Супружеские игры Нуровская Мария
Она ничего не ответила на мой вопрос.
Лицо Изы загорело на солнце, а в светлых глазах добавилось блеска. Благодаря легкому загару, ей даже стал к лицу форменный мундир. Волосы она заколола в пучок и выглядела просто прекрасно. Как она очутилась здесь? – думала я. Откуда появилось в этом странном месте столь прекрасное существо, эта женщина-загадка, женщина-тайна? Ее присутствие в этих тюремных стенах было скорее недоразумением… Похоже, Иза тоже обрадовалась при виде меня.
– Носилась на лыжах? – спросила я.
– Как сумасшедшая. Один раз проехала на заднице чуть не всю гору. Меня трое мужиков пытались поймать, а в результате сами полетели кувырком, и вышла куча мала.
Не удивляюсь им, подумала я про себя.
– А по вечерам небось танцы до упаду?
– По вечерам я читала «Опасные связи», – серьезно ответила она.
– И до конца дочитала? – Да.
– Ну и какой вывод?
Иза закуривает, морща нос, некоторое время забавляется зажигалкой.
– Ты ввела меня в заблуждение, сказав, что маркиза и этот де Вальмон – парочка бывших любовников и что она своими интригами доводит до смерти мадам де Турвель, которую любит виконт. Ведь ты так говорила?
– Не отрицаю.
– А это не так… – Иза выпускает клуб дыма, вокруг ее головы плавает голубоватый ореол. – Вальмон не любит эту де Турвель, он любит маркизу!
– Когда-то любил.
– Он все время любит ее, понимаешь. Этот Лакло заморочил всем вам голову. Маркиза и Вальмон – это пара влюбленных!
У Изы такое выражение лица, что я, не выдержав, рассмеялась:
– Иза! Это произведение мировой литературы, описанное сотнями критиков, некоторые из них выдающиеся. Все они в один голос твердят, что виконт любил мадам де Турвель, а маркиза довела обоих до гибели.
– Это не она! – рявкает Иза. – Это он! Если бы этот идиот вовремя понял, кого он любит, не было бы всей этой трагедии и такую прекрасную женщину, как маркиза, не забросали бы грязью.
– Маркиза – чудовище, она получила по заслугам.
– Маркиза – это красота, ум, полет фантазии и интеллигентность, – упрямо говорит Иза, – а де Турвель – это скука, скука и еще раз скука.
После моего последнего переезда к дяде Эдвард не показывался в течение двух недель. Я догадывалась, что они с Алицией вьют себе гнездышко. И на все лады пыталась представить себе, как она выглядит. Когда мы встречались, я не обращала внимания на ее внешний вид – в тот момент она не представляла для меня никакой угрозы. Она страшно раздражала меня своим поведением. Рассказывая что-нибудь, она всегда жеманничала, сюсюкая и употребляя уменьшительно– ласкательные слова, как маленькая девочка. Одним словом, была просто невыносима. И Эдвард, у которого было столько женщин, бросил меня ради нее. Принять это было трудней всего, потому всегда важно, какому противнику ты проигрываешь. Телефон в конце концов зазвонил.
– Дарья, – услышала я его голос. Это был голос совсем отчаявшегося человека. – Дарья, я не в силах справиться с собой…
– А что ты хочешь от меня?
– Хочу с тобой увидеться.
– Зачем?
– Потому что не могу справиться с собой.
– Это ты уже говорил.
– Не могу справиться, – будто не слыша меня, в третий раз повторил он.
– Она с тобой?
– Нет. Я не виделся с ней две недели….
– А где ты сейчас?
– В ванной. – Я услышала сдавленное рыдание, и связь оборвалась.
Меня вдруг как стукнуло по голове – он в ванной, потому что собирается покончить с собой. Мне уже представлялось, как он пускает воду, садится в ванну и вскрывает вены. Не помня себя, я поймала такси. Перепрыгивая через две ступеньки, взлетела на лестничную площадку. Дверь я открыла своим ключом. Эдварда застала сидящим на краю ванны – он чистил ботинки. Поставил их в ряд и по очереди начищал до блеска.
В немом испуге я установилась на него.
– Что ты делаешь? – наконец спросила я.
– Завтра она переезжает ко мне.
К стойке подошла Любовница. Я спросила, не желает ли она взять какую-нибудь книжку. Она сказала, что вообще-то читать не любит, но мою книгу почитала бы.
– В библиотеке есть только мои рассказы.
– Пусть будут рассказы, – бросила она. – Только Ульке ничего не говори, она меня к тебе ревнует.
Выходя из библиотеки вместе с другими, я думала о том, что сказала мне Иза. После исповеди Любовницы я спросила Изу, может ли быть такое, чтобы жена, узнав о том, что ее муж изнасиловал их собственную дочь, покрывала его в суде.
Иза в ответ громко расхохоталась:
– В порядке вещей. Она сама приведет ему дочку в постель, только бы он не засматривался на других баб.
– Ты шутишь!
– Какое-то время я работала в комнате матери и ребенка, такого там насмотрелась… Передо мной прошла не одна жертва изнасилования собственными папашами. Самой маленькой из изнасилованных было два годика! Ты даже не представляешь, сколько детей со страхом ждут окончания телевизионной программы. Выключение кнопки телевизора означает для них предстоящий кошмар, если у их отцов нет лучшего развлечения на этот вечер. Девочки стесняются идти на следующий день в школу, потому что иногда не могут скрыть следов «поцелуев».
– А что говорит об этом закон?
– В этом случае закон бессилен, пока такой скотине не будет предъявлено официального обвинения. А кто его предъявит, если извращенца покрывает не только мать-подстрекательница, но и сама дочь – жертва изнасилования.
– Иза, мы живем среди каннибалов!
После этого разговора с Изой я не могла заснуть. Это случалось со мной не в первый раз, но впервые причиной тому не были мои личные переживания. Мое преступление и наказание вдруг показались мне такими незначительными. Двое взрослых людей вели опасную игру. Им не хватило характера, чтоб честно довести эту игру до конца, но они продолжали играть дальше. Один из игроков решил выйти из игры, другой же продолжал жалко трепыхаться, не ведая, чем все это закончится. Поскольку игра продолжалась, пистолет мог выстрелить еще раз, и так же – точно в цель. И что из того? Малозначительные дела имеют малозначительное окончание. Но когда папаша насилует собственную дочь – это не умещается в голове. Что в такой ситуации должна говорить мать? Что она говорит дочери, провожая ее в постель к собственному отцу?
Агата и Аферистка все чаще проводят свободное время вместе, сидят на нарах Агаты головой к голове и без конца совещаются.
– Ну спелись, лахудры, – шепнула мне пани Манко. – Нас ждет очередной концерт – одни заканчивают, другие начинают.
Это было достаточно правдоподобное предположение, если учесть тот факт, что Аферистке не удалось добиться свидания со своим гражданским мужем, пресловутым Войтусем, ради которого она сражалась на суде как львица. Администрация чинила ей препятствия – слишком недолго она здесь находилась. Кроме того, он даже не был ее официальным мужем. Адвокат в результате все-таки убедил нужных людей в том, что гражданский брак у нас тоже признается. А посему ее ждало интимное свидание в комнатке с диваном, о которой мне говорила Иза в самом начале. С самого утра Аферистка принялась готовиться к этому свиданию: помыла голову, накрутила волосы, сделала макияж. Даже тюремные тряпки выглядели на ней как-то по-особенному кокетливо. Она закатала рукава и расстегнула пуговку у ворота. После обеда в субботу Аферистка буквально выпорхнула из камеры и должна была вернуться только рано утром. Никто в камере слова не проронил во время ее сборов. Возможно, по причинам шовинистическим – мужчин здесь не переносили. Единственным человеком, кто мог бы что-либо сказать в их защиту, была пани Манко, но она редко вмешивалась в общие разговоры. Поэтому никаких комментариев по поводу этого свидания не прозвучало. Вернулась Аферистка в бешенстве, никому не сказала «доброе утро». Она сразу залезла на свои нары и отвернулась лицом к стене. Теперь настала моя очередь любоваться ее повернутой спиной. Маска и Любовница обменялись понимающими взглядами, и одна подтолкнула локтем другую.
– Валентина, муж так тебе угодил, что ты на ногах не стоишь? – наконец спросила Маска.
На эти слова не последовало никакого ответа, но я знала, что через некоторое время Аферистка не выдержит и обо всем расскажет. Она единственная не нуждалась во мне в качестве слушателя, исповедуясь громко и перед всеми. Каждая мельчайшая деталь ее жизни (правда, я сама не знала, настоящей или придуманной ею) была нам известна, начиная чуть ли не с рождения и по сей день.
Только об Агате я по-прежнему почти ничего не знала, за исключением того, что мне рассказывали о ней Иза и пани Манко. Может, потому, что Агата была слишком скрытной, а может, оттого, что наши отношения отличались некоторым образом от взаимоотношений с другими женщинами в камере. Несмотря на наше примирение во время сочельника и обмена облатками, мы все же немного сторонились друг друга. Как-то раз я мылась над тазом, раздевшись до пояса, и тут вошла она. Инстинктивно я прикрылась руками, как тогда в душевой, а она тут же ретировалась. Без единого слова.
– Ну, Валентина, расскажи, как проявил себя твой самец, – подначивала Маска.
Аферистка села на нарах и, спустив ноги вниз, нервно принялась болтать ими в воздухе.
– Ну что я могу поделать, черт возьми, – произнесла она резким, неприятным голосом, – что мне прикажете делать? Я молода… и мне необходим мужик…
– На одних мужиках свет клином не сошелся, – пискнула Любовница.
– Да бросьте вы, у вас-то свои приемчики, а я к этому не чувствую тяги, мне нужен мужик. А муж вдолбил себе в голову, что находится в тюрьме, и ни о чем другом уже думать не мог…
Все это происходило с неделю тому назад, а теперь началась доверительная дружба с Агатой, неужели пани Манко была права? Постепенно я начала прислушиваться к их совещаниям. Оказалось, что дело было вовсе не в сексе, а в бизнесе. Эти двое ломали голову, на чем бы им здесь заработать. Агата твердила, что во времена правления Ярузельского в тюремной лавке купить можно было только ливерную колбасу, ячменный кофе и самые дешевые папиросы. Тогда она связались с кем надо, и бизнес пошел у нее как по маслу. Все мгновенно раскупалось. При достаточно высоких ценах зарабатывали все: и продавцы, и посредники, да и Агата не бывала внакладе. Так вот откуда растут ноги, вот откуда эта странная любовь к генералу, подумала я про себя.
– Теперь, если у кого-то водятся денежки, он купить может все, что пожелает… – говорила Агата Аферистке.
– То-то и оно, – подхватила Маска. – При коммуняках хоть было равенство в тюрьме – богатые и бедные ходили в одной и той же холщовой робе. А сейчас богатые в шелках, а бедным опять горе мыкать.
– Ты-то чего базаришь, у тебя даже телевизор есть, – огрызнулась Агата, недовольная тем фактом, что кто-то вмешивается в ее разговор с Аферисткой.
– Да, но какой! В соседней камере вон цветной стоит, «Грюндик» с двадцатидюймовым экраном, и видик в придачу, надзирательницы только успевают кассеты подносить…
– Ну и переселяйся туда, а нам башку не морочь, – прикрикнула на нее Агата.
– Да ты-то что из себя воображаешь? Хромая собака и та хвост поджимает!
Агата поднялась и, припадая на ногу (я заметила, когда она чем-то взволнована, то начинает сильнее прихрамывать), подошла вплотную к Маске. Схватив ее за отвороты куртки, она приподняла девушку над полом.
– Может, я и хромая, – угрожающе гаркнула она, – но руки у меня по-прежнему длинные, и советую об этом не забывать.
Она с силой толкнула Маску обратно на нары, та больно стукнулась головой о железный край, так, что стены задрожали.
Должно быть, какая-то идея осенила Агату с Аферисткой, потому что они принялись высчитывать, сколько Агата должна ежедневно доставлять товара. В расчет брались только рабочие дни, когда она работала за тюремной территорией. Они вели речь, к моему крайнему изумлению, о щенках. Агата заявляла, что спокойно может пронести двоих, а Аферистка настаивала на трех. Поскольку у Аферистки это была первая ходка в тюрьму, она не очень-то ориентировалась в некоторых вопросах и не знала, что такое «кенгуриная контрабанда». Мне это уже было известно. От Изы.
– Ты видела фильм «Следствие» с Яндой в главной роли? – снова вмешалась Маска. – Что первым делом сделали менты, когда привезли ее в тюрьму? Натянули резиновые перчатки и положили бабу на стол – проверять, не спрятала ли чего между ног.
– Ой, а ну как тебя проверят? – забеспокоилась новоявленная бизнесменша.
Агата только рукой махнула.
– Теперь здесь такой же бордель, как и на воле, – сказала она. – Досмотр устраивают только тем, кто ездил домой на выходные. Но говорю тебе, два щенка – это максимум. Нельзя быть чересчур хитрым. Если заметят, погорим, как швед под Полтавой…
Я никак не могла взять в толк, зачем кому-то в тюрьме могут понадобиться щенки и каким таким чудесным образом Агата пронесет их во влагалище. Я еще понимаю, блок сигарет или кофе. Но живые существа!
Вскоре дело прояснилось. «Щенками» называли четвертинки, то есть таким способом Агата проносила в тюрьму по пол-литра чистого спирта ежедневно. Потом его разводили водой и пускали в продажу. Кассу взяла на себя Аферистка. Тем, кто обращался в импровизированный магазин, нужно было иметь при себе тару. Бизнес расцветал на глазах. К моему полному отчаянию, двери нашей камеры теперь не закрывались. Передышка наступала только к вечернему отбою. Агата, видно, улавливала мое настроение, потому что время от времени я чувствовала на себе ее пристальный взгляд. Нет, она не боялась, что я настучу, это было другое. Она проверяла, насколько эта новая ситуация меня напрягала. Несмотря на очевидную невежественность, даже тупость, глупой она вовсе не была, обладая своеобразным чувством юмора и чуткостью – на свой манер. Благодаря этому, она уловила мое отношение к происходящему. А я, в свою очередь, с помощью телепатии старалась донести до нее свое явное неодобрение. Я с большим трудом смирилась с новым для себя образом жизни, но то, что творилось теперь в нашей камере, напоминало вокзал, где без конца сновали чужие люди.
В один прекрасный день я услышала, как Агата говорит своей партнерше по бизнесу:
– Надо бы нам, Валентина, установить часы торговли. А то шастают, когда хотят, никакого покоя.
Аферистка удивленно вытаращила глаза:
– Даты что, мы можем потерять клиентов!
– У нас нет конкурентов, – заметила Агата. – Пусти по кругу, что продажа – с шести часов и до ужина, в субботу и воскресенье не работаем.
Товарка Агаты была явно не в восторге от этой идеи.
– Бизнесменшей тебе никогда не стать.
– Держи кассу и рот на замке, – резко прикрикнула на нее прожженная контрабандистка. – И не думай, что ты хитрее других, не то схлопочешь второй срок. Если сюда постоянно будут таскаться все кому не лень, в конце концов это дойдет до начальника. А он иногда любит устроить налет… Вот поэтому два, а не три «щенка», и товар нельзя складировать, все тут же должно идти в оборот.
– Да ты почти прикрываешь дело.
– Не прикрываю, а регулирую, дурья твоя башка! – Агата была уже в ярости, и Аферистка притихла, не желая быть нокаутированной, как Маска.
Стало поспокойней. Поначалу, как только наступало свободное время, сразу появлялись клиенты, вернее, клиентки. Надо сказать, что надзирательницы тоже заглядывали, якобы проверить, всели в порядке, но не протестовали, когда Агата или Аферистка совали им бутылку в карман. Надзирательницам не надо было платить. Это была взятка, которую спекулянтки давали без разговора. Но со временем до всех дошло, что вне условленного времени они ничего не получат, и постепенно визиты сократились.
Скажи мне кто-нибудь раньше, что я буду цепляться за свои права официальной жены, я бы не поверила. До этого момента женщины, любой ценой пытающиеся сохранить свой брак, неважно по каким причинам – ради детей или из страха перед одиночеством, вызывали во мне презрение. Я расценивала несогласие на развод как своего рода шантаж. Если уж человек решил уйти, то ему не надо мешать, утверждала я. Но, оказавшись в подобной ситуации, я малость подрастеряла былую самоуверенность.
В один прекрасный день я очутилась (полная отвращения к себе) у дверей нашей с Эдвардом квартиры. В подъезд я попала, воспользовавшись собственным ключом, и теперь, позвонив в дверь, ждала, когда мне откроют. Ждать пришлось долго. Вскоре я услышала голос за дверью:
– Одну минуточку.
Мы оказались с ней лицом к лицу. Ее наряд был довольно скупым и состоял из коротенького халатика, высоко открывавшего ноги. Я не могла не отметить, что ноги у нее длинные и стройные, будто точеные. При виде меня она явно смутилась.
– Можно войти? – спросила я.
Она отступила вглубь прихожей. Пройдя внутрь, я прямо в пальто присела у письменного стола Эдварда. Окинула взглядом комнату – тут ничего не изменилось, царил все тот же беспорядок, зато через приоткрытую дверь в комнату, которая когда-то была моей, я сумела заметить, что большая часть моей мебели исчезла и теперь это помещение являло собой совсем другую картину. Какой-то чуждый всему остальному стилю шкаф, цветные накидки на подушках, медвежья шкура на полу и гора цветов в горшочках.
Она так и осталась стоять в прихожей, судорожно стискивая ворот цветастого халатика, который не мог скрыть от меня ее преимуществ, из-за которых, видимо, я и оказалась побежденной.
– Как вам живется здесь? – поинтересовалась я как можно вежливей, хотя пришла сюда с прямо противоположным намерением – у меня все горело внутри от желания поскорее выкинуть ее отсюда.
– Хо… хорошо…
– Кажется, вы любите солнце, а моя комната как раз самая солнечная. На балкон загорать выходите?
– Когда бывает солнце, загораю, – произнесла она, глядя на меня своими телячьими глазами, видимо пытаясь понять, к чему я клоню.
Теперь я этого и сама уже не знала. Когда я тут оказалась, когда собственными глазами увидела эту их совместную жизнь, которую они строили на развалинах моей, из меня как будто весь воздух вышел, я почувствовала себя сдутым шариком. Несмотря на страшный балаган, царивший на письменном столе, я заметила рядом с печатной машинкой ее фотографию в рамке. Мою фотографию Эдвард на своем столе никогда не держал. Может, конечно, она сама об этом позаботилась, чтоб он не забывал, кто в доме всем распоряжается. Вполне возможно, что, благодаря своей решительности, она и выиграла. Наш с Эдвардом общий дом выглядел так, как будто в нем не было хозяина.
Уже вставая с кресла, я обратила внимание на листок бумаги, пришпиленный кнопкой к стене. Каллиграфическим почерком там было старательно выведено:
You are young! You are strong! You are beautiful!
Вот такая установка на жизнь с ней: быть молодым, сильным и красивым!
Мне не приходится жаловаться на отсутствие новых происшествий в моей жизни. Зайдя в дежурку за ключами от библиотеки, я неожиданно застала там охранника, от которого за версту несло водкой. Мне было известно, что снаружи охраняют тюрьму мужчины и у них при себе оружие. Здесь же, в стенах тюрьмы, носить оружие им не разрешалось. У надзирательниц и без того хватало способов поддерживать порядок среди заключенных. Как-то Мышастая, открывая невероятных размеров ключом решетку между отделениями, объясняла мне, что его можно использовать в качестве орудия защиты.
– Ну да, – рассмеялась я, – в случае чего им можно долбануть в лоб взбунтовавшейся заключенной!
Она утвердительно кивнула головой.
Да, но откуда взялся здесь этот тип? Может, понадобилось срочно кого-то подменить? Не вдаваясь в подробности, я поскорее убралась оттуда.
Охранник врубил радио на полную мощность. Из динамика грянул кошачий концерт – так я называю рок. Эта музыка немилосердно бьет по ушам. Я встретила с облегчением зазвучавшую вслед за этим мелодичную песню.
«Обними меня», – чувственным голосом пел неизвестный мне исполнитель.
В свое время это был хит, да и теперь слушать его было приятно. Вероятно, это как-то подействовало на стража порядка, потому что он вдруг вылез из стеклянного аквариума дежурки и подошел к моей конторке.
– Ты, никак, все эти книжки прочитала, – сказал он с кривой усмешкой. – Может, перескажешь мне одну на ушко?
Лицо у него было опухшее, с глазами в красных прожилках. Сразу видно, что выпить он любит. А теперь вот со скуки начал клеиться ко мне.
– Книги существуют для того, чтобы читать их самому, – сухо ответила я и зашла за стеллажи, допустив, таким образом, непростительную ошибку Мне бы следовало помнить о своих мучениях с Аськой.
Он конечно же потащился за мной. А я, вдобавок ко всему, повернулась к нему спиной, и это стало моей очередной ошибкой. Он обнял меня сзади, ловко просунув руку под казенную куртку, и принялся больно тискать мою грудь. На шее я чувствовала его горячее дыхание. Изо всех сил я пыталась высвободиться, но безуспешно. Он становился все настойчивей в своих попытках овладеть мной. Однако мне все же удалось вырваться из его рук. Тяжело дыша, мы стояли друг напротив друга. Я приводила в порядок свою одежду, в любую минуту готовая дать деру.
– Ты что такая пугливая? Девица, что ли, или как? – спросил он. – У меня такой член, что любая останется довольной. Или ты любишь с бабами якшаться? Так бы сразу и сказала.
Не произнеся ни слова, я удалилась и, обойдя шкаф с книгами, вернулась на свое место за конторкой. Вслед за мной из-за стеллажей появился он и, не глядя в мою сторону, направился в дежурку.
В одну из суббот мы с Агатой остались в камере одни. У Аферистки было свидание на всю ночь, Маску и Любовницу отпустили домой на выходные, пани Манко лежала в тюремном изоляторе с приступом холецистита. Наверное, ее все-таки отправят на операцию. Сидя в библиотеке, я с тревогой думала о той минуте, когда мне придется остаться с Агатой наедине. Я понимала, что из-за ее падения повториться случившееся уже не могло. Хотя бы потому, что теперь она знала, кто я такая. Когда я появилась в их камере, ей уже было известно, что я убила своего мужа. Но на нее произвело впечатление не убийство – этим здесь никого не удивишь, – а моя профессия литератора.
Учитывая определенную напряженность в наших отношениях, сейчас пребывание в камере с глазу на глаз нам обеим было ни к чему. Вернувшись из библиотеки, я сразу же забралась на свои нары и уткнулась в книжку. Потом пришла она и, вынув тетрадь, погрузилась в подсчеты длинных колонок цифр. Очевидно, проверяла счета, которые вела ее партнерша. Ужин мы ели в полном молчании. Спустя некоторое время я увидела, как она открыла свою тумбочку и протянула мне какой-то снимок. На фотографии был изображен маленький мальчик в синем костюмчике. Он напряженно глядел в объектив фотоаппарата.
– Симпатичный мальчуган, – сказала я.
– Сын, – коротко бросила она, продолжая жевать бутерброд с паштетом.
Агата ни копейки не тратила на себя из заработанных контрабандой денег. Маска ее даже как-то поддела: мол, деньги в чулок складываешь, а ешь только казенный харч, никого никогда ничем не угостишь. Агата в ответ буркнула, что откладывает на черный день. Я еще тогда подумала, что если кто-то копит на черный день, значит, он уже пришел.
Должно быть, невольно на моем лице отразилось неподдельное изумление, потому что она вдруг грустно улыбнулась и сказала:
– Тебя удивляет, что у такой, как я, могут быть дети? Когда-то я выглядела совсем иначе и весила на шестьдесят кило меньше…
Исповедь Агаты
Она была самой обыкновенной девушкой и вышла замуж за железнодорожника. Жили они в бараках у самой станции, довольно далеко от города. Дома сидеть было скучно, поэтому, когда сын немного подрос, она решила пойти на работу. Муж помог устроиться. Но торчать день напролет в маленькой будке, стоящей на отшибе в безлюдном месте, изредка выходя с флажками к проходящим поездам, оказалось еще скучнее. Она стала брать с собой книжку. Сперва читала одни детективы, но довольно скоро ей надоели эти убийства и темные личности. Библиотекарша в Доме культуры посоветовала книгу одной американской писательницы. Судьба главной героини, Скарлетт, потрясла ее. Ох, эта Скарлетт… до чего же красивая, и как любили ее мужчины… Будь она не такой полной, как знать, может, и нашла бы своего Ретта Батлера… Как-то зачитавшись, она забыла опустить шлагбаум. Это привело к серьезной катастрофе. Тогда она впервые оказалась за решеткой. А тюрьма совсем иной мир, непохожий на тот, из американского романа. Она уже была очень толстой – так и не пришла в норму после рождения сына, видно, в мать пошла. Муж помалкивал, но люди за ее спиной судачили. А в тюрьме начали третировать. Неповоротливую толстуху стали держать за фраершу, за вьючного мула. Всячески унижали, заставляли дежурить вне очереди, драить нужник. Не разрешали садиться за один стол со всеми. Она ела, забившись в угол на своих нарах, держа миску на коленях. Отняли ложку, заставили жрать как скотину. Она попала в камеру, где сидели одни рецидивистки. Они над ней измывались как хотели, вынуждая удовлетворять все их эротические прихоти. При этом не упускали случая позубоскалить, насмехаясь над ее внешностью. Пока в один прекрасный момент она не взбунтовалась. Они решили устроить ей темную, но она ожидала этого и не дала застать себя врасплох. В нее как зверь вселился – в приступе бешенства она расквасила им морды, несмотря на то что это были сильные бабы. На шум прибежали надзирательницы, но справиться с ней никак не могли. Только холодная струя из шланга охладила ее пыл. Агату поместили в карцер. Сидя там на хлебе и воде, она поклялась себе: или займет в тюремной иерархии какое-то место, или распрощается с жизнью. Постепенно, по-умному, она приступила к реализации своего плана. Однажды ей удалось пронести на территорию тюрьмы хорошие сигареты и кофе. Ее рейтинг сразу подскочил вверх. Дальше все пошло как по маслу. А теперь… теперь это уже ее мир. Тут она чувствует себя как рыба в воде, и ее вовсе не радует перспектива оказаться на свободе. Даже если вскоре она выйдет на свободу, то уверена, что спустя некоторое время вновь окажется здесь.
– Но неужели ты не хотела бы жить вместе со своим сыном, смотреть, как он растет и развивается?
Агата молчала, озадаченная моим вопросом. Потом неожиданно предложила:
– У меня тут лишний «щенок» образовался, не хочешь выпить со мной?
– Давай выпьем, – согласилась я.
Привычным жестом она разлила спирт по жестяным кружкам, успокоив меня, что он разведенный и уже успел «перегрызться» с водой. То есть «щенок уже прирученный», подумала я про себя. И все-таки первый глоток обжег гортань, и я задохнулась, хватая ртом воздух. Агата протянула мне корку хлеба.
– Ну-ка занюхай, – сказала она.
О чудо, это помогло, другой глоток пошел уже легче. По всему телу разлилось приятное тепло.
– Я бы очень хотела быть вместе со своим сыном, – медленно проговорила Агата, – но зачем ему такая мать? Он бы стыдился меня…. А у тебя есть дети?
– Нет.
– Ты что, не хотела иметь детей?
– Скорее боялась ответственности. Мой муж сказал как– то, что психологически я не доросла до того, чтобы иметь ребенка.
– Это тот, которого ты… – Она осеклась, не зная, как меня спросить об Эдварде. Агате не хотелось обижать меня. Я уже давно заметила, что, по сравнению с пани Манко, она отличалась врожденной деликатностью.
– Да, он.
Испугавшись, что она начнет меня расспрашивать, я поспешила задать ей вопрос: почему она повесила на стенку снимок генерала Ярузельского, а не, к примеру, Майкла Джексона?
– Ты что! Он же не то баба, не то мужик. Еще худший кошмар, чем я, – ответила Агата. – А фотографию Ярузельского я повесила, потому что это единственный справедливый поляк. Он никого не боялся, делал то, что считал нужным для Польши. Русских не впустил, а этим уродам преподал урок. Когда меня посадили в первый раз, то я оказалась в камере с двумя бабами из «Солидарности». Господи Иисусе, спаси и сохрани меня от такого декадентства….
На этот раз мне не удалось отгадать, что она имеет в виду и что подразумевает под словом «декадентство».
– Они говорили что-то, что тебе было не по душе?
– Это были такие суки! Одна все грозилась: как только победит «Солидарность» – она всех коммунистов подвесит за яйца на фонарных столбах.
– Может, мужчин не любила?
– Да нет, лилейной барышней она не была. Они обе были какие-то бесполые, только очень озлобленные, а я таких не люблю. Если кто думает по-другому, что ж его сразу за яйца, что ли?
Я отхлебнула из железной кружки. Щеки мои горели, но в целом ощущения были приятные. До этого я редко пила, потому что Эдвард страшно сердился, видя меня даже в легком подпитии.
– Но ведь эти типы из «Солидарности» не стали никого подвешивать, как ты выражаешься, за яйца, – возразила я. – Сумели обо всем договориться за круглым столом. Валенса тоже болел душой за Польшу.
– Он-то! – презрительно скривилась Агата. – По мне, он тоже не пойми что, как и этот пресловутый Майкл Джексон. Ходит с изображением Божьей Матери в виде значка на лацкане, над нами небось вся заграница потешается…
– А как ты оказалась здесь во второй раз? – спросила я.
– Потому что один раз здесь уже побывала, – встрепенулась Агата. – Когда отсидела свое за этот проклятый шлагбаум и оказалась за воротами, то не знала, куда мне податься и что делать. Моя полюбовница еще сидела, она-то и дала адресок перед тем, как мне выйти на волю. Ну, я туда поехала, а там гнали бражку. Я начала приторговывать этой бражкой.
Нас всех замели… С той поры я то в каталажке, то на воле. Но я тебе уже говорила, что предпочитаю сидеть за этими стенами…
Когда потом, лежа на нарах, я мысленно вспоминала наш разговор с Агатой, мне пришло в голову, что теперь я знаю, как мне ее назвать – до этого никак не удавалось придумать для нее прозвище. «Каракатица» мне не нравилось. Остальные тоже. А сейчас про себя я назвала ее просто Мать. Возможно, впервые я до конца поняла сущность материнства – для Агаты высшей формой проявления материнской любви стало отречение от нее. Это было достойно уважения. Если бы она была как все, то боролась бы за возвращение к нормальной жизни и за право быть матерью, а сейчас это не имело смысла. До того как она попала в тюрьму, ее полнота не казалась такой отталкивающей – толстых женщин много, – но здесь с ее телом произошли необратимые изменения. Ее всю раздуло как на дрожжах, на теле появились растяжки и красные прожилки лопнувших сосудиков. Она сознавала, как она выглядит.
Лицо ее тоже сильно изменилось. Ни муж, ни тем более маленький сын, скорее всего, не узнали бы ее.
– Видела бы ты мою фотографию, когда я была еще в девушках, не поверила бы, что до такой степени можно измениться.
– А твой муж не пытался связаться с тобой? Ведь ты попала сюда по случайности, как и наша обанкротившаяся бухгалтерша.
– Пытался… – помолчав, отозвалась Агата, – но меня всегда тянуло к женщинам… Не раз бывало, что как только мне приглянется какая-нибудь особа женского пола, то у меня аж коленки подгибаются. Это еще было в те времена, когда я сама была ничего… Ну а когда муж наконец получил разрешение на свидание наедине, у меня уже была подружка…
Нет, все-таки просто Мать не подходит, не раскрывает суть ее личности. Маска, Любовница – эти прозвища сразу говорят о человеке и, по-моему, точно характеризуют обеих моих сокамерниц. Может, лучше Мать Агата… Да именно так. Ничего что эта кличка полностью меняет смысл предыдущей, видимо, выбор судьбы пал на Агату. Она не сама выбирала свою нынешнюю жизнь – это было ей предназначено. Своеобразный монастырь вместо материнства. Мы обе попали в этот монастырь. Она – мать-наставница, Мать Агата сестер– заключенных, а я – сестричка Дарья…
– Ответь мне, зачем ты так поступила со мной тогда? – задала я вопрос, который никогда не отважилась бы задать, будь я трезвой. – Это что, твой коронный прием?
Она отрицательно покачала головой:
– Я как увидела тебя в душевой… мне показалось, что у тебя самая красивая грудь на свете… это, наверное, потому, что ты никогда не рожала… Я все пыталась отогнать от себя это видение, пошла даже укололась… а потом – обрыв киноленты…
– А ты постоянно колешься?
– Да нет, с чего ты взяла, пару раз пробовала, забалдеть хотелось, а так чтоб меня тянуло, этого нет…
Схватив со стола железную кружку, я махом вылила в себя остатки водки.
– Ты сильно обижаешься на меня за то, что я тебя с нар столкнула?
Она лишь молча покачала головой.
– Имела на то полное право, – сказала Агата, а потом, упрямо тряхнув головой, добавила: – Может, оно и к лучшему, что так вышло, по крайней мере, бзик мой как рукой сняло. А «красоте» моей неземной уже ничего не способно повредить. Я ведь тогда ни о чем думать не могла. Ты у меня все время перед глазами стояла, какой я тебя впервые увидела в душе… А как полетела вверх тормашками, в голове сразу прояснилось…
В один из дней, вернувшись из библиотеки, я не застала в камере ни одного человека. Видно, все мои товарки были за стеной, где по цветному телику смотрели сагу рода Каррингтонов. Аферистка то и дело прилетала с кухни, хотя должна была помогать при раздаче ужина. Поварихи в красном уголке тоже уткнулись носом в телевизор. В дни, когда шел сериал о похождениях техасского миллионера и его многочисленных жен, ужин подавался с опозданием. Тюремный распорядок страдал, но бороться с этим было невозможно. Это как если бы в Англии передавали футбольный матч и болельщикам запретили его смотреть. Они разнесли бы все в щепки. Здесь тоже могло случиться такое. В эфир полетело бы сообщение: «В женской тюрьме в К. произошел бунт. Зэчкам запретили смотреть «Династию»».
Я тут, пожалуй, была единственной заключенной, которую не интересовали перипетии судеб людей из американского истеблишмента. Несколько лет тому назад во время демонстрации бразильской «Рабыни Изауры» улицы городов пустели, сериал смотрела фактически вся Польша. У меня это не укладывалось в голове: примитивный сюжет, смонтированный довольно странным образом – одну и ту же сцену крутят по два раза, но во второй раз – в замедленном темпе.
– В Бразилии восемьдесят процентов населения – неграмотные. Чтобы они поняли, о чем речь, им повторяют каждую сцену дважды, – объяснил мне Эдвард.
– Но здесь-то – сердце Европы!
– Ив этом центре Европы восемьдесят процентов – тоже неграмотные.
– Не утрируй.
– И не думаю, моя дорогой магистр.
Тогда мы разругались в пух и прах. Эдвард стоял на своем. По его словам, в мировую науку и культуру существенный вклад внесли только три нации: немцы, русские и евреи. Это из их среды вышли великие ученые, музыканты и писатели.
– Ты забыл, что были еще Микеланджело и Данте.
– Не исключено, что они тоже еврейского происхождения, – парировал он со смехом.
– А наш Коперник?
– Он немец.
– Всегда считался поляком, – ледяным тоном отрезала я.
– Ба! – презрительно фыркнул Эдвард. – Меня, к примеру, поляком не считают, но это не значит, что я себя им не ощущаю.
Только я собралась залезть к себе наверх, как в камеру влетела Аферистка с бледным лицом.
– Что-то стряслось? Каррингтон в очередной раз разводится или на ужин блинчики дадут? – пошутила я.
Но она, скользнув по мне полубессознательным взглядом, сказала:
– Эля умерла.
Эля, то есть пани Манко.
– Как? Ведь утром ее должны были везти на операцию, – ужаснулась я.
– Должны были, но теперь не повезут, – ответила она. – Она страшно мучилась, и ей сделали очередной обезболивающий укол, а сердце не выдержало.
Эля была довольна, что ее наконец прооперируют. Это давно пора было сделать, но с потерей работы кончилась и ее медицинская страховка. Приступ подоспел как нельзя кстати.
– По крайней мере, время пролетит быстрее. И не так обидно, что я не дома. Положили бы меня в больницу на воле, тоже пришлось бы дом покидать… – рассуждала пани Манко еще вчера, когда я навестила ее в тюремном изоляторе.
Потом она такое ляпнула, отчего я разозлилась и даже пожалела, что пришла. Она мне призналась, что каждый день молится за меня. Потому что на моей совести смертельный грех. Но Господь Бог меня простит, если покаюсь. Теперь мне самой придется отмаливать свой грех…. А Бог не хотел бы попросить у нее прощения за то, что забрал ее у целого семейства в такое трудное для семьи время? Беспомощный отец, дети совсем крохи. Хорошо еще, что старшая с головой, ей уже четырнадцать. Может, их сиротство не будет таким ужасающим. Я перевела взгляд на снимки на стене – Божьей Матери и Иоанна Павла II, – прикрепленные над нарами Эли; она их тоже осиротила.
Папа Римский и не догадывается, что потерял одну из самых верных своих овечек. Она жила так, как он завещал. В соответствии с Законом Божьим. Но это ей совсем не помогло. Это она пела в костеле вместе с другими верующими: «Отчизну вольную даруй нам, Господь!» А эта свободная Отчизна лишила ее свободы, а в результате и жизни. И вообще, какое отношение имеет абстрактное понятие свободы к отдельно взятой человеческой личности?
На одной из библиотечных полок я отыскала книгу Яна Юзефа Щепаньского «Перед лицом неизвестного трибунала». Трудно сказать, откуда она здесь взялась, засунутая между толстыми томами собрания сочинений Ленина, которые никто не потрудился списать ни во времена военного положения, ни после падения коммунистического режима. Может, это просто никому не приходило в голову. Надо спросить, что с ними делать, а то только пылью обрастают и место занимают. В этой тоненькой брошюрке автор пытается понять, что такое отвага, самопожертвование, убийство. Пишет о Конраде, отце Кольби и Менсоне… Так что же такое отвага?.. Я все время упрекала Эдварда в трусости, но он не был трусом. Он руководствовался в жизни своими собственными принципами, устанавливая свою иерархию ценностей. В том мире для него было важнее печатать в своем журнале запрещенные рассказы запрещенного писателя, чем заботиться о своем добром имени. Его не волновало, что о нем пишут и тем более говорят. Когда я предъявляла ему претензии по этому поводу, говоря, что мне стыдно, что я его жена, он только отшучивался в ответ, предлагая мне перейти на другую сторону улицы. Во время одной из ссор он заметил, что в нашей стране всегда плохо относились к отдельной личности.
– Возьми хоть Бжозовского! Что они сделали с одним из светлейших умов? Сгноили только за то, что он отважился быть самим собой.
– Все считали его агентом охранки.
Эдвард постучал пальцем у виска:
– Я тоже могу быть агентом охранки, и никому не должно быть до этого дела! Пока не докажут, что я действовал в ущерб другому человеку, пускай идут к черту. А единственной его виной было то, что он не присоединился ни к одной из группировок. У нас считаются только с группировками. Как у всякого глупого народа, самостоятельное мышление считается преступлением.
Эдвард полагал, что прежде всего существует долг перед самим собой и главная обязанность человека – самосовершенствование. Возможно, отсюда брались все наши недоразумения. Я твердила, что он пренебрежительно относится к моим проблемам. А он с высоты своего положения попросту их не замечал. Мало ли что сказал обо мне тот или иной критик… «Важнее всего, что ты сама о себе думаешь», – говаривал он. Я-то как раз о себе думала не самым лучшим образом. Может быть, я была по отношению к себе несправедлива и Эдвард пытался мне это втолковать?..
Весна, как и все в моем нынешнем тюремном существовании, начиналась для меня с Изы. Войдя в ее комнату в административном блоке, я застала ее в белой блузке с распахнутым воротом. На ее шее я заметила тоненькую серебряную цепочку, при виде которой, не знаю почему, меня охватило волнение. Окно за ее спиной было распахнуто, и я ощутила на лице дуновение свежего теплого ветерка.
– Сперва сядь, – сказала она, – а потом я скажу, какая у меня для тебя новость.
Присев на стул, я с некоторой тревогой ожидала, что последует за этим вступлением, а она, улыбаясь, сообщила, что я получу увольнение на целых три дня. К тому же есть все основания полагать, что меня могут освободить досрочно, то есть чуть ли не к следующей весне.
– Ты рада? – спросила Иза.
Читать бесплатно другие книги:
