Найти себя Елманов Валерий

– Остальное доскажешь вечером у меня в тереме.– И хотел было бежать, но, завидев, что Квентин чего-то мнется, жмется и колеблется – наверное, вспомнил учиненный им шум и грохот в последний день перед уходом, а теперь стесняется,– тормознулся на секунду, чтоб успокоить человека, и небрежно махнул рукой.– Да ладно тебе. Все давно забыли твой прощальный концерт.– А на всякий случай подкинул дополнительный соблазн: – Как раз сегодня Марья Петровна обещала пирогов напечь, с капустой и яйцами. А уж вкуснющие...

Должен прийти. Это его любимое лакомство. Плохо только, что на самом деле она ничего не обещала. Ну и ладно. Тогда я уговорю ее вместо них испечь по-быстрому...

Додумать не успел, столкнувшись с царевичем еще на лестнице. Вид у Федора был встревоженный донельзя, но, приметив меня, он сразу расцвел.

– А я уж и к батюшке хаживал – вдруг ты у него. А опосля хотел было к тебе на подворье гонца заслать,– с легкой укоризной в голосе протянул он.– Помыслил, уж не случилось ли чего – ведь доселе ты отродясь не запаздывал.

– Тсс,– заговорщицки прошептал я.– Квентин...– И таинственно подмигнул.

– А что с ним? – тоже понизив голос до шепота, спросил Федор.

Так и есть – сработало. Вон как глаза округлились. Вообще, тут, в Средневековье, как я понял, с юношами, толком не вышедшими из подросткового возраста, запросто срабатывают разные примитивные штучки, которые в моем родном веке действуют на детей, не перешагнувших десятилетний порог. Проверено раз пять и всегда с неизменно положительным результатом. Злоупотреблять этим не стоит, но когда такой случай, как сейчас...

– Все после занятий,– прошипел я, тревожно огляделся по сторонам, после чего, облегченно вздохнув, принялся подниматься по лестнице.

Царевич потопал следом. Лица его я не видел, но убежден – он тоже несколько раз оглянулся, хотя сам не понимал зачем.

Ну и ладно.

Усевшись на стул с высокой резной спинкой – иноземцам у нас почет, царским учителям тем более, я украдкой покосился на решетку. Ну да, вон он, любопытный глаз в третьей дырочке слева пятый ряд сверху, на месте.

Ох, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша, а сарафан из атласа...

Ага, вот и Феденька уселся. Эх, как тяжело отдувается. И не попрекнешь – он и сам бы рад порезвиться, да негде и не с кем. Ну ничего, дай срок, поправим и это – есть у меня кое-какие идеи. Та-ак, раз все слушатели в сборе – можно приступать, а уж потом, после занятий, поинтересоваться у царевича, как бы мне повидаться с Борисом Федоровичем...

Но спросить я не успел. Годунов, так же как и царевич удивленный моим опозданием, самолично пожаловал к концу урока, чтобы выяснить, появился ли князь Феликс или...

Я поначалу слегка растерялся – царь появился, словно по заказу,– но почти сразу пришел в себя и продолжил рассказывать Федору о Пифагоре и его поклонении цифрам. Однако, заметив, как недовольно хмурится царь, скоординировал рассказ и плавно перешел к Платону и неоплатонизму – все-таки там в качестве высшей сущности выдвинут бог, потому звучало не столь кощунственно.

– Сказываешь ты славно, но уж больно мудрено,– недовольно заметил мне по окончании занятия Борис Федорович, не стесняясь присутствия сына.

– Так ведь и философия – наука не из простых,– возразил я.

– Я не о простоте,– пояснил царь,– ты не забывай, после меня ему на троне сиживать, потому и философию свою так давай, чтоб она ему и в жизни пригодилась.

«Опаньки, а разговор-то мне как раз на руку!» – Я даже развеселился, и тут мне в голову пришла еще более удачная идея.

– И я о том же мыслил,– согласился я.– Царевичу ныне куда как лучше подошло бы иное, пусть и не совсем философское. Ну, скажем, нечто вроде отцовского наставления от твоего имени, государь. Вот, к примеру, это.

И я процитировал, боясь лишь одного – осечься или забыть:

  • Я, с давних лет в правленье искушенный,
  • Мог удержать смятенье и мятеж;
  • Передо мной они дрожали в страхе,
  • Возвысить глас измена не дерзала[98].

Но нет, память не подвела. Хотя с того времени, как мы в школьном драмкружке ставили пушкинского «Бориса Годунова», прошло аж семь лет, однако строки помнились отчетливо, будто стояли перед глазами.

  • Но ты, младой, неопытный властитель,
  • Как управлять ты будешь под грозой,
  • Тушить мятеж, опутывать измену?

– Ты... откуда такое... словно моими устами?..– прошептал потрясенный царь.

Губы его тряслись, а правая рука вновь нырнула к сердцу.

Эк, как тебя разобрало, твое величество.

Я в смятении уставился на унизанную перстнями царскую руку, усиленно разминающую грудь. Вот уж воистину: велика сила настоящего искусства. Был бы на моем месте Александр Сергеевич, непременно заорал бы: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

И тут же испуганно подумалось: «А его кондрашка, случаем, не шибанет?»

– Чти далее,– хриплым голосом потребовал царь, тяжело опираясь на стол другой рукой.

– Вам бы присесть вначале, ваше величество.– И я кинулся на помощь.

– Да, чтой-то мне худо немного,– сознался Борис Федорович,– но ты чти, Феликс Константинович, чти далее, а оно пройдет. Такое уж не раз бывало. Поначалу худо, а опосля ништо.

Я растерянно забормотал далее. Лицо царя, жадно вслушивающегося в пушкинские строки, и впрямь порозовело. Я ободрился и уже более выразительно продолжил, предусмотрительно опустив слова про Шуйского и Басманова – уж слишком конкретны они были:

  • Ты с малых лет сидел со мною в Думе,
  • Ты знаешь ход державного правленья;
  • Не изменяй теченья дел. Привычка —
  • Душа держав. Я ныне должен был
  • Восстановить опалы, казни – можешь
  • Их отменить; тебя благословят...

– Да-да,– не выдержав, прервал меня царь.– Все в точности. А ты слушай, сын, слушай! Чтоб кажное словцо... И ежели что со мной, помни, что ныне слышал, и поступай тако же.

Последнее говорилось напрасно. Федор и так был весь обращен в слух, жадно впитывая строки будущего классика из далекого девятнадцатого века.

Я припомнил поучения амбициозного режиссера, которыми он в свое время доставал юных актеров, в том числе и меня, и, приосанившись, словно и впрямь стою на сцене, продолжил:

  • Со строгостью храни устав церковный;
  • Будь молчалив; не должен царский голос
  • На воздухе теряться по-пустому;
  • Как звон святой, он должен лишь вещать
  • Велику скорбь или великий праздник.

– Велику скорбь или великий праздник,– медленно повторил царь.– Все так, все так. Что ни слово, то истина, коя... коя куда лучшее всякой философии.

– Но и она нужна, государь,– возразил я, но, видя, что царь со мной не согласен, торопливо добавил: – Хотя можно поступить так. Ведомо мне, что в аглицкой земле живет некто Фрэнсис Бэкон – наиважнейший философ и муж, опытный в делах. Ныне король Яков пока что о нем не ведает, а потому, если сам Бэкон согласится, король легко отпустит его как учителя твоего сына. Пусть он и будет новым философом при твоем дворе. А я, коль будет на то твоя воля, займусь тем, что поближе к жизни. Помнится, попалась мне в руки некая занятная книжица – преизрядно в ней мудростей. А попутно, коли дозволишь, хотел бы обратиться к тебе с малой просьбишкой, чтоб ты не спешил отправлять своих послов к королю.

– Что так? – насторожился Борис Федорович.

– У меня тут человечек есть смышленый, так вот хотелось бы и его с ними послать. И от того человечка, государь, будет тебе и всему люду на Руси превеликая польза, если он только сумеет добыть все, что я ему обскажу. Вот только боюсь, что к осени они не управятся, но оно того стоит, тут уж мне поверь.

– Разумному человеку отчего ж не поверить. Зрю, хошь и молод ты, да умудрен не в одной токмо философии. А уж опосля того, что услышать довелось... Одначе сказываешь ты как-то в обход...– Царь неторопливо встал, слегка покачнулся, но тут же выпрямился, властным жестом остановив сына, кинувшегося его поддержать, и негромко произнес: – Словом, полно тебе колесить вокруг да около. Пойдем-ка в мою Думную келью, да там все напрямки и изложишь.

– Да мне бы тогда поосновательнее подготовиться к докладу,– замялся я.– К тому же и бояре, скорее всего, разошлись по домам.

– Какие бояре? – нахмурился царь и слабо улыбнулся.– Эва, чего ты удумал. Нет, княж Феликс, бояре нам ныне ни к чему. Да и опосля, мыслю, без них обойдемся. Не боись, в той Думной келье люд надежный да проверенный. Слова никому не скажет.

Я было успокоился, но потом, следуя по извилистому пути, где галерейки то и дело перемежались либо темными узкими переходами, либо лесенками, уводящими то вниз, то вверх, вновь встревожился. На этот раз причиной тому был сам царь, который тяжело дышал и пару раз даже останавливался, чтобы перевести дыхание.

  • Да он врачами латан-перелатан!..
  • Заметь, как он хватает воздух ртом!..
  • Он дышит, как все шепчутся, на ладан...
  • И дышит-то, прикинь, с большим трудом!..[99]

– Может, и впрямь лекаря, государь? – взволнованно спросил я у Бориса Федоровича.

– Там, в моей Думной, питье стоит,– отмахнулся он.– Уж как-нибудь добреду.

Думная келья имела низенький вход, где даже царю, имевшему рост полтора метра с небольшим гаком, пришлось нагибаться. Само помещение тоже не очень походило на светлицы царского дворца, скорее и впрямь на келью. Простые бревенчатые стены, да и все прочее не носило ни малейшего отпечатка роскоши. Разве что серебряные подсвечники, стоящие на грубо сколоченном столе, и тяжелые даже на вид, вот и все богатство.

Единственный обитатель комнаты тоже не был похож на какого-нибудь особо доверенного советника из числа высшей знати. Во-первых, самая что ни на есть простая одежда, а во-вторых – возраст. По летам он не годился даже в царские рынды: в десять – двенадцать годков топорик, пусть и декоративный, часами на плече не удержишь. Да никто бы его туда и не взял, этого альбиноса, у которого белыми были не только волосы, но и брови с ресницами.

Зато в его светло-голубых глазах засветилась такая щенячья радость при виде Бориса Федоровича, что я невольно улыбнулся.

– Ах ты, воробышек,– певуче произнес царь и, ласково потрепав мальчишечьи вихры, повернулся ко мне.– Вот так я и живу.– Он обвел рукой немудреную мебель.– Это мне вроде памяти – с чего начинал я в доме свово стрыя, Димитрия Ивановича, упокой господь его святую душеньку.– И он размашисто перекрестился.

Я торопливо последовал его примеру, не заметив настороженного взгляда царя, который, впрочем, почти сразу же стал прежним, выражающим доброту и отеческую заботу.

– Уж ты извиняй, князь, полавочников[100] нетути, да и редко кто у меня бывает, потому и с разносолами не ахти. Вот разве что кваску со смородиновым листом да изюмцу чуток – боле и угостить нечем,– сокрушенно развел он руками.– Но мы с тобой авось не трапезничать пришли, да и пятница ноне, постный день, потому присаживайся, все одно в ногах правды не сыщешь, да излагай по порядку. И на мальца не гляди,– добродушно посоветовал он.– Архипушка мне всей душой предан – видишь, как ластится. Тока сказать он лишь очами может – спужался чегой-то в детстве, вота и онемел языком.

Я кивнул и уселся, вновь не заметив цепкого прищура царских глаз.

– А речь моя будет про голод, государь,– пояснил я,– что был на Руси. Единым хлебом державу накормить тяжело, если неурожай, а уж коль он пару лет подряд выпадет, совсем худо. Но слышал я, что в Новом Свете, том, что испанцы, то есть гишпанцы открыли, славно растет некий...

Далее рассказ пошел о картофеле, после чего я переключился на подсолнечник, не забыв помидоры и кукурузу. Расписывал я их в стихах и красках, хотя старался держаться в рамках – перебор тоже не очень-то хорошо.

Борис Федорович слушал, откинувшись в своем кресле напротив и полузакрыв глаза. Время от времени мне даже казалось, что он засыпает или вообще находится в каком-то полузабытьи. Но это было обманчивое впечатление, которое всякий раз рушилось после метко заданного вопроса. Реалист и практик до мозга костей, царь бил в самую точку, выясняя, сколько солнца потребно тому же картофелю да успеют ли уродить заморские овощи за короткое русское лето.

– Поди, немалые деньги за них запросят? – осведомился он.

– Даже в Англии мало кто знает, насколько они полезны. Разводят их лишь для красоты, потому мыслю, что большой деньги не потребуется,– осторожно ответил я.

– Это все, что ты решил мне поведать? – уточнил он под конец.

«А черт его знает – возьмут да сразу найдут и купят,– подумал я.– Тогда могут к осени и вернуться. Нет уж, пусть повсюду полазят».

– Есть и еще кое-что, государь. Правда, с едой оно не связано. Мыслю, что воеводам твоим было бы неплохо обзавестись... подзорными трубами. Слыхал я, что проживает в Италии некий философ по имени Галилео Галилей, кой соединил вместе несколько стекол и чрез них смотрит на звезды.

– А нам они к чему? – разочарованно хмыкнул Борис Федорович.– Разве царевичу на небо любоваться да Ксении для забавы, покамест замуж не вышла.

– Да ведь сквозь трубу эту не только звезды близкими кажутся,– пояснил я, принявшись подробно объяснять, как важна подзорная труба для воеводы или, скажем, разведывательного отряда.– И еще одно,– решил я собрать для надежности все в кучу.– Есть на Руси славные богомазы – спору нет. Но...– И принялся расписывать искусных художников, живущих в Европе.

Правда, дат их рождения я практически не знал, помня лишь о Рафаэле и Леонардо да Винчи, которые давно умерли, но какое это имело значение. В конце концов, если русские послы и не отыщут того же Рембрандта, Тициана или Рубенса, потому что они еще не родились, с меня взятки гладки. Мол, слыхал о них, а коль не удалось отыскать – не моя вина. Да даже если и наоборот – скончались, тоже не беда. Опять-таки слышал, картины их видел, но не знал, что уже умерли.

Особенно загорелся Борис Федорович, когда узнал, что перечисленные художники изрядно поднаторели и в светских картинах, включая портретную живопись.

– Представь, государь, вышла замуж Ксения Борисовна да уехала куда-то с мужем. А тут перед тобой картина, где она нарисована. Полюбовался и словно саму ее повидал,– расписывал я.

– А не грех? – озаботился царь.

– Грех, если нарисовать икону Николая-чудотворца с какого-нибудь Илейки-сапожника,– парировал я,– а тут все по правде: лик царевны Ксении Борисовны в светлице у окна за вышиванием.

– А иконы они малюют? Или токмо енти твои...

– Малюют, государь, но опять-таки в виде картин. В церкви их не выставить, а вот в своих палатах...– Я перевел дыхание и, заметив, как поскучнел царь, торопливо поправился: – Зато стены в святом храме расписать всякий может, они ж, художники эти, на все руки, а потому, что повелишь, то и...

Борис Федорович ткнул пальцем в сторону еще одного стола поменьше, расположенного на отдалении:

– Имена выпиши,– голос его на мгновение дрогнул, но тут же вновь сделался ровным и мягким,– дабы мои людишки их не запамятовали. Да о прочем не забудь,– посоветовал он, когда я уже начал строчить,– трубу енту, овощ всякую...

Бумагу, поданную ему, царь не просто принял – жадно схватил, чуть ли не вырвав из моих рук, и впился в нее глазами. Правда, читал недолго – не больше минуты, после чего указал мне дрожащей рукой на лавку.

– А теперь присядь-ка, князь Феликс, да ответь мне яко на духу. Но допрежь того поведай, зрел ли ты о позапрошлый дён звезду, коя появилась близ солнца в самый полдень?

– А как же, государь,– подтвердил я.

Еще бы не узреть, когда у меня на подворье поднялся такой шум и гам вперемешку с истошным бабьим визгом, что меня из комнаты как ветром вынесло. Честно говоря, я первым делом подумал, что приключился пожар, но через пару минут облегченно сплюнул и принялся вместе с остальными глазеть на необычное зрелище, тем более что наблюдать столь редкое явление, как летящую мимо Земли комету, мне еще не доводилось.

– Тута у меня близехонько некий старец проживает. Он в звездах вельми учен. Так вот я к нему сразу, егда оное диво узрел, гонца отправил, дабы он мне все об оной звезде обсказал и ничего не утаил. Но поначалу ты мне обскажи об ей.

– Я ведь, царь-батюшка, совсем по другой...– начал было я, но Годунов нетерпеливо перебил:

– Ведаю, что ты сказать желаешь. Но ты, помнится, сам сказывал, что знания философов яко звездный свет – тепла не дает и благ не сулит. А от звездного света до самих звезд я, чаю, близехонько, вот и ответствуй.

Ну что ж. Объяснять, что это не звезда, а комета, которая никакой роли в земных событиях не играет, глупо. Да и не поверит мне Борис Федорович. Ладно, раз любопытство взыграло, будем удовлетворять... с учетом интересов влюбленных. В конце концов, мне это только на руку. Но вначале легкий прогноз с учетом знания истории.

– Своим появлением она предсказала то, что тебе необходимо более внимательно отнестись к своим западным рубежам, граничащим с Речью Посполитой, ибо теперь их необходимо стеречь более тщательно, чтобы избежать появления из-за них неких незваных гостей...

– Все словцо в словцо,– задумчиво прошептал Годунов, не проронивший ни слова на протяжении всей моей речи.– Тот, правда, инако о том сказывал, да суть единая выходит. А смерть царственных особ она не предвещает? – И жадно уставился на меня.

– Никоим образом, царь-батюшка,– твердо заявил я и только после этого вспомнил, что, стремясь намекнуть на грядущее появление Лжедмитрия, совершенно позабыл про Квентина. Непорядок.– Мне, государь...– приступил было я к исправлению досадной ошибки, но был вновь бесцеремонно перебит.

– Опосля обскажешь, княж Феликс, опосля. И без того зрю, что ты наделен от рождения великой премудростью. Но ныне меня еще шибче, чем оная звезда, другое заботит. Давно уж сбирался я тебя спросить, да все никак не решался – очень уж тоскливо было б, коли оно все не так оказалось. Вдруг меня бес мороком обводит? А ныне по всему зрю – ты не токмо ликом сходен, но и еще кое-чем. Приметил я ныне, что и крестишься не так, яко лютеране, и садишься поперед царя, чего и иноземцы себе не дозволяют, и прочее... Вот и вопрошаю: князь Константин Юрьевич из славного рода Монтекова тебе не родич ли? – И жадно впился в меня глазами.

«Ну и что делать? – В самый последний момент обуяли меня сомнения в правильности выбранного пути, и мысли лихорадочно заметались в поисках наиболее оптимального варианта.– Все-таки сознаваться? А зачем? Кажется, с Квентином у меня и так получилось хорошо – лучше не придумаешь. Учитывая количество заказов, послы будут кататься по Европам никак не меньше года. А вертикальный взлет вверх – штука лестная, но ведь нынешнему царю жить меньше года, вон как за мотор в груди хватается, и что потом, когда он совсем у него заглохнет? Свечкой вверх, а затем штопором вниз, и мало утешения, что сопровождать в этом полете меня будет вся царская семья. Но и врать тоже как-то... Вон как его разобрало, аж руки трясутся. Хороший ведь мужик-то».

Я уже открыл было рот, чтоб «расколоться», но Борис Федорович жестом остановил меня:

– Погодь. Не торопись, князь. Допрежь того вона на икону перекрестись, что правду поведаешь. Можа, ты и впрямь иной веры, токмо Христос везде един.

Я встал, послушно повернулся к небольшому, состоящему всего-то из пяти окладов, иконостасу, трижды перекрестился, на всякий случай поклонился напоследок и повернулся к царю.

– И опять погодь чуток, а то чтой-то...– хрипло выдохнул царь и потянулся к кубку, из которого понемногу прихлебывал весь вечер.

Но тут левая рука, которой он с натугой опирался о столешницу, подломилась под тяжестью тела, и он, захрипев, рухнул лицом прямо в блюдо с изюмом. Правая рука во время падения дотянулась-таки до кубка, но не схватила его, а столкнула на пол.

– Звезда...– с натугой прохрипел он, и глаза его закрылись.

Первым делом я опрометью кинулся поднимать кубок, но питья в нем уже не оказалось – так, на самом донышке. Остальное темной лужицей растекалось по полу.

И я замер, оцепенело глядя в кубок,– что делать дальше, было вообще непонятно.

Глава 20

Великая штука – психология...

«Ох и быстро летят деньки»,– озабоченно размышлял я, ежась от весенних заморозков, не обращающих внимания на май месяц. Впрочем, дело для Руси привычное, хотя и не совсем приятное.

«И охота народу вставать в такую рань,– отчаянно зевая, уныло думал я, опустив поводья – смышленый Гнедко и так знал привычную дорогу к Кремлю.– Ну ладно работяги. Там все ясно: что потопаешь, то и полопаешь. Но царю можно поваляться в постели и подольше, а не дергать меня сразу после заутрени. Да и вообще, ему бы лежать и лежать после инфаркта, или что там у него было. Ведь чудом выкарабкался. Ан нет – все дела, дела».

Борис Федорович и впрямь выжил чудом. Правда, оно имело имя.

Сам царь считал, что чудо называется Феликсом. Моя точка зрения выглядела более скромно, поскольку юный альбинос тоже принял участие в спасении, вызвав лекарей.

В тот вечер дела у государя всея Руси и впрямь были хуже некуда. Да и куда хуже, если он умер – во всяком случае, пульса я не нащупал и сердце в груди уже не билось.

Если бы не отец, точнее, не мой случайный визит к нему в больницу, когда одному из посетителей вдруг стало плохо, то я навряд ли знал бы, что надо делать в таких случаях. Даже удивительно, что мне ныне удалось четко воспроизвести все тогдашние действия прибежавшего на истошный крик о помощи старого усатого санитара, а ведь был я в ту пору, по сути, мальчишкой, который и запомнил-то все скорее от испуга.

Впрочем, вспомнилось мне это тоже от испуга, не иначе.

Дыхание рот в рот и сразу усиленные ритмичные нажатия на грудную клетку, которые, как пояснил потом отец, назывались непрямым массажем сердца, и снова рот в рот, и опять грудная клетка.

Ну же, ну! Давай, родненький, не сдавайся!

Вроде пошло, задышал. Правда, еле-еле, но нам и того пока хватит.

  • Господь смутился: «Как же так?
  • Но коль он так... ну раз он так...
  • Да пусть он – так его растак —
  • Живет и в здравии пребудет!»
  • Господь сказал: «Да будет так!»
  • А я ответил: «Так и будет!»[101]

Когда вбежали бледные, точь-в-точь как Борис Федорович, лекари, пульс уже прощупывался, хотя еле-еле. От дальнейших забот меня немедленно отстранили, да еще смотрели так, будто в царском приступе виноват я и только я.

Впрочем, кое-кто мог бы сделать и такие выводы. А что? Какую картину увидели те же лекари, ворвавшись в Думную келью? Царь лежит, причем в разодранной одежде – расстегивать было некогда, а над ним склонился здоровенный бугай и с силой давит на его ребра.

Ой как все подозрительно.

Так что надо радоваться, что меня не арестовали за попытку покушения на царскую особу, и на том спасибо.

К тому же спустя час я пришел к выводу, что если царь все-таки оклемается, то даже хорошо, что я оказался так быстро отстраненным от дальнейших медицинских процедур.

Во-первых, я был и впрямь уже бесполезен, поскольку сунуть Борису Федоровичу под язык таблетку валидола или нитроглицерина не мог по причине отсутствия таковых, а во-вторых, оно мне надо, чтоб царь после случившегося поднял на небывалую высоту, с которой если грохнешься, то костей не соберешь? Нет уж, пускай лучше вся слава и награды достаются лекарям, а мы где-нибудь сбоку припека.

Но вышло все немножечко не так. Не получилось у меня сбоку...

Через день ранним утром за мной прибыли. Честно говоря, вначале я подумал, что это приехали гонцы от дьяка Василия Оладьина. Потом, когда мне объявили о маршруте следования – в царские палаты, я и вовсе впал в уныние, решив, что это не просто стрельцы, но подручные боярина Семена Никитича Годунова, который ведал всем сыском и получил кличку Правое Царское Ухо.

«Был у царя генерал, он сведенья собирал. Спрячет рожу в бороду – и шасть по городу. Вынюхивает, собака, думающих инако. Подслушивает разговорчики: а вдруг в стране заговорщики? Где чаво услышит – в книжечку запишет. А в семь в аккурат – к царю на доклад...»[102]

Вот-вот. Тем более боярский титул по нынешним временам как раз и приравнивается к генеральскому. Шастает он, разумеется, не сам, подслушивают тоже иные, записывает не в книжечку и на доклад является не в семь – хотя кто его знает, но, не считая мелких нюансов, все остальное в точку.

Одним словом, новый Малюта Скуратов. А что он не имеет такой громкой славы, как покойный тесть Годунова, то лишь по «вине» гуманного царя, предпочитающего методы поделикатнее, нежели недоброй памяти Иоанн Васильевич. Дал бы Борис Федорович ему волю – глядишь, еще бы и переплюнул Малюту.

Оставалось лишь гадать, проявило ли Царское Ухо инициативу, или это выполняется повеление...

«Да нет, не должно,– отогнал я от себя мрачную мысль.– Скорее всего, личный почин. Не иначе как он решил, что я все-таки покушался на царя, вот и...» – уныло размышлял я по дороге в Кремль.

А что еще прикажете думать, когда не дали даже поесть, и вообще вели себя весьма бесцеремонно, можно сказать, грубо. Да и потом, уже по дороге, тоже выглядели так, словно конвоировали особо опасного преступника, который лишь по некоему недоразумению находится не в цепях, не в колодках, а имеет свободные руки и ноги.

«Впрочем, такое еще полбеды,– попытался прикинуть я дальнейший расклад.– Достаточно протянуть время, пока сам Борис Федорович не придет в себя, и тогда все прояснится. Вот только выйдет ли протянуть его без дыбы?..»

А уж когда первый встречный, стоящий на Красном крыльце Грановитой палаты, оказался не кто иной, как Степан Никитич Годунов собственной персоной, я окончательно решил, что мое дело плохо.

Однако все быстро прояснилось. Во всяком случае, преступника или подозреваемого в тяжком преступлении, что на Руси того времени считалось один черт, и обоих ждали лишь подвалы с дыбой и прочими «прелестями», не оставляют наедине с царем в его ложнице.

– Часец один, не боле,– недовольно проворчал старый царский медик Христофор Рейблингер, более всех прочих сведущий в русском языке и говоривший на нем почти без ошибок, хотя и с чудовищным акцентом.

– Стало быть, вот зачем мне тебя господь послал,– еле слышно прошептал царь.– А я ить все видал сверху, яко ты меня от смертушки спасал.

Оказывается, Борис Федорович не просто умирал – говоря научным языком, он находился в стадии клинической смерти. А если попроще, на языке того времени, воспарила его душенька и застыла там, под потолком, в раздумье – то ли устремиться еще дальше, в заоблачные выси, то ли залезть обратно в грешное тело. Вот оттуда-то сверху, пока длились раздумья его души, царь и наблюдал, как отчаянно трудился над его неподвижным телом Мак-Альпин.

Потому, едва Борис Федорович пришел в себя относительно надолго – часика на два, первым делом он затребовал к себе княж Феликса. Немедля! Хоть из-под земли.

– А молчишь-то чего? – слабо усмехнулся он.– Егда меня с того света вытягивал, куда говорливее был, а ныне примолк.

Честно признаться, сам я ничего не помнил из того, что орал во всю глотку во время массажа. Ну ни словечка. Да и до того ли мне было? А вот царской душеньке, которая там вверху бездельничала, оказалось очень до того. Все запомнила, до последней буковки. И когда она вновь впорхнула в тело, словечки эти не улетучились, но накрепко осели в памяти. Правда, не совсем понятные, но все же.

А как бы он их понял, если там вперемешку с обычными выкриками: «Жить, жить, ты должен жить, слышишь!» были и совсем другие, которые я бубнил в такт своим движениям, когда массировал ему сердце:

  • Вставай, артист! Ты – профессионал!
  • Ты не умрешь, не доиграв финал!
  • Вставай, артист! Скончавшись до поры,
  • Ты нарушаешь правила игры[103].

Признаться, мне даже немного удивительно было слышать из уст Бориса Федоровича дословные цитаты – очень уж они чужеродно звучали. Неужто правда я это кричал? Вот хоть убей – не помню.

Я смущенно передернул плечами, не зная, как ответить.

«Пустяки, дело-то житейское», как любил в таких случаях говорить дядя Костя, вроде бы не пойдет. «Всю жизнь положу за тебя, государь!» выглядело чересчур высокопарно и припахивало ложью. При всем уважении к Борису Федоровичу отдавать за него жизнь я не собирался.

Решил отделаться нейтральным. Мол, живи долго, государь, а то Русь без тебя пропадет. Получилось и по-простому, и от души.

– А теперь сказывай,– вновь даже не прошептал, а выдохнул царь.

– Да ведь особо и говорить не о чем. Князь Константин Юрьевич и впрямь мой... отец,– виновато произнес я.

– Тогда допрежь растолкуй, почто враз не сказался, кто ты да чей сын? – В голосе царе отчетливо слышался упрек.

Я ответил почти честно, хотя назвал только самую первую причину из двух имеющихся.

– Не хотел, чтоб ты, государь, меня только в память батюшкиных заслуг в чести держал. Считал, что предки и род ни при чем. Да и батюшка мой так всегда учил. Сказывал, что, мол, глупец тот, кто пытается прикрыть собственное ничтожество заслугами своего рода, а потому я сам должен выказать себя не просто достойным их, но даже лучше, ибо подражатель – не последователь,– пояснил я, прикидывая, как лучше истолковать чудесное спасение моих «родителей».

– Ишь ты,– усмехнулся Борис Федорович.– Дельно. Жаль токмо, что бояре мои инако мыслят, совсем обратно. Коли в роду прадед велик был, то и мне честь подавай. Ну а яко Константин Юрьич выжил-то?

Я чуть помедлил – логичного объяснения так и не удалось придумать, а потом решил: «Да к черту логику. Средневековье ведь. К тому же, помнится, дядя Костя рассказывал, что Годунов жуткий мистик, так что чем непонятнее, тем лучше»,– и приступил к рассказу, который постарался упростить до предела.

Разве что о чудесном спасении поподробнее. Как раз в этом месте красок можно не жалеть. Но вначале срочно совместить две версии – не подводить же бедолагу Квентина.

– Мой батюшка, княж Константин Юрьич, и правда происходит из рода Мак-Альпинов, так что Дуглас сказал правду,– сразу заявил я.– И я тебя не обманул.

– А как же Дунканы всякие, о коих ты мне сказывал, да эти... Маки?

– Малькольмы,– поправил я.– И о них правда. Но ты, государь, очевидно, решил, что это мои отцы и деды, а на самом деле они ими доводились моему давнему пращуру Феликсу, который как раз и перебрался в Италию. А там при произношении так коверкали непривычные слова, что уже внука Феликса именовали не иначе как Монтекки. Дальнейшее тебе ведомо.

– Так как же Константин Юрьич спасся? – прошелестел царский голос.

– Отец-то? Да чудом,– простодушно ответил я.– Едва не замерзли с моей матушкой, княжной Долгорукой. Точнее, вначале чуть не утонули, а уж потом...

– Яко же слуги царские вас не заприметили?

– Бог есть любовь, государь. Сияние с небес снизошло и окружило их, словно облаком. И вот что дивно – слуги его в ту пору весь пруд обошли, да и стояли близехонько, прямо возле них, чуть ли не в двух шагах, но...– Я развел руками.– Не иначе как господь сиянием этим, как пеленой, их окутал да ворогам ихним глаза им отвел. А когда разошлись все, мои батюшка с матушкой встали со своего места и увидели, что и одежда на них сухая, да и самим им было не холодно.

– Велика сила у вседержителя,– выдохнул восхищенный моей версией о спасении Годунов.

– Истинно речешь, государь, велика,– охотно подтвердил я.

– Ну а далее-то что с ними приключилось? – поторопил меня царь.

– Далее все просто. Оставаться им на Руси никак нельзя было, потому они на восход солнца подались. Долго шли, не одну седмицу. А потом им господь испытание послал – татар диких. Они их схватили да в рабство продали. Не один год разлука длилась. Но потом освободился батюшка, в чести у владыки далекого стал, разыскал свою ненаглядную и выкупил. Об остальном рассказывать вроде как и нечего – у счастливых дни незаметно бегут. Матушка недолго после жила, я и лица ее запомнить не успел,– уточнил я для страховки.– Княж Константин Юрьевич меня один растил, а потом завещал сызнова на Русь пробраться.

– Завещал?

– Увы, но нет его на этом свете,– развел я руками и мысленно добавил: «Не родился».

– Обо мне сказывал ли?

– Он много чего сказывал,– уклончиво ответил я.– И как венец твой царский в своем видении увидел, и как на свадебке твоей гулял. Даже о курице упомянул, кою вы в ту ночь ловили.

– Ишь памятливый, упокой господь его душу.– Годунов слабо усмехнулся, не иначе как сам вспомнил о курице, после чего рука его потянулась было ко лбу, но, обессилев на полпути, вновь рухнула на разноцветное атласное одеяло.– Даже помолиться невмочь,– пожаловался он.– Аль за грехи господь не дозволяет? Како мыслишь?

– Кто из нас без греха? – философски откликнулся я.– Но и другое взять: святым на царском троне делать нечего – такого накуролесят, что похуже грешников будут. Не зря те же философы сказывают, что благими намерениями вымощена дорога в ад!

– А царь Федор?

– У него ты был, государь. С таким советником можно вообще из церквей не вылезать. И ты бы с радостью ношей своей поделился – уж больно тяжко одному нести, но нет второго такого же. А если так разобраться, то ты поправеднее многих будешь. Да и ни к чему задумываться о том, о чем никто из нас не ведает.– И процитировал:

  • Чья рука этот круг вековой разомкнет?
  • Кто конец и начало у круга найдет?
  • И никто не открыл еще роду людскому —
  • Как, откуда, зачем наш приход и уход[104].

– И впрямь никому не ведомо,– откликнулся Годунов.– Можа, потому и страшно, оттого что неведомо, сподобимся ли мы вечного блаженства. Ты-то, Феликс Константиныч, яко о том мыслишь – дарует мне его господь али в геенну огненну ввергнет?

Нашел о чем думать, балда. Но на его лице была написана такая тревога, что следовало отвечать незамедлительно, причем что-то жутко бодрое и оптимистичное, но в то же время и такое, чтобы он обязательно поверил. Я уже хотел было процитировать что-нибудь еще на ту же тему, но потом переиначил. Ты вроде как практик у нас, Борис Федорович, так что лучше мы тебе из жизни твоей утешение состряпаем.

– К тому же ты тверд не только в вере, но и в делах своих, без коих она мертва есть,– вовремя припомнилось мне единственное выражение из Евангелия, которое я знал и которое один раз уже как-то выручило.– Сам посуди...– И принялся перечислять благие дела царя.

Список и впрямь вышел длиннющий, начиная с попыток помочь людям во время голодных лет. Да, пускай не вышло, как хотелось, но важен факт – первый раз верховная власть на Руси делала все, чтобы дать народу хоть что-то. Не забыл указать и про строительство новых городов, особо упомянув то, что он успел воздвигнуть в Москве.

– Подобно великому римскому императору Августу, с гордостью сказавшему, что он принял Рим кирпичным, а оставил его мраморным, ты можешь произнести нечто похожее о Москве,– подвел я итог.

Потом я дошел до восстановленных им в прежних рамках северных и западных границ, то есть о возврате Балтийского побережья и исконно русских городов – Копорья, Ивангорода, Орешка и так далее.

Словом, набралось в достатке.

Я говорил бы и еще, если бы не появившийся в дверях лекарь.

– Негоже столь долго тревожить его величество,– надменно заявил Христофор, и я был вынужден удалиться, пообещав непременно навестить его завтра перед обедней.

Уходил из опочивальни довольный.

Балбес-лекарь так и не понял, что мои слова куда круче любого целебного бальзама и врачевали Бориса Федоровича посильнее любых пилюль и снадобий. Во всяком случае, белое, без единой кровинки лицо царя к концу разговора слегка порозовело, приобретя прежний нормальный, «добольничный» оттенок.

Кстати, сей простой факт впоследствии дошел и до пользующих царя медиков. Во всяком случае, уже третья по счету аудиенция длилась столько, сколько хотелось Годунову, то есть никаких напоминаний о «малом часе» я не услышал.

Сам я в основном молчал, лишь вставлял междометия и время от времени задавал наводящие вопросы, вот и все. Говорил же преимущественно Борис Федорович, откровенно сознавшись, что за все эти годы возможность столь откровенно высказаться была у него лишь в Думной келье перед тем мальчиком-альбиносом.

– Да и то нешто это говоря, коль один сказывает, а другой токмо гугукает,– жаловался царь.– Охти мне, бедному. Воистину все яко в Святом Писании: «Жатвы много, а делателей мало».

Все его дальнейшие и длиннющие монологи тоже были насквозь пропитаны жалобами: на жизнь, на обстоятельства и в особенности на злые козни бояр. И с каждым новым визитом я все сильнее и сильнее испытывал острое сочувствие к этому больному и, в сущности, такому одинокому, если не считать семьи, человеку, которого – страшное дело – практически никто не понимает.

«Отсюда и его преждевременная дряхлость и болезненность»,– размышлял я.

Нет, что касается лица, то тут все было в полном порядке. Средней полноты, слегка смуглое, оно выглядело благообразно, относительно молодо и почти не имело морщин. Зато на его душу старость наложила их куда больше. И немудрено.

Даже среди, казалось бы, дружественных его трону родов вроде Годуновых и тех, что находились в дальнем родстве с ними – Сабуровых, Вельяминовых и прочих, не нашлось ни одной души, которая бы прониклась размахом его идей и желаний. А ведь он помышлял не о своем личном благе, не о семье, но о величии страны.

Хотя, скорее всего, потому и не понимали – уж очень оно непривычно. Словом, наблюдалось общее отупение на почве крайнего эгоизма.

Во всяком случае, когда наряжалась первая партия юных недорослей для отправки на учебу за границу, ни одна зараза не изъявила желания личным примером поддержать замечательное начинание. И речь не о князьях Шуйских, Шереметевых, Черкасских, Сицких и прочих, то есть знатных, но в душе недоброжелателей. Его в то время не поддержали даже «свои». Потому и пришлось обращаться к худородным, то есть, образно говоря, ко второму-третьему сорту: Олферьевым, Кожуховым, Давыдовым, Костомаровым и прочим.

Получилось по сути добровольно-принудительно. Они не могли отказать, понимая, что в этом случае Годунов найдет как ухудшить их и без того не очень привольное житье-бытье, но торговались отчаянно, словно продавали своих сыновей в татарское рабство. Тот же Григорий Олферьев выжал у царя за своего Микифора по двадцати пяти рублей за каждый год учебы сына в Любеке, да еще ухитрился заранее оговорить, что по возращении Микифору сразу будет даден чин стольника, а ежели он пробудет там больше трех лет, то думного дворянина.

Патриарх Иов, обязанный Борису Федоровичу решительно всем, включая не только митрополичий, но и высший церковный сан, тоже взвился на дыбки, едва услыхал о затее царя с открытием университета.

– Не бывать на Руси латинской заразе,– напрямую заявил он и принялся разглагольствовать, что, мол, ныне земля русская покамест едина в вере, в обычаях, в речи, а стоит появиться иным языкам, как в стране тут же начнутся распри и раздоры.

Заканчивались речи Бориса Федоровича откровенно по-стариковски, то есть брюзжанием – все плохо и куда хуже, чем даже во времена его молодости. Не выдержав, я как-то рассказал ему об одном старце, который жаловался своему царю в Спарте, тоже достигшему преклонного возраста, что старые законы пришли в забвение, а новые – плохи и что все в Спарте перевернулось вверх дном, после чего царь рассмеялся и сказал: «Если так, то все идет своим порядком. В детстве я слышал от моего отца, что и в его время все перевернулось вверх дном». Завершил я рассказ пожеланием, чтобы Годунов походил на царя, тем более что он таковым является, нежели на того старца.

Он посмеялся, однако и призадумался, после чего прекратил ворчать, а я сделал вывод, что средство помогло. Как выяснилось уже на следующий день, ненадолго, поскольку начал Борис Федорович вновь с опасения о том, что вечного блаженства на том свете он не удостоится.

Нашел о чем беспокоиться.

Напрасно я цитировал Марка Аврелия, сказавшего бессмертное: «Делай что должен, случится что суждено». Не помогали ни философы-стоики, ни воспитатели императорских детей, а наскоро состряпать некую подходящую фразу, сославшись на Библию, которая у царя тоже была «в авторитете», я не рискнул – уж очень хорошо он ее знает, да и не мастак я в церковнославянском языке. Потому приходилось отступать и... терпеливо выслушивать очередную порцию опасений насчет вечного блаженства и прочих жалоб на свое окружение, которым Годунов не всегда знал меру.

Правда, о «звезде», то бишь комете, он больше не заикался, да и то скорее всего из-за боязни – вдруг я чего-то там недоговорил или открылись какие-то дополнительные данные, все-таки предсказывающие «гибель некоторых царственных особ». Но мне хватало заморочек и помимо этого небесного явления.

Жалкое зрелище – человек, потерявший мужество умереть и не имеющий мужества жить. Да и не понять мне его. Может, из-за молодости – мне-то в те места не скоро, но, по-моему, страх перед адом – это уже ад. И вообще, глупо портить себе жизнь страхом перед будущим и чувствовать себя несчастным из-за того, что когда-нибудь станешь несчастным.

Как я только ни изгалялся, чтоб поднять ему настроение. Сложность состояла еще и в том, что, как проницательный человек, он четко улавливал фальшь, а коли тебя ценят за прямоту и честность, то не хотелось бы терять репутацию. Потому приходилось действовать очень осторожно, хотя я все равно ухитрялся всадить в свои речи парочку комплиментов, но тщательно маскируя их под искренность.

  • У нас боятся правды пуще сглаза!..
  • Да только мне молчать невмоготу!
  • Ух, умница!.. Ух, гений!.. Ух, зараза!..
  • Ух, мать твою!.. Прости за прямоту![105]

Но все было тщетно. Он умолкал, светлел лицом, но... только для того, чтобы через час вновь помрачнеть.

– Мыслишь, не слышу я, яко шептуны за моей спиной шу-шу-шу? Очень уж им завидно, глядючи на мой трон,– тянул он свое нескончаемое тоскливое повествование.– Бают-де, что пращур мой – татарский мурза Чет, в крещении Захарий, кой выехал из Орды к великому князю московскому Ивану Даниловичу Калите и построил в Костроме Ипатьевский монастырь. Что построил, не отрекаюсь – истинно. Остальное – лжа. Наш род искони на Руси проживал. В зажиточных да именитых не хаживал – то верно, но и в рабах не бывал. Веришь ли? – ищуще обратился он ко мне.

– Верю, государь,– кивнул я.– К тому же еще древние говорили, что нет царя, который не произошел бы от раба.

– Прямо так и сказывали? – восхитился он.

– Прямо так,– подтвердил я.

Очередной приступ бодрости, увы, длился совсем недолго, всего несколько минут.

– Хоша они и древние, но того, перемудрили,– со вздохом заметил Борис Федорович.– Не может же в самом деле кажный царь из рабов быти. Негоже оно как-то. Не клеится. Известное дело, за ради красного словца чего не поведаешь.

– А вот и нет,– возразил я, вспомнив давно прочитанное в свое время.– Если у тебя есть желание, государь, то я прямо сейчас, не сходя с места, докажу, что у тебя в роду, который ты напрасно назвал захудалым, обязательно был кто-то из потомков Рюрика. А раз так, то прав на русский престол у тебя столько же, сколько у Шуйских, Мстиславских, Голицыных и прочих, кои себя величают князьями. Вели только принести бумагу и перо.

– А вон на поставце все лежит,– кивнул Годунов, в глазах которого вновь загорелся огонек интереса.

– Но для начала поведай мне, сколько всего людишек ныне проживает на Руси,– попросил я,– считая всех-всех, а не только податных тяглецов.

– В точности не скажу,– нахмурился царь, припоминая,– одначе где-то восемь леодров[106] наберется.

– Пишем.– И я в самом верху листа аккуратно написал первое число, названное Годуновым, после чего осведомился: – А как ты мыслишь, сколько было людишек в пору Рюрика или, к примеру, при святом равноапостольном князе Владимире Красное Солнышко?

Страницы: «« ... 1112131415161718 »»

Читать бесплатно другие книги:

Супруги Эвелин и Эдриен Хэдли-Эттуотер – идеальная викторианская пара, украшение лондонского света.К...
Миллер всегда знала – карьера не дается легко. Успеха нужно добиваться, причем любыми средствами. И ...
Кто бы мог подумать, что таинственный шантажист, который держит в страхе высший свет Лондона, – это ...
Дариус Торн всегда готов прийти на помощь любому из своих друзей. Но сердце свое он отгородил от ост...
Кто бы мог подумать, что таинственный шантажист, который держит в страхе высший свет Лондона, – это ...
Книга рассказывает о людях, которые правили нашей страной на протяжении многих веков. Это были разны...