сказал Пухов, обследуя старый шурф. – До плотика не добили, а в проходках-то порода со склонов». Вскоре здесь разведали довольно богатую россыпь. Почти двадцать лет ее отрабатывает старательская артель.

В те годы ему казалось, работа обрела смысл, охватывающий далекие перспективы. Выработались правила «игры», появилась стабильность. Но минуло двадцать лет и он больше не чувствует уверенности. Твердая дорога кончилась, они ступили на зыбучие пески. Пухов подумал, что Перелыгин прав, вцепившись в Петелина с его «миллионом». Истоки этого «миллиона» исходят из того времени, когда они испытывали радость, чувствуя, как цели рождают большую энергию. Почему же он сопротивляется, вязнет в зыбучих песках, гасит энергию, мелочно раздражаясь.

– А что дальше? – Пухов повернулся к Перелыгину. – Одного Петелина маловато будет. Давайте соберем экскаваторщиков с других приисков. Обмозгуем – как да что. Откроем «клуб миллионеров», к примеру. Как, товарищи журналисты, – улыбнулся он Тамаре, – неплохо звучит: «клуб миллионеров», верно?

– Наш ответ Уолл-стриту, – сказала из темноты Тамара, стараясь рассмотреть Пухова, напоминавшего ей почему-то обиженного ребенка.

– Не так далеко от истины, – заметил Пухов. – Нужны хотя бы четверо для начала – это плюс миллион кубов. Технически и организационно мы поддержим – и политически тоже, – добавил он, решив, что шум в прессе не повредит. Неизвестно, как с Унаканом повернется.

«А все-таки он ничего мужик», – подумал Перелыгин.

Неторопливо взобрались на макушку. Отсюда серпантином разбегались две дороги на разные прииски. По традиции, остановились и вышли на небольшую площадку, будто белую тарелку, плывущую в черном небе. Звезды здесь светили не только над головой, но и вокруг. Стояла мертвая тишина. Скалы, скованные морозом, будто затаились, страшась неосторожного движения или резкого вздоха, способного разорвать их каменную плоть.

Без зрительных ориентиров ощущение пространства терялось: казалось, шагни за край – там пустота. Тамара зябко поежилась, пытаясь избавиться от странного ощущения невидимой высоты, и полезла в машину.

Когда они спустились в долину Большого Богучана и в дымке замерцали огоньки поселка, Пухов спросил у водителя:

– Все приготовил?

– А как же, – кивнул тот в ответ.

– Заскочим по дороге, поздравим хорошего человека. – Пухов повернулся к Тамаре, улыбнулся: – Видели живую легенду? Такую точно не встречали.

– Заинтриговали и перед гостьей оконфузили, – напрягся Перелыгин.

– Надо быть ближе к народу, – засмеялся Пухов. – Не только с «миллионерами» дружбу водить.

Они свернули к складам и метров через триста посигналили у ворот. Из вросшего в землю домика с двумя светящимися окошками неспешно вышел коренастый человек в обрезанных валенках и полушубке на плечах. Пухов вылез из машины, толкнул калитку и пошел навстречу.

Вскоре они сидели за столом, на печке дребезжал крышкой чайник, появилась миска с кусками вареного мяса, соленые помидоры, хариусы, мороженая брусника, холодец, распространяющий аппетитный запах чеснока, бутылка водки.

Хозяин оказался крепким стариком непонятного возраста. Из толстого свитера торчала короткая морщинистая шея, над ней выступал широкий упрямый подбородок. Лицо состояло из большого, плотно сжатого рта, плоского носа и широко посаженных острых раскосых глаз. Над прорезанным глубокими морщинами лбом щеткой нависали жесткие седые волосы. Когда старик ставил на стол пышущий жаром чайник, Перелыгин заметил, что держал он его без тряпки, голой рукой – широкой в кисти, с крупными узловатыми пальцами, на которых толстыми лопатками выделялись желтые ногти.

Было видно, что живет хозяин один, но присматривать за хозяйством сил хватает. Кроме телевизора на тумбочке среди самодельной мебели стоял сколоченный из «проморенных» марганцовкой досок книжный стеллаж, забитый толстыми журналами и сложенными кипами газет. Перелыгин заметил, что его газета лежала отдельной стопкой.

Водитель занес в дом коробку, перевязанную толстой веревкой. Хозяин принялся было резать веревку ножом.

– Оставь это, – сказал Пухов. – Мы строго по рюмочке и попьем чаю. Знакомьтесь, – обратился он ко всем сразу, – дед Толя – живая легенда.

– Живем пока, Антоныч, а тебе, гляжу, дома не сидится. Сам попраздновать не успел и другим не даешь. – Старик оглядел гостей. Он говорил ровным спокойным голосом, с легкой ухмылкой, пропустив «живую егенду» мимо ушей.

Во время войны дед Толя по прозвищу Японец занимал высокий пост заместителя начальника НКВД Сахалина, но в сорок шестом по ложному доносу его объявили японским шпионом. Возможно, за неизбежный карьерный рост – ему только-только исполнилось тридцать и он свободно владел японским. Получив десять лет, он оказался на Богучане. Здесь в сорок втором открыли богатые россыпи, а к появлению деда Толи основали прииск. «Даль-строй» не тратил время попусту.

Однажды, дежуря на пробуторке, во время короткой паузы в подаче песков, когда спала муть и сквозь чистую воду, бежавшую по шлюзу, стали видны крупные фракции осевших минералов, он почувствовал близость большого золота. Оно лежало рядом на ворсистых ковриках под трафаретами. Вид золота пробудил в нем интерес. Когда в июле внезапно остановился промприбор и начальство распорядилось мыть по-старательски, вручную, звезда деда Толи начала новое крутое восхождение.

Он быстро усвоил секреты обращения с лотком, научился сохранять в шлихе самые мелкие знаки. С морозами, когда останавливались промывочные приборы, а добычу продолжали лоточники из добровольцев, он рыскал по полигону, неизменно перевыполняя сменную норму в сто грамм. За каждый грамм полагался рубль с копейками, зачисляемый на лицевой счет, а еще – дополнительный хлеб, сахар, табак. Золота оставалось много, и он понял: сколько бы они ни ползали с лотками, собрать всё не удастся.

Иногда, кружа в лотке воду, отогретую тут же в чане на костре, он спрашивал себя: какое ему до всего этого дело? Провалилось бы это золото в тартарары. Наверно, его здесь столько, что никто не считается с потерями, а может, не пришло время считать. «Когда-нибудь вспомнят», – бурчал он, чувствуя, что его все сильнее увлекает свободный старательский поиск.

В пятьдесят четвертом деда Толю реабилитировали. Чуть раньше лагерная почта донесла об аресте английского шпиона Берии, на что он, криво ухмыльнувшись, шепнул соседу по койке: «Не верь этой чепухе. По-ихнему, я тоже шпион».

Ему объявили о восстановлении в партии и вернули партийный билет. Однако вычеркнуть из памяти допущенную дурь и несправедливость дед Толя не захотел. Партийный билет не принял и пошел в партию геологоразведочную – промывальщиком, где его путь пересекся с Пуховым.

Когда началась ревизия месторождений, дед Толя понял, что государственная политика в отношении золота меняется. Перемены оказались созвучными его размышлениям, и он работал не жалея себя. Победно прошлиховав долину ручья Саптагай, он намыл хорошее золото. Оно стало первой крупной удачей в его новой жизни. В долине разведали месторождение, и деда Толю внесли в список первооткрывателей. Наверно, он получил бы награду, но ему припомнили историю с партийным билетом. Пухов попытался вступиться, не помогло, и деда Толю из первооткрывателей вычеркнули. Судьба криво улыбнулась ему из прошлого. Дед Толя некоторое время соображал, как жить дальше. «Вероятно, – пришел он к неутешительному выводу, – так будет всегда». Поэтому, не обращая внимания на протесты и уговоры, забросил лоток и ушел в сторожа – наблюдать жизнь со стороны, ни во что отныне не вмешиваясь.

– По какому ж все-таки делу, Антоныч, – подсел к столу дед Толя. – Ешьте, – распорядился он. – Чем богаты. Подогревать народ вроде как рановато. А что в мои хоромы заглянул, премного благодарен.

– К Петелину журналистов везу.

– Этого знаю, – кивнул дед Толя на Перелыгина. – Часто по прииску шастает. Вон, у меня на полке, собрание его сочинений. А барышню не видел. Новенькая.

– По-моему, мы не встречались, – удивленный осведомленностью старика, сказал Перелыгин.

Дед Толя, кхекнув, положил ему на тарелку увесистый кусок холодца.

– Ешь-ка, там таким не накормят, и вы не стесняйтесь. – Он подвинул миску к Тамаре. – Я ненароком подумал, Митьку Фролова приехал с должности сгонять.

Фролов, которому было лет тридцать, работал начальником самого дальнего участка прииска, а там начальник – царь, бог и отец родной. Его персональное дело разбиралось на последнем бюро райкома. К окончанию промывочного сезона на участок завезли два ковра премировать победителей соревнования. Фролов забрал ковры себе. Была в этом даже не жадность, скорее какое-то пещерное жлобство. На бюро он тупо твердил, что ковры не отдаст, а когда пригрозили исключением, с холодным равнодушием на лице бросил партийный билет на стол и ушел.

– Будь моя воля, я б его в тот же день выгнал, – сказал Пухов.

– Ты – начальник, – улыбнулся дед Толя. – У тебя помех нету.

– Увы… – вздохнул Пухов. – Теперь начальников выбирают. Демократия. Не слыхал?

– Читаю, – кивнул дед. – Чудно, у нас на всех один закон был, хоть для зэков, хоть для вольных. А у вас митинг сплошной. Партию на ковры меняете, какую же она вам перестройку устроит, ежели у ей авторитета меньше ковра.

– А сам? – Пухов слегка наклонил голову, разглядывая старика. – Забыл, как свой билет в райкоме оставил? Обиделся?

– Помню. – Дед Толя нахмурил лоб, отчего козырек его жестких волос нахлобучился на глаза. – Что сделано, то сделано. Будь я тогда не таким честным, может, и угомонился бы, но очень я этим дорожил, а для честного человека, Антоныч, недоверие – самая страшная несправедливость и обида. Предали меня. И этот, Митька то есть, тоже предатель. Такие на войне свои билетики в землицу прятали, жгли. На зоне их повидал. Шестерки. Ты меня к ним не прилаживай.

– Я не прилаживаю, – сказал Пухов. – Думаю вот, отчего их столько развелось? Другой какой-то рождается народ. Одни деньги на уме.

– И думать нечего, – фыркнул дед Толя. – Ты дома с ванными и теплыми сортирами строишь? На участках удобства развел. Техника у тебя теперь справная. А сволочь на удобства летит, как комар на тепло. Легко жить. Выживать не надо. Даже с хорошими людьми что-то такое делается, когда у них все тип-топ. Раньше Север сволочей отпугивал, как волка флажки. А вы – тю-тю, поснимали флажки-то. Вот и прут на готовенькое.

– Что же, зону вернуть? – Тамара внимательно слушала деда Толю. – Вы так о прошлом говорите, будто жалеете.

Дед Толя растянул рот в стариковской улыбке, его раскосые глаза стали совсем узкими.

– Видал, какая прыткая, – кивнул он Пухову. – Сразу на цугундер. Мои жал елки, милая, давно быльем поросли. Зона и есть зона, чего о ней толковать. Кто этого лиха хлебнул, тот знает, а кого миновало, все одно не поймет. Нельзя это понять человеку. Но другая жизнь тоже была.

Он зачерпнул алюминиевой кружкой кроваво-черного брусничного морса из кастрюли, отер ладонью мокрую кружку и отпил крупными шумными глотками. С трудом верилось, что у него была неправдоподобная жизнь, в которой не нашлось места ни райской тишине, ни мягкой теплой траве, ни тонким влажным пальцам в его большой сильной руке, ни чьим-то глупым, счастливым, несвязным словам, порхающим, словно бабочка, влетевшая в открытое окно залитой утренним солнцем комнаты. А хранились в памяти арест, этапы, палатки, бараки, карьеры, шлихи с золотыми блестками, долины рек, убегающие в сопки. И еще – лица, будто длинный однообразный ряд фотографий, людей, чьи имена он помнил и чьи забыл. Среди них было несколько потерянных навсегда человек, которых ему очень не хватало, и он знал – таких больше никогда не встретит. Но с годами он думал о них все реже, а потом и вовсе перестал вспоминать. Почти все его годы остались позади, но он так и не мог ответить на простой, как ему казалось, вопрос: кому понадобилась его долгая странная жизнь, и успеет ли он понять, осознать еще этим земным сознанием – что же все-таки там, за тишиной?

Напившись морса, дед Толя шумно вздохнул, переводя дыхание.

– А почему вы остались? Могли ведь уехать, как другие, или некуда было? – Тамара смотрела на деда Толю почти влюбленными глазами.

Дед Толя пошел к печке, отворил дверцу, пошуровал кочергой догорающие поленья, долил в чайник воды, поставил его на печь, вернулся и сел за стол.

– Было куда, – поморщился он. – Детдомовский я, с малых лет один на свете, хватило бы духу. Мог! – сказал он с нажимом. – Но, хочешь – верь, хочешь – нет, понравилось мне тут. Еще на зоне мечтал по тайге с ружьишком побродить, рыбку половить. К людям приглядывался. Тут много правильного народу жило. Корявый народец, но ходовой, правильный. Простое дело – держись за него и себе слабины не давай, а он в беде не бросит. Многие тогда оставались. Девчонок по комсомольским путевкам привезли. Народ давай жениться. Такие, понимаешь, делишки. – Он помолчал. – А домой вертаться побоялся. Да… Остановил меня кто-то. – Дед погрозил кривым указательным пальцем. – Остерег от греха. Я тех двоих, что меня упекли, прибил бы. Мне еще тогда шепнули, кому обязан. Тогда же и понял: если найду – убью. А искать-то их чего? – засмеялся он. – Сидели, как зайцы под кустом.

– Все! – Пухов поднялся из-за стола. – Заканчивай интервью. Не серчай, ехать надо. – Он пожал деду руку. – За угощение – спасибо. А вы, Тамара, приезжайте, ему есть чего порассказать.

Дед Толя снял с вешалки – деревянной доски с длинными гвоздями – овчинный полушубок, накинул на плечи. Раскосые глаза его блестели, по лицу блуждало удовольствие. Помнит Пухов, хоть и директор такой махины, а прошлого держится, не брезгует за столом рюмку выпить. «Беречь таких надо», – растроганно подумал дед Толя. Эта теплая мысль сама собой возникла вместе с благодарностью, которая грела его сейчас изнутри. Помогала и выпитая водка, и он вдруг возьми да скажи, хотя минуту назад говорить вовсе не собирался:

– Чего уж, приезжайте, пожалуй, – припомнив, с каким интересом и приязнью слушала его Тамара и как у нее блестели глаза.

После натопленного, пропахшего дровяным дымом убежища, в котором доживал свой век дед Толя, мороз ожег ноздри, лица, рванулся под одежды, и все поспешили в урчащую, теплую кабину.

– Эта зима о себе осенью напомнит, – недовольно проворчал Пухов. – Вся техника стоит. На карьер, – велел он Николаю.

Они проскочили поселок. Тамара прильнула к двойному стеклу, но, кроме черно-белых построек, неухоженных дворов, светящихся окон и дымов, столбами уходивших в черное небо, ничего не рассмотрела.

До карьера было километров семнадцать. Дорога виляла вдоль сопок, повторяла изгибы старого русла Большого Богучана. Из-под снега торчали пожухлые прутики и травинки, а сам снег покрывали росчерки заячьих следов. Из-под машины вылетели две переполошенные куропатки. Сделав полукруг, растаяли в темноте.

Карьер «Первомайский» вел работы на Малом Богучане. В его устье, при впадении в Большой Богучан, в конце шестидесятых одним махом был построен горняцкий поселок, заметно отличавшийся удобствами и аккуратностью. Поселок должен был внушать оптимизм и тщеславную уверенность, что с барачным прошлым покончено и жизнь в тайге отныне будет протекать как везде.

В долине Малого Богучана лежало около тридцати тонн разведанного золота, но россыпь была бедна по среднему содержанию, для добычи требовалось перелопатить чертову прорву горной массы. Здесь впервые в экстремальных климатических условиях применили новую круглогодичную транспортную схему вскрыши торфов. Знакомиться с опытом понаехали специалисты из «Союз-золото» и Минцветмета, созвав в богучанскую глухомань кучу люда со всей страны. «Первомайский» гремел. Он был реальным воплощением новой политики – отрабатывать бедные россыпи, что означало брать золото подчистую.

Никогда в этих широтах добыча не выглядела столь могучей, технически оснащенной. И, глядя на эту силу и мощь, невозможно было представить рядом с карьерными самосвалами, бульдозерами с двухэтажный дом, экскаваторами в два дома, унылую вереницу немощных людей, толкающих по дощатым настилам деревянные тачки, с которых когда-то и началось освоение Золотой Реки.

Три красно-желтых экскаватора петелинской бригады расположились в забое вытянутым треугольником. Пятикубовые ковши, словно промороженные носы, обреченно уткнулись в землю. Над полигоном висела тишина, а по котловине плавали клочья белесого тумана. Сквозь него тускло светили лампочки в плоских, как канотье, отражателях, развешанных по периметру на лесинах, связанных в пирамидки.

Бригаде «светил» актированный день, но экскаваторщики на всякий случай были при агрегатах – присмотреть, а, не ровен час, потеплеет, поковыряться в забое, для порядка. Но мороз отступать не собирался, и шестеро мужиков – машинисты и помощники – маялись бездельем и сумеречным состоянием душ после новогоднего гуляния. В жарких кабинах собрались по трое. В одной помощники резались в «дурака», в другой – машинисты, размявшись по паре стопок и переживая просыпающийся вкус к жизни, окончательно утверждались во мнении, что, пожалуй, работы сегодня не будет, да и начальство на полигон не сунется, сами небось обед соображают.

Каждый «имел с собой» – жены знали, что не утерпят мужики, без дела сидючи. За разговорами из авосек извлекались куски оленины, соленый ленок, обвалянное в чесночке сальце, грибочки в листьях ароматнейшей северной смородины. На улице, прямо на гусеницах, поджидала пара торпедообразных чиров для строганины, рядом – бутылки загустевшей водки.

С Петелиным в кабине находился Тимофей Тетюшкин по прозвищу ТТ – долговязый мужик лет тридцати пяти, постоянно пригибающий косматую голову, будто стесняясь своего роста. Его длинные обезьяньи руки заканчивались громадными кистями. Кулак ТТ походил на боксерскую перчатку. Тимофей терпеть не мог парикмахерских и стриг себя сам портняжными ножницами, поскольку в кольца обыкновенных пальцы не пролезали. Он отрезал торчащие в разные стороны русые патлы, натягивал на макушку шапку, мелкую не по размеру, и, когда волосы больше не мешали ей торчать на макушке, закрывал салон. Мужики порывались подстричь Тимофея, со стороны все же сподручней, но безуспешно.

Третьим был Василий Пасько, прозванный за флотскую службу Боцманом. Как все бывшие флотские, Василий обожал хохмы из матросской жизни и не признавал иного нательного белья кроме тельняшки, которая всегда полосатилась на груди в прорези распахнутой рубахи. Он где-то добывал их, когда ездил в отпуск, и, случалось, после стирки жена вывешивала сушиться сразу пять-шесть тельняшек. «Где морячков своих прячешь? – смеялись соседки. – Покажи, может, стирки меньше будет!»

Как-то Боцмана – самого старшего – директор уговаривал встать на бригаду, но тот, вздохнув с видом переживающего человека, сообщил, что собрался уезжать на материк. Прошло месяца три, директор поинтересовался об отъезде. «Передумал», – развел тот руками, не моргнув глазом. «Все шутишь, гляди, дошутишься», – недовольно пробурчал директор. «Да ладно, Степаныч, – примирительно пророкотал Боцман, – бригадир без пыла что моряк без мыла. Из меня пыл весь вышел, а Петля тебя прославит».

– Тимох, колись, прицеливаешься нынче к миллиону? – Боцман деловито достал большой охотничий кинжал, пощупал пальцем лезвие.

– На хрена он мне сдался, хай бригадир маячит, – отозвался ТТ. – Ну, грохнем мы по мильёну, а нам план навесят по самое не балуй.

– Чуждый ты элемент, Тимоха, – гнул свое Боцман. – Выходит, не перестроился еще, смотри, отстанешь от советского народа.

– Гы, – сказал ТТ. – Ты, что ль, советский народ?

– А чего – у меня биография хоть завтра в генеральные секретари: отцом, матерью и флотом приучен своим трудом все в жизни добывать.

– Я, может, не меньше твоего приучен, – незлобиво отбрехивался ТТ. – Только с генеральным ты хватил, не по плечу тебе эта глыба. Кому-то землю лопатить надо.

– Землю кидать тоже с умом следует. Ты вот не понимаешь, что мы своей лопатой мильён всегда перебросаем. Самосвалы подавай, а за нами дело не станет. А их под нас начальство считает: будет мильён в плане – и самосвалы будут. Понял?

– Не первый год замужем, – проворчал Тимоха.

– Вот я и говорю, не перестроился ты, – слегка глумился Боцман. – Не проникла перестройка в твое сознание, в самую суть – как надо делать, знаешь, да шкурные интересы в тебе глубоко засели, мешают осознать масштаб стоящих перед страной замыслов.

– Я что, ради себя? Я обо всех думаю, – немного растерялся Тимофей. Про шкурные интересы звучало нехорошо. Хоть и не взаправду разговор, но все же шкурники – народ неуважаемый. Их за стол в хорошую компанию не позовут. Шкурник – клеймо. – Что ж ты сидишь-то, лясы с нами точишь? – подступился с другого бока Тимофей. – Что ж мильён свой не кидаешь? Где самосвалы? Начальство где? Мороз-то не спрашивает, с ним не договоришься. А поломка, профилактика, запчасти! Сижу – куру? Потом давай, догоняй, Тимоха! Не, нельзя всем разом нырять.

– Ну, ты-то известный «морж», – съязвил Боцман, намекая, как года два назад Тимофей ехал с приятелем по зимнику, машина угодила в парящую промоину, которую поначалу приняли за наледь, и ушла в воду по кабину. Оба успели выбраться на крышу. Хорошо, что шли колонной. Задние остановились, мужики связали веревки, забросили их бедолагам, танцующим на кабине в мороз. Те обвязались, но пришлось нырять, а потом в теплых кабинах растираться спиртом, изрядно глотнув его, вместе с чифирем. – Живешь ты, Тимоха, во власти темных заблуждений, – не унимался Боцман. – И выйти из них просветленным не хочешь.

– Кончай травить, – сказал Петелин, закончив возиться с закуской. – Садитесь жрать, пожалуйста.

– Картежников надо позвать, – устраиваясь поудобней, прокряхтел Боцман.

– Вызывай по одному, – передал рацию Тимохе Петелин, – а то задохнемся.

– Ты тоже, Петля, не увиливай, выскажи свое мнение, – потребовал Боцман.

– Мое мнение: не там перестраиваемся. Может, работаем плохо? Дай нам волю – всю тайгу перелопатим. Пускай начальство перестраивается. Я сколько «миллион» лбом прошибал? То-то. Он только мне нужен? Пока этим умникам указивку не спустят, им хоть кол на голове теши. Работягу-то просто в нужную сторону развернуть – плати ему, и все дела. А они хотят на сознании прокатиться, вот на мозжечок и давят.

– Слыхал, Тимоха?

– А чего Тимоха? Самим, что ли, в хомут лезть? Им не надо, а мы – давай. На Север не сачковать едут. На хрен тут сопли морозить без толку?

– Это ты в точку, Тимоха. Север – надежда страны. – Боцман шумно почесал нос – запахи в кабине щипали ноздри, не было мочи терпеть. – Надо везде, как у нас, сделать: пришел работать – подпиши договор на год, на три. Сачкуешь – за борт!

Уже прошли первый круг – все помощники по разу побывали в хлебосольной кабине. Разомлев, забросив карты, они делились впечатлениями от новогоднего гулянья, прикидывая, скоро ли опять позовут на бригадную скатерть-самобранку.

– Эх, – зевая, смачно потянулся Боцман, – закатиться бы сейчас к морю Черному, да с хорошенькой пеструшкой, да ощипать ее до последнего перышка!

– Околеет голышом-то, – тыкнул Петелин.

– Тимох, а ты когда с машины нырял, часом не простудился?

– Я-то! – не почувствовав подвоха, беспечно протянул ТТ. – Даже не кашлянул. Мне мороз по барабану.

– Все вам по барабану, – проворчал Боцман. – А сейчас слабо?

– Чего слабо? – уставился на него Тимофей.

– Голым до того экскаватора дойти, медленно, в печали.

– Мне слабо? – втянул голову в плечи ТТ. – Да я тише тебя пройду, факт. – Петля, время сечь будешь. Раздевайся, – скомандовал он, – посмотрим, у кого яйца раньше зазвенят.

– Нет! – покачал головой Боцман. – Петля тоже должен участвовать в «заплыве». Он бригадир, негоже ему отсиживаться. Вот и определим: кто лучший экипаж, а кому – на перековку. Кто парой с помощником раньше придет – тому второй миллион с Петлёй грузить.

– Сдурел, что ли? – отмахнулся было Петелин. – Всех в больницу уложить хочешь? Любка твоя узнает, такую вахту закатит, склянки отбивать замучаешься.

– Давай-давай, – непреклонно надавил Боцман, – зови эту «золотую» молодежь, счас поглядим – кто тут за перестройку, а кто примкнул по дурости. Форма одежды – шапка и валенки.

– Гы, – гоготнул ТТ, – без порток, что ли?

– А ты как думал? – не сдавался Боцман. – Баб нету. Первыми идут «старики».

Для лучшей видимости зажгли фары, направив их одна на другую. Яркий свет вспорол темноту, перемешанную с туманом. Внушительный треугольник между агрегатами горел неземным белесым светом. Разошлись парами по кабинам, прихватив термосы с чаем.

Первым выпало идти Тимофею. Он поругался, посетовал на судьбу, сунул босые ноги в собачьи унты, натянул посильнее на патлы шапку и, чувствуя, что она дальше натягиваться не желает, прихлопнул к макушке. Прикрыв широкой ладонью все, что ниже живота, испытывая неловкость, словно предстояло выйти на городскую улицу, полную знакомых, приоткрыл дверь кабины, примериваясь, не послать ли затею вместе с Боцманом подальше, пока не поздно. Но в кабине уже затрещала, захрипела рация. Послышался хрюкающий голос Петелина, сообщивший, что время пошло.

– Передай, чтоб с земли засекал, гад! – рявкнул ТТ помощнику. – У меня акклиматизация. – И, крякнув – эх, ёшки-матрёшки! – начал спускаться, как по лестнице космического корабля, на землю, похожую на лунный ландшафт, чувствуя, как его целиком заворачивают в простыню из наждака и начинают тереть.

Помощник Тимофея Игнат Шестаков, жилистый вертлявый парень лет двадцати семи, неотрывно следил за своим машинистом из кабины, непроизвольно подергивая плечами, тоскливо ожидая неотвратимо надвигающееся на него испытание, слабо надеясь, что ТТ вернется в теплую кабину, хватит у него ума не шляться нагишом по шестидесятиградусному морозу, и затеянная Боцманом нелепость прекратится. Игнат очень хотел, чтобы все повернулось именно так, в душе понимая – ТТ не отступит, даже окати его сейчас водой. Понимал и гордился силой характера ТТ, настраивая себя не задать стрекача по полигону. Они – экипаж! Должны быть как одно целое. А он обязан прикрыть спину своему командиру пусть и в такой дурацкой затее.

ТТ спустился с лестницы. Тело жгло. Тепло было только под рукой, прикрывавшей низ живота, но и туда сквозь пальцы стал проникать мороз. ТТ хотел было покрепче прижать руку, но вдруг, раззадоривая себя, ударил гулкими шлепками по ягодицам, зажал ладонью причинное место и зашагал, смешно поднимая мигом покрасневшие колени.

– Ишь, как по заднице-то себя отходил, – заржал Боцман. – Будто гусь крыльями. Налей ему и, смотри у меня, чтоб плелся, как груженый сухогруз, – пригрозил он помощнику, стягивая ватные штаны…

Пухов, Тамара, Перелыгин и Денис наблюдали, как голый мужик в унтах и шапке неторопливо прошагал по полигону, словно архангел в освещенном белесом пространстве, поднялся в кабину, из нее навстречу ему вышел другой голый мужик, который спустился вниз и двинулся к третьему экскаватору.

Машина стояла у самого края котлована, где дорога начинала пологий спуск. Пухов почуял что-то неладное. Сейчас он молча наблюдал за фантастическим представлением, пытаясь понять смысл происходящего и что делать. Тамара, из деликатности не выказывая интереса, поглядывала из-за плеча Пухова в ветровое стекло. Перелыгин с Денисом тихо давились от смеха.

Вот и второй архангел поднялся по лестнице в кабину, а ему навстречу вышел третий – Перелыгин узнал в нем Петелина.

– Ну-ка поехали! – скомандовал Пухов. – Пока эти моржи сухопутные нам коллективный показ не устроили.

Машина ринулась вниз, ее заметил Игнат Шестаков и дал мощный гудок. Услышав сигнал, Петелин оглянулся и кинулся назад к лестнице, неуклюже вбежал по ней, сверкнув голым задом, исчез в кабине.

Началась паника – одежда Боцмана осталась в его экскаваторе, но там сейчас был Тимоха и уже, как по тревоге, натягивал его тельняшку и штаны. В экскаваторе Петелина надеть было нечего, поскольку бригадир впрыгнул в собственные штаны сразу двумя ногами. Боцману достались лишь петелинские трусы и свитер. Натянув их, он с криком «полундра!» скатился по лестнице и метнулся к машине ТТ, сообразив, что надо именно туда.

Пухов попросил Перелыгина и Тамару побыть в машине, а сам прошелся вдоль агрегата, оглядел забой, усмехнулся, заметив рыбу и бутылки на гусеницах.

И Перелыгин, и Тамара, и экскаваторщики, наблюдавшие за директором, разгуливающим по полигону, были бы сильно удивлены мыслями, занимавшими его в эту минуту.

А Пухов вспоминал, как осенью двадцать лет назад он получил известие о прибытии груза и пошел один под вечер на базу, охраняемую дедом Толей. Переходя по льду реку, он принял в темноте черную полоску открытой воды за галечную косу, прыгнув на нее со льда. Была сильная пурга, мороз ночью уже опускался ниже тридцати, до базы оставалось три километра. Выбравшись из воды, Пухов побежал, сбрасывая на ходу одежду. Наверно, он не добежал бы и погиб бы по собственной дурости, но его подобрал дед Толя, ходивший проверять заячьи петли. Всю ночь он растирал Пухова медвежьим жиром, отпаивал спиртом с горячим чаем и спас его не только от смерти, но и от обыкновенной простуды. А утром отправил на лохматой якутской лошадке обратно на участок геолого-разведочной партии, где он оказался три месяца назад, сразу после института.

На гиблом, оторванном от мира участке трудился разношерстный народ, но всех уравнивала работа и одинаковые условия жизни в тайге. После смены каждый тащил к своему жилищу срубленную лесину топить печь, делились едой, охотничьими трофеями, ходили в соседние балки пить бражку. Балки были все похожи один на другого. Дверь обычно находилась с торца, слева от нее стояла большая железная печь, на которой готовили еду. За печью на стене сушили одежду, чуть дальше по той же стене врезалось небольшое оконце. К нему впритык ставился стол, вдоль противоположной стены ладились нары в два яруса. Верхние, откидные, нары делались из металлических труб, на которые натягивался брезент.

Когда буровой сезон закончился, станки тракторами утащили ремонтировать на базу а Пухова оставили начальником на шурфовку. Ему предстояло прожить всю зиму среди двух десятков мужиков, отвечать за проходку, документирование, взрывчатку, короче, за все, в том числе и за их жизни. В ту зиму, сравнивая свои впечатления студенческих лет, он понял, как обманчива человеческая внешность, как часто за неприглядностью, колючим характером, показной грубоватостью скрываются прочность и надежность, готовность терпеть, а за благообразным видом прячется изворотливая, готовая предать мерзость.

Шурф – глубокая вертикальная дыра, уходящая в земную твердь. Его бьют коротким ломиком, кувалдой, а где льда поменьше – забурником. Точно посередине в дне шурфа пробивается бурка – дырка поменьше, глубиной двадцать пять или сорок сантиметров, в нее закладывается взрывчатка и электродетонатор.

Оповещая о взрыве, Пухов свистел в свисток и крутил рукоятку взрывной машинки. Тайга вздрагивала от грома, не поймешь откуда вылетали куропатки, уносились с возмущенным криком. Вскоре шурфовщики – грубый народ кайла и лопаты, стали называть своего молодого начальника Антонычем. А за глаза про бригаду говорили: Тимур и его команда. Пухов пытался возражать, но мужики не уступили. Многие помнили времена и традиции «Даль-строя», где к начальству было принято относиться уважительно.

Среди шурфовщиков были бывшие зэки, власовцы, отбывавшие ссылку, молодые парни, приехавшие по комсомольскому набору осваивать севера. Был Вадик Зинчук. Спецпереселенец из-под Черновцов. Когда на Украине появились немцы, ему исполнилось шестнадцать, и он попал в молодежный отряд будущих полицаев – ходил в форме, носил деревянное ружье и за это хорошо ел. Что случилось потом, не рассказывал, а расспрашивать было не принято. Пухов только знал, что Вадик попал на Север очень молодым, учился на курсах взрывников и горного дела.

Был бывший вор-карманник Лёнчик по кличке Пантелеев. Безотказный, двужильный в работе. По тайным позывам своей натуры, он таскал из вагончиков всякие мелочи – ложки, стаканы, вилки, короче, все, что можно было украсть. Крал и у Пухова, заходя с какой-нибудь просьбой. Мужики, жившие с Лёнчиком, собирали украденные вещи и возвращали хозяевам. Никто не обижался. Лёнчика даже жалели, понимая, что это какая-то странная неизлечимая болезнь, и за то, что он не был жлобом: настреляв на охоте дичи, щедро делился с товарищами по балку, а по выходным на всех варил суп из куропаток и шурпу из зайчатины.

Когда вовсе становилось невмоготу от холода и тоски полярной ночи, а душа требовала пира, в нарушение «сухого» закона ставили бражку. Как-то затащили на минутку Пухова, собравшегося поохотиться: «По кружечке, начальник!» Очнулся в своем балке одетым, подпоясанный пустым патронташем. Утром ему показали кучу стреляных гильз и ручку от ведра с перебитым ободом на лиственнице: «Свиреп был, Антоныч, ишь, от ведра-то что осталось».

По субботам топили баню. В банном балке поставили большую железную печку. Она безжалостно пожирала дрова, но и раскалившись докрасна, едва прогревала вокруг себя пол. В двух метрах вода на нем уже замерзала, а к углам лед и вовсе нарастал горой. Мылись в резиновых сапогах, налив в них горячей воды. Когда вода в сапогах остывала, подливали горячей.

Неожиданно в феврале пришла радиограмма о переводе на другой участок. На прощание шурфовщики устроили банкет. Он расставался с сожалением со своей первой бригадой, обжитым клочком тайги, почти уютным, как тогда казалось, крохотным отдельным балком.

На следующее утро он благополучно добрался до склада деда Толи, куда вскоре подошла машина. В кабине грузовика сидел главный инженер экспедиции, и Пухову пришлось ехать в кузове. На него надели тулуп из овчины с высоченным воротником. Каждые десять километров машина останавливалась, Пухову наливали стакан водки, а на закуску он получал кусок хлеба с салом. Остановок было четыре, но до места он доехал совершенно трезвым.

Начались его скитания по геологическим участкам и партиям. И сам он, и люди, с которыми его сводила судьба, все были готовы к этой бродяжьей жизни. Материальные блага и ценности, имеющие значение для большинства людей, удобства быта, комфорт жизни для них не стоили ничего. Они завидовали только легендарным маршрутам первооткрывателей, истово верили в свою звезду, в свое имя на карте, пусть и геологической, для служебного пользования.

Теперь он вернулся на землю, с которой начинал. Его путь выдался трудным и относительно удачным. Он разведал несколько золотых россыпей, его имя значилось среди первооткрывателей, он получал ордена и награды, но в легенду не вошел. Опоздал. Жизнь плавно несла его вверх, делаясь удобней и комфортней. Но почему тогда так щемит сердце, когда перед глазами из глубин памяти выплывают картинки неустроенного таежного бытия, почему кажется, что тогда-то он и был счастлив по-настоящему. Неужели это пенсия напоминает о себе, разъедая сердце тоской и сладостью ушедшей молодости. Стоя у гусениц экскаватора, он решил, что не будет участвовать в разведке Унакана.

Сверху осторожно приоткрылась дверь, Петелин филином повертел головой по сторонам и опасливо, бочком, начал спускаться по лестнице. Пухов погрозил ему кулаком и, взявшись за металлические поручни, взбежал в кабину.

Глава двадцать шестая

Пунктир времени

Установлены дипломатические отношения с Катаром.

В Сарыозеке произведен подрыв первой партии советских оперативно-тактических ракет ОТР-22.

Утвержден новый Примерный устав колхозов, призванный служить возрождению их кооперативной сути.

Разгон многотысячного митинга во Львове.

У стадиона «Динамо» прошел митинг Московского Народного фронта.

В Чимкенте зарегистрирован первый кооперативный банк.

Б. Ельцин избран в общественный совет по созданию Мемориала жертвам сталинских репрессий.

В Ленинграде представители 7 республик, 40 городов, 70 организаций создали координационную группу содействия образованию Народного фронта СССР.

К космическому комплексу «Мир» запущен очередной корабль «Союз ТМ-6» с международным экипажем на борту.

В середине января Рощин с Перелыгиным улетели в Москву. На дозаправке в «Толмачево» объявили задержку по техническим причинам, а спешащим предложили вылететь через двадцать минут другим бортом. По традиции людей, обреченных торчать в самолете восемь часов, оба были слегка навеселе.

– Где начинается «Аэрофлот», кончается порядок, – сплюнул Рощин. – Полетели! Не сидеть же тут до утра! – Его душа требовала движения.

Другим бортом оказался пролетающий из Улан-Удэ старикан ИЛ-18. Отступать было поздно, и они, чертыхаясь, поднялись в полупустой салон, выбрав места хвосте, где несколько кресел отделялись складывающейся стенкой с иллюминатором. Почуяв компанию, к ним примкнул худощавый усатый очкарик из Новосибирска. Увидев развернутые свертки с мясом и рыбой, он тут же извлек из дипломата бутылку коньяка. «…Время в пути семь часов тридцать пять минут, – сообщил приятный голос из динамика. – Командир корабля и экипаж желают вам приятного полета».

– Влипли на плюс три с половиной часа, – зло буркнул Перелыгин.

– Мужики! – Глаза Рощина блеснули веселым азартом. – Мы шагнули назад из эры реактивных двигателей в эпоху небесных тихоходов. Вкусим радость спокойного течения времени, ибо каких-нибудь тридцать лет назад нам пришлось бы корячиться на перекладных несколько дней. Наливай! – скомандовал он очкарику. – Извлечем пользу из неожиданностей бытия.

В половине третьего ночи, галдя, они долго прощались у трапа со стюардессой Наташей. Очкарик зачем-то выпросил у нее телефон и норовил поцеловать руку.

– Время, – уныло констатировал Перелыгин, – ни туда, ни сюда.

– А по кофейку! – заорал очкарик. – Здесь замечательный бар.

Несмотря на ночь, в баре было шумно и стоял духовитый аромат хорошего кофе. Пустовали только высокие стулья у стойки. Из магнитофона «Тембр» нежно прощалась с неизвестным бамбино Миррей Матье. Перелыгин почувствовал щемящую близость большого города.

– Пап-прашу па-автарить! – потребовал очкарик, опрокидывая очередную рюмку когда песня закончилась.

Девушка за стойкой улыбнулась: эти трое глушили дорогой коньяк и, похоже, никуда не спешили. Она щелкнула переключателем, и француженка запела снова.

– Выпьем за дороги, которые мы выбираем, за движение… – Рощин мотнул головой. – За тех, кто в пути, за скитальцев и странников. За всех, кого тошнит от однообразия порядка. Достойный мужик должен перемещаться в пространстве и дубить шкуру испытаниями.

– Пра-а-ль-но, – выпятив подбородок, погрозил кому-то пальцем очкарик. – Ребята, осенью я, железно, к вам. Нужны перемены! Ведь это ж надо! Живешь – и ни одного поступка! Ни одной ошибки! Все посередке. – Он сокрушенно снял очки, поморгал близорукими глазами, сдавил пальцами переносицу. – Моя жизнь – сплошная ошибка, но я – не слабак, я знаю, что надо делать. – Сейчас ему казалось, повстречай он этих парней раньше, вся жизнь могла повернуться иначе. – Знаю! – Он опять погрозил пространству пальцем, нацепил очки, оглядел всех с недоумением и, сдвинув брови, крикнул: – Па-апрашу коньяк и павт-тарить!

Девушка опять щелкнула и, разливая коньяк, сказала:

– Может, хватит уже?

– Красавица! – Перелыгин расплылся в улыбке. – Мы целый год гонялись за снежным человеком. Слышали про чучуну? Только представьте: на тысячу верст ни одной живой души – мы и чучуна. Даже разговаривать нельзя. Да-да, – кивнул он, – очень чуткий, собака. Вконец одичали. И вот мы пьем коньяк, музыка, красивые лица… – Он выразительно посмотрел на девушку.

– Догнали? – стрельнула взглядом она.

Эта троица – ничего ребята. Веселые, при деньгах, и смена ее скоро заканчивается.

– А как же, – оживился Перелыгин, почувствовав интерес. – Вот, доставили спецрейсом голубчика, всю дорогу дрых как сурок, утром повезем в Академию наук изучать. Но пока… – Перелыгин прижал палец к губам. – Тсс, ни слова. Тайна! А если вас заинтересовал чучуна… – Он понизил голос. – Можем продолжить. Интересная история.

Девушка положила на стойку бумажку с телефоном. Хотела что-то сказать, но подошел парень из зала.

– Землячки, у вас заело? Смени пластинку, – обратился он к девушке.

– Рано! – Рощин поднялся со стула.

– Что рано? – не понял парень. – Совесть-то имейте. Уже слова наизусть выучили.

– Рано, – повторил Рощин и, подмигнув барменше, небрежно бросил на стойку червонец. – Еще десять кругов. Понимаешь, друг… – Он приобнял парня за плечи. – Бам-бино – это я, она пела мне эту песню в нашу последнюю встречу, но не смогла жить в разлуке. И скоро наша свадьба, как у Володи Высоцкого с Мариной. Вот, друзья из Арктики прилетели провожать. В Париж улетаю, может, насовсем. – Он замолчал торжественно и строго, мысленно прощаясь с родиной.

– Выпей, друг, за здоровье молодых, – сказал очкарик, подавая парню рюмку.

Тот отодвинул рюмку, соображая, как вести себя дальше. Эти, конечно, нахалы, но хохмят ребята, гуляют на всю катушку.

– Обижаешь? – Очкарик уставился на парня. – Не хочешь выпить за укрепление международных половых отношений? За интернационализм? – Язык плохо слушался его, сглотнув почти все гласные, он едва осилил начало и конец слова, смешно вскинув голову.

– Ладно, – улыбнулся парень, беря рюмку. – Сами, правда, что ль, с Арктики?

– Про Индигирку слышал?

– А мы прикинули, кажись, пижоны, а с другой стороны, гуляют, вроде как наши. Мы-то – с Урала, скоро на посадку и – чао, бамбино. Мне теперь эта музыка сниться будет.

– A-а, Урал, хребет державы! – с сердцем выкрикнул очкарик и радостно заблажил, протягивая рюмку барменше: – Па-автарить!

Утром, проводив уральцев, они выбрались на улицу. Сначала отвезли спящего очкарика к родственникам и только потом позвонили по телефону, которым снабдил Перелыгина Пугачев. Через час с небольшим они уже спали мертвым сном в трехкомнатном номере гостиницы «Россия». Хозяин телефона был представителем одной из артелей Комбината. Все крупные артели имели здесь своих толкачей-представителей и круглогодично забронированные номера в московских гостиницах.

На следующий день – отоспавшиеся, свежие – они предстали перед Василием Борисовичем Остаповским, бодрым, энергичным мужчиной за шестьдесят. На голове его ерошился седой ежик, сквозь модные очки в роговой оправе смотрели цепкие подвижные глаза. Возраст и перенапряженная жизнь геолога сороковых почти не оставили на Остаповском разрушительных последствий. Был он моложавый, подтянутый, готовый к движению.

Остаповский долго с вниманием рассматривал Рощина, отыскивая черты отца, и остался доволен. Глаза его потеплели, он достал из шкафчика пузатую бутылку коньяка, сам наполнил рюмки.

– Помянем, ребятки, тех, кто не дожил до этого дня, вечная им память!

Тут же убрав бутылку, рюмки, вазу с конфетами, он усадил всех за отдельный стол, изготовился слушать: весь – цепкое внимание и доброжелательность.

Когда-то Вася Остаповский ходил в маршруты вместе с отцом Рощина, Андреем, и Данилой Вольским. Он хорошо помнил их и тот последний предвоенный полевой сезон.

– Да-да, – улыбнулся Остаповский, отгоняя воспоминания. – Тем летом от души поработали. Через два года разведка дала две мощные россыпи. Прииск-то, как, еще служит?

– Копает, – кивнул Рощин.

– Сказочные места, удивительное время.

– Только вокруг Унакана до сих пор какие-то странности. – Перелыгин вдруг безотчетно уверился, что ничего у них не выйдет. Объяснить почему, он не мог. Для этого человека в дорогих очках все было в прошлом, в приятных воспоминаниях о молодости, о героических маршрутах, открытых россыпях, что в конце концов обернулось для страны десятками тонн золота. Он давно оправдал свое появление на земле, вписал свое имя в историю Золотой Реки и мог не обременять себя заботами.

– Да-да, – согласился Остаповский.

Слушая его, Перелыгин с тоскливой ясностью видел прошлое и будущее Унакана. Оба сценария несли родовые пятна своего времени. Месторождение сложное по залеганию, а началась война, терять годы на разведку не могли, готового решения, как ее проводить, не было. А главное – россыпи вокруг! После войны Остаповский с Данилой придумали способ разведки. По невероятному стечению обстоятельств схожий метод опробовали на Алдане, он с треском провалился, после чего их идея стала вовсе не проходной. Никто не стал выяснять, насколько соответствовали условия. А они не соответствовали. Риск противостоял риску, хотя смыслы их были разные и делили людей от Городка до Москвы на тех и этих.

– Косыгин на Чукотке не побоялся, – привел беспомощный аргумент Перелыгин.

– Ха-ха-ха, – раскатисто рассмеялся Остаповский. – Перелыгин заметил, что он всегда смеялся громко, театрально, особенно театрально у него выходило это «ха-ха-ха». – Другие времена были, другие люди, иной масштаб. С поворотом в науку придумано хорошо, мы в свое время не докумекали. Нобелевской премией тут не пахнет, хотя раздуть научный интерес, наверно, было можно. А сейчас – даже не думайте! – Остаповский опять громко расхохотался. – Нынче в моде ускорение, а что может немедленно ускорить наука? Она требует времени и надежности, ждать некогда, поэтому шарлатаны всех мастей плодятся, как кролики.

– Сто, а то и двести тонн на дороге не валяются, с ними и Госпремия неподалеку, – вставил Рощин. – А можно и не найти ни того, ни другого. Не жалко?

– Вы меня что ж, агитировать прибыли? – Остаповский прошелся по их лицам цепким взглядом. – Унакан у меня знаете где? – Он ткнул себя в грудь. – Поэтому меня агитировать не надо. Но я вам скажу то, что скажут любому. Первым делом спросят: где? Где эти сто, двести тонн? Если их нельзя пощупать – значит, их нет.

– Бред какой-то, – не выдержал Рощин. – Как можно их пощупать без разведки?

– Верно, – кивнул Остаповский, – пограничная ситуация. Ни туда, ни сюда, Великое стояние на Угре. Хотя, какое, к чертям, великое. Мышиная возня. Прошло, ребятки, время людей, готовых рисковать не ради себя. Никто вам не поможет. Всюду паралич, тишина, как перед сходом лавины. Мое слово ничего не решит. Его не услышат. Только хуже сделаю. Все помешались на нефти и газе. А Унаканом больше или меньше – плевать, не обеднеем. Летите, ребятки, обратно. Пусть Сороковов рискует.

– Есть идея разведать силами ГОКа, – сказал Рощин.

– Замечательно. Экспедиция останется в стороне, ГОК сунет старателей, те попрут по руде, возьмут свое и угомонятся. – Остаповский ухмыльнулся. – Все довольны, все смеются. – Он помолчал, грозно сверкнул взглядом. – За такое… Да, дела, ребятки.

– Сороковов рискнет, – сказал Перелыгин, – ему повышаться надо. Дороговато его должность встанет.

– Золото, ребятки, – с грустью сказал Остаповский, – может накормить многих, но губит одного. Мы это понимали, может, потому и выжили. Но все же он вас ко мне направил. Значит, варианты ищет. Не все так однозначно.

– Никому ничего не надо! – выйдя на улицу, психовал Рощин, рубя ребром ладони воздух в такт шагам. Его надежды рушились. – Пора тебе за дело браться. – Не задерживая шага, он мельком взглянул на Перелыгина.

– Ты плохо слушал? Разведки не будет, надо исходить из этого факта.

– Плевать! – Лицо Рощина покраснело. – Они свое отыграли! Им просто не хочется на пенсию, у них иллюзия востребованности. И хватит об этом! Ты определился, куда писать?

Перелыгину не нравилось, как Артем говорил об Остаповском. Что с того, что Василий Миронович уже не помощник, но это он с Вольским отыскал Унакан, он придумал хитрый способ разведки, он из «тех», кто если и не могли помешать Сороковову, то и менять свои взгляды не собирались.

Перелыгин сделал простое, но важное для себя открытие: Унакан не только противопоставил смыслы рисков, он стал еще испытанием прочности правил, сформулированных историей освоения Севера, в которой интересы государства всегда стояли на первом месте. Людей, думавших так, наверно, большинство, но одно дело – думать, а иное – принимать решение под давлением обстоятельств, которым во все времена убеждения приносились в жертву. Унакан – природный сундук, набитый золотом, – делил людей на тех, кто готов был плевать на правила, и тех, кто не хотел. В этой истории угадывалось приближение чего-то непонятного, необъяснимого.

Страницы: «« ... 1112131415161718 »»

Читать бесплатно другие книги:

Гороскоп, составленный ведущими российскими астрологами, Ириной и Михаилом Кош, рассказывает о ближа...
Один из самых замечательных писателей ХХ столетия Юрий Нагибин вел дневники с 1942 по 1986 год. За 1...
Захватывающий остросюжетный роман-боевик представляет собой новеллизацию игры Survarium. В XXI веке ...
XIX век был насыщен глубокими противоречиями. Это одна из величайших переломных эпох для России: цар...
Десять рассказов, фантастических и не очень, написанных в разные годы. Пришельцы, альтернативная реа...
Анекдоты занимают главенствующее место среди произведений юмористической направленности и отличаются...