Возвращение в Оксфорд Сэйерс Дороти

Нет. Для меня это невозможно. Но все равно спасибо. Насчет оксфордских дел — я бы давно уже все Вам рассказала, если бы это был мой секрет. И не сказала бы ничего Вашему племяннику, если бы он случайно не натолкнулся на часть загадки — пришлось рассказать ему остальное, чтобы он по незнанию не наделал вреда. Мне бы очень хотелось рассказать Вам, я была бы рада помощи — если мне разрешат, я так и сделаю. Это довольно неприятно, но, надеюсь, неопасно. Спасибо, что не сказали мне «брось все и иди поиграй», — это лучший комплимент, какой Вы могли мне сделать.

Надеюсь, что Ваше дело, каково бы оно ни было, продвигается хорошо. Наверное, это что-то трудное, раз оно требует столько времени.

Лорд Питер Уимзи прочитал это письмо, сидя на террасе отеля с видом на сады Пинция,[163] купавшиеся в ярком солнечном свете. Оно так поразило его, что он перечитывал его уже в четвертый раз, когда вдруг сообразил, что стоящий перед ним человек — не официант.

— Дорогой граф! Простите! Что за манеры! Я витал в облаках. Окажите честь, разделите со мной трапезу.

Servitore![164]

— Прошу вас, не извиняйтесь. Это моя вина, что я прервал ваши размышления. Но боюсь, вчерашний вечер несколько запутал ситуацию…

— Потому что не нужно вести такие долгие и такие поздние разговоры. Взрослые люди начинают капризничать, как усталые дети, которым позволили не ложиться до полуночи. Признаюсь, мы все несколько на взводе, я в том числе.

— Вы всегда само дружелюбие. Вот почему я хотел поговорить с вами наедине. Мы оба — разумные люди.

— Граф, граф, надеюсь, вы пришли не для того, чтобы склонить меня к чему-либо. Мне трудно было бы вам отказать. — Уимзи спрятал письмо в бумажник. — Солнце сияет, и я могу совершить ошибку из-за излишней доверчивости.

— Нельзя упустить благоприятный момент. — Граф поставил локти на стол и подался вперед, соединив кончики пальцев, большой к большому, мизинец к мизинцу. На лице его играла неотразимая улыбка.

Через сорок минут он ушел, все еще улыбаясь, отдав больше, чем получил (и сам того не заметив), рассказав десятью словами больше, чем узнал из тысячи.

Но об этой интерлюдии Гарриет, разумеется, ничего не знала. Вечером того же дня она невесело ужинала у Романо в полном одиночестве. Она уже почти закончила, когда увидела человека, покидающего ресторан, который нерешительно махнул рукой, как будто узнал ее. Лет сорока, лысеющий, с гладким невыразительным лицом и темными усиками. Несколько мгновений она не могла сообразить, откуда его знает, потом что-то в его томной походке и безупречном покрое костюма заставило ее вспомнить день, проведенный на крикетном стадионе «Лордс». Она улыбнулась, и он подошел к ее столику.

— Здрасте, здрасте, надеюсь, не помешал. Как поживаете, как дела?

— Очень хорошо, спасибо.

— Прекрасно. Думал, подкачусь, приятно убью немного времени дня… или вечера. Только я не был уверен, что вы меня вспомните, и не хотел навязываться.

— Конечно, я вас помню. Вы — мистер Арбатнот, достопочтенный Фредерик Арбатнот, друг Питера Уимзи, мы встречались на матче Итона и Хэрроу два года назад, вы женаты, у вас двое детей. Как они?

— Ничего, скрипим. Какая память! Да, еще было страшно жарко. Не понимаю, зачем волочь с собой ни в чем не повинных женщин и обрекать их на страшную скуку, пока мальчики меряются школьными галстуками. Шутка. Вы примерно вели себя, я помню.

Гарриет степенно ответила, что любит хороший крикет.

— Правда? А я думал, вы из вежливости. Довольно нудно, по-моему. Сам я никогда особенно не блистал. Не то что наш Питер. Он всегда кусает локти, представляя, насколько лучше сыграл бы сам.

Гарриет предложила ему кофе.

— Не знала, что на «Лордс» кусают локти. Я думала, там это не принято.

— Ну, атмосфера там не та, что на финальном кубке, но пожилые джентльмены иногда позволяют себе побрюзжать. Как насчет бренди? Официант, два бренди. Вы еще пишете книги?

Подавляя раздражение, которое всегда вызывает этот вопрос у профессионального писателя, Гарриет ответила, что пишет.

— Как, должно быть, здорово уметь писать, — сказал мистер Арбатнот. — Я иногда думаю, что и сам мог бы сочинить неплохую историйку, если б у меня были мозги. Знаете, про всякие странные договоры, непонятные сделки и всякое такое.

В лабиринте ее памяти забрезжило какое-то воспоминание, Питер что-то такое сказал однажды. Деньги. Вот что связывало этих двух мужчин. Мистер Арбатнот, каким бы болваном он ни был в остальном, обладал чутьем на деньги. Он знал, что собирается делать эта загадочная субстанция, и это было единственное, что он знал, причем исключительно благодаря инстинкту. Когда что-то должно было подняться или опуститься в цене, в голове Фредди Арбатнота звенел предостерегающий звоночек, и он действовал по наитию, будучи не в состоянии ничего объяснить. У Питера были деньги, а Фредди понимал деньги, и это был тот общий интерес, тот пакт взаимного доверия, который объяснял их необъяснимую, казалось бы, дружбу. Гарриет восхищалась странными связующими звеньями, которые соединяли мужскую половину человечества наподобие пчелиных сот, так что каждый касался другого лишь одной своей стороной, образуя в результате тесно сплетенную сеть.

— Забавная история всплыла на днях, — продолжал мистер Арбатнот. — Непонятная история. Не разберу, что к чему. Нашего Питера это бы позабавило. Кстати, как там наш Питер?

— Я давно его не видела, он в Риме. Не знаю, что он там делает, наверное, что-то расследует.

— Нет. Думаю, что он оставил страну для ее же блага. Как обычно. Надеюсь, они смогут удержать все в секрете. Биржи несколько на взводе.

Сейчас мистер Арбатнот выглядел почти умным.

— А как Питер связан с биржами?

— Никак. Но если что-то разразится, это точно скажется на биржах.

— Ваши слова для меня — китайская грамота. И что Питер там делает?

— Работает на министерство иностранных дел. Вы не знали?

— Не имела ни малейшего понятия. Но он там не постоянно?

— В Риме?

— В министерстве.

— Нет, они его привлекают, когда нужно. Он умеет ладить с людьми.

— Вот как. Интересно, почему он никогда не говорил мне об этом.

— О, все знают, это не секрет. Наверное, думал, что вам будет неинтересно. — Мистер Арбатнот рассеянно играл чайной ложкой. — Я страшно привязан к нашему Питеру, — сказал он без всякой связи с предыдущим. — Чертовски порядочный малый. Прошлый раз, когда я его видел, он как-то хандрил. Ну, мне пора восвояси.

Он довольно резко поднялся и пожелал Гарриет доброй ночи.

Гарриет подумала, как унизительна бывает неосведомленность.

За десять дней до начала семестра Гарриет уже не могла выносить Лондон. Последней каплей стало объявление, предваряющее выход романа «Смерть меж ветром и водой», — в нем содержался поразительно фальшивый рекламный отзыв. Ее охватила ностальгия по Оксфорду и по Ле Фаню — такая книга, конечно, не будет иметь никакой коммерческой ценности, но кто-то из ученых собратьев, возможно, заметит сдержанно: «Мисс Вэйн проявила знание предмета и точность суждений». Она позвонила казначею, выяснила, что для нее найдется комната в Шрусбери, и сбежала под сень Академии. Колледж был пуст, если не считать ее самой, казначея и финансового распорядителя, а также мисс Бартон, которая целыми днями пропадала в Радклиф-Камере[165] и появлялась лишь в трапезной. Ректор была на месте, но не выходила из дому.

Апрель был на исходе, прохладный и непостоянный, но обещающий скорые перемены к лучшему. Город был красив каникулярной красотой — загадочной и неприступной. Эхо юных голосов не раздавалось в его древних стенах, суматоха вечно летящих куда-то велосипедов утихла, и они смирно выстроились в узком ущелье Турл-стрит. Радклиф-Камера дремала на своей площади, словно кошка на солнце, ее покой лишь иногда тревожили неторопливые шаги дона. И даже на Хай-стрит шум машин и шарабанов, казалось, притих, стал глуше — туристический сезон еще не начался. Плоскодонки и каноэ, подновленные к летнему семестру, начали появляться на Черу элле, словно расцветающие свечи на каштанах, но пока еще им не было тесно на сверкающих водах; мелодичные колокола, парящие и звонящие на башнях и шпилях, возвещали о том, как время летит сквозь вековой покой; Большой Том исправно бил свой сто один удар, но на его звон слетались лишь грачи с Крайст-Черч-Медоу.

Утра в Бодлеанке, когда можно дремать в окружении потертых коричневых переплетов и тусклой позолоты в Зале герцога Хамфри, вдыхая слабый затхлый дух медленно истлевающей кожи, слыша только деликатные шаги какого-нибудь трепетного Агага[166] (тип-топ) по ковровому покрытию. Длинные дни, когда можно плыть на лодке по Черу, ощущая непривычными ладонями поцелуи шероховатых весел, слушая приятный ритмичный скрип уключин (клик-кланк), наблюдая, как играют при гребле мускулы на сильных руках казначея, когда резкий весенний ветер прижимает к ним тонкий шелк блузки, а в более теплый день быстро скользить на каноэ под стенами Модлина и плыть по извилистому руслу к Королевской мельнице[167] у Месопотамии,[168] а оттуда к Пасторской усладе[169] и потом обратно — голова отдохнула, мышцы натружены и напряжены. Дома можно поджарить тост на огне, а ночью — горящая лампа, задернутые шторы, шелест переворачиваемой страницы, тихий шорох пера по бумаге, и больше ничто не нарушает тишину между боем часов от четверти до четверти. То и дело Гарриет вынимала досье на злоумышленника и просматривала его. Однако при свете ее одинокой лампы даже уродливые каракули, накорябанные печатными буквами, казались безобидными и безличными, и все зловещие загадки последнего времени были куда менее важны, чем установление даты первого издания или толкование спорного отрывка.

В этой мелодичной тишине к ней вернулось что-то замершее и, казалось, умершее с той давней, невинной студенческой поры. Поющий голос, давно заглушенный заботами о насущном хлебе, задушенный странным, несчастливым соприкосновением с физической страстью, стал вновь нетвердо выводить какие-то неуверенные ноты. Сверкающие золотистые строки выныривали ниоткуда и уплывали в никуда в ее сонном сознании, словно огромный медлительный карп в прохладных водах Меркурия. Однажды днем она взобралась на холм Шотовер и сидела там, глядя на шпили города далеко внизу, которые как будто ушли на шесть футов под воду и поднимались со дна круглой чаши речной долины, невероятно далекие и прекрасные, словно башни Тир-Нан-Ог[170] за зелеными морскими волнами. На коленях у Гарриет лежал блокнот, в котором она записывала подробности колледжского скандала, душа ее не лежала к этому гнусному делу. Одинокая строка пятистопного ямба, возникшая из ниоткуда, стучала у нее в ушах — семь целенаправленных стоп, полторы строки:

Сочиняла она это или вспомнила? Строка звучала знакомо, но в глубине души она знала, что придумала ее сама, а знакомой кажется потому, что неизбежна и верна.

Она открыла блокнот на другой странице и записала слова. Она чувствовала себя как персонаж дурацкого рассказика в «Панче» — «Чудесный угне-таз, Лиза. А что мы с ним будем делать?» Белый стих? Нет, это часть октавы сонета… это похоже на сонет. А рифмы? Истек? Исток? Она подбирала рифмы и ритм, словно неопытный музыкант, подбирающий мелодию на расстроенном пианино.

Потом, после многих тщетных попыток и нерифмующихся строк, возвращаясь, вписывая слова, мучительно вычеркивая их по мере заполнения страницы, она начала сначала, в глубине души наконец-то твердо зная, что каким-то образом, после долгих и скорбных скитаний, она снова вернулась к себе.

В сердцевине мира, у срединного моря, в центре лабиринта…

Да, что-то она нащупала, хотя метр заикался от монотонности, без единого сдвига ударений, а созвучие «погони — покорно» никуда не годилось. Строки извивались и покачивались в ее неловких руках, пренебрегая ее волей. Но все-таки октава была написана — уж какая есть.

И тут все кончилось. Она достигла предела, ей нечего было больше сказать. Она не могла придумать ни нового поворота для секстета, ни остроумной сентенции, ни смены настроения. Она неуверенно набросала несколько строк, зачеркнула. Если нужный оборот не приходит сам, бесполезно его конструировать. Перед глазами ее стоял образ: мир, спящий, словно большой набалдашник на вечном веретене — и любые добавления к этому будут просто стихоплетством. Может быть, в другой раз. Пока что она излила свою душу на бумаге и испытала то облегчение, которого все писатели, даже самые бездарные, взыскуют так же, как мужчины взыскуют любви, а найдя его, засыпают сладким сном и больше не тревожатся в сердце своем.

Гарриет захлопнула блокнот, закрыв тем самым и расследование и сонет, и начала медленно спускаться по крутому склону. На полпути она встретила небольшую группу, идущую наверх: двух маленьких светловолосых девочек и женщину, чье лицо показалось ей вначале лишь смутно знакомым. Потом, когда они подошли ближе, Гарриет поняла, что это Энни, выглядящая непривычно без наколки и фартука, ведет детей на прогулку. Гарриет почувствовала себя обязанной поприветствовать их и спросить, где они теперь живут.

— Мы нашли очень милое местечко в Хедингтоне, мадам, спасибо. Я там тоже сейчас живу, пока на каникулах. А это мои девочки. Вот это — Беатрис, а это — Карола. Поздоровайтесь с мисс Вэйн!

Гарриет серьезно поздоровалась с детьми за руку и спросила, сколько им лет и как у них дела.

— Хорошо, что вы смогли устроить их так близко.

— Да, мадам. Не знаю, что бы я без них делала.

Ее взгляд, полный гордости и любви, казался яростно собственническим — Гарриет увидела живую картину всепоглощающей страсти, о которой она совсем забыла в своих рассуждениях. Страсть эта сверкала на безмятежном фоне ее сонетного настроения, словно зловещий метеор.

— Они — все, что осталось мне от мужа.

— Ох, боже мой, — сказала Гарриет, ощущая некоторую неловкость. — Он… Как давно его нет, Энни?

— Три года, мадам. Его довели. Мне сказали, он сделал что-то дурное и его это подтачивало изнутри. Но мне-то все равно, что он сделал. Он никому не причинил вреда, а главный долг мужчины — перед женой и детьми, так ведь? Я бы с радостью голодала ради него, я бы работала не покладая рук, чтобы растить детей. Но он не смог этого пережить. Наш мир жесток к тем, кто должен прокладывать себе дорогу, слишком много конкуренции.

— Да, конечно, — сказала Гарриет.

Старшая девочка, Беатрис, смотрела на мать взглядом, в котором светился ум, слишком развитый для ее восьми лет. Нужно было сменить тему и отвлечься от обсуждения ошибок и прегрешений мужа, каковы бы они ни были. Гарриет пробормотала, что дети, должно быть, большое утешение.

— Да, мадам. Ничто на свете с этим не сравнится. Они придают жизни смысл. Беатрис похожа на отца как две капли воды, да, милая? Я жалела, что у меня нет сына, а теперь рада. Трудно воспитать мальчика без отца.

— А что Беатрис и Карола собираются делать, когда вырастут?

— Надеюсь, они будут хорошими девочками, мадам, хорошими женами и матерями — этому я их учу.

— Я хочу ездить на мотоцикле, когда вырасту, — сказала Беатрис, решительно тряхнув кудрями.

— Ох нет, милая. Что они только не болтают, да, мадам?

— Хочу! — повторила Беатрис. — У меня будет мотоцикл и ремонтная мастерская.

— Глупости, — довольно резко оборвала ее Энни. — Не выдумывай! Это работа для мальчиков.

— Но многие девочки в наши дни делают работу мальчиков, — заметила Гарриет.

— Но они не должны этого делать, мадам. Это нечестно. Мужчинам и так тяжело найти работу. Пожалуйста, не забивайте ей голову такими вещами, мадам. Ты никогда не найдешь себе мужа, Беатрис, если будешь возиться в мастерской, — кто возьмет замуж такую замарашку?

— А я и не хочу мужа, — твердо сказала Беатрис. — Я хочу мотоцикл.

Энни, казалось, была раздосадована, но засмеялась вслед за Гарриет.

— Выйдет замуж как миленькая, правда, мадам?

— Очень может быть, — сказала Гарриет.

Если уж женщина вбила себе в голову, что хоть какой муж лучше, чем вообще никакого, то разубеждать ее бессмысленно. К тому же у Гарриет вошло в привычку уклоняться от любого разговора о мужьях и браке.

Она любезно попрощалась и продолжала путь. Настроение ее немного испортилось, хотя и не слишком. Человек или любит обсуждать подобные вопросы, или нет. А когда по углам твоего сознания клубятся мерзкие призраки, а в шкафах пылятся скелеты, которые никому не покажешь, даже Питеру…

Уж конечно не Питеру. Ему в последнюю очередь. Кроме того, Питеру нет места среди серых оксфордских стен. Он олицетворяет Лондон — стремительный, шумный, болтающий, волнующий и дьявольски неуравновешенный мир напряжения и хаоса. Здесь, на оси недвижной (да, эта строчка явно удалась), ему нет места. Всю неделю она почти о нем не думала.

А потом начали съезжаться доны, переполненные каникулярными впечатлениями и готовые взвалить на себя бремя самого трудного, но и самого любимого триместра в учебном году. Гарриет наблюдала за их прибытием, гадая, которое из этих веселых и решительных лиц скрывает гадкий секрет. Мисс де Вайн работала в библиотеке в каком-то старинном фламандском городке, где сохранилась примечательная семейная переписка, касающаяся условий торговли между Англией и Фландрией во времена Елизаветы. Ее ум был полон статистических данных о шерсти и перце, и ей трудно было вернуться мыслями к тому, что она делала в последний день предыдущего триместра. Она, несомненно, жгла старые бумаги, между ними могли быть и газеты, разумеется, она в жизни не читала «Дейли трампет»… нет, она ничего не знает об истерзанной газете в камине.

Мисс Лидгейт, как Гарриет и ожидала, умудрилась за несколько коротких недель привести в полную негодность остальные гранки. Очень неловко, но… Дело в том, что она гостила у профессора такого-то, непревзойденного знатока греческой квантитативной метрики, и он обнаружил неточности в нескольких абзацах и пролил совершенно новый свет на основные положения седьмой главы. Гарриет подавила стон.

Мисс Шоу сводила еще пятерых студенток на чтения, посмотрела четыре новые пьесы и купила изумительное летнее платье. Мисс Пайк увлекательно провела время, помогая куратору местного музея собирать воедино фрагменты трех горшков с фигурной росписью и некоторое количество похоронных урн, которые были откопаны в полях Эссекса. Мисс Гильярд была рада вернуться в Оксфорд — она провела месяц у сестры, которая только что родила, и ей пришлось заботиться о зяте, что, по всей видимости, не улучшило ее характера. Декан помогала устроить свадьбу племянницы и отнеслась к этому мероприятию с большим юмором: «Одна из подружек пошла не в ту церковь и появилась, только когда все уже было кончено, нас набилось по меньшей мере человек двести в комнату, куда и пятьдесят-то не влезет, мне досталось всего полбокала шампанского, а свадебного торта не досталось вовсе, у меня живот уже прилипал к спине, жених в последний момент потерял шляпу, и — вообразите только! — люди до сих пор дарят на свадьбу посеребренные сахарницы!» Мисс Чилперик побывала с женихом и сестрой во множестве интересных мест, где они изучали средневековые домашние статуи. Мисс Берроуз большую часть времени провела за игрой в гольф. Прибыло также подкрепление в лице мисс Эдвардс, тьютора по естественным наукам, которая только что вернулась после триместрового отпуска. Это была активная молодая женщина с квадратным лицом и квадратными плечами, с короткой стрижкой и решительными манерами. В профессорской теперь не хватало только миссис Гудвин, чей маленький сын (очень болезненный ребенок) подхватил корь сразу по возвращении в школу и снова нуждался в материнской заботе.

— Конечно, это не ее вина, — сказала декан, — но это страшно неудобно, в самом начале летнего триместра. Если бы я знала, вернулась бы пораньше.

— Не понимаю, — мрачно заметила мисс Гильярд, — чего еще ожидать, если вы берете на работу вдов с детьми. Вы должны быть готовы к постоянным осложнениям. И по какой-то загадочной причине домашние хлопоты всегда оказываются важнее работы.

— Ну, — ответила декан, — в случае тяжелой болезни приходится отложить работу.

— Все дети болеют корью.

— Да, но ребенок слабый, у его отца был туберкулез — он, бедный, оттого и умер, — а корь иногда оборачивается пневмонией, так часто бывает, и тогда бог знает что может случиться.

— Но разве она обернулась пневмонией?

— Они этого опасаются. Болезнь протекает тяжело. И он нервный ребенок, ему, конечно, хочется быть с мамой. К тому же она на карантине.

— Все это, конечно, очень неудобно, — мягко сказала мисс Лидгейт. — Но если бы миссис Гудвин сразу изолировала себя и вернулась при первой возможности, как она очень мужественно предлагала поступить, она бы ужасно волновалась.

— У всех у нас есть те или иные волнения, — резко ответила мисс Гильярд. — Я очень волновалась о сестре, первый ребенок в тридцать пять — это не шутка. Но если бы ее срок подошел в учебное время, им пришлось бы обойтись без моей помощи.

— Всегда трудно решить, какие обязанности важнее, — сказала мисс Пайк. — Каждый раз нужно принимать решение по обстоятельствам. Я думаю, что, производя на свет детей, мы берем на себя ответственность.

— Я этого не отрицаю, — сказала мисс Гильярд. — Но если домашние обязанности оказываются важнее общественных, то работу нужно перепоручить кому-то другому.

— Но детей нужно кормить и одевать, — заметила мисс Эдвардс.

— Безусловно. Но тогда мать не должна наниматься на пост с проживанием.

— Миссис Гудвин — прекрасный секретарь, — заявила декан. — Мне было бы очень жаль ее лишиться. И приятно сознавать, что в ее чрезвычайно трудном положении мы можем хоть как-то ей помочь.

Тут мисс Гильярд потеряла терпение:

— На самом деле, хоть вы никогда этого и не призна ете, здесь у всех комплекс неполноценности по отно шению к замужним женщинам с детьми. Со все ми нашими разговорами про карьеру и независимость, мы все в глубине души готовы пресмыкаться перед любой женщиной, которая выполнила свои животные функции.

— Полная чушь, — сказала казначей.

— По-моему, естественно считать, что замужние женщины ведут более полную жизнь… — начала мисс Лидгейт.

— И более полезную, — резко перебила мисс Гильярд. — Посмотрите на все это кудахтанье вокруг «внуков Шрусбери»! А как вы радуетесь, когда кто-то из выпускниц выходит замуж! Как будто говорите:

«Слава богу, значит, образование не делает нас непригодными к нормальной жизни». И когда действительно блестящий ученый бросает все, чтобы выйти замуж за младшего викария, вы только замечаете мимоходом: «Как жаль! Но, конечно, она должна жить своей жизнью».

— Я никогда не говорила ничего подобного! — с негодованием вскричала декан. — Я всегда говорю, что они просто дуры, что выходят замуж!

— Я бы еще поняла, — продолжала, отмахнувшись, мисс Гильярд, — если бы вы открыто признавали, что академические интересы по определению второсортны, но теоретически вы ставите их на первое место, а на практике — стыдитесь.

— Не стоит так распаляться, — сказала мисс Бартон, прерывая мисс Пайк, которая уже приготовилась разразиться гневной тирадой. — В конце концов, некоторые из нас сознательно решили не выходить замуж. И уж простите, но…

На этой зловещей фразе, всегда предваряющей нечто непростительное, Гарриет и декан одновременно вмешались в дискуссию:

— Учитывая, что мы посвящаем всю свою жизнь…

— Даже мужчине не всегда легко сказать…

Эта синхронность не дала осуществиться их добрым намерениям. Каждая тут же оборвала свою фразу и извинилась, так что мисс Бартон продолжила:

— Не очень-то умно — и неубедительно — демонстрировать такое предубеждение против замужних женщин. Эти предрассудки заставили вас отказаться от услуг скаута на вашей лестнице.

— Я возражаю, — заявила мисс Гильярд, на щеках которой горели красные пятна, — против их привилегированного положения. С какой стати мы должны мириться с расхлябанностью в работе только потому, что скаут или секретарь — вдова с детьми. Я не вижу причин выделять Энни отдельную комнату в скаутском крыле и ставить ее ответственной за коридор, когда слуги, которые пробыли здесь значительно дольше, живут по двое. Я не вижу…

— Ну, — сказала мисс Стивенс, — мне кажется, мы должны были проявить предупредительность. Эта женщина привыкла жить в собственном доме…

— Очень может быть, — отрезала мисс Гильярд. — Но ее драгоценные дети оказались на попечении вора не от недостатка предупредительности с моей стороны.

— Я всегда была против, — сказала декан.

— И почему же вы на это согласились? Потому что миссис Джукс такая милая женщина и ей надо растить детей? Или потому, что она имела глупость выйти за негодяя? Зачем притворяться, что вам дороги интересы колледжа, когда вы два полных триместра не решались избавиться от нечистого на руку привратника только потому, что жалели его семью?

— Вот тут я с вами полностью согласна, — сказала мисс Эллисон. — Колледж в таких вопросах должен стоять на первом месте.

— Он всегда должен стоять на первом месте. Миссис Гудвин следует это понять и уйти со своего поста, если она не может должным образом выполнять свои обязанности. — Мисс Гильярд встала. — Может, это и неплохо, что она не приехала, пусть и не приезжает. Между прочим, в ее отсутствие у нас не было никаких неприятностей с анонимными письмами и прочими выкрутасами.

Мисс Гильярд поставила на стол кофейную чашку и вышла из комнаты. В воздухе повисло ощущение неловкости.

— Ну и ну! — сказала декан.

— Что-то тут не так, — напрямую заявила мисс Эдвардс.

— Сколько раздражения, — сказала мисс Лидгейт. — Очень жаль, что она не вышла замуж.

Мисс Лидгейт обладала способностью облекать в простые слова, ясные и ребенку, то, что другие не решались сказать вслух или говорили обиняками.

— Ее супруга можно было бы только пожалеть, — заметила мисс Шоу. — Но, может быть, я излишне беспокоюсь о мужской половине человечества. Теперь уж и рот открыть страшно.

— Бедная миссис Гудвин! — воскликнула казначей. — Вот уж кто не заслужил.

Она встала и сердито вышла из комнаты. За ней последовала мисс Лидгейт. Мисс Чилперик, все это время молчавшая и глядевшая на спорящих с испугом, пробормотала, что ей пора вернуться к работе. Профессорская опустела, и Гарриет осталась наедине с деканом.

— У мисс Лидгейт устрашающая манера бить не в бровь, а в глаз, — сказала мисс Мартин. — Потому что ведь более вероятно…

— Гораздо более вероятно, — согласилась Гарриет.

С мистером Дженкином, молодым приятным доном, Гарриет познакомилась в прошлом триместре в северном Оксфорде — на том самом приеме, после которого состоялась ее ночная встреча с мистером Реджинальдом Помфретом. Он преподавал и жил в Модлине и был одним из помощников проктора. Гарриет сказала что-то про Майское утро[171] и выразила желание подняться на башню, он обещал прислать ей билет. Благодаря цепкой памяти и привычке к точным наукам он не забыл своего обещания, и билет был доставлен.

Никто из Шрусбери не собирался идти, большинству донов уже доводилось подниматься на Модлин-тауэр в Майское утро. Мисс де Вайн никогда там не была, но, хотя ей предложили билет, она сказала, что ее сердце не выдержит подъема. Некоторые студенты тоже получили приглашения, но среди них не было тех, кого знала Гарриет. Поэтому она отправилась одна, перед рассветом, договорившись после встретиться с мисс Эдвардс и покататься на лодке по Айсису, чтобы нагулять аппетит для завтрака на реке.

Хористы пели гимн. Взошло солнце — красное и сердитое, оно бросало неяркий отсвет на крыши и шпили пробуждающегося города. Гарриет облокотилась на парапет, глядя сверху на щемящую красоту изгиба Хай-стрит, еще не потревоженной в этот ранний час ревом машин. Под ее ногами башня начала подрагивать в такт ударам колокола. Маленькая группка велосипедистов и пешеходов, собравшаяся внизу, стала рассеиваться. Подошел мистер Дженкин, сказал несколько любезных слов, извинился, что должен бежать — они с приятелем договорились искупаться на Пасторской усладе, но Гарриет торопиться не обязательно — она ведь сможет сама спуститься?

Гарриет рассмеялась и поблагодарила его, он направился к лестнице. Она перешла на восточную сторону башни. Отсюда видны были река и Модлин-бридж, возле которого теснились плоскодонки и каноэ. Она различила плотную фигуру мисс Эдвардс в ярко-оранжевом джемпере. Как прекрасно стоять здесь, над миром: внизу — море голосов, вверху — океан воздуха, все человечество сжато до размеров муравейника. Правда, на башне еще оставалась горстка людей — товарищей по этому высотному отшельничеству. Они тоже стоят, пораженные красотой…

Ого! Что делает эта девушка?

Гарриет рванулась к молодой женщине, которая как раз занесла одно колено на парапет и пыталась взобраться на него, опираясь на зубцы.

— Эй! — сказала она. — Не стоит туда лезть, это опасно.

Девушка — тонкая, светленькая, похожая на испуганного ребенка — тут же послушалась.

— Я только хотела посмотреть.

— И очень глупо! У вас может закружиться голова. Спускайтесь-ка вниз. У руководства Модлина будут большие неприятности, если кто-нибудь отсюда свалится. И на башню перестанут пускать.

— Простите, я не подумала.

— А надо бы. С вами есть кто-нибудь?

— Нет.

— Я сейчас спускаюсь, идемте со мной.

— Хорошо.

Гарриет сопроводила девушку вниз по темной винтовой лестнице. Она не могла доказать, что той двигало что-то, кроме бездумного любопытства, и все-таки насторожилась. У девушки был слегка просторечный выговор, какой мог быть, например, у продавщицы, но билеты на башню распространялись лишь среди членов университета и их друзей. Конечно, не исключено, что это студентка, получившая стипендию какого-нибудь графства. В любом случае не стоит преувеличивать значение инцидента.

Сейчас они проходили мимо звонницы, и медный рокот был громок и настойчив. Он напомнил ей историю, которую Питер рассказывал несколько лет назад — тогда только благодаря его неутомимой решимости говорить без умолку не окончилась ссорой их неудачная встреча. Что-то про труп в звоннице, про наводнение, про огромные колокола, бьющие тревогу на три графства.[172]

Шум колоколов утих за ее спиной, за ним растаяло и воспоминание, но Гарриет секунду помедлила, и девушка, кем бы она ни была, вырвалась вперед. Спустившись вниз и выйдя на яркий свет, Гарриет успела увидеть, как тонкая фигурка выбегает через арку из двора колледжа. Она колебалась, не зная, нужно ли преследовать беглянку, пошла за ней по Хай-стрит, держась на расстоянии, и внезапно чуть не угодила в объятия мистера Помфрета, который выходил из Квинса в весьма неряшливом сером фланелевом костюме и с полотенцем в руках.

— Здрасте! — сказал мистер Помфрет. — Вы приветствовали восход?

— Восход был так себе, но приветствие прекрасное.

— Думаю, пойдет дождь, — сообщил мистер Помфрет. — Но я сказал, что буду купаться, и иду купаться.

— Вот и у меня то же самое, — ответила Гарриет. — Я сказала, что буду грести, и иду грести.

— Ну разве мы не герои? — воскликнул мистер Помфрет.

Он проводил ее до моста, где его окликнул из каноэ раздраженный приятель, который прождал целых полчаса, и они поплыли вверх по реке под причитания мистера Помфрета, что его никто не любит и что наверняка пойдет дождь.

Гарриет рассказала мисс Эдвардс о девушке, на что та ответила:

— Надо было спросить ее имя. Хотя не знаю, что можно с этим сделать. Она не из наших?

— Я не узнала ее. А она не узнала меня.

— Тогда, наверное, нет. Жаль все-таки, что вы не спросили имя. Нельзя делать такие вещи. Очень неосмотрительно. Загребным или баковым?