Найти себя Елманов Валерий

Глава 22

Царевич… Емеля

Честно говоря, я даже не ожидал, что вполне невинный визит царевича к своим подчиненным будет с такой яростью, в штыки встречен Борисом Федоровичем.

Да и я тоже хорош. Когда зашла речь о сроке его пребывания, недолго думая ляпнул про три месяца, после чего Годунов замахал на меня руками – куда там вентилятору. Мол, он-то полагал денька на три, от силы на седмицу, но это край, а про таковское мне даже и заикаться не след. Ишь чего удумал!

– А за меньший срок он вообще ничего не успеет, – возразил я.

– А коли не успеет, то и вовсе ему там делать неча! – твердо заявил царь. – Да и не приведи господь, приключится с ним чтой-то.

– Каждый измеряет грядущие опасности степенью своей боязни, – проворчал я.

– А я и не отвергаю, что страшусь за него, – не стал отрицать Годунов. – Один сын у меня – понимать надобно. Ведомо ли тебе, Феликс Константиныч, яко у нас на Руси сказывают? Один сын – все одно что ни одного сына. А ты просишь отпустить…

Вот тебе и поговорили. Пришлось временно отступить.

– А давай так, государь, – предложил я на следующий день. – Я его привезу, он пообвыкнется, покомандует, в азарт войдет, а потом, спустя месяц, приедешь ты. Погостишь, повидаешь свою кровинушку, увидишь, сколько здоровья он набрал, как посвежел, зарумянился, подзагорел, после чего он пробудет еще месяц и вернется к тебе. Как тебе такое?

– Никак! – сердито отрезал Борис Федорович. – Негоже, чтоб царский сын невесть где столь долго пребывал…

– Да ведь за седмицу он ничегошеньки толком и не поймет, – резонно возразил я.

– А… ему и не надобно, – извернулся Годунов. – Где ты слыхивал, чтоб царевичи полки водили? Отродясь таковского на Руси не бывало.

– Наверное, когда первые каменные стены возводили, тоже кто-то из любителей старины говорил, что испокон веков ряжи из дерева делали и новшества эти Руси ни к чему, – не сдавался я.

– То иное, – отмахнулся Борис Федорович.

– А Димитрия Донского вспомни. Или Александра Невского. Они дружины и полки самолично в бой водили.

– То дружины, – невнятно проворчал начавший потихоньку сдавать позиции царь.

– А повели бы они их, если бы навыков не имели? – наседал я. – К тому ж сейчас речь и не идет о войске. Судя по количеству, это дружина и есть.

Дебаты длились еще неделю. Со стороны Бориса Федоровича в ход шло все, включая… необходимость дальнейших занятий танцами, математикой, географией, грамматикой и иностранными языками, которые нельзя прерывать.

Но тут я рассказал ему о необходимости чередовать умственный труд с физическим и в образной форме просветил относительно каникул вообще, и летних в частности.

Медиков нет? А как же Давид Вазмер, которого сам Годунов откомандировал в полк? Тем более работы у него немного, да и не случится с царевичем на свежем воздухе ничего страшного.

Пришлось намекнуть и на грядущие события. Разумеется, я постарался сделать это как можно деликатнее, напустив туману, чтоб не вызвать у царя нового сердечного приступа.

– Вота и пущай он у их считается, яко и указано было, в первых воеводах, а сидит тута, при мне, – из последних сил упирался Годунов.

– С берега кораблем не правят, – сердито отрезал я. – Ты пригласил со всей Европы множество умных мужей, чтобы они обучили твоего сына, и он набрался от них знаний. Это хорошо и дальновидно. Благодаря этим познаниям он сможет предвидеть беду. Но когда она придет, ибо предвидеть не означает непременно предотвратить, где царевич возьмет храбрости и навыков, чтобы сразиться с нею?

Тонкий намек на шаткость положения юного государя Борис Федорович уловил. Более того, он оказался эффективен.

– Ты мыслишь, будто… – Царь, не договорив, тяжело задумался, после чего… я получил для царевича добро на полтора месяца моего лагеря.

Правда, сразу после этого дискуссия вновь продолжилась, но на сей раз уже о второстепенном – количестве слуг, которых царевичу надлежит взять с собой, ибо «по чину положено», условиях проживания и прочем.

Спустя пару дней было покончено и с этим.

Кое в чем я даже выиграл. Например, удалось уговорить, чтобы, кроме Чемоданова, в самом лагере подле Федора больше никого не было, иначе на царевича изначально будут смотреть как на изнеженного маменькиного сыночка, а не на первого воеводу.

Правда, от трех десятков телохранителей отбояриться не удалось, равно как и от двух дополнительных медиков – Генрика Шредера и Иоанна Вильке, а то вдруг с наследником престола случится некая хворь. Но это уже детали.

Кто бы видел, какой неподдельной радостью озарилось лицо Федора, когда он впервые услыхал о том, что мои переговоры с его батюшкой завершились успешно. Да и потом, спустя несколько дней, когда мы после тщательных сборов выехали из Москвы, он чуть не подпрыгивал в своей карете.

Да-да, карете. Способ передвижения Борис Федорович тоже оговорил. А вслед за ней катил… обоз, состоящий из двенадцати телег со всевозможным скарбом.

Чего только там не было.

Ладно, рукомойник с серебряной лоханью. Пускай тоже из разряда лишнего, коль речушка под боком, но куда ни шло. А в остальном…

Одна постель чего стоит. Роскошные пуховые перины числом не менее пяти, а может, и побольше. К ним все соответственно – огромадные подушки, теплые стеганые одеяла и так далее.

Что до одежды, то тут еще хлеще. Куда Федору добрый десяток расшитых золотом и жемчугом кафтанов и ферязей?! Где и перед кем он будет в них рассекать?! Рубах тоже не менее двух десятков. Да что рубахи, когда, невзирая на летнюю жару – конец июля выдался знойным, в отдельном сундучке поверх внушительной стопы холодных портов[117] и рубах были заботливо сложены пяток… шапок.

– Кто собирал царевича? – грозно спросил я у сконфуженного дядьки Федора Ивана Чемоданова. – Покажи-ка мне этого умника! Очень хочу на него посмотреть!

Дядька застенчиво ковырнул землю носком сапога и упрямо заявил:

– Завсегда так-то сбираемся, егда на богомолье в Троицкую обитель следуем. И без того самое нужное.

– Пять шапок – тоже нужное? – хмуро осведомился я.

– А ежели случаем спадет с него, да в грязюку? Нешто можно царевичу в чумазой ходить?

Так, все ясно. Случай тяжелый, можно сказать, клинический, потому обсуждению не подлежит, не говоря уж о попытках перевоспитания. Придется бороться путем метода обхода и надувательства – иные средства неэффективны.

– Дак мы и без того изрядно чего оставили, – перешел в контратаку дядька, неверно восприняв мое молчание. – Мы вона и…

Вообще-то, если его слушать, выходило, что Федор выезжает куда-то на пикник, а не в летний полевой лагерь, который школа мужества и школа ратного мастерства.

Ну и ладно – вот доберемся до места, а там начнем исправлять ситуацию в нужную нам сторону.

Чемоданов то и дело с подозрением косился на меня, очевидно предчувствуя, что с самого первого дня все пойдет совершенно иначе, не по цареву хотению, а по моему велению. Помощи же ему не предвиделось, заложить меня было некому, а потому он то и дело скорбно поджимал губы, а на каждом ухабе, на которых карета подлетала вверх, боязливо крестился и неодобрительно покачивал головой.

Однако подлинные страдания дядьки начались со второй половины пути, когда я, подмигнув царевичу, невинным тоном предложил сменить способ езды на более приятный, то есть сесть на верховую лошадь.

– И я, и я тож, – засуетился дядька.

– А как же, – не стал я возражать.

Но угнаться за арабскими скакунами, на которых восседали мы с Федором, его кляча была явно не в силах. Некоторое время его истошные вопли еще слышались где-то позади нас, но потом и они затихли.

– А он не заплутает? – озабоченно оглянулся Федор.

Я лишь улыбнулся в ответ. Двое сопровождающих, которые предусмотрительно оставались с Чемодановым и знающие дорогу от и до, никогда бы не позволили это сделать. Разве что специально и ненадолго – на денек-другой, но не сегодня.

Вот от трех десятков царских телохранителей освободиться нечего было и думать. Тут я даже и не пытался. К тому же оно и не имело смысла – дюжие немцы четко помнили инструкцию повсюду сопровождать и – в случае нужды – защищать Федора от покушений, лихих людей и прочих опасностей. А пока на царевича никто не собирается нападать, им было на все остальное наплевать.

Теперь предстояло определиться с распорядком дня младшего Годунова. Мой идефикс заключался в том, чтобы он вначале прошел через все занятия и спортивные упражнения, которые входили в программу моих ратников, то есть пообтерся среди своих подчиненных. Я надеялся, что этот первоначальный этап надолго не затянется, поскольку сам царевич времени в мое отсутствие даром не терял.

Пока меня не было в Москве, он старательно выполнял весь тот нехитрый комплекс силовых упражнений, который я ему показал перед отъездом и для которого не нужны никакие спортивные снаряды. Правда, с ловкостью и многим другим у него все равно оставались проблемы, но силенку он подкачал хорошо, как руки, так и пресс. К тому же ему и от природы было дано изрядно, а коли имеется фундамент, то возвести на нем стену куда проще.

А уж потом, когда он все это освоит, должна была последовать и учеба по освоению сугубо командных навыков.

Кроме того, царевичу предстояло ночевать отнюдь не в том тереме, который был специально выстроен для него буквально за десять дней до приезда.

Разумеется, все должно проделываться тайно, ибо стоит мне только огласить все, к чему я собрался приохотить Федора, особенно на первоначальном этапе, как сразу, в тот же миг полетел бы гонец в Москву. И донос был бы такой, что при всем своем завоеванном у Годунова авторитете мало бы мне не показалось.

Нет, опалы бы не последовало – не тот Борис Федорович мужик, чтоб лишаться истинно верных и умных людей (ух какой я скромный!), но на всей идее со Стражей Верных можно было ставить большой и жирный крест.

Ситуация, над которой я ломал голову чуть ли не с самого первого дня пребывания в лагере, еще до того, как меня вызвал в Москву царь, была практически безвыходная.

Я, разумеется, распорядился проделать в тереме, близ опочивальни царевича, потайной ход, который выводил напрямую на улицу, но что проку? Вывести его незаметно этим ходом на ту же спортивную площадку можно, но рано или поздно кто-то из приближенных непременно его засечет, а по закону подлости скорее рано, чем поздно.

Кроме того, с чего бы это вдруг царевич заперся средь бела дня у себя в спальне и не выходит? Не иначе как заболел. Значит, будут звать, потом настойчиво стучать, а потом во главе с Чемодановым ломать дверь, и тогда…

Продумывал я и вариант его ночных занятий. Однако оно тоже не дело. Во-первых, само по себе неудобно – ночью много не навоюешь, а многим, к примеру, стрельбой, вообще не займешься. Во-вторых, царевич, как и положено всем русским людям, «жаворонок». Стемнело – отбой, рассвело – подъем. От непривычного графика у него попросту поедет крыша. В-третьих, весь день ему потом придется отсыпаться. На вторые сутки или в лучшем случае на третьи ближние, начиная с Чемоданова, почуют неладное и решат, что он заболел.

Кроме того, имелось и еще множество дополнительных предательских нюансов. Например, стоит Федору первый раз пройти полосу препятствий, как он, по причине неловкости и неумения, непременно заработает хотя бы пару-тройку ссадин и царапин, а также посадит себе синяк или шишку, да еще на самом видном месте, после чего повторится то же самое, о чем я сказал чуть ранее.

Неутешительный итог напрашивался сам собой: куда ни кинь – всюду клин.

В поисках приемлемого решения я перебрал все и почти отчаялся найти выход, но тут мой взгляд упал на… Емелю. Паренек был из тех, кто имел огромное желание стать настоящим ратником, но не имел к тому возможностей. Очень уж он был неуклюж, да и вообще ратная наука давалась ему с превеликим трудом.

Разве что сила в руках. Это да. Не иначе как ремесло кожевенника, которым был его отец, с малолетства развило его мускулатуру, так что парень имел бицепсы, которым позавидовал иной здоровый мужик.

Единственное, что у него бесподобно получалось, так это пародирование, или, как тут говорят, передразнивание людей. Вот и сейчас он в кругу своих сверстников изображал Нечая – одного из пожилых стрельцов, оставленного мною как учителя по стрельбе.

Кстати, получалось у Емели здорово. Он мастерски воспроизводил и его степенную походку, не забыв про легкую хромоту, и говор Нечая, когда он ругает бесталанного стрелка, вновь пославшего все пять пуль мимо цели. Даже ворчливые интонации один в один. Подозреваю, что эта пародия была не чем иным, как легкой местью – самому Емеле не раз доставалось от ратника.

Парень мне кого-то напоминал. Всякий раз, глядя на него, у меня создавалось стойкое ощущение, что я встречал этого паренька ранее, вот только где – не пойму. В Москве? Да он из своей кожевенной слободы ни ногой, а я в свою очередь ни разу не появлялся в его слободе, которая располагалась на приличном удалении от центра столицы и находилась даже не на окраине ее, а за ней. Причина – запах. Конечно, труд их весьма нужен, важен и полезен, но вонь там стоит такая, что слыхать аж за версту. Достаточно сказать, как я узнал от Емели, что при некоторых видах вымачивания кож используется… моча. Да и помимо нее хватает дурно пахнущих ингредиентов.

Но ведь я определенно его встречал, это абсолютно точно. Причем встречал несколько раз, а не один – уж слишком знакомое лицо. А где?

Впрочем, особо я себе голову над этим обстоятельством не ломал – само вспомнится, а не получится, так и ладно.

Только сейчас меня и осенило: да на занятиях в царских палатах. Вот только там его звали… царевичем Федором.

Нет, я бы не сказал, что Емеля с наследником престола так уж схожи. Отличий изрядно, но хватало и общего – овал лица, цвет волос, глаза, губы, нос, контуры подбородка… Опять же подходил и рост. А если к этому добавить и его умение скопировать походку, жесты и, главное, голос, то…

Емеля от моего предложения поначалу опешил. После того как он побожился на иконы, что тайну, которую я ему поведаю, никто и никогда от него не услышит, парень ожидал от меня чего угодно. Но то, что ему придется на время стать… царевичем, да еще сыграть его так, чтоб никто не мог догадаться, – такое ему в голову не приходило.

Был бы он постарше – обязательно бы испугался и… отказался. Но в шестнадцать лет любое море по колено. Нет, поначалу-то он испугался, но затем азарт пересилил.

Я был с ним честен и не только рассказал, для чего именно это нужно, но и о том, каковы могут оказаться последствия этой игры.

Одно дело – я. Мне дадут по шапке, отругают, но тем все и закончится. Совсем иное мой юный пародист – с сыном простого кожевенника можно не церемониться. Разумеется, я грудью встану на его защиту, но сам факт, что некий самозванец осмелился попытаться заменить собой царевича, может настолько взбесить Бориса Федоровича, что предсказать последствия его гнева практически невозможно. Особенно с учетом недавних тревожных вестей о другом самозванце, из Речи Посполитой.

Однако до поры до времени все проходило как нельзя лучше. С утра пораньше, сразу после утренней службы в церкви, царевич выезжал в свой отдельный домик, расположенный аж в трех верстах от всех помещений. Там он заходил в отдельное помещение, после чего дверь за ним закрывалась на задвижку, ибо карты были тайные, и… проводил весь день, якобы обучаясь стратегии и тактике военного дела.

На самом же деле истинный Федор находился совсем в другом месте. Выбравшись через подземный ход наружу, он стрелял, бегал, прыгал, скакал, окапывался, греб на веслах, форсировал овраги и, разумеется, осваивал искусство командовать. Пока только десятком, но все большое начинается с малого. Да и ни к чему, чтобы все видели, насколько он, особенно поначалу, неуклюж и беспомощен.

Дядька, терпеливо высиживающий на лавочке подле закрытой двери, как мне потом рассказывали, время от времени вставал, припадал к ней ухом, после чего облегченно кивал и вновь безропотно усаживался на лавку. Впрочем, вставал он редко, поскольку дверь хоть и была толстой, но голоса за нею слышались достаточно хорошо, особенно голос царевича.

Еще бы он не слышался. Емеля не реже двух раз в час подходил к ней и, специально повысив голос, чтобы сидящий лучше услышал, выдавал некую высокоученую сентенцию, должную показать, насколько мудрым делом он занимается.

Сам он, разумеется, столько загадочных слов никогда бы не запомнил, но оно было и ни к чему. Главным было с должным выражением и без запинки прочитать то, что я заранее написал ему на листе бумаги.

Если кратко, то это была форменная ерунда и чушь на постном масле. Вроде того что изрекал в мультфильме попугай Кешка, оказавшись в деревне. Ну там «заколосилась свекла на полях» и «ожидается существенное повышение надоя каждой курицы-несушки с гектара орошаемого поля»…

Однако дядька был абсолютным профаном в ратных делах, потому проглатывал всю мою галиматью за милую душу. Да, скорее всего, он и не вслушивался в слова – главным для него был голос.

По-настоящему заботило Чемоданова только одно – в нужный час подать обед. Увы, но царевич в это время то подходил к окну, задумчиво разглядывая открывающийся перед ним пейзаж, то склонялся над картами, стоя опять-таки спиной к дядьке, а на все его вопросы о пожеланиях по поводу еды только пренебрежительно махал рукой и отвечал односложно:

– Подавай что хошь, я нынче все съем.

Тяжелее всего Емеле приходилось утром и вечером. Тут уж надо было держать ухо востро. Правда, в эти минуты старался выручить я, ухитряясь отвлечь дядьку в самый неподходящий момент.

– Ахти мне, – жаловался он после. – Сызнова Феденьке не успел подсобить ногу в стремя взденуть.

– А зачем? – удивлялся я. – Неужто не видел, как он сам, без тебя управился, да так лихо, что никакая помощь не понадобилась?

– А куда же это он поскакал-то так резво?

– Куда же еще, как не к своему терему, – равнодушно пожимал плечами я.

– Лошаденка у меня вовсе худая, – сокрушался Чемоданов. – Сменить бы, а то я никуда за им не поспеваю.

– Так ведь дороги всего три версты, – пояснял я. – От избушки к терему да обратно. К тому ж видел, сколько у него телохранителей.

– Уж больно скоро. Так и шею сломать недолго, а кому опосля ответ перед государем держати? – ныл дядька.

– Если не угомонишься, когда что-то случится, непременно скажу Борису Федоровичу, что ты несчастье накаркал. – Я начинал выходить из себя.

– Свят, свят! Господь с тобой! – пугался Чемоданов. – Я ж токмо из опаски.

– Из опаски… – ворчал я. – Лучше бы радовался, каким лихим твой воспитанник стал. В седле как влитой, словно вырос в нем. Да и сам поздоровел, возмужал, силой налился. А ест как здорово – на тарелках ничего не остается.

– Так-то оно так, – скорбно вздыхал дядька. – Да не случилось бы лиха. Опять жа и спать близ его он мне воспретил, и прислуживать за трапезой. Николи такого не бывало, чтоб он без меня-то.

– Зато обед подаешь, – напоминал я. – А про все остальное я тебе уже пояснял – чай, он воевода, потому и должен привыкать, что у него в помощниках, кроме его ратников, никого нету. Да и им надо приучаться на будущее – как себя вести с царевичем, как подавать и прочему.

Сам же в это время прикидывал, сразу хватил бы Чемоданова кондрашка, если бы он глянул на руки подлинного царевича за утренней или вечерней трапезой, или он успел бы разразиться громкими воплями, стонами и сетованиями на то, что недоглядел.

Дело в том, что сберечь лицо Федора от царапин и ссадин нам кое-как удавалось, но с руками этот номер не проходил, несмотря на перчатки, которые царевич практически не снимал во время занятий, за исключением стрельбы.

Как он ухитрялся их заработать – загадка, но факт остается фактом. Особенно выделялись два свежих пореза, один из которых тянулся через всю тыльную сторону левой ладони аж до самого запястья, а второй, хоть и не столь приметный, был на правой ладони. Впрочем, при обучении бою на саблях, пускай они и деревянные, возможно всякое, потому я особо ничему не удивлялся.

Про мозоли вообще остается молчать – их имелось аж семь штук. Говорят, что семь – счастливое число, но я не думаю, что мне привалит счастье, когда их заметит старший Годунов.

Думаю, если бы в тереме не царил полумрак, дядька сразу разглядел бы, что и с лицом у Федора не все слава богу – пороховой нагар от частой стрельбы царевич смывал с себя в семи водах, но какие-то следы все равно оставались. Да и кисловатый запах, шедший от одежды, тоже – не зря Чемоданов все время недоумевающе принюхивался к своему воспитаннику в те редкие минуты, когда выпадала возможность подойти поближе.

Однако в целом все проходило гладко. Так гладко, что я стал побаиваться – если неприятность задерживается, то она, как правило, становится гораздо крупнее, причем время ее ожидания прямо пропорционально ее увеличению.

Кто именно донес о моей афере, равно как и о том, чем на самом деле занимается царевич в своем полку Стражи Верных, не знаю. Борис Федорович со мной не поделился, а вычислить стукача я не успел. Понятно, что приложил к этому разоблачению руку и Семен Никитич. Правое Царское Ухо такие дела никогда не минуют, да и сам доносчик явно имел отношение к его «аптечному»[118] ведомству.

Рад я был только одному – разработанные мною методы конспиративного обучения царевича оказались достаточно качественными, чтобы продержаться почти месяц, то есть в ближнем окружении предателей не было.

Но когда царь прибыл в наш лагерь на смотрины, он уже все знал…

Глава 23

Царская инспекция

Вообще-то, может, оно даже и хорошо. Не зря говорится: что бог ни делает, все к лучшему.

Все равно бы старший Годунов обнаружил и ссадины, и порезы, а в мыльне увидал бы и три здоровенных синяка, полученных в результате падения с лошади, после чего обязательно схватился бы за сердце.

Разумеется, синяки были уже изрядно потускневшими – спасибо свинцовым примочкам, которые я выпросил у лекаря, но при хорошем воображении, видя их размеры, представить, что это были за ушибы, можно. И хорошо, что остались видны только расплывчатые тени лишь трех последних, которые не успели сойти, а ведь если считать все, то наберется не меньше десятка.

Словом, учитывая, как Борис Федорович трясется над сынишкой, сердечный приступ царю был бы обеспечен – тут и к гадалке ходить не надо.

Зато заранее зная все или почти все – слава богу, что синяки могли видеть только я и Дубец, помогавший прикладывать компресс, старший Годунов только недовольно поморщился после того, как увидел за трапезой на левой руке царевича более светлую полоску – коросту отпарили и кое-как содрали накануне.

Он протянул руку, бесцеремонно ухватил Федора за кисть, прищурился, внимательно разглядывая три ороговевшие мозоли, и потом обвел окружающих недобрым взглядом. Его глаза мгновенно потемнели.

Окружающие – их было всего трое, поскольку честь трапезничать с царем имели лишь воеводы полка – как по команде тоже прекратили жевать и замерли.

– Стало быть, правду мне сказывали, – вздохнул он, зло отталкивая от себя очередное блюдо с благоухающим мясом только что подстреленного кабанчика.

Федор как-то весь сразу съежился, затих, и бодрая улыбка рваным чулком мгновенно сползла с лица царевича.

– Ты о чем, государь? – невинно уточнил я.

– А то сам не ведаешь?! – уставился он на меня.

Я стоически выдержал тяжелый, немигающий взгляд почерневших от гнева царских глаз, после чего спросил:

– Дозволь, государь, я поначалу отпущу третьего воеводу, уважаемого Христиера Зомме, ибо он тут вовсе ни при чем.

Борис Федорович сердито кивнул, и мой лучший помощник, светясь облегченной улыбкой, тут же поспешно выскочил из-за стола, даже не дождавшись, когда я к нему обращусь.

– А теперь, государь, дозволь также покинуть стол и первому воеводе полка Федору Борисовичу, ибо ему надлежит должным образом подготовить ратников к торжественной встрече царя всея Руси, – ровным голосом продолжил я.

Годунов посопел, но и тут не возражал, зло мотнув головой в знак согласия.

– Я мигом, батюшка! – заверил еще более обрадованный Федор.

Если Христиер вышел шагом, пусть и торопливым, соблюдая видимость достоинства, то царевич выпорхнул. При этом если Зомме лишь сиял улыбкой, то на лице царевича она сверкала. Еще бы – экзекуция откладывается, а там, после встречи, как знать, как знать…

– Ну а теперь, когда мы остались одни, ваше величество, можно и поговорить, – заявил я в открытую, поскольку таиться и пытаться что-то скрывать не имело смысла. – Или для начала дозволишь мне кое-что пояснить?

– А есть такое, чего и я не ведаю? – скептически поинтересовался Борис Федорович.

Наивный! Одни синяки чего стоят. Боюсь, тебе и от их теней поплохеет, а если бы ты их видел сразу? Даже мне как-то раз стало не по себе при виде кровоподтека размером с чайное блюдце, полученного им при падении в ров при преодолении полосы препятствий.

Правда, царевич, надо отдать ему должное, выглядел молодцом и всякий раз заверял, что ему вовсе не больно, что ни о каком досрочном завершении учебы речи быть не может, отлежаться денек-другой ему не надобно, а в завершение даже находил в себе силы пошутить: «Завсегда учеба чрез синяки да шишки проходила, инако и вовсе не бывало, потому и глаголить тут не о чем. Да и для памяти оно пользительно – вдругорядь ентим боком стукаться нипочем не стану – второй подставлю».

– Есть, – твердо ответил я. – Более того, это и является самым главным.

– Ну-ну… – угрожающе протянул он, и рука его принялась нервно комкать платок, заменяющий царю салфетку. – Токмо помни, что за все это я с тебя все одно спрошу. И не просто спрошу, – он замешкался (ну не дыбой же мне грозить), но затем нашелся, – а яко с самого лютого зачинщика сему окаянству, кое ты тут учинил.

– А как же, – не стал спорить я. – В этой жизни за все надо платить, и поверь, что я готов к любому твоему наказанию. Кстати, то, что ты видел на руках своего сына, государь, – это тоже плата. Вообще-то за овладение воинским ремеслом платят куда дороже, иной раз и животом[119], а потому Федор Борисович рассчитался дешево. Разумеется, и мы постарались, помогли ему, чтобы он, так сказать, по цене зайца купил корову. Зато теперь он умеет многое, а знает – все.

– Это за месяц-то? – саркастически усмехнулся Годунов.

– Но ведь мы старались, – пояснил я. – Конечно, трудно приходилось. Кто иной нипочем бы не управился, но у твоего сына не только светлая голова, но и крепкое тело, которому от рождения было дано все…

– А коль дано, чего умучивали мальца? – прервал он меня.

– Чего не было, того не было, – возразил я. – Только по его доброй воле, ибо он и сам понимал – мало что-то иметь, надо еще это что-то развить. Это… своего рода лечение.

– Жестокое лечение, – упрямо отозвался царь.

– Никакое лечение не может считаться жестоким, если его результат – выздоровление, – парировал я. – Ну синяков немного получил, мозолей, зато силенок поднабрался, да и бодрости духа.

– А оно стоит синяков и шишек? – не уступал Борис Федорович.

– Только одно это, может, и не стоит, – не стал я спорить с ним. – Но поверь, государь, что он изрядно приобрел помимо, так сказать, телесных навыков. Те, кто вместе с ним бок о бок бегали, прыгали, стреляли, никогда об этом не позабудут. До скончания своих лет они будут помнить, как царевич, не чинясь, хлебал, обжигаясь, из одного котла со всеми горячую похлебку, как точно так же окапывался, готовя для себя укрытие, как скакал, ведя их за собой в бой, как…

– Какой еще бой?! – ужаснулся Годунов, и лицо его не просто мгновенно побагровело от ужаса, а приобрело синюшный оттенок.

– Успокойся, государь, – заторопился я. – Откуда здесь взяться врагам? Учеба, она и есть учеба. Ну-ка, дай-ка мне сюда свою руку. – И, не дожидаясь, пока до царя дойдет суть моей просьбы, быстренько перехватил его левую руку, предупредив: – А теперь гляди в оба. – И принялся энергично массировать ноготь его мизинца, особый упор делая на его нижнюю внутреннюю четвертушку.

Спустя несколько минут синюшная багровость перешла в более светлые тона, а Годунов удивленно заметил:

– И впрямь полегшало. Ты, княж Феликс, ровно колдун какой, прости меня господи. – И, глядя на меня с суеверным испугом, перекрестился свободной правой рукой.

– Научили, – пояснил я, продолжая разминать ноготь царского мизинца. – Батюшка мой и научил. – И, опережая дальнейшие вопросы, сразу продолжил: – А уж у кого он сам эту премудрость подглядел, не ведаю. Знаю только одно: если сердце прихватывает, то помогает здорово, почти как… лечебное питье.

Заминка получилась, поскольку на самом деле концовка пояснения звучала несколько иначе: «Почти как таблетка нитроглицерина или валидола». Но про них говорить не стоит – не пришло еще время расцвета фармацевтики.

Кстати, насчет батюшки на сей раз я вообще не покривил душой. Этот нехитрый способ показывал мне мой подлинный отец, Алексей Юрьевич.

Было это в ту пору, когда я с ребятами засобирался в недельный поход, и батя согласился меня отпустить только после того, как я сдам ему полный курс первой медицинской помощи, а после этого рассказал о нескольких простейших способах, которые в брошюре не упоминались.

Кое-что забылось, а вот это – таблетка для сердечника, которая всегда с ним, – почему-то запомнилось. Возможно, из-за своей оригинальности, простоты и… эффективности.

– Так что ты там сказывал про бой? – проворчал он.

– Я говорил, что вернее людей, чем эта Стража Верных, у царевича не будет. Отныне и на всю жизнь.

– Стража, – усмехнулся он. – Что проку с сопливых юнцов?

– Прости, государь, но это как раз и хорошо, что они юнцы. И совсем здорово, что они вдобавок ровесники Федора Борисовича.

– Жильцы, – усмехнулся Годунов. – Прямо яко у Димитрия Углицкого. – Лицо его болезненно искривилось. – Ну ин ладно, – потянул он мизинец к себе. – Будя. Чаю, изрядно полегшало, а вовсе ты моей боли все одно не избудешь. Пойдем, что ли, на встречу твою. – И, тяжело поднявшись с лавки, не удержавшись, съязвил: – Веди к соплякам своим… верным.

Ну-ну. Пускай так. Я даже не стал поправлять. Оно, конечно, молодо-зелено, вот только сейчас ты увидишь такое, чего доселе не приходилось. Разве что, глядя на своих мушкетеров, да и то сомневаюсь, чтоб они имели представление о настоящих военных парадах.

Высокую оценку, полученную моими салажатами от царя, я увидел раньше, чем услышал от него слова восторга. Вначале это был приоткрытый от удивления рот, затем изумленное покачивание головой и в финале слезы на глазах.

Но последнее уже не от восхищения увиденным, скорее – от умиления. Кем-кем… Разумеется, собственным сыном. Голос царевича несколько срывался от волнения, когда он кричал: «Залпом пли!» и «Орлы! В атаку! Вперед! За мной!», но в целом командовал Федор хорошо, молодцом.