Супружеские игры Нуровская Мария

Воспитательница закурила очередную сигарету.

– А как у тебя складываются отношения с Агатой?

– Нормально.

– Смотри, поосторожнее с ней – сволочь та еще.

– Она плакала ночью, – невольно вырвалось у меня, но я тут же прикусила язык – мое откровение сильно смахивало на донос.

Иза оставила без внимания мою неуместную реплику и продолжила:

– Лично я предпочла бы для тебя других соседок, но так решила комиссия. Впрочем, в любой камере найдется какая– нибудь каналья. Хотя Агата нас всех достала. Бывали случаи, когда, возвращаясь после увольнительной в город, она проносила для своего гарема между ног по несколько пачек чая, сигареты в мягкой упаковке, кофе.

В первый момент я не поняла, как это – между ног, а потом, сообразив, долго не могла прийти в себя.

– Я тебе это говорю для того, чтобы ты поняла, какие порядки тут царят. Агата способна на все. Год тому назад был целый скандал – Агата подговорила нескольких зэчек изнасиловать одного мужика. В нашем пошивочном цехе, за территорией тюрьмы, что-то случилось с трубами, и туда прислали сантехника. Когда он спустился в подвал, Агата подослала к нему молодую симпатичную девицу, тот возбудился, и тогда на него набросились остальные. Они перевязали ему член у основания, чтобы сохранялась эрекция, и по очереди насиловали. Бедняга попал в больницу.

– Но ведь она… не любит мужчин.

– Вот поэтому и мстила. Говорят, она стояла и смотрела, как занимаются этим другие. Разве не сволочь?

Иза затушила сигарету и тут же потянулась за новой. Инстинктивно я сделала движение, как будто хотела вырвать сигарету у нее из рук.

– Когда я сильно устаю, начинаю курить одну за одной, – произнесла она, оправдываясь.

Если все, что она мне рассказала, было правдой, то похоже, вся польская исправительная система только и занимается тем, что плодит лесбиянок. Я попала в тюрьму потому, что нарушила закон и заслужила суровый приговор. И была готова отсидеть свое, но в тюрьме, а не в борделе. Изе не следовало раскрывать всех подробностей, вполне достаточно было того, что творится в моей камере. Две бабы, спящие подо мной, трахались чуть не каждую ночь, а вчера Агата потребовала одну из них к себе. Наверх полезла та, что с конским хвостом. Я изо всех сил пыталась не вслушиваться в то, что там происходит, но на таком близком расстоянии было трудно отвлечься. К счастью, все продолжалось недолго. Голова девицы скрылась между мощными бедрами Агаты, которая, подергавшись некоторое время, вдруг вся выгнулась, издав глухое урчание, и бессильно опала всем своим грузным телом.

– Пошла вон! – раздалась короткая команда, и девица послушно соскользнула вниз.

– Ну что же, пока вроде все, – сказала Иза. – Сначала акклиматизируйся в нашем бабском зверинце, а потом вместе подумаем над твоей дальнейшей жизнью, прикинем, как лучше ее склеить и исправить.

«Бабский зверинец» – угрюмо думала я. Преступление и наказание. Само понятие наказания и его смысл, в который я так верила все это время, сильно изменились для меня в течение нескольких дней, проведенных здесь.

Мои новые товарки по-прежнему уходили по утрам, и я оставалась одна. Надзирательница, которая должна была проводить меня в библиотеку, все не показывалась. Тут никто никуда не спешил, здесь времени у всех было хоть отбавляй.

Я узнала, что плешивый сосед по столу приходился мужем нашей светловолосой Венере. Про себя я ее так и называла – Светловолосая. Они оба были социологи и работали, как и Эдвард, в Польской академии наук. У нее научная степень была даже повыше, чем у ее мужа. Я подстроила так, чтобы нас представили друг другу, а потом Эдвард, перехватив инициативу, пригласил их на бридж. Супружеская пара принесла с собой коньяк. Мы сидели вчетвером за столом, наши взгляды то и дело перекрещивались. Наши гости не имели понятия, что, сами того не желая, стали участниками двойной игры. И в обеих этих играх карты сдавала я. Моим партнером по бриджу был муж Светловолосой. Эдвард сидел напротив нее. Глазами они передавали друг другу информацию не всегда связанную с игрой в карты. «Ты мне нравишься, – посылал ей сигналы мой муж, – что скажешь на это?» Она не спешила с ответом, и Эдвард показал мне глазами: «кажется, провал». Мой взгляд говорил: «пробуй еще». Был момент, когда в его взоре я ясно прочитала вопрос: «подумай хорошенько, ты действительно этого хочешь?» Я ответила утвердительно. Мы с мужем Светловолосой выиграли обе партии. «Бедняга, – подумала я, – ему везет в картах…»

Сначала мы пили принесенный коньяк, потом в ход пошла наша водка. Муж Светловолосой напился, нес чепуху, а ей было стыдно за него. Она все время порывалась отвести его к себе, в домик на берегу.

– Я провожу вашего мужа, – вызвалась я, – Эдвард хотел прогуляться, составьте ему компанию.

Мой пьяный партнер по картам пошел со мной, тихий и покорный. Мы оба молчали. То, что они остались там одни… Мне не хотелось признаваться в своей ревности даже самой себе. Я себя не понимала – ну зачем было с таким упорством толкать Эдварда в объятия этой женщины? Или я рассчитывала на то, что он, Эдвард, будет упираться? Когда я вернулась, их не было в комнате. Я присела на крыльце и засмотрелась на озеро, которое выглядело в этот час словно черная бездна. То, что я сейчас чувствовала, можно было бы определить как ненависть. Только вот к кому? К себе? К ним обоим? Или же к каждому по отдельности? Я просидела так довольно долго. Начинало светать, моросил мелкий дождичек. Над берегом озера поднимался матовый, похожий на папиросную бумагу туман. В какой-то момент из него вынырнула чья-то фигура. Это возвращался Эдвард. Он присел рядом со мной на ступени крыльца.

Неторопливо вынув пачку «галуаз» – свою любимую марку сигарет, всегда покупаемых за доллары в «Певексе»[6], он с наслаждением закурил.

– Ну и как? – спросила я, чувствуя, что пауза затянулась.

– Дело сделано.

– Что сделано? – Кажется, я не сумела справиться с волнением, и голос выдал меня.

Эдвард промолчал.

– Ответь же наконец на мой вопрос!

– Ответь себе сама, – отрезал он и, резко поднявшись, шагнул в дом.

Я вбежала туда вслед за ним и вцепилась в отвороты его куртки.

– Ответь на мой вопрос! Отвечай, когда тебя спрашивают! – орала я.

Грубо схватив меня за запястья, он отбросил мои руки.

– Мне не понадобилось брать ее силой, как приходится поступать с собственной женой!

Я испытывала необыкновенное волнение, когда сотрудница по культурно-массовой работе – коротышка в очках с очень толстыми стеклами, за которыми почти не было видно глаз, – вела меня в крыло, где находилась тюремная библиотека. По пути туда мы молчали, она даже не сделала попытку ввести меня в курс дела. Мы прошли через несколько постов, прежде чем оказались в помещении, заполненном книжными стеллажами. Рядом с ним находилась читальня с несколькими столиками и стендом с газетами и журналами, а чуть дальше – дежурка, из которой можно было наблюдать, что происходит в обоих залах. Там сидела надзирательница, в обязанности которой входило наблюдать за поведением заключенных в так называемое свободное время. В случае возникновения беспорядков или еще чего-нибудь недозволенного она была обязана тут же вмешаться. Я зашла за стеллажи, чтобы скрыться от ее взгляда, и, уткнувшись головой в корешки книг, прикрыла веки, вдыхая знакомый запах пыли и старой бумаги, давно уже забытый запах. Это были минуты передышки, принадлежащие только мне. Я теперь так в них нуждалась…

Первой попавшейся мне книгой оказались «Три мушкетера». Присев на корточки возле стеллажа, я прочитала: «Три дара г-на д'Артаньяна-отца…», и слезы начали застилать мне глаза. Мне припомнилось время, когда я прочитала эту фразу впервые. Тогда мне было четырнадцать лет, как раз начались каникулы. Подруга дала почитать мне роман Дюма. Я нарвала себе вишни в саду за домом священника, а потом в прозрачном стеклянном салатнике отнесла ягоды наверх, в свою светелку. Лежа на животе, я ела вишни и зачитывалась приключениями молодого д'Артаньяна.

Весь день, до самой вечерней поверки, я провела в библиотеке, отлучившись только на обед. А потом нас повели в баню. Нужно было отдать свои вещи в стирку и получить взамен чистые. Это была невыносимая процедура: мне постоянно доставалась хоть и чисто выстиранная, но ношенная другими одежда, чужая одежда. Зэчки со стажем могли иметь в своем распоряжении личные вещи и надевать их на свидания с родными, но на меня это правило пока не распространялось. Баня находилась в самом низу, в подвале. Это было просторное помещение со стоячим душем и деревянным настилом, брошенным прямо на цементный пол. Нам велели оставить вещи в шкафчиках и по очереди входить в душевой зал. То, что мне при всех приходилось раздеваться донага, страшно смущало меня, хорошо еще, что вокруг были одни женщины и нас охраняла надзирательница. Босиком пробежав по каменному полу в коридоре и ощущая леденящий холод под ступнями, я юркнула под горячий душ. Маленькие оконца под самым потолком сразу запотели – нам дали по– настоящему горячую воду.

Намылившись выданным куском дешевого мыла, я с наслаждением подставила тело под горячую струю. Затем старательно промыла волосы и, уже споласкивая их, вдруг почувствовала на себе взгляд. Повернув голову, я увидела Агату. Она стояла рядом, уставившись на меня неподвижным взглядом. Я инстинктивно прикрыла грудь руками. Сама Агата выглядела карикатурой на женщину: ее тело напоминало бесформенный мешок, к которому были прикреплены два раздутых бурдюка рук, покоящихся на животе, бедра заплыли жиром настолько, что ей приходилось стоять, расставив ноги. Венчала эту тушу круглая, словно очерченная циркулем, голова. То, как она смотрела, заставило меня похолодеть от страха. Подспудно я чувствовала, что этот взор не сулит мне ничего хорошего. Выскочив из душа и обернувшись полотенцем, я побежала в раздевалку, спиной все время ощущая ее взгляд. К счастью, она с нами в камеру не вернулась – задержалась где-то по пути, хотя зэчкам строго воспрещалось после вечерней поверки находиться вне своих камер. Я взобралась на нары, ощущая чистоту и легкость во всем теле. Это был первый сносный день в тюрьме.

Засыпала я в хорошем настроении. Мне снилось, что я сижу на дереве, которое с корнем вырывает ураган. Оно наклоняется все ниже и ниже и каждую минуту грозит рухнуть. В страхе я открываю глаза, но сон продолжается – я чувствую, как ствол падающего дерева придавливает меня. Секундой позже понимаю, что это Агата навалилась на меня всей своей тушей.

– Убирайся отсюда, – вне себя шиплю я, но, кажется, она не слышит, погруженная в какой-то транс, возможно накачавшись наркотиками.

Агата в беспамятстве шепчет: да-да… сладкая моя… птичка моя… рыбонька… Я с отвращением чувствую на себе ее зловонное дыхание, смешанное с никотином. Пытаюсь всеми силами освободиться, но, похоже, у меня нет никаких шансов. Она продолжает напирать своим мощным туловищем, ее потное лицо светится в полумраке. Мокрыми губами женщина тыкается в мою щеку, потом я ощущаю их касание на своих губах и отворачиваюсь от омерзения. Какое-то время мы боремся, однако она сильней. Я боюсь, что она свернет мне шею, но все-таки пытаюсь бороться и изо всех сил впиваюсь ногтями в ее жирные щеки. Она трясет головой, уворачиваясь, и, кажется, даже смеется. Вдруг с быстротой, которую трудно ожидать от этой неповоротливой туши, она оказывается у меня между ног, стиснув своими ногами мои виски. И вот уже мне не хватает воздуха – ее огромная волосатая промежность находится на уровне моего рта. Я чувствую ее язык, влажный и мягкий. Он постепенно заполняет все пространство между моими раздвинутыми силой бедрами. В какой-то момент меня охватывает изнеможение, понемногу превращающееся в подобие сексуального наслаждения, и я переживаю вялый, жалкий оргазм, воспротивиться которому не в силах. Теперь мне еще трудней переносить ласки этого чудовища. Ее язык вдруг становится твердым и шершавым, он все глубже погружается в меня. Мне больно, но пошевелиться не представляется возможным. Она все решает, определяя продолжительность этой омерзительной по своей сути сцены. В ней нарастает возбуждение, ее тело вдавливается в меня все сильней. Я медленно погружаюсь в душную липкую темноту. Все звуки – хлюпанье, постанывания, сопение – начинают отдаляться. Продолжая бормотать нежные свои словечки: рыбонька… котик… которые из ее уст звучали особенно гадко, она потихоньку убралась. Когда возня на ее нарах окончательно стихла и она уснула, я подумала, что предостережения Изы в очередной раз сбылись. Но ведь меня всегда насиловали. Чего я боялась, то и происходило. Быть может, то, что случилось со мной минуту назад, было всего лишь продолжением моих жизненных неудач. А начиналось все еще там, в приходском доме… Не выгляни я однажды в окно, возможно, я бы не встретила мужчину, который открыл для меня иное измерение в любви. Потом я постоянно искала такую любовь…

До самого утра я не сомкнула глаз, мечтая хоть как-нибудь помыться. Наверняка ведро для воды было пустым. Те двое с нижних нар плескались в углу до поздней ночи, хотя все мы вечером принимали душ. Впрочем, вряд ли у меня нашлись бы силы сойти вниз. Мной овладело физическое бессилие, все во мне дрожало и тряслось, точно через минуту я должна была рассыпаться на куски. Чем старательнее я пыталась слюной смыть с лица липкость, тем больше ощущала себя грязной. С соседних нар послышался громкий храп Агаты. Она храпела, как заправский мужик после того, как употребит свою бабу. С той лишь разницей, что орудием ее насилия был язык. Нужно было что-то придумать, чтобы эта отвратительная сцена не повторилась. Любой ценой необходимо предотвратить дальнейшие поползновения со стороны Агаты. Я прекрасно сознавала, что ни одна из моих сокамерниц не вступится за меня: все они панически боятся Агаты. В любом случае, на ее стороне был физический перевес. Ни одной идеи о том, как можно защититься от ее насилия, мне в голову не приходило. Единственное, что я знала твердо, что второго такого акта с Агатой я психологически не вынесу. Пережитый однажды кошмар во второй раз просто убивает. Пожаловаться на нее я не могла, Иза предупреждала меня, но я знала это и без нее. Я сама должна была справиться со своей проблемой по имени Агата. Только вот как?

Каким образом?

Приближался рассвет. Зарешеченное окно светлело на фоне темной стены, бросая сквозь прозрачный фильтр занавески розоватый отсвет на пол. «Жизнь в розовом свете», – горько подумала я.

Больше всего я боялась того момента, когда мы будем вынуждены взглянуть друг на друга. Как мне вести себя? Делать вид, что ничего не произошло? Такое поведение она может расценить как поощрение. Так что же, объявить войну? Но как? Подойти и дать в морду? Она мне ответит так, что костей не соберешь. И это ничего не изменит. Она одержит верх. Начать шантажировать ее? Но чем? Агата сидит тут уже долго и не в первый раз. Ей известна вся здешняя иерархия и расстановка сил. Похоже, у нее есть прикормленные надзирательницы, ведь она не побоялась после вечерней поверки не явиться в камеру. Интересно, где ее носило? Ее поведение прошлой ночью (сексуальное возбуждение не в счет) показалось мне странным, неестественным. Может, она ширяется?

Надо бы присмотреться к ее венам. Если у нее на руках есть следы от уколов, я спасена.

Соседки по камере задвигались, просыпаясь. Дежурная пошла выносить парашу и прихватила с собой ведро для воды. Я была права, в нем не было ни капли. Агата слезла вниз самой последней. Я боялась взглянуть на нее. До меня донеслись слова Маски, обращенные к Агате:

– Агата! Что это у тебя с мордой? На колючую проволоку напоролась?

Я взглянула на нее украдкой. Все лицо Агаты было испещрено красными точками, как после только что перенесенной оспы. Это были следы моих ногтей. Под глазами залегли сине– желтые круги, щеки обвисли, как у бульдога. «Она колется», – подумала я, и в душе пробудилась робкая надежда. Пока мне не удалось проверить, есть ли у нее следы от иглы – ее руки были скрыты под рукавами рубахи. Но ее вид говорил сам за себя. На свободе употребление наркотиков было не так опасно, как здесь, в тюрьме. Ведь кто-то же должен доставлять их сюда. Если правда откроется, разразится скандал.

Во время завтрака Агата села так, чтобы не встречаться со мной глазами. Она явно избегала меня, это был добрый сигнал. Разумеется, ее нынешнее поведение не должно вводить меня в заблуждение – такие люди, как она, обычно не мучаются угрызениями совести. Они могут быть только в плохом или хорошем расположении духа. Если возникнет желание, она повторит свой визит ко мне наверх. Но, кажется, мне уже известен достойный метод защиты.

Сразу после завтрака я обратилась к охраннице на нашем этаже и доложила о своем желании сейчас же отправиться в библиотеку. Она велела вернуться в камеру и ждать. Спустя некоторое время появилась моя Коротышка в очках и кивком головы приказала следовать за ней – хорошими манерами тут никто не блистал. Мы двинулись обычным маршрутом. На этот раз в дежурке сидела старая знакомая – Мышастик, как я называла ее про себя, и листала какой-то иллюстрированный журнал. В очках она еще больше напоминала мышь– полевку.

Я занялась приведением в порядок книжного каталога, просматривая читательские формуляры. Самыми читаемыми здесь были книги Флешеровой-Мускат. Но в некоторых формулярах я нашла заинтересовавший меня список названий: «Мадам Бовари», «Преступление и наказание», «Современный сонник». Ого, даже Тадеуш Конвицкий[7], запрещенный когда-то автор. Я взглянула на фамилию читательницы, и сердце в груди забилось сильней – Изабелла Пужняк. Это была она, Иза. В скобках была помета «пер.» – тюремный персонал. Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, в библиотеке есть какая-нибудь из моих книг. Я порылась в карточках и нашла одну. Дарья Калицкая ««Старик» и другие рассказы», – прочитала я на карточке. Мой дебютантский томик рассказов. Интересно, отыщу ли я его на полке? Я подошла к стеллажу, где стояли книги авторов на букву «К». Томик стоял на полке рядом с романами Крашевского и сборниками стихов Марии Конопницкой. Других авторов, фамилии которых начинались бы на «К», просто не было. Я взяла тоненькую книжицу в руки, словно это была самая дорогая вещь на свете. Ведь именно с этого сборника рассказов все и началось.

Мне и в голову не приходило, что я могу стать писательницей. Просто однажды, примерно на втором курсе института, я приехала в приходский дом переписывать курсовую работу.

Притащив наверх старую, разбитую печатную машинку, много лет провалявшуюся без надобности на чердаке, я по ночам долбила по ее разболтанным клавишам. Совершенно неожиданно для себя в одну из ночей я отстукала на полях предложение: «Он шел напевая». Перечитав фразу, дописала следующую: «Люди останавливались. Глазели. «Поет», – говорили они». Так родился рассказ.

«Старик»

Он шел напевая. Люди останавливались. Глазели.

«Поет», – говорили они.

А куда идет?

Болтают, Ядвига вернулась.

Ядвига вернулась? А Старик знает?

Знает. Идет ее на станцию встречать.

А что еще знает?

Ему сказали – Ядька вернулась. Он надел лапсердак[8] и теперь идет за ней на станцию. Шапку снял с головы и идет. Седые волосы упали ему на глаза, а он идет и поет.

А что сказали Старому о приезде Ядьки?

Ну что вернулась. Что сидит на станции.

Он молча снял с распялки лапсердак и теперь вот на пути к станции.

Старик, когда у него родилась дочка, назвал ее именем жены Старосты.

Староста пошел в шинок и здорово надрался. Потом стал у дома Старика и стоит. Старик из дома вышел, облокотился на забор.

– Ты дочь Ядвигой назвал? – спрашивает Староста.

– Назвал… – отвечает Старик.

Староста развернулся и пошел себе. Сел на лошадь, но недалеко уехал. Потом долго еще не мог спустить ноги с кровати.

Весной все знали – Старик идет к Старосте. Старостиха передником со стола крошки смахнула, водку поставила. Староста кое-как сполз с кровати, присел на лавку со Стариком.

А Старик и говорит:

– Выпьем, Староста, обиды на тебя не держу. У тебя своя Ядвига – у меня своя. Что было, забудем и опять подружимся…

Однако, Ядька не одна вернулась. Старик-то знает, что Ядька вернулась не одна? Наверно, не знает, иначе бы так не шел и не пел. А он идет и поет.

Надо задержать Старика. Бегите к Старосте, пускай он придумает что-нибудь, чтоб задержать Старика. А не то, если Старик увидит, что Ядька вернулась не одна, прибьет ее.

Срочно надо бежать к Старосте – пускай садится на велосипед и догоняет Старика. И не дай бог ему опоздать, не то Старик Ядьку убьет.

Староста садится на велосипед. Клянет всех подряд, на чем свет стоит, потому что вчера у Витеков были крестины и он здорово надрался. У него аж глаза на лоб лезут от головной боли. Староста Ядьку клянет, что ей приспичило вернуться именно сегодня. И Старика клянет, что тот идет за ней на станцию и ничего не знает: Ядька-то не одна вернулась. Клянет велосипед, что тот не хочет ехать по песку.

Когда Старосту придавило деревом и его забрали в больницу, люди начали поговаривать, что Шимонов парень повадился к Старостихе захаживать. Старик пошел к жене Старосты. Без слов ремень расстегнул и всыпал бабе по голому заду.

Больше Ядвига не пускала на порог Шимонова парня.

Старик уж на горку поднялся. Оттуда видать станционные постройки. Он уже на горке, а Староста может не успеть, потому что цепь у велосипеда слетела. Старосте придется велосипед оставить и дальше пешком идти. Надо бы коня запрячь да подвезти Старосту, иначе не поспеет.

Но все лошади в поле на работах.

У Шимона кобыла в конюшне без подковы стоит. Шимон собирался к кузнецу, да здорово нализался у Витеков на крестинах и теперь дрыхнет в сарае на сеновале.

– Будить Шимона! Пускай запрягает кобылку в телегу и везет Старосту, иначе тот не догонит Старика, который уже взошел на горку, откуда видны станционные постройки.

Староста со Стариком вместе были на войне. Когда Старик пулю получил, Староста нес его на плечах десять километров. В деревню вернулись вместе. И оба подкатили к красавице Ядвиге. Встретились возле ее дома.

– Она моя! – кричит Староста и преграждает дорогу Старику.

– А ну с дороги, Староста! – говорит Старик.

А потом – так никто и не дознался почему – отступился Старик, а Староста остался с ней.

Староста, кляня все на свете, карабкается на горку, Шимон слезает с сеновала, а Старик остановился и, приложив руку ко лбу козырьком, смотрит в сторону станционных построек. Старик стоит на горке и высматривает Ядьку на станции. Пускай уж поскорее Шимон слезает с сеновала.

Э-э… с такого расстояния Старику ничего не увидать, не рассмотреть ему, вернулась Ядька одна или нет.

Но на всякий случай пускай Шимон скоренько слезает с сеновала. Старик перестал всматриваться в сторону станционных построек и идет дальше. Да он вовсе не на станцию идет! Свернул в переулок у Витекового поля. А может, Старик не знает, что Ядька вернулась и сидит на станции? Как это не знает? То, что вернулась, зна-а-ет, только не знает, что вернулась не одна.

О! Вышел из пережска, сук дубовый в руках держит. Опирается на него и опять идет по направлению к станции.

Видать, Старик знает, что Ядька вернулась не одна, и хочет прибить ее палкой.

Пусть уж скорее Шимон запрягает кобылу в телегу, потому что Староста совсем задохнулся и идет все медленнее, а Старик все ближе к станции. Хотя не так и близко еще. До станции от горки с три километра будет. Если Шимон поспешит, успеет подвезти Старосту вовремя.

Красивая была эта Ядька у Старика. Может, даже красивей, чем жена Старосты была в девках.

Деревенские парни влюблялись в нее насмерть, но Старик сторожил дочку. Близко не давал к ней подойти. Впрочем Ядька на парней вовсе не заглядывалась…

Кобыла Шимона хромает, потому что вчера потеряла подкову. Шимон должен был ехать к кузнецу, но здорово напился на крестинах у Витеков и проспал. Кобыла хромая, и Шимон не может подвезти Старосту.

Надо обязательно задержать Старика. Вот что, пускай пацаненок Старосты летит в поле и выпряжет из плуга конягу. За полчаса догонит Старика.

Да ведь не пацаненок должен догнать Старика, а сам Староста. А Староста на коня не залезет, потому что в последний раз садился на лошадь в день появления Ядьки на свет. С той поры двадцать лет минуло. Тогда Староста здорово назюзюкался, свалился с коня и повредил себе позвоночник. С той поры Староста не может ездить на лошади. Раз Староста на коня не сядет, пусть Шимон поедет и задержит Старика.

Незачем Шимону ехать, потому как единственным человеком в деревне, способным задержать Старика, может быть только Староста.

Ничего не получается, надо бы послать парнишку к Коменданту. Пускай Комендант даст мотоциклетку. На мотоциклетке Староста легко догонит Старика.

Но Староста не умеет водить мотоцикл.

Ну тогда, может, Комендант его подбросит. В конце концов, Комендант тоже заинтересован в том, чтобы Старик Ядьку не убил. Случись такое, Коменданту несдобровать.

Так пускай парнишка летит к Коменданту, и поспешит, потому что Старик уже в километре от станции.

Слава богу, притомился, видать, – уселся в кювете и отдыхает.

Что там Старик делает?

Старик сидит в кювете и покуривает самокрутку.

Комендант выехал на мотоциклетке, теперь Староста враз догонит Старика.

Старик сидит в кювете. Ноги вытянул перед собой. Самокрутку курит и поет.

Старик в первый раз запел с тех пор, как Ядька сбежала. Но он не знает, что дочка не одна вернулась. Поэтому и сидит-посиживает в кювете и поет себе.

Комендант догнал Старосту, тот еще только на полгорки вскарабкался, потому что здорово надрюкался вчера на крестинах и дело у него пока плохо продвигается. Прямо-таки катастрофа: Староста наотрез отказывается на мотоциклистку садиться – когда-то он с лошади свалился, с тех пор позвоночник у него болит, а сзади на седле трясет немилосердно.

Пусть уж лучше Комендант один едет, задержит Старика. В конце концов, он больше всех заинтересован в том, чтоб Старик Ядьку не убил. Комендант в случае чего хлопот не оберется!

Да незачем Коменданту ехать – единственный человек, который в состоянии Старика задержать, – это Староста.

А Старик встал, лапсердак отряхнул и пошел себе дальше.

Бабы на деревне дивились – надивиться не могли, как это мужик может вокруг ребенка так прыгать, как Старик возле своей Ядьки. Пеленки стирал, из бутылочки кормил. Жене не давал к малютке подступиться…

Ядька, когда немного подросла, хвостом за ним ходила. Старик терпеливо пристраивал свой широкий шаг к ее семенящему. Частенько можно было видеть, как они отдыхали у дороги. Пел он ей тогда голосом красивым и чистым.

Да ведь вчера к Витекам на крестины приехал свояк из города. Приехал на циклете с коляской – тещу привез. А утром один в город возвратился, вот и оставил коляску на дворе у Витеков. Комендант коляску возьмет, посадит в нее Старосту, и поспеют вовремя.

Да ворота у Витеков на замке. Все в поле, а пока Витек с поля подскочит, Старик десять раз до станции дойдет.

Надо ворота высаживать. Лучше всего позвать Шимона, Шимон поможет Коменданту ворота взломать. О, вот и Шимон!

Плохо у них как-то это дело с высаживанием ворот продвигается. Ничего удивительного, оба вчера были у Витеков на крестинах. Ну наконец-то…

Через десять минут Старик будет на станции. Коменданту со Старостой надо сильно спешить, если они хотят поспеть вовремя.

К счастью, Старик остановился по малой нужде. Да идет теперь медленнее, на палку опирается. Этой палкой Старик хочет Ядьку убить. Все-таки зна-а-ет он, что Ядька не одна вернулась.

Сын Шимона, тот, что на медицинском в городе учится, влюбился в Ядьку. Шимон пришел к Старику просить руки его дочери.

Старик помолчал и говорит:

– Плохо ты сына воспитывал, Шимон. На чужих жен он засматривался. К Старостихе Ядвиге шастал, когда ее мужа в больницу забрали. Не отдам я ему Ядьку!

Мотоцикл Коменданта увяз в песке и встал. Даже на горку не успели въехать. Теперь уже не поспеют.

Старик как раз на станцию вошел.

Надо сообщить приходскому ксёндзу. Пускай прикажет бить в колокола.

Бедой в воздухе запахло.

Ксёндз дает ключи органисту.

Органист, пыхтя, поднимается по лестнице – всю ночь ему пришлось играть на крестинах у Витеков. Сейчас ударит в колокола…

Ядька утром приехала, а уж на дворе вечер спускается. Сидит она себе в зал ожидания. Платком плечи накрыла.

Старик подходит, прихрамывая. На палку оперся.

Старик молчит, и Ядька молчит.

– Ну, Ядька! – наконец говорит Старик. – Вернулась, Ядька, и вдобавок не одна вернулась!

Ядька со скамейки поднялась, слезы у нее из глаз как горох посыпались.

Старик седые свои волосы со лба откинул и к Ядьке подошел, сверток у нее из рук забрал.

– Ну, Ядька, бери чемодан, – говорит. – Застелил я колыбельку, что твоя покойница мать на чердак вынесла. Идем, Ядька, домой!

Старик с самого начала знал, что Ядька не одна вернулась.

Свой рассказ я отнесла в редакцию журнала, которого давно уже нет. Возможно, мой выбор пал именно на этот журнал из-за его подзаголовка: «Еженедельник молодых». Я была настолько молодой и зеленой, что совершенно не знала, куда пойти и к кому обратится. Ответственный секретарь редакции взял текст, заявив при этом, что ничего не может обещать, но когда месяц спустя я снова появилась в редакции, он уже совершенно другим тоном сообщил, что со мной хочет побеседовать главный редактор. Войдя в кабинет главного, я увидела перед собой мужчину среднего роста в сером костюме. У него было вполне заурядное лицо, если выражаться моими словами – лицо первого встречного.

– Рад с вами познакомиться, – сказал он, протягивая руку, а когда я ему в ответ подала свою, мужчина задержал ее на какое-то мгновение в своей ладони.

Я была так взволнована, что чуть не потеряла сознание.

– Пожалуйста, присаживайтесь, пани Дарья. – Он указал на кресло возле журнального столика, сам сел напротив. – Чай, кофе?

– Спасибо, – с усилием выдавила я.

– Спасибо «да» или спасибо «нет»? – усмехнулся он.

– Спасибо, нет.

Ну как я могла пить чай в его присутствии? Я ведь не сумела бы и стакана в руках удержать.

– Дарья – красивое имя, редкое. У ваших родители богатая фантазия.

– Я свое имя не люблю, – поспешно ответила я.

– Почему?

– Ну… как-то так… не люблю… – пробормотала я, думая одновременно о том, что он заговаривает мне зубы, чтобы подсластить пилюлю, – забраковал мой рассказ и теперь не знает, как мне об этом сказать. Словно угадав мои мысли, он сказал:

– Ваш рассказ мне страшно понравился. До такой степени, что мне захотелось с вами познакомиться. Знаете, в чем его необычность?

Я молча помотала головой.

– Рассказ совершенен с точки зрения мастерства – кто– то как будто наблюдает за действием сверху и комментирует его. Я настоятельно советовал бы вам писать.

Повисла пауза.

– Я не думала об этом всерьез.

– Вы учитесь на филологическом факультете, чем вы намереваетесь заняться потом?

– У меня… пока еще нет каких-то конкретных планов…

Не могла же я ему признаться, что выбрала филологию

только для того, чтоб как-то самоопределиться. Мне хотелось как следует научиться говорить по-польски и наконец избавиться от акцента, который невольно становился моей визитной карточкой. Известное дело – кацапка[9].

Если уж мой родной дядя ненавидел выходцев оттуда, что говорить о посторонних. Мне удалось. Я перестала растягивать слова, кроме тех случаев, когда сильно волновалась.

– А может, придете работать к нам в редакцию?

Если бы я тогда сказала «нет, ни в коем случае», возможно, теперь меня бы здесь не было. Потому что тем мужчиной, главным редактором еженедельника молодых, был Эдвард. Действительно, при первом взгляде он не производил впечатления – какой-то невзрачный тип, – но когда очень хотел понравиться, становился интересным мужчиной. Он покорял своей улыбкой. Лицо Эдварда неожиданно менялось, начинало светиться, как будто внутри зажигалась лампочка. Меня всегда волновали его руки – почти квадратные, с короткими узловатыми пальцами, словно сделанными из шпагата. Во время наших многочисленных ссор руки эти меня мгновенно обезоруживали, стоило лишь на них взглянуть. Они казались мне беззащитными.

В ту ночь я не сомкнула глаз, хотя мне казалось, что Агата спит. Она даже жалостно посапывала носом, как обиженный щенок. Но на этот раз я уже не могла ей сочувствовать – именно она нанесла мне смертельную обиду.

С того момента, как я оказалась за решеткой, моя натура без конца подвергалась насилию – я была оторвана оттого, что любила. Здесь не было моих книг, пластинок, без которых я не могла прожить и дня. Когда умолкал проигрыватель, это превращалось для меня в целую трагедию. Я бегала по разным мастерским и умоляла срочно его починить. Готова была заплатить любые деньги, лишь бы иметь возможность слушать свои утренние, полуденные и, наконец, вечерние концерты. Самыми любимыми моими композиторами были великие Бах, Бетховен, но чаще всего я слушала Моцарта, окунаясь в его музыку как в чистую прозрачную воду. Она не требовала таких усилий и сосредоточенности, как музыка тех двоих. Под музыку Моцарта я писала свои книги, убирала квартиру, болтала по телефону – она была фоном. А теперь я была ее лишена. У меня отняли мою личную неприкосновенность, которую я так ценила. С самого начала я боролась за собственную отдельную комнату, с самого первого дня, как только переселилась к Эдварду. Он в этом усматривал своеобразную уловку с моей стороны, желание отгородиться от него, а для меня это было просто жизненной необходимостью. Просто время от времени я нуждалась в одиночестве, может, поэтому я так легко переносила месяцы в одиночке во время предварительного заключения. Мой адвокат сказал, что постарается перевести меня в более просторную камеру, где у меня будет общество, но я умоляла его этого не делать. Я вовсе не намеревалась нанимать адвоката, считая, что мне он вообще ни к чему, а если уж это так необходимо, можно воспользоваться услугами государственного защитника. Но дядя придерживался иного мнения. Он обратился к одной знаменитости в адвокатских кругах, и тот согласился меня защищать. Наверное, дядя был прав: будь у меня адвокат послабее, может, и приговор оказался бы более суровым. Я получила девять лет, а минимальный срок наказания по моей статье был восемь.

Тогда мне было все равно – восемь, десять или пятнадцать. Я была согласна даже на смертный приговор – мир для меня рухнул, разлетелся на куски. Но сейчас, с того момента, как я попала в эту тюрьму, все стало выглядеть иначе. Теперь единственное мое желание – выйти отсюда, и поскорее.

Мы вернулись с отдыха, и наша жизнь потекла своим чередом. Эдвард писал свои статьи, я готовилась к дипломным экзаменам. После того как мы с ним поженились, из редакции я уволилась.

– Может, наконец начнешь писать? – говорил Эдвард.

– Я и так пишу – дипломную работу.

– Не выкручивайся. Ты написала шесть рассказов, допиши еще пару-тройку, и получится сборник.

– А зачем?

Эдвард только покрутил пальцем у виска.

Наше положение оставалось довольно двусмысленным. Мы жили вместе, но часть моих вещей оставалась у дяди, чтобы он не думал, что я навсегда его покинула. Когда Эдвард уезжал в командировки, я частенько ночевала у дяди, а после его возвращения снова жила с ним. То есть жила с ним в одной квартире, потому что мы не спали вместе. Я позволяла целовать себя, ласкать, но ничего большего не допускала. В последний момент мне удавалось выскользнуть, убежать. Временами наши сближения походили на борьбу. Однажды Эдвард порвал на мне одежду, был груб со мной. На коже остались синяки.

– Если ты не любишь меня, то так и скажи! – говорил он расстроенным голосом.

– Я люблю тебя.

– Тогда в чем же дело, черт возьми? Хочешь меня довести до сумасшедшего дома? Если дело так дальше пойдет, это вполне вероятно.

– Я боюсь.

– Чего ты боишься? – не понимал он. – Боишься забеременеть? Так для того, чтобы этого не случилось, существуют разные средства.

– Нет! Не знаю, чего я боюсь, – дрожа как в лихорадке, отвечала я. – Это сильней меня….

Я сидела за конторкой, на которой в деревянных ящичках стояли формуляры читателей, и разбирала их. Те, что были уже ненужными, складывала в ящик стола – я не знала, что с ними делать. Вдруг они кому-то понадобятся и их придется отдать в тюремный архив? Если какому-нибудь аспиранту взбредет в голову написать научную работу о работе библиотек в польских тюрьмах, эти старые формуляры вполне могут пригодиться для статистики.

Моя надзирательница Мышастик пришла ко мне и облокотилась на деревянный барьер со странным выражением лица – в ее взгляде читалось смущение.

– Кто написал «Вишневый сад»? Пять букв.

– Чехов.

– Была такая песенка, но я не знаю автора…

– Нет, здесь речь идет о пьесе.

– Ну вам видней, – отрезала она и вернулась в дежурку.

– Подошло! – спустя время крикнула Мышастик.

Она обратилась ко мне на «вы». Видно, назначение на эту должность повысило мою значимость в ее глазах. Прежде она обращалась ко мне на «ты» и говорила презрительным тоном. А может, просто оговорилась. Хотя все-таки нет, потому что когда она вела меня на обед, то заговорила со мной.

– Я слышала, вы – писательница? – начала она, криво усмехаясь.

– От кого?

– А… наша Иза что-то говорила насчет этого: писательница или что-то в этом роде… А что вы пишете?

– Книги…

– А какие – о любви или детективы?

– И то, и другое.

Мое объяснение ее удовлетворило – в глазах мелькнуло подобие легкого восхищения.

– А Флешерову-Мускат вы знаете?

– Не знаю. Впрочем, ее уже нет в живых.

– Нет в живых! – искренне огорчилась она. – Я любила ее читать. Теперь-то у меня глаза болят и я вообще ничего не читаю.

Мне, в свою очередь, подумалось, как все странно переплелось… Чехов уже в который раз появлялся в моей жизни, и, по крайней мере в последнее время, эти появления не оставались без последствий. А сейчас? Закончится ли все только на клеточках кроссворда?..

Бывало, бабушка уезжала к сестре в Бялысток, и мы оставались с батюшкой одни.

Тогда я не могла себе позволить бегать от него как дикая кошка. Я ходила в школу и должна была дома делать уроки, которые он старательно проверял. И так уж повелось, что если он был доволен мной, то рассказывал какую-нибудь историю. Я обожала эти вечерние часы, когда мы сидели у стола, на котором горела керосиновая лампа. В доме уже провели электричество, но по вечерам отец Феодосий зажигал керосиновую лампу. Священник говорил, что, в отличие от электрической лампочки, она обладает настоящей душой. И, прикрыв веки, начинал рассказывать. Я тоже закрывала глаза и представляла себе трех сестер, таких несчастных, тоскующих по иной, интересной жизни. Вздыхающих: «В Москву… в Москву…» Или славного дядю Ваню, влюбленного в жену брата, которая, в свою очередь, тоже была влюблена, но в другого. Ей не хватало смелости прислушаться к зову сердца… В этой истории все были друг в друга влюблены и один другого несчастней…